СОН.

***  

Хаотичные вибрации щекотали пятки. Грызли их, тут же облизывая. Пол первого этажа дрожал, словно наступило землетрясение. Стопы избегали щекотки, подпрыгивая в воздух.  

Внезапный и глубокий вдох, пробуждение из бесконечно короткого сна, по диагонали в семи шагах от меня. Кашель пробился кулаком в пищеводе, схватив основание языка.  

Я заорал, как раненая лошадь.  

События втянулись обратно, через макушку, и происходящее схлопнулось. Передо мной замедленно проигрывало обыденное.  

Импульсивное движение разбило бокал.  

— Боже мой…  

Очень разные лица, порой даже красивые, глядели любопытно в мою сторону. Вдруг скорость времени засуетилась. Я не успевал за обычным режимом, ибо на контрасте с бесконечными минутами, секунда стала для меня чересчур быстрой.  

— Ура! — засмеялся я, демонстрируя залу покрытые налётом зубы. Посыпались на пол стаканы. Громогласное «ура! » звучало по территории, волнами отдаваясь в барабанных перепонках. Мои уши часто баловались блэк-металом, поэтому я, привыкший, проскользнул меж барменом и бутылкой виски в дверь. Осколки летели по разным сторонам, кидаясь под ноги, предавшись самоубийству.  

Распахивая перед собой дверь, я готовился уже шагнуть в заснеженный переулок, украшенный новогодней мишурой, пройтись с лыбой по улице и поздороваться с недовольным подростком, но передо мной оказалась лишь пустота. Тьма тьмущая. Она поглощала дома в себя, как незначительные детали мироздания, что-то мелкое и безобразное. Как букашек. Словно не было у тьмы ни начала, ни конца; мы были внутри, и неизвестным оставалось, есть ли горизонт, верх или низ. Хоть что-то. Абсолютное неведение. Проверять все равно что прыгнуть в бассейн с кислотой.  

Прожить до смерти в неизвестности, в каком-то «подвешенном» состоянии, ощущении небытия… Неприемлемая абстрактность! Поэтому я испугался как чёрт ладана этой неизвестности; я хотел бежать и не мог пошевелиться.  

Расширяющаяся Вселенная отдалялась от меня, а я, одетый в одни только узкие джинсы брата, которые ужасно сдавливали мне гениталии, был ошеломлён, но бездействовал. Опешив и едва уверовав в увиденное, я обернулся назад, чтобы узнать, не обернулось ли ко мне настоящее.  

Худощавое существо, — так похожее на человека в зеркале, которого встречаю по утрам, и в то же время очень мне незнакомое, неказистое, — стекало с дивана на ковёр, заливаясь пенистой слюной, желчной. Воняло. Смрад клубнями тянулся к потолку.  

Тело мраморное не шевелилось. И люди танцевали рядом с ним, перепрыгивая его, будто костёр на Ивана Купала. Перед глазами блистало марево мутное. Рот страшно полуоткрыт. Вакуумный крик отчаянно пробивался сквозь барьер тела, но ему не было суждено вырваться наружу. Он был запечатан на веки вечные в границы тесной плоти. Безысходность озарила. Свет погас.  

Кто-то зашептал у самого уха. Звук становился всё более громким и уже отчётливее можно было разбирать слова. Шепот превращался в повседневную болтовню, иногда приобретая форму колыбельной, убаюкивая и снова превращаясь в болтовню.  

***  

— Хочу помочь. Я хочу тебя изменить.  

Уголки губ поползли вверх, ближе к ушам, которые слышали данную фразу столько раз, сколько и сказать нельзя точно, ибо неизвестна человеку подозреваемая цифра. Утиная улыбка, ещё несформированная, но уже ясная, появилась на её лице.  

Смуглый образ слился бы воедино со мраком ночи, если бы не редкие фонари парка. Холодный ветерок коснулся тощих ног в широкой джинсе, через сеточку колгот извиваясь — чего только не сделаешь ради двух женских конечностей. Лет шестнадцати девочка смотрела перед собой, на непонятный орнамент, как-то отвлечённо. Она хотела высказаться, но мысли её путались одна за другой, наматываясь в клубок, выглядывая кончиком нити из горла. И было непонятно, что будет, если она подаст голос — речь развяжется сама собою или ей всего-навсего придется продемонстрировать мужчинам завтрак на асфальте. Получилось бы неплохое искусство.  

Он замолчал. Она повернулась к нему, боясь смотреть в глаза, в эти искрящиеся глаза, но всё-таки не спуская взгляда, промолчала: «Может быть, однажды всё изменится. Может быть, когда-нибудь я стану другой. Но ты не хочешь мне помочь. Ты боишься падать на дно один, поэтому за всех цепляешься, корча из себя неравнодушного, только бы за тобой кто-нибудь упал. Ты хочешь оковать меня в свой ад».  

