Калигула

1  

– Гай Цезарь, да здравствует Гай Цезарь! – слышалось отовсюду. Пестрые одежды людей смешались со всадниками, гарцевавшими на белых лошадях. Казалось, лошади тоже чувствуют всеобщее настроение и, подхваченные вихрем людских настроений, несутся вперед. Во всеобщей суматохе было трудно расслышать шум колесниц.  

На лицах людей можно было увидеть радость и счастье, словно на землю снизошел великолепный, прекрасный, мудрый и величественный Бог. То тут, то там слышался веселый смех и радостные возгласы. Народ ликовал: наконец-то на престоле Рима долгожданные император – сын великого и любимого всеми Германика!  

Каждый сегодня отдал бы за него все, что имел. Колесницы продвигались вперед.  

– Посторонись! – кричали возничие какому-нибудь зазевавшемуся бродяге.  

Император ехал по городу после того, как поместил урны с прахом матери и братьев в мавзолее. Как примерный сын, он устроил в честь матери Агриппины цирковые игры и сейчас, на одной из колесниц везли его божественное изображение.  

Молодая светловолосая девушка в простеньком пеплуме выбежала вперед и колесница едва не задела ее.  

– Фабия, отойди в сторону или, клянусь Поллуксом!.. – прикрикнул старик.  

– Но отец, я так хочу посмотреть на императора, нашего Бога! – упрямо ответила Фабия, с открытым ртом наблюдая за процессией. Люди здесь казались ей едва ли не Богами, сошедшими с высот Олимпа.  

Калигула промчался на колеснице. Все, что можно было заметить – это его внушительный рост и бледное лицо.  

– Живи вечно, цезарь, сын Германика Друза! – послышались крики из толпы.  

– Да хранят тебя боги!  

Словно тень из преисподней, из толпы вынырнул нищий карлик-горбун. Он стал вглядываться в счастливые лица людей и его лицо исказила какая-то зверская гримаса: полу-злорадная и полу-ненавидящая. Он заковылял, с трудом продвигаясь вперед.  

– Я видела самого Бога! – не могла уняться Фабия, прыгая вокруг отца и радостно хлопая в ладоши. Торквиний, старый хозяин рыбной лавки и отец девушки, строго погрозил пальцем.  

Фабия продолжала прыгать и визжать от восторга, пока не заметила уродливое лицо карлика-горбуна и чуть не вскрикнула от ужаса.  

Карлик смотрел на нее. Шрам, который проходил через все лицо, заставлял его всегда улыбаться. Кучерявые волосы падали вниз, словно кольца Горгоны. Карлик был настолько уродливым, что нельзя было смотреть на него без отвращения.  

Единственное, что осталось в нем красивым – это голубые глаза, смотрящие куда-то вдаль, за горизонт, и, казалось, они способны видеть то, чего не видят остальные.  

– Ты красивая! – сказал карлик, проведя ручонкой по светлым золотистым волосам. Девушка вскрикнула и спряталась за отца.  

– Отойди от моей дочери, уродец, ты можешь ее сглазить, – погрозил кулаком Торквиний.  

Лицо карлика по-прежнему искажала зверская гримаса.  

– Чему вы радуетесь?! – с возмущением сказал горбун. – Чудовищу, которому отдана власть над Римом?! Не будет на свете лучшего раба и худшего государя!  

Лицо Торквиния исказилось от негодования:  

– Что говоришь ты, несчастный, в своем ли ты уме?! Иди отсюда, пока тебя кто-нибудь не услышал.  

– Чудовище, чудовище, Калигула – чудовище! – не унимался карлик, словно дразня. Троквиний поднял с земли камень.  

– Не нужно, отец, – тихо ответила Фабия, – он и так несчастен. Наверное, боги затмили ему разум.  

Торквиний устыдился и выбросил камень:  

– Прости, радость моя, просто я в сильном возмущении.  

– Чудовище, чудовище! – слышался уже отдаленный голос карлика. А люди продолжали ликовать и петь хвалебные гимны любимому императору. Они встречали и провожали его, как самого Бога. Вдалеке еще виднелись великолепные колесницы, запряженные белыми скакунами, которые поднимали облако пыли. Народ продвигался за колесницами.  

Двое юношей наблюдали за процессией. Один из них, темноволосый, имеющий смелый и открытый взгляд и прекрасные черты, обернулся к другу:  

– Деций, я мог бы сочинить четверостишие в честь сегодняшних празднеств.  

Он поднял вверх правую руку, декламируя:  

– В лагере был он рожден, под отцовским оружием вырос: это ль не знак, что ему высшая власть суждена?  

Деций одобрительно кивнул рыжеволосой головой:  

– Слыхал последние новости? Гай Цезарь разыскал запрещенные сенатом сочинения Кассия Севера и Тита Лабиена, теперь их можно читать! Да, Сервий, это несомненно будет великий император и к нему будут относиться с такою же любовью, как и к его отцу.  

– А я слышал, что Калигула отдал восемьсот тысяч систерциев какой-то вольноотпущеннице, которая не выдала преступлений своего господина под самыми жестокими и изощренными пытками. Он любит и почитает умерших родственников, но не забывает и о народе. Гай Цезарь – сама добродетель и справедливость!  

– Не считая всех этих слухов о скоропостижной кончине Тиберия. Этот старый солдат умер от своей же старости. Причем вряд ли кто будет спорить, что Тиберий причастен к смерти Германика.  

– Да, – ответил Сервий. – Никого народ еще не любил так, как Германика. В день его смерти кидали камнями в храмы и опрокидывали жертвенные алтари. А варвары отпустили бороду и обрили головы своим женам. А как долго скорбел о нем народ! Немудрено: вся свирепость Тиберия охватила Рим именно после смерти Германика. Теперь Тиберия нет (что уже повод к празднеству), а сын Германика – император Рима.  

– Да хранят его бессмертные боги, – сказал Деций. – Но хватит сегодня о политике, Сервий, хватит. И достаточно на сегодня о поэзии. Я знаю, что ты хороший рифмоплет. Но, клянусь Либером, лучше будет пойти в какую-нибудь лавку и возлить богам. Нашим Авентинским богам, богам народным.  

Они уже стали проталкиваться сквозь толпу, хотя это было довольно непросто. Откуда-то снова вынырнул мерзкий карлик. Он встал возле Сервия, тот даже немного опешил.  

– Стихи чудовищу посвящаешь, рифмоплет? – сказал карлик.  

– Откуда ты знаешь? – вздрогнул от неожиданности Сервий.  

– Он подслушал наш разговор, этот омерзительный карлик! – ответил Деций.  

– Калигула живет на погибель себе и другим, – ответил карлик. – Тиберий вскормил ехидну для Рима! Он вскормил ехидну! – карлик засеменил дальше. Сервий простоял несколько минут на одном месте. Его охватило какое-то неприятное чувство, которого он не мог объяснить. То ли это уродливый вид карликов, то ли его слова так задели душу. Сервий пожал плечами и они отправились в лавку.  

Толпа не убывала. Распевая песни и осыпая улицы зерном, народ приветствовал Гая Цезаря Калигулу. Прозвище "Калигула" означает "Сапожок", новоявленный император получил в солдатском лагере, где провел свое детство. Начинались представления уличных актеров и фокусников, пожирателей огня и жонглеров.  

– Отец, я посмотрю представление! – сказала Фабия.  

– Ты никуда не пойдешь! – строго сказал Траквиний. – Улицы полны народу и злых людей, идем домой!  

– Но отец! – жалобно воскликнула девушка. Тут нахлынула толпа, оттеснив ее на другую сторону.  

Торквиний потерял из вида свое чадо. Фабия тоже потеряла старика из виду, сперва ей даже стало страшно, а потом охватило внезапное чувство радости: теперь можно будет посмотреть представление актеров и циркачей, здесь конечно же будет весело. Кроме того, она не могла забыть того, что сегодня ей посчастливилось увидеть Калигулу, хотя бы мельком. Теперь можно было бы собою гордиться: она видела едва ли не олимпийского бога! Уличные актеры показывали забавные сценки. Зрители смеялись с обжорливого Геркулеса, ради вкусного обеда способного на все и с Нептуна, изображенного в сценке наивным простачком. Он напевал веселую песенку, размахивая трезубцем. Акробаты делали замысловатые трюки, а выдуватели огня поражали народ своими фокусами. Все это было сделано в честь нового императора, сына обожаемого людьми Германика. У каждого было радостно на душе и, казалось, ничто на свете не может омрачить радостного и торжественного праздника, который настал впервые после долгих лет правления Тиберия, тиранящего свой народ и поражающего своей чрезмерной свирепостью. Вот почему душа квиритов сегодня ликовала. Наконец-то тирания окончилась, Тиберия сменил благой и величественный цезарь, сын лагеря и отец войска, благочестивый и добродетельный. В его честь слагали стихи и пели торжественные гимны, устраивали цирковые игры и гладиаторские бои. В этот день многие дали клятву в том, что отдадут за Гая Цезаря и душу и жизнь, Фабия была далека от политики. Она жила в розовом свете. Собирала полевые цветы и помогала отцу в лавке. Лавочник Торквиний был образован. Где он получил образование – об этом он никогда не распространялся, но все, что знал, передал дочери. Фабия выучила греческий, как какая-нибудь знатная патрицианка и с удовольствием декламировала трагедии и комедии. Знала она и Гомера, и Софокла и Аристофана. Любовь к поэзии Торквиний привил ей с детства. Прекрасная, как Венера, и по-детски наивная, она достигла семнадцатилетия. Фабия верила, что сегодня в пурпурной тоге, с золотым венцом на голове, в великолепной колеснице, запряженной белыми конями с блестящей гривой, ехал не Калигула, а сам Юпитер. Да, это был именно он! Казалось, кони встрепенутся и помчат его в заоблачный Олимп.  

Фабия так увлеклась зрелищем, которое показывали бродячие фокусники, что совершенно упустила из виду – было уже поздно. Почти совсем стемнело.  

Звезды высыпали на небе, где выделялись созвездия мифических героев – Персея и Андромеды. Люди начали потихоньку расходиться, а фокусники окончили представление. То здесь, то там слышалась пьяная болтовня гулявших солдат. Фабия заспешила домой. Идя по темным и малолюдным переулкам, она вспоминала сегодняшний день. Часто шныряли дешевые простибулы, нищие и мошенники, весь римский сброд, для которых наступило золотое время суток. Многие разбрелись по забегаловкам.  

– Эй, красавица! – послышался сзади чей-то грубый пьяный голос.  

Фабия не обернулась и не замедлила шаг.  

– Эй, к тебе обращаюсь! – повторил голос более грубо. Кто-то схватил ее за руку. Фабия тихо вскрикнула, вырвала руку и пустилась бежать. Она слышала топот в двух шагах от себя. Другого выхода не было, как заскочить в кабак.  

– Стой, ты, дешевая потаскуха! – грубиян настиг ее уже в кабаке и с грохотом повалил на стол. Сидящие в кабаке обернулись. Здесь же пили вино уже знакомые нам Сервий и Деций.  

– Какие низкие нравы стали у римского народа! – встал Сервий, возмущенный поведением пьяного наглеца.  

Пьяный солдат схватился за меч, но получив кулаком по лицу, отшатнулся в сторону. Фабия закусила губу и в ужасе наблюдала за происходящим. Волосы ее разметались и прядями падали на лицо. Она была похожа на богиню, потревоженную каким-то непрошенным гостем.  

Солдат вторично попытался достать меч, но был так пьян, что после второго удара кулаком, свалился с грохотом на пол.  

В этот момент в кабак заскочил разлохмаченный Торквиний:  

– О бессмертные боги! Наконец-то я нашел тебя, горе мне, старику, никогда не видать мне покоя! – он схватил Фабию за руку и выволок из кабака. Она успела обернуться и заметила, что Сервий внимательно смотрит на нее. Их глаза встретились.  

"Жаль, что я никогда не увижу его", – почему-то подумала она.  

2  

Из императорской залы раздался смех. Ночь спустилась на Палатин, но, похоже, кому-то не спалось. В середине галереи с мраморными бюстами предков выделялись два бегущих силуэта. Они громко смеялись.  

– Тише, Гай, – капризно сказала спутница, – ты перебудишь весь Палатин.  

– Ну и что! – раззадоривающе ответил Калигула. – Мне все равно, теперь я император, император! – он запрокинул голову и громко рассмеялся. Друзилла шутливо погрозила ему пальцем. Калигула обхватил голову из мрамора, его брови нахмурились:  

– Кто посмел поставить сюда статую этого безродного Агриппы! Он не наш дед, я запрещаю причислