Когда отцвели георгины

Я попытался описать безумие, создать из него свою реальность, обнулив все то прошлое, что меня сковывало и ограничивало, увидеть люминесценцию бытия, сверкающую всеми красками жизни, и проигнорировать всю дикую реальность окружающего меня пространства. Оно открыло для меня новое пространство, новые просторы для существования, творения, бытия. И нет больше необходимости биться в агонии, разрушая себя изнутри — все это неминуемо исчезло, пропало, испарилось, рассеялось на ядре «незначимости», «несуществующего».  

1.  

Расколотый мир. Кровь. Поцелуй невозможен. Все необходимо начать сначала.  

Тело, окровавленное собственной кровью, лежит без возможности движения: дышит четкими интервалами, приподнимая грудную клетку очень медленно, не торопясь. Глаза устремлены в небо, в голубое и холодное, в безразличное ко всему, что расположено под ним; солнечный диск лишь на половину вылез из-под горизонта, но уже ослепляет своей оранжевой безмятежностью, производя колоссальный удар по всему, что затронет. Пальцы рук приятно онемели, в ладонях лежат воображаемые апельсины. Губы, алые и сухие от теплого ветра, все еще томят на себе последний в этой жизни поцелуй, такой же безразличный, как и небо над головой. Амальгама на длинных волосах, распущенных бесцеремонно. И все погружено в молчание, словно все неминуемо было исключено из этого мира, и ты испытываешь такую тяжесть беззвучия, что готов без каких-либо сожалений проститься с этой жизнью. Запах испаряющейся воды легкомысленно витает в воздухе. Белые лилии нетерпеливо ждут дуновения обжигающего ветра, чтобы вновь разлить по нему свой одурманивающий состав — головокружение.  

Это был апрель, прекрасно душный и сухой, нечеловеческий, жестокий. Это был апрель, когда кругом творилось что-то невероятное, незабываемое, непостижимое: луна уже давно обрела свою полноценность, которую не собиралась больше отдавать; Солнце тяжело, с большим трением, застряло на закате, оставив над горизонтом половину своего ослепительного диска. День и ночь стали неразличимы. Воздух превратился в полупрозрачный эфир, не дающий четкости наблюдаемым предметам — все размыто, краски вскипели, потеряв свою интенсивность, форма утратила свою власть в этом мире. Никчемные деревья со своими огромными бесполезными кронами не спасали от палящего Солнца, пропуская каждый луч света этого безжалостного гиганта. Земля испускала дух.  

Находясь в конфликте со своими сновидениями уже несколько недель, Елена лежала на кровати и вглядывалась в слабый настой комнатной темноты, который организовался благодаря множеству плотных черных штор и удачному расположению окон ее квартиры. Подушка давно уже осела и промокла, одеяло превратилось в баню, простынь скомкалась и прекратила рукопожатие с одним углом кровати. Но ее это не волновало. Непоправимое несчастье, бесцеремонная потеря, упущение этого мира все тревожили ее уставшее и истощенное сознание — этим утром она должна была отправиться на похороны, на похороны своего друга, своей любви, своей жизни. Жарко дыша, она покуривала обжигающую горечь сигаретного дыма: первый вдох сформировал в ротовой полости некое подобие пустыни, второй — уже легче, теперь не так сухо. В ее голове все всплывали воспоминания долгих разговоров, неумолимых дискуссий, встреч, когда простая прогулка по зеленому и прохладному городскому парку могла превратиться в путешествие по истории человеческой мысли. Несколько часов она лежала без движения, ожидая звона настольного будильника, и вдруг, за несколько минут до ужасающего звука вспомнила последний диалог с Кантемиром, который умер от внезапно схватившей его сердце истомы: «Мне сложно об этом говорить, правда, сложно изрекать слова, связывать их в предложения, абзацы, элементарно формировать мысль у себя в голове. Это ужасная мука для меня, ужасное испытание, которое мне приходится преодолевать все чаще и чаще. Я начинаю все четче осознавать безвыходность моего положения, моего сознания и…, — в его глазах зияла какая-то пустота, неистребимое волнение, озадаченность, непонимание происходящего, — Единственное, что так четко я понимаю, это то, что черта, за которой теряется моя власть — это слово. Я не могу писать. Единственное, что давало мне силы столько лет подряд, исчезло—словно его и не было больше. Это ужаснейшее поражение, — он нервно курил сигарету, его руки дрожали, пепел падал мимо стеклянной пепельницы, оставлявшей на белой скатерти некоторое подобие световых фракталов, — ужаснейшее положение. » Она пыталась в точности вспомнить все его слова, все интонации и моменты безмолвия, каждую деталь его движения, вздохи и выдохи, но вспомнила лишь последнее, что успела сказать ему перед расставанием: «Могу ли я чем-нибудь тебе помочь? — на что она услышала отстраняющее молчание больно смотревшего в пустоту Кантемира, — Неужели ничем невозможно помочь? — Он встал, нечаянно опрокинул полную чашку с кофе и, не заметив этого, ушел. Вечером этого же дня он умер. »  

Уже как полминуты звенел будильник. Она протянула свою тонкую руку — в пальцах дымила все еще недокуренная сигарета — и прекратила это противное звучание легким ударом. Подойдя к окну и разлучив пару тяжелых штор, она с болью почувствовала этот красный день, ужасный день, обливший ее ослепительным светом не уходящего Солнца. Шторы стали вновь неразлучны. Подошла к зеркалу, высокому, достающему почти до потолка, и не сразу смогла себя увидеть — на столько ее ослепило. Ей было 25 лет, высокая, худая, с красиво вытянутым бледным лицом, губы на котором являлись самой главной достопримечательностью, до сиреневой слепоты глаза, волосы длинные, с амальгамовыми переливами. Она расчесалась, накрасила губы вишневой помадой и попыталась убрать из-под глаз мертвый оттенок синевы — ее руки дрожали, все тело не могло найти себе место. Ее взгляд пристально остановился на гвоздиках, отражение которых в зеркале напоминало жалкий букет завивших красных роз. Елена оделась, взяла букет вчерашних цветов, вышла из квартиры и неловко захлопнула дверь — по всем этажам пронеслось обескураживающее эхо удара дерева по дереву.  

На городское кладбище она приехала самая последняя. Здесь пахло ладаном, гвоздиками и мокрой землей; время прекратило свое существование, отменив ликование смерти. Именно здесь, именно в этом месте чувствовалась жизнь, цветущая и пахнущая всеми ароматами бытия, возможностями судьбы; кристальной прозрачностью отрезвляло оно от бессмысленных суматох, обманов и головокружений, которыми была переполнена «жизнь». Именно здесь Земля дышала, отдыхая от зноя солнечных нападок, именно здесь все казалось осмысленным, неложным, правдивым. Елене вдруг вернули давно потерянную остроту чувств, ее опьянили безмолвием, а чувство близкого присутствия синевы в небесных пространствах вскружило ей голову. И вдруг, слуховой обман: «Мне очень жаль, мне очень жаль, — промолвил подошедший к ней незнакомец в черном похоронном костюме, — такая потеря, такая утрата, нам будет его не хватать. » И это «нам» прозвучало с такой непривычной долготой, с такой прочно скрываемой ухмылкой в голосе (только по резко поднявшимся уголкам рта можно было это понять), что ее это мигом отрезвило и вернуло в реальность. «Да, — сухо ответила Елена, все продолжая смотреть в чарующую глубину небесной сини, — да, будет не хватать. » На этом бесцеремонно начавшийся диалог быстро закончился.  

И вновь быстро погрузившись в свои мысли, Елена толком и не поняла, что все уже началось: «Ох, как же сложно, как же больно видеть эти бессмысленные силуэты, бесформенные приведения, облеченные в каркасные костюмы, невольно уподобляться им, чтобы скрыть свою озадаченность, свое негодование, свое страдание. На что же, на что же ты меня оставил одну, одну среди этого огромного эфемерного мира с его иллюзорными жителями, с их профанными целями? И не оставив даже рецепта на существование, ушел за горизонт, в немую ночь, сраженный солнечным ударом истины. Теперь я обречена на это судорожное проклятие, теперь мне придется освободится ото всех заблуждений и развенчать всю несостоятельность данного мира. А если я совершу ошибку, хотя бы одну оплошность, что тогда? Я боюсь, я содрогаюсь перед неизведанным. »  

Эхом начали доходить до нее слова священника в черном бесформенном балахоне: «И вот, он погрузился в чарующее безмолвие, высвободился из-под тяжести этого мира; умер он, вобрав в себя всю тяжесть этой земли, всю непостоянность воды, сделал последний вдох отравляющего воздуха и увидел перед собой огонь взрывающегося Солнца…». Это звучало однотонно, даже отрепетировано однотонно, без малейшего эмоционального участия, без единого интонационного всплеска, так искусственно, так бесчеловечно. Но все внимали его слова и очаровывались ими, на губах сидели знакомые Елене скрытые ухмылки, глаза тоже смеялись, радостно горя. Она стояла и ждала, когда все это закончится, когда закончится вся эта комедия, эта страшная театральная игра, это жуткое собрание фантомов, жалких, глухих и бесчувственных, немощных, убогих и жестоких. Ей не терпелось покинуть это место, исчезнуть, провалиться сквозь землю, в эту пленительно завораживающую прохладу и влажность, накрепко защитившую ее от яростного мира кошмаров. Прошло дуновение. Поднялся сильный прохладный ветер. Небо заволокли бетонные айсберги, невольно ударившиеся друг об друга. Начался дождь. Все мигом достали большие черные зонтики, словно испугавшись дождевой воды как кислоты, и лишь одна Елена осталась под прямым проливным дождем, чувствуя себя абсолютно защищенной. Процессия начала двигаться к концу: священник замолк, разрешив проститься с умершим; все начали приближаться к могиле и кидать в нее цветы: розы, гвоздики, ромашки, пионы, гладиолусы и лилии, венки, шляпки и другие головные уборы, монеты, скомканные купюры, помады, использованные носовые платки, недоеденные и давно уже засохшие сушки и шоколадные конфеты, какие-то бумажки и проездные билеты на трамвай. Некоторое время спустя, когда прекратились бесцеремонные швырки, все начали уходить. Кладбище опустело. Елена наклонилась над гробом, чуть не сев на колени, и проговорила почти неслышимо, еле приоткрывая рот и сдерживая горькие слезы: «Теперь ты пахнешь сном и слезами. Так безмолвно твое выражение лица, так трепетно сомкнуты твои губы и скрыты твои глаза. И здесь оборвался твой голос, очарованный безмолвной тишиной зыбкой дремоты. Я буду ждать встречи с тобой, где вечно шумят воды и стоит бесстрастная ночь. Мы встретимся с тобой, забыв о прошлом, и окунемся в неразличимость уходящей воды. Я не буду плакать, не буду сожалеть, не буду убиваться горестным упущением этой несправедливой жизни, этого безжалостно мира. И несмотря на то, что я еще здесь, все неминуемо произойдет, и этот кошмар прекратится. » Ее окружила тишина. Хваленная тишина. Отчаянная тишина. Все пространство вокруг нее заполнилось лазоревом, словно само небо проникло сюда, на Землю. Ледниковая туча, омываемая солнечным ослеплением, спустилась погостить на горизонт, а о приближении ночи даже не шло и речь.  

2.  

С кладбища Елена возвращалась поздно. На такси она ехала долго. Было жарко, душно—просто невыносимо. Все умирало в лучах не уходящего Солнца: деревья, трава, Земля, Небо. Ее окружал агонизирующий мир насилия и бесчеловечности.  

Расплатилась. Захлопнула автомобильную дверь. Открыла дверь парадной. Зайдя в лифт и быстро нажав на свой этаж (двери мгновенно закрылись), Елена ощутила плотный запах разлагающейся плоти. Дышать стало невыносимо, словно ты вдыхаешь ядовитый газ. Она начала дышать ртом, прикрывая его носовым платком, пропитанным лавандовой водой, но и это ей не помогло. У нее начала кружиться голова, ее начало тошнить. И вдруг, двери лифта открылись— газовая камера добралась до нужной высоты—и Елена мигом выбежала из него, рыская по карманам в поиске ключа. Ключ выпал, металлическим звоном ударившись о каменный пол. Двери лифта таким же мгновенным образом закрылись, с беззвучным хлопком и рокотом.  

Провернула ключ в тугом замке. Три с половиной оборота. Дверь открылась со скрипом неохоты. В квартире было душно—мало воздуха—перед уходом Елена забыла открыть окно (но помогло бы это? ). Скинув с себя полувлажный от кладбищенского дождя черный кардиган, она вошла в комнату, полную багровой тишины: пьяняще красный свет Солнца интенсивно проходил сквозь черные неразлучные шторы, заливая комнату кровью своего насилия. Ее тяготила усталость, непомерная туманность в голове, иногда уступающая головокружениям, а глаза смыкались тяжестью уже давно не спавших век. И вот, долгожданный сон, сон без тревог, сон, удаленный на бесконечность в квадрате от порочной ирреальности происходящего, от трудно преодолимой ничтожности всего этого мира. Сновидения номер один:  

«Немые ивы расстилают свои пряди на ветру безоблачно-блаженного дня. Солнечная лазурь заливает все пространство золотым эфиром безмятежности. Влажный воздух. Какая-то незнакомая аллея, обрамленная вековыми вязами, а там, вдалеке, виднеются все те же, уже знакомые ивы, целомудренно изнывающие на ветру. А если посмотреть наверх, то: проблески света, местами пятна голубизны и орнаменты язычковых листьев. И тишина. Безмерная тишина. Ласковая тишина. Под ногами пыль, клубками поднимающаяся после каждого шага— имитация полета. Бежит и все никак не может остановится в своем движении, в своем полете. Неожиданная искра фиолетового света озарила этот процесс, и вот, она уже в поле, усеянном лавандами до самого горизонта. Солнце в своей кульминации: спокойный закат и безнадежная неподвижность. Ей пятнадцать: волосы в косу, глаза как у лани, на щеках пунцовое свечение. Она дома: там, где нет мыслей о волнении, о страхе или разочаровании; там, где все имеет свой завершенный смысл и не требует никаких вопросов; там, где ночи нестрашны, а дни безоблачны и свежи. В поле, дурман которого сквозь сон немыслим, стоит она в полном молчании и созерцает ностальгию. Вдалеке показывается силуэт, беспощадно заливаемый солнечным светом—это, наверное, Кантемир, безучастно покоряющий фиолетовое море. Неуловимое притяжение охватило их, они стали приближаться друг к другу с постепенно нарастающими шагами, рассекая лавандовую гладь своими измученными от тоски телами. И неужели! Объятия! Ему было семнадцать: кареглазый, с воздушными от легкомыслия волосами и губами цвета кровавой календулы. Поцелуй был неминуем. Девственно-чистая ткань ее белого платья легко слетела с ее тела скользящим движением—и обнаженная женская плоть предстала перед синевой, увядающей под солнечными лучами. Неугомонный восторг!  

Все оборвалось: пустое сонное пространство, без цвета, фундаментальное. »  

На ее закрытых глазах проступили горькие слезы все вновь и вновь повторяющейся разлуки: неугомонное издевательство, несправедливое мучение. Проснувшись от того, что было уже так далеко, так недосягаемо, Елена с осторожностью осмотрела комнату, не найдя в этом действии ни капли смысла. Несколько минут тяжелого дыхания. Веки опять тяжелеют, и вновь наступает сон. Сновидение номер два:  

«Легкое круговое движение—и волосы образовывают на ветру некую полупрозрачную вуаль. Они лезут в глаза, ласкают рот своей непринуждённостью и щекочут нос. Опять Солнце, опять Небо, опять зелень, опять неумолимая четкость прошлого—всё те же золотые воспоминания. Перед ней: «Горькое» озеро и его мерцающая белая гладь воды до самого горизонта, слепящая в глаза. Ей восемнадцать: волосы распущены, глаза пристально смотрят на всё холодным металлическим взглядом. Она в платье прекрасно теплого белого цвета: стоит без движения, в полном оцепенении, стоит и смотрит на невыносимо белое Небо—обезумевший белый. Нелегкое движение правой руки прекращает это безмолвное бездействие. Убирает надоевшую прядь волос за ухо, мочка которого все еще хранить безболезненную невинность. Опять бездействие, но не на долго. Жадно развязав путы легкого платья холодными мраморными пальцами, пустилась в необузданный бег к воде, манящей своим цветом бесстыжего свинца. И вот, она уже в воде, беспорядочно затопившей все пространство своей неистребимой голубизной. Всплеск. Еще один. Нырнула: волосы подобны водорослям ламинарии, движение свободно, легко ощущается и воспроизводится, глаза не видят боли, влажны и освобождены от тягостной белизны. Перед Еленой открылось голубое пространство неизбежного падения: глаза смотрят вверх—на небо— сквозь ровную водную гладь и видят лишь успокоение, а легкие не требуют ни вздохов, ни выдохов. »