Она безмолвно отвернулась, и запели сверчки. В необъятном пространстве она проваливалась, словно в омут речной, колыхаясь небрежно. Невесомость проглотила её.  

***  

Лес. Куча бликов. Хаос ароматов и звуков, болели ноздри. Тоненькая рука поднялась вверх, огораживая неадаптированные зрачки от жгущего, беспощадного солнца. Подмышки блестели от пота, а ситцевое платье было единственным, что облегало человеческое тело. Непослушные кудри лезли в глаза, лишь бы подальше от ультрафиолетового насилия. Тело пало. Но глаза впитывали, нос нюхал, пальцы касались. Тело жадно прижималось к земле, как будто пытаясь укутаться, зарыться, слиться воедино. Тело плакало от радости, лбом прижимаясь к траве, сопли капали на почву, даруя свободную жизнь новым организмам. Мышцы в судороге сжимались, а таз приподнялся слегка кверху, оголяя тощее бедро.  

— Спасибо… — шептали сухие губы в лихорадке. — Я так тебя люблю! Спасибо, — она, задыхаясь от волнения, поцеловала её. Мать. Землю. Меж зубами просачивались жирные полосы грязи, а сквозь ноздри рванул запах сырости. Она поцеловала её, как родную. Она была родной. — Твоё величие, превосходство над человечеством… Поражает! — взгляд её отражал восхищение, слёзы затапливали ушные раковины, оглушенные звуки кровотока ласкали слух. Самые разные фигуры облаков рассказывали ей истории. О местах, о великих путешествиях и чувствах. У них в сундуке сохранилась куча таких. — Как же ты прекрасна, Земля! — лицо исказилось в тоскующей гримасе, волчий оскал усугубил уродство картины. Она, распластавшись звездою на слякоти, вся в грязи, только могла тихо молвить себе под нос и плакать. — Как же ты прекрасна… — внезапный сон поработил уставшее животное. Мышцы обмякли. Она провалилась в тартары.  

***  

Гул полз по узорчато-красному ковру, словно хитрый таракашка, перебирая волосатыми лапами, пища от предвкушения.  

Пёстрые аплодисменты салютом взорвались. Женщина сделала плие и убежала голая в слезах. Она ненавидела свою работу, но её семилетнее дитя и сырая квартира на углу проспекта вынуждали сдирать зубами у жизни хлеб. Не будем о грустном!  

— …У этой породы собак восхитительная шёрстка! Пять голов и уже курточка винтаж!.. — мужчины почтительно хмыкали.  

— …Я и говорю ей: «Произошёл катарсис! », а она мне: «Как тебе мой маникюр, дорогой? », ёб вашу мать! Что за человек? Вообще слышать меня не хочет! Только о своём, только о своём… — печальная гримаса обезобразила лицо, выразились глубокие морщины меж бровей. Много хмурился при жизни значит. Руками подперев тяжёлую голову, вздохнул глубоко и как бы с трагедией. Шея не выдерживала. Уж больно хилая. Трещинами покрывшись, она рассыпалась, а полулысая воздыхающая башка укатилась под стол, к волосатым ногам товарищей, в полированных туфлях. Раздался хохот.  

— …Сколько рыбка может продержаться без еды?..  

— …Мне нужно спешить, господа, я не могу так долго находиться здесь. Что это вообще за место, как я тут оказался?.. Мне нужно домой, у меня много дел, меня ждут!.. — руки настойчиво притянули человека за рубашку к стулу. Мягкая задница ощутила под собой жаккард. Он нервно оглядывался по сторонам, сдирал кутикулы на ногтях и кусал воспаленные губы, игнорируя боль и металлический вкус на языке.  

В гостиной появилась следующая танцовщица. Её движения были плавны, а рыхлый целлюлит забавно трясся, так и приманивая. Она была хороша собою. Работу свою воспринимала лояльно — слёз уж не осталось за годы. В глазах отчётливо ощущались нотки равнодушия, немного презрения, даже снобизма; улыбка при всех чувствах была ослепительно белой. Казалось, она идеальна, словно дорогая фарфоровая кукла: ни волосинки, только нежный белобрысый пушок, волна пряди на плечах, сладкая румяность щёк. Но была тайна заключена в женственной плоти, и тайна эта была ужасающей. Никто из присутствующих никогда бы её не осознал полноценно, не смог бы ужиться с идеей. Никто из присутствующих не согласился бы пройти жизнь в её алых туфлях, зная конец этой истории.  

Позолоченные колонны, будто стражники, стояли без единой эмоции, наблюдая за происходящим абсурдом. Цирк уродливых душ. Колонны, скрывая стыд внутри бетонной оболочки, щурились и вздыхали томно. Они, невольные свидетели, ненавидели тайны, но молчали, потому что не могли говорить.  

Заиграла музыка.  

***  

Греющие лучи ласкали кожу её лица, освещая самые красивые его черты. Мужчина улыбнулся ехидно, всасывая никотин с жадностью. Ему всегда чего-то не хватало.  

Они сидели в поле, совсем неподалеку от привычного мира, чуточку с краю, на раскладных разноцветных стульчиках и ждали бобров. Целое поле, усеянное кочками бобров. Они точно должны были выглянуть, появиться! Молодые ели стояли в ряд у дороги, как солдаты, смирно, ждали свой черёд. Бобры не вылезали. Температура падала. Черёд не подходил.  

— Ты уже знаешь, что мы будем снимать?  

— Нет… Я пока не придумала, — нерешительно пролепетала она, закрыв лицо волосами. — Если честно, я бы не хотела сниматься.  

— У тебя красивые губы, — произнёс он, как бы невзначай и между словом. Слова отдалялись звонким эхом, и нельзя было оторвать взгляда от его маленького рта. Улыбка поползла к лучам солнца, стягивая её лицо, как резину, и вокруг глаз образовались куриные лапки. Улыбаясь, она походила на китайского крокодила. — Про глаза, думаю, мне и говорить не стоит. Ты сама знаешь, — он, совершенно довольный своими словами, отвернулся к апельсиновой корке в небе, медленно гниющей, отчего чернеющей и покрывающейся звёздами-опарышами. Он любовался этой апельсиновой коркой. Она часто моргала глазами в надежде навсегда запечатлеть этот момент в черепной коробке. Запомнить человека, простого и наслаждающегося человека, поддающего всё тело на растерзание тёплому воздуху. Ей казалось, такое уже не показывают в прямом эфире: естественное, грациозное, немного первобытное. Такое встретить можно только раз в жизнь! — Так почему же ты здесь? — вдруг спросил он. Волшебство мгновения рухнуло. Он не мог быть таким, каким она его видела. Он не мог расслабиться. Не мог подарить ей любовь, которой она жаждет. — Пришла в медиа-пространство и так быстро сдаёшься. Зачем тратить время?  

— Просто… У меня это в первый раз, — она взглянула на него. Он смотрел так же упорно, но более строго. Ему надоело возиться с ней. — Мне страшно.  

— Серьёзно? Страшно? — усмехнулся. — Тогда тебе нечего там делать.  

И он вдруг отдалился от неё, далеко и резко, как будто бы с переносицы вот-вот сорвали очки. Картина размылась так, что уже и не описать толком, кто на ней, да что происходит. Небрежные мазки. Какие-то краски: оранжевый, жёлтый, чёрный, много коричневого и зелёного. Но ничего определённого. Клякса одним словом.  

И в душе невинной тоска зародилась. Она вздохнула и поплелась к машине, хотя не умела водить, даже боялась. Он подозвал её по имени, и она обернулась, но он уже был совсем далеко. Дальше, чем в прошлый раз. Так, что и не услышать без труда.  

Столкновение не заставило себя долго ждать. Отчаянные сигналы несущейся машины громом раздались над её головой и зелёные глаза озарила вспышка фар.  

«Почему он так далеко? » — успела подумать она, когда ноги её уже летели вместе с его любимой (отцовской) машиной по полю, перевернувшись раза четыре. Кишки выкладывали тонкую и кровавую дорогу между ними. Она смотрела устало на маленькие ели, и веки её медленно слипались. Мужчина истуканом стоял, руки в разные стороны, глазницы по пять рублей. Он плакал не над ней и не потому, что боялся потерять, а потому, что боялся смерти. — «Почему он не хочет знать меня? Почему он так много от меня требует? »  

***  

Веки распахнулись, в лёгкие подался воздух. Я долго откашливался, избивая ногами подлокотник дивана, настолько больно сжимались мои органы внутри. Глазные яблоки лезли на лоб. Невыносимо. А ведь даже не проверишь, как они там, бедолаги, поживают. Одна большая неизвестность — мучайся на здоровье.  

Успокоив свой организм, я наконец оглянулся по сторонам. Руки мои дрожали в лихорадке, кожа покрылась мурашками. Одолел озноб. Покойно стояла ночь на улицах пригорода. Только фонарь одиноко светил в панорамное стекло, приветствуя моё пробуждение, как будто бы даже немного радуясь ему. В крайнем случае, самовлюблённой моей душонке так показалось.  

Что я только что лицезрел, боже мой, через что я прошёл… Что это было?  

Праздник закончился. Это я уже понял по разбросанным украшениям, розовым трусам на батареях и лужице блевотины рядом со мной. Меняпосетили чувства завершённости и оттого тотального одиночества. Скукотища неземная!  

Пора сваливать.