Мало

Как повелось в последнее время: шли молча.  

Молча, сверяясь со списком на мятой бумаге, в супермаркете наполняли тележку. Молча ходили по рядам. Молча читали этикетки, сравнивали цены. Вопреки ожиданиям, молчание не приносило умиротворенной тишины.  

Звуки остались, стали громче. Хлопки дверей, усталые выдохи носом, задумчивое почесывание щетины, придушенный подушкой плач, долгий шум душа, мерное и, одновременно раздражительное, помешивание остывшего чая. Все стало заметным, угловатым и трескучим.  

В машине натужно скрипели дворники, шелестела одежда. У подъезда встречал плеск лужи и дальний лай собаки. Подъем по лестнице сопровождался изнеможённым скрипом обуви, недовольным бурчанием желудка. Извинительно звенели связки ключей.  

Постельная близость не ушла, но стала лишенной вздохов, восклицаний. Механика при биологии, физиология при химии. Из их жизни улетучилось вербальность, жизнь стала опираться на запахи, звуки, жесты. Атмосфера некогда цветущей любви пропахла запахами пыли и мусорного ведра. Сон под разными одеялами. Невыносимое испытание, преодолеть которое стоит титанических усилий.  

И сейчас.  

Она пригласила его прогуляться. Не вслух. Прислала сообщение на телефон. Какой абсурд (! ), из соседней-то комнаты. Молча собрались, вышли во двор. Не сговариваясь, направились к некогда любимой аллее неподалеку от дома.  

Знал, чувствовал, что она заговорит. Слышал уже это дыхание. На свидетельство всех святых, знал: разговор этот ему не понравится. Не нравились и эти знания.  

На отраду души вчера нагрянул апрель, притащив за собой солнце, пение птиц, а в придачу и рассеяно-счастливые улыбки на лица прохожих. Снег стремительно таял, кое-где прячась грязными кучами в тени, весна по-королевски вступала в свои права. Очевидно, что в этом году у зимы на последние капризы оставалось все меньше шансов. В воздухе висела бодрящая свежесть, под ногами расплывалась грязь.  

Он достал сигарету, прикурил. Со вкусом, полной грудью, вдохнул первую затяжку. Дым вышел через ноздри, так и не протиснувшись сквозь сжатые губы.  

Девушка тяжело бросила:  

– Нам надо поговорить.  

– Ничего себе, – он наигранно усмехнулся, отпуская остатки дыма, – я уж думал, мы усиленно скорбим с какого-то рожна. Что ж, раз уж надо, то давай.  

Она сжала ладони в кулаки. Неосознанно, рефлекторно. Возможно, это от промозглой влаги испаряющихся луж, а может от попытки сдержать гнев. Ногти впились в ладони.  

– Прибери свой сарказм. Сейчас определенно не время для этого.  

– Извини, – вполне искренне прозвучало в ответ.  

На мгновение ей показалось, что разговор пройдет в нужном ключе. Подул ветер.  

– Ты же понимаешь, что у тебя не получается? Я не знаю в чем дело конкретно. … То ли не хватает упорства, то ли подготовки. Но ты же видишь? Понимаешь? Устала лезть в долги! Просить тоже устала.  

Его скулы заиграли мышцами, но он продолжил слушать, устремив взгляд впереди себя.  

– Послушай, я верю в твой талант. Честно. Я ясно вижу, что он есть. Но, пойми, ты не умеешь его правильно использовать, не умеешь им зарабатывать. Ты и сам устал от макарон, сосисок по акции. Устал не меньше моего просить помощи у родителей и друзей.  

В ее голосе он узнал оттенки отчаяния и раздражения (? ).  

Она попыталась на ходу заглянуть в его глаза, но он не сбавил шага и не встретился взглядом.  

– Я знаю, знаю, но выслушай. Не перебивай, я знаю, что не терпится, – она помедлила. – Может тебе всё-таки стоит принять предложение Кальтмана? Нам уже давно не хватает средств оплачивать квартиру, не то, что твою мастерскую и материалы. Пасха на носу, а ты же знаешь, как наши родители…  

– Лепить для этого жирдяя голых тёток с дойными сиськами? – он ее перебил, не дав довести очевидную, для обоих, мысль. – Алина, если я захочу помочь еврейской диаспоре, то пойду в отцовский хлев, и на свиньях краской выведу «кошерно», – он сплюнул в подвернувшуюся лужу и в неё же приговорил щелчком окурок.  

Ветер наскочил, растрепав её коричневый вязаный шарф, принеся за собой обрывки фраз ругающихся рабочих со строящейся впереди двухэтажной парковки. Алину мимолетно пробрала дрожь и девушка остановилась. Не сразу заметив этого, мужчина замер чуть поодаль впереди нее. Ветер усиливался. До стройки было метров десять.  

Он обернулся. По выражению его лица, стало понятно – надвигается буря.  

– Я хочу, чтобы ты поняла, – он расправил плечи, – Уяснила раз и навсегда: продать свои руки могу хоть завтра. Хоть каждый день могу продавать! Но если я хочу остаться для себя хоть толику достойным и честным скульптором, я никогда, слышишь, никогда не стану ваять истуканов для дач зажравшихся чиновников. Мои работы не будут украшать гостиные и залы, в которых светские, прости Господи, львицы будут потягивать шато, причмокивая передутыми губами! – вена на его виске вздулась. – Если, как ты обозначила, ты ценишь мой талант, то ты не под каким предлогом не упомянула бы Кальтмана! Спасибо! Мне абсолютно не важно, что этот индюк стал мэром «подавляющим числом голосов». Мы все знаем, как это делается. И кем. Получать ворованные купюры мне доставляет не больше удовольствия, чем наблюдать твою кислую мину каждое утро за чашечкой горелого эспрессо!  

Он и сам не заметил, как повысил голос.  

Ветер так разогнался, что крики рабочих были слышны не хуже его собственных слов. Брань перемешалась, но Алина расслышала каждое слово, что он хотел ей высказать. И высказал. На её глазах выступили слёзы, ему было всё равно. В эту секунду он готов был порвать своими руками любой довод против его взглядов, любую слезу он готов был растоптать ногами.  

Она отвернулась.  

Ветер настолько усилился, что складывалось ощущение, будто в спину кто-то толкает. Напористо и нагло. Голые кусты, с только зарождавшимися почками стало клонить к земле. Скульптор невольно сделал пару шагов к девушке, но не от желания приблизиться, а от стихийно налетевшего потока холодного воздуха.  

– Алина, повернись, – повелительно выкрикнул скульптор, хоть и был уверен, что она уйдет, так и не обернувшись. Уйдет, чтобы вдоволь нареветься. Плевать. Дома её ждет эта треклятая тишина и запах тушеной капусты. Через пелену своей нарастающей агрессии он услышал оклик со спины.  

Работники стройки что-то кричали невпопад, в гомон вторгся сухой треск. Скульптор обернулся и увидел, как на крыше здания двое рабочих пытались передать своему коллеге в оранжевом жилете широкий лист волнистого шифера. Ветер сносил их назад, налегая на кровельный строительный материал, как на парус. В голове молниеносно пронеслась картина, как они уже разбили один лист сланца и подобно упрямым ослам, тешились новой попыткой со следующим листом. Прораб что-то матерно и нечленораздельно крикнул людям на крыше. Ветер уже совершенно не жалея сил налетел на горе работников сбив их на колени, и шифер выронили из рук. Он лопнул на три неравных части, и одна из них, запущенная ветром как метательный нож, полетела в сторону ссорящейся пары. Зрачки скульптора расширились от увиденного широкого и острого куска летевшего прямо в него. Не давая мозгу подумать, тело скульптора, доверившись рефлексам, пригнулось, и кусок шершнем прожужжал над макушкой. А затем мозг догнал тело, и скульптор повернул голову в сторону Алины.  

Шифер торчал из обнаженной шеи девушки совершенно чужим, не гармоничным глазу предметом. Она пыталась хватать воздух ртом. Выходило исключительно плохо. Злой ветер по-хамски толкнул её на спину, слышимо ударив о тротуар затылком. Коричневый шарф толчками заливала бурая кровь, с поразительной скоростью над головой расплывался кровавый нимб.  

В голову растерянного скульптора ворвалась неуместная и эгоистичная мысль: «Она обернулась ко мне. Она всё же обернулась ко мне».  

Через пять дней наступила Пасха.  

Слыл погожий денек, людские реки стягивались к крестам и надгробиям, подъездная дорога была уставлена машинами, что негде было припарковаться. Женщины ступали с покрытыми головами, мужчины почтительно склонив головы. В верхней одежде доминировали черно-серые тона, дети разбавляли палитру яркими курточками и сапожками. На высоких, чуть зеленеющих, тополях, усаженных по всему кладбищу, безучастно каркали серые вороны. На небе не было и тучки, главенствовала чистая лазурь, к зениту ползло роскошное весеннее солнце.  

Всех, кто стремился к надгробиям своих усопших родственников, друзей и коллег объединяла некая скромность, пришибленность. Смерть в такой день наиболее осязаема, исключительно близка к живым. За забором кладбища невольно взята манера разговаривать в полголоса, а чаще – шепотом.  

Перед входом в ворота люди останавливались, шептали себе под нос молитву и крестились. Крестились, как положено: три раза к ряду, сопровождая обряд обязательными поклонами. Курящие тушили сигареты, смеющиеся замолкали, на капризных или балующихся детей шикали. Под ногами шелестела не убранная пожухлая листва, в воздухе витал свежий аромат весны и мокрой земли.  

С самого утра здесь начинают появляться чтящие праздник христиане, уже к обеду наплыв достигает своего пика – тот самый редкий случай, когда мертвых за забором меньше, чем живых. Люди, проходящие узкими тропками, кивают знакомым со словами «Христос Воскресе», жмут руки. Воистину Воскресе. Мало тех, кто приходит в одиночку, обычно, смерть – дело семейное. Память об ушедших уж подавно.  

На плечо легла рука Её отца.  

– Нам тоже ее не хватает. Могила еще сыра, а кресло, на котором она любила сидеть у нас дома с самого детства… мне кажется еще теплым. Мать не смогла прийти, подкосило. Лежит с давлением и иконкой в руках. Рад, что встретил тебя здесь, – он сжал плечо ладонью и слегка потряс, – ты ведь, как не крути, стал частью нашей семьи, Лёва.  

Скульптор обратил внимание, как осунулся и поседел Борис Владимирович. Невозможно представить, кому легко дается смерть собственной дочери, и тут не было места исключению. На ум пришла истина, что под слоем земли лежат чаще не умершие, а оставившие. Вне сомнений, это сложно осознать, пока не столкнешься сам. Лишь бросив три горсти почвы на деревянную крышку понимаешь, что смерть – дело необратимое, безоговорочно конечное.  

Вдвоем, несостоявшийся муж и покинутый отец, безмолвно глядели на цветную фотографию улыбающийся девушки. Лев чиркнул спичкой о коробок и подкурил. Глаза за эти дни иссохли, внутри груди он чувствовал сухую пустоту. Бездонный колодец.  

На следующий день после несчастного случая, Лев хотел вздернуться на той самой кухне, где уже прокисла капуста в чугунке. Связал из шнурков узел, ловко закинул на люстру. Просидел под петлей с бутылкой армянского коньяка до самого заката. Не смог. Струсил. Винил себя, клял, ругал, бился головой о стену, но так и не смог залезть на табурет. Ревел. Все эти дни ревел, не снимая петли с потолка.  

Сегодня слёз не осталось.  

Люди так и тянулись к кладбищу, наполняли всю его площадь. Клали конфеты к могилам, пришептывая, ставили цветы в мытые баночки из-под майонеза и закруток, утирали влагу с глаз. Прорывали поросшую травку у крестов и памятников, наполняли стаканы святой водой, ставили у венков. Пришла еще одна истина, не менее ясная: смерть – дело живых.  

Солнце забралось повыше, и к воротам кладбища подошел нетипичный для этого скорбного праздника человек. В причастности его к человеческому роду позже у многих возникнут вопросы, но в этот день…  

По началу, его как-то не приняли во внимание, каждый был занят своим паломничеством. Он ковылял, хромая на левую ногу и опирался на длинную палку с загнутым набалдашником, на верхушке которого восседал огромный черный ворон, в агатовых угольках глаз которого скрывалась некая осознанность, если не умудренность.  

Шел босиком, цепляя длинными ногтями чернозем и мелкий мусор. Брючины его были изодраны, словно тот продирался через кусты терновника или бывал в схватке со сворой псов. Вместо ремня была обычная плетеная веревка подвязанная узлом. На голое тощее тело он надел вполне приличный некогда черный в красную полоску пиджак. На его плечах виднелись кучи засохшего птичьего помета. За спиной висел потрепанный рюкзак, из которого торчала саперная лопатка в матерчатом чехле и корешок толстой, увесистой на вид, книги. В его длинной седой бороде скрывались хлебные крошки, а пряди сбились в колтуны от затвердевшего парафина(? ). Опираясь при каждом шаге на свой посох, он шумно с присвистом выдыхал, а ворон, балансируя, указывал путь черным клювом. На вид деду было порядка девяноста лет.  

Люди оглядывались на старика с неприязнью, на птицу таращились с любопытством. Все, кому удалось встретиться на выходе из кладбища со стариком взглядом, в первую очередь отмечали для себя не его странный вид, а его чистые и ясные ярко-изумрудные глаза.  

Ворон и старик не обращая внимания на любопытствующие взоры, вошли в ворота кладбища, не задерживаясь на церемонии. Хромали устремленно и прямо, переступая через могилы и оградки. На тех, кто мешался пройти, ворон недовольно каркал во всё горло и прохожие, вздрагивая, отступали. Самых не расторопных старик отодвигал посохом, будто не люди у него на пути, а будь то кошка или мусор. Вороны, что сидели на тополях и вот только чувствовали себя хозяевами, молча разлетелись, стоило босой ноге ступить на территорию места вечного упокоения.  

Пройдя как можно дальше вглубь кладбища, старик остановился на безымянном холмике с покосившимся железным крестом, на котором давно уже было не разобрать имени умершего. Ворон взмыл вверх, истошно каркая и одновременно усиленно работая широкими крыльями. Старик и не думал поднимать на птицу глаза из-под редких седых бровей.  

Тяжело опираясь на посох, он нагнулся до самой земли, склонил голову. Затем встал на четвереньки, вглядываясь в грунт. Улыбнулся, не разжимая губ.  

Ворон облетел всё кладбище, пропарил над головами Льва и Бориса Владимировича. Птица, неспешно летя, водила клювом, осматривала угодья.  

– Пойдем. Нам ее уже не вернуть, – сказал Борис Владимирович Льву. Они оба не видели прихода того старца, что сейчас что-то шептал в саму землю под босыми ногами.  

На небосвод с востока вышла тяжелая серая туча и устремилась к солнцу, явно затевая что-то не доброе. Зашелестела прошлогодняя листва.  

– Да, вы правы. Она теперь будет всегда здесь, и мы можем вернуться в любой день.  

– Тебя подвезти?  

Скульптор задумался. Дома его терпеливо ожидали коньяк и петля. Куда от них скрыться теперь?  

– Борис Владимирович, а можно мне переночевать у вас?  

– Конечно можно. Уверен, тебе придется по душе, как жена заваривает чай.  

Оставив позади вереницу оград и памятников, они убыли, не зная, что за мерзкое и богохульное зрелище остальных ждет впереди. Никто не знал.  

Смерть – дело внезапное.  

Ворон вернулся с облета на посох, справил нужду и каркнул. Старик поглядел на него и кивнул, понимая. Достал книгу, воткнул посох в дёрн, потревожив птицу. Сел, скрестив ноги, сбросил с плеч лямки рюкзака. Достал книгу, закрыл глаза. Обложка книги раскрылась сама.  

Мертвые пальцы стали пробираться наружу. Сначала дерево, затем глина, следом чернозем, короткие корни травы и сорняков, верхний слой дерна и, наконец, на свежий воздух. За пальцами локти, голова. Сначала из одной могилы, тут же из соседней. Поочередно, и свежие, и давние, могилы раскрывались, как бутоны тюльпанов, а из них вставали умершие. Безмолвно, бездушно. С плеч падали комья с червями, лохмотья похоронных костюмов и платьев рвались мокрым треском, скрежетали кости. Запах сырости, земли и гнили рванул в ноздри.  

Залаяла чья-то собака, и раздался пронзительный крик. После – плач. Вместе с мертвыми поднялась истерия. Кто-то споткнулся и обвис на руках, кто-то бросил бутылку в восставший ближайший труп, кто-то бросился бежать, невольно подавая остальным пример. Началась толкотня и оторопелая брань. Пошла волна случайных обмороков, и таких забирали с собой, как раненых солдат с поля боя. Не обошлось без молитв. На разный лад и с разной интонацией сыпали священные писания. Кто-то кричал их на мертвецов, кто-то, трясясь и пятясь, шептал их себе под нос. На бегу детям закрывали глаза матери и бабки, но это не спасало ноздри и уши от тотального запаха и скрежета. Чихали выхлопные трубы удирающих машин, многие бежали, забыв о транспорте. Через ограды и заборы народ прыснул прочь, оставляя за спиной стоять истуканами безучастных, молчаливых, поддавшихся гниению и разложению своих друзей и родственников. Никого не преследовали.  

Ворон на прощание ободрительно каркнул убегающим вслед, старик, не снимая улыбки, помахал рукой, пусть никто на него и не смотрел. После он достал из кармана пиджака дохлую полевку и протянул к клюву птицы. Ворон съел.  

Весть, о богохульном акте черной магии облетела уста и сети, на место тут же выехали автобусы с полицией и ОМОНом. Оцепили дорогу, рухнул дождь, подкрадывались сумерки. Капли били по забралам шлемов и цевью автоматов. Дула хищно вглядывались в ряды, стоявших за кованым забором, трупов. Сине-красные мигалки тревожно освещали округу, на мертвых синюшных лицах играли тени.  

Крупный майор вышел перед кордоном из бело-синих автомобилей. В левой руке – рупор, в правой руке – пистолет. Динамик треснул помехами, и сырой воздух пронзил низкий голос:  

– Есть кто живой?  

Голос майора почти не дрожал. За спиной были слышны перешептывания, впереди – мертвая тишина. Где-то за могучим плечом он уловил:  

– Может, стрельнуть? – нервно.  

– В голову себе стрельни, Захаров. У меня мать там, – злобно.  

Рупор снова раздался короткими помехами и свистом:  

– Я повторяю вопрос: есть ли на территории кладбища живые люди?  

Со стороны кладбища не отвечали, будто прислушивались.  

Вновь за плечом, уже тише, неразборчиво:  

–… гляди, шевелится на двенадцать часов…не пойму…  

– Да нет…не человек  

–… куда затвор дёргаешь? Птица…  

Ворон сел прямо перед майором. Силовик посмотрел под ноги, ворон смотрел в ответ, наклонив в бок голову. Майор набрал было воздуха в грудь, и поднес рупор заново, как ворон оглушительно каркнул, привлекая внимание к себе.  

Со стороны кладбища донеслось:  

– Ты сам-то живой, служивый?  

Из-за спин мирно стоящих мертвецов обглоданных разложением вынырнул в поле зрения мужчина. Мокрые с жидкой сединой волосы прильнули к лицу, промокшая одежда тяжело висела на плечах и худых бедрах. В изгибах морщин пряталось лукавство. На первый взгляд ему было чуть менее шестидесяти лет. По описанию очевидцев, вроде, тот: нелепый пиджак, потертый рюкзак, ноги босые, борода стремится в пол.  

– Стрелять-то не будете? А? Захаров?  

В колонне из машин и людей зашептались, рядовой Захаров тревожно сглотнул и убрал палец подальше от курка, копчиком уперся в УАЗ. Ворон взмахнул смольными крыльями и перелетел с места на посох старика, попутно издевательски каркнув.  

– Что здесь происходит? – уже не в динамик спросил майор, передавая рупор назад и снимая пистолет с предохранителя.  

– Воистину Воскресе! – усмехаясь, ответил дед. Осмотрелся, почесываясь ниже спины.  

– Отвечайте на заданный вопрос.  

– Наверно, устал ты, начальник. Прилечь бы тебе…, – подмигнул зеленый глаз.  

Седеющий оборванец с вороном на посохе двинулся навстречу майору, мертвецы безучастно провожали его взглядом принимая капли на худые плечи.  

– Стоять на месте, или я буду вынужден стрелять! – как-то торопясь и заплетаясь языком, предупредил майор.  

– Что за основание, начальник? Ох, устал же ты. Вымотала тебя служба, истаскала. Стрелять в человека без причины нельзя, начальник. Грех это. Ве-ли-кий грех. В такой день-то….  

Дождь прибавил. Дробь о металл стала аккомпанементом вечера.  

– Выдвиньте свои требования, гражданин, мы всё выслушаем, – собрался духом предводитель оцепления.  

Мужчина хмыкнул в бороду, ворон одобрительно проворковал.  

– Метко подметил. Только не требования, что ты! Начальник, – хитро прищурясь, поинтересовался некромант, – а что это у тебя за спиной?  

Майор неспешно оглянулся, оглядел людей в бронежилетах.  

– Реакция, это дед. На мертвецов реакция, на птичку твою и на бесовщину, – почти спокойно и взвешено ответил.  

– Дык я не про бойцов, начальник. С ними ясно, чего справляться-то. За их спинами что?  

Майор опять обернулся, в этот раз вдумчивее осмотрелся. За заслоном из людей и машин простилался небольшой поселок городского типа, населением…. Да черт знает. Тысячи три-четыре. Никто про него не спрашивал раньше. Как во всех остальных типовых поселках: два магазина, своя пекарня, дом культуры, школа и садик. Живут, рожают, растут. Большая часть, оперившись, разъезжается в областные города, понапористее – в столицу. Отток продолжается ежегодно, число населения падает, как следствие кладбище растет. Полицейский участок, небольшая больница, аптечный пункт и десяток дворов, где гонят самогон. Для жизни хватит с головой.  

– Городок это, – ответил майор уже без погон в интонации.  

– Областной? – полюбопытствовал некромант.  

– Что? Нет, какой там! – вовсе по-простецки отозвался майор.  

Дождь прекратился. Разом, словно не лил умалишённо. Тучи продолжили висеть низко, хоть макушкой цепляй. Вода стекала с обмундирования, стволов автоматов и костей мертвой орды.  

– Начальник, вот и требования мои. Подоспели, скажем. Теплые.  

Майор вернулся в образ, приосанился, расставил ноги.  

– Приведи-ка мне, начальник, мэра ближайшего областного города на переговоры. У меня есть предложение. Деловое, скажем. Приведи-приведи…. А то.  

Все мертвецы, числом явно в перевесе, сделали шаг вперед. Сделали этот шаг синхронно, с левой ноги, будто отрепетировали на воинском плацу.  

Пальцы полицейских дернулись к куркам, кто-то еще сделал шаг назад.  

Мужчина улыбнулся, ворон завел свое воркование, раздувая мохнатый черный зоб.  

– Вольно, начальник. Где искать меня – знаете, – развернулся на голых пятках.  

Некромант удалился, как и появился до этого: аккуратно обходя мертвецов с пустыми глазницами, пропал за их спинами в глубине упокоища.  

Нюансы следующего дня обросли своими домыслами, оккультной интерпретацией, суеверными подробностями, но остались под завесой тайны. Единственной информацией, что разлетелась молнией и были объединены все СМИ, так это той, что мэр по приезду разговаривал с некромантом с глазу на глаз. Появившись на будущий день и находясь на месте повидавшего майора, после малых обмениваний любопытствующими фразами, мэр удалился вместе с приятным мужчиной средних лет в черно-полосатом пиджаке. Солнце весело освещало в тот день хмурую картину рядов бодрствующих тел. За коваными воротами, вдали глаз и ушей у них случилась условленная деловая встреча.  

Нескольким позже одутловатый мэр Кальтман вышел с того кладбища в отличном расположении духа и даже отпускал высокомерные шуточки в сторону настороженных, подоспевших еще ночью, военных.  

Зеленоглазому некроманту в тот день на вид было лет двадцать пять, таковым он и оставался ближайшее время, таковым его и запомнили. С приказа мэра на кладбище привезли парикмахера, за ним гардероб при автобусе. Спустя час с малым перед оцеплением стоял подтянутый мужчина в кашемировом пальто при галстуке бордовой ткани. Босые ноги комфортно покоились в оксфордах цвета свежего дубового спила. Ворон на его стройном плече сидел статно и особливо.  

– Мое имя – Аластор Фир! И отныне, рекомендую запомнить, я – ближайший советник и соратник человека с именем Станислав Гербертович Кальтман, – торжественно, с праздной натугой, он объявил поневоле собравшимся. – Имя вашего мэра, я думаю, вам знакомо, а мое вы запомните с неохотой, но крепко.  

Так и случилось.  

Грянувшие времена были смятены чередой изменений и радикальных подходов. Наступил, как его окрестила местная газета (а после и все остальные заголовки и сплетни) «некропериод рабочих мест». Мэр, сопровождаемый кортежем из охраны и близких подчиненных, объезжал вместе с некромантом близлежащие поселки, села и деревни в границах управляемой области. Ряды мертвецов пополнялись тысячами и тысячами умерших, немо направлялись к первому по посещению Аластором Фиром кладбищу. Становились в армию, что уже не помещалась на площади некогда спокойного места. Они заполонили окружные поля, их числу не видно было конца, а следом, когда их количество стало пугающе громадным….  

Мертвецы вышли на заводы и производства. С легкостью вытеснили с рабочих мест живых, выполняли их функции не хуже, а где-то и лучше. Работодатели, стиснутые авторитетами власть имущих господ (господина), приняли капитуляцию. Бросили или продали за бесценок свои дела.  

Известно, что мертвецы не спят, не едят и не устраивают стачек.  

Кальтман потирал пухлые ладони, заказывая второго лобстера. Фир ничего не требовал, кроме неприкосновенности, знай, сидел за своей книгой и неразборчиво болтал с вороном в темной комнате на его, Кальтмана, даче. От сэкономленных денег кружилась голова. Оставалось надавить самую кроху, и вот он уже губернатор. А там, глядишь..  

Жители, те, что поумнее – покидали обжитые некогда населенные пункты, те, что поупрямее – оставались в своих домах и считали крохи. Первобытный ужас перед смертью затыкал все роптания, явственно стало понятно – молитвы не слышимы.  

Лев был из тех, что упрямые. К коньяку он не прикасался, петлю снял. Снял даже не от того, что победил в себе желание суицида (бичевание никуда не делось, обратилось в перманентность), а от того, что не хотел пополнять ряды «рабочих». Как и все, вначале он поддался ужасу, отчаянию и панике. После, как стало ясно, что мертвецы не предпринимают агрессивных действий, а скрипят на круглосуточных сменах, новая реальность плавно перешла из вопиющей новости в склепно-серую обыденность. Лев продолжал себя корить в смерти Алины ежечасно, ежеминутно, но сокрушала его не только вина за несделанное им, но и за несказанное. За много месяцев до трагедии Лев потерял где-то фразу «я тебя люблю», и не мог ее найти в отношении к своей возлюбленной. Он передергивал себя мыслью, что Алина погибла в потерянности и ощущении ненужности. В собственном соке неважности для самого важного человека в ее жизни. Лев не мог в тот злосчастный день и представить, что сказать такие необходимые буквы в лучшем своем сочетании времени остается так мало. Мало, крошечно, мизерно в сравнении с мигом, как шею пробьет кусок шифера.  

Но случилось то, что было видно этими летними днями в огромных окнах на комбинате соседней улицы. Трупы стояли у станков, значит, где-то стоит и его погибшая любовь. Кто-нибудь пытался с ними заговорить? Он решил попробовать.  

Лев искал. Объезжал все производства области, вглядывался в лица. Его никто не останавливал, кому понадобиться проверять безопасность мертвецов? Да и некому было останавливать, многие, у кого текла кровь в венах, покинули здешние места.  

Одним знойным безветренным днем он Ее нашел. Это был конфетный склад, где Она фасовала сладости по коробкам и будто робот создавала ровные пирамиды на поддонах. Он обращался к ней, а она, уже изрядно изгнившая, иссушенная в этом некрасивом и в лучшее время платье, просто молчала и не обращала в его сторону глазниц.  

Лев стал приезжать каждый день, но на ночь не оставался. Свет в цехах не включался как днем, так и на темное время суток. Находится среди восставших смердящих мертвецов, было откровенно жутко. С утра же, с первыми лучами солнца он подходил к ней и изливал душу, вовсе не обращая внимания, что Ее труп становится все суше, боле похожим на скелет. Ее щеки давно впали, почти пропали, костяшки пальцев были обтянуты тонкой кожицей, местами прорванной. Ключицы торчали как рогатка, позвонки были видны не хуже, чем на врачебных снимках, но что удивительно, Ее зубы всё еще были скрыты губами. Тоньше, чем при жизни, но всё же губами. Порой, ему казалось, что она разомкнет их и ответит, но день за днем, все оставалось по-прежнему. Она складывает конфеты, он раскидывает чувства. Он свыкся, по траурной невнимательности пропустил, что в какой-то миг мертвая девушка стала обращать те места, что некогда были ушными раковинами, в его сторону. Однажды, она даже попыталась разжать губы, но и этого он не увидел увлеченный самобичеванием. Он притерся и свыкся с таковой реальностью, где он – исповедуется, а трупы просто слушают.  

Не свыклись те немногие, что хотели вернуть свои края в привычное русло, избавиться от мертвого клейма. Готовились, смастерили чопорный план. Реализовали.  

Ворон, отправившись на ночной променад, не вернулся и Фир вышел на поиски. У некроманта много лет назад атрофировалось беспокойство и тревога, от того отсутствие старого друга не вызвало подозрений. С птицей бывало такое, любила аскетизм, что взять. Фир тоже любил. Возможно, так у них и возникла тесная, но не обязательная дружба.  

Он скользнул за калитку дачного дома Кальтмана и на доли секунды потерял дар речи. Перед ним ровной шеренгой стояли люди. Порядка дюжины оскаленных, всклокоченных сельчан с вилами и граблями. В центре возвышался очевидный предводитель с жирной блямбой бородавки на подбородке. На вытянутой руке он держал увесистого и мертвого ворона. С черного клюва на дорожную пыль спадали капли темной крови, из крыла торчала арбалетная стрела. Аластор Фир вернул себе способность говорить в мгновение ока:  

– Вы считаете, что убить у некроманта лучшего друга – это хорошая идея? Господи, сколько же веков вам нужно на развитие, чтобы в безмозглых головах появилось что-то стоящее, окромя желания убивать?  

Он что-то шепнул себе в кулак, блеснул ядовитой зеленью глаз и дунул в сторону птицы. Послышался вой. Веко ворона расправилось, крылья встрепенулись. Эти фокусы уже были не новы, никто не выдал испуга. В это же мгновение в спину некроманта сзади широким взмахом сильных рук воткнули стальной лом. Пробили грудь. Это был отличный летний жаркий день. Ворон затих, Аластор Фир упал лицом в траву. Никто больше не поднимался.  

– …прости-прости-прости… – скульптор снова плакал  

Лев заходился в нахлынувшей скорби, в принятии того, что вместе с Ней умер с тем порывом ветра и он сам. Взглянул на тело, что раньше было Алиной. Сквозь слезы его ошарашила непривычная картина. Коробка с конфетами валялась под ногами, цветные фантики блестели в лучах пробившегося через стекло солнца. Алина стояла перед ним. Очень близко, пахуче.  

– Алина? Прости меня, любимая, – выйдя из ступора, он продолжил, – Мне мало тебя, мало было времени с тобой, мало желания. Я.. Я не понимал, не знал. Не чувствовал тебя. Как же мне тебя не хватает, как же мне тебя мало, как же я был не дальновиден, как же я скорблю. Лисичка моя, как не хватает, как же я тебя люблю!  

Губы тонкой фольгой треснули, и труп разинул в гнилом оскале рот. Слова просыпались, еле слышимо, будто утекающий песок из песочных часов. Ушедшая, мертвая, покинувшая, Она вымолвила, обдала его, пробив до мурашек:  

– Я…. тошшшее.. те…те…бя…. Люблю……  

Боясь шевельнуться, скульптор глядел на нее и не мог поверить вздохнуть. После сказанного, одновременно с Аластором Фиром за десятки километров отсюда, она обрушилась на пол грудой сухих костей. От произошедшего потрясения Лев не уловил, что пусть при жизни им было так мало отведено времени, после смерти хватило вровень.  

Его настигнет новая истина, пусть и не прошеная: смерть – дело временное. Он поймет всю уникальность с ним случившегося гораздо позже, доживя до самой старости и крепясь на надежде, что однажды они еще встретятся.  

И действительно встретятся.  

Как только под карканье черной птицы босая нога ступит за ограду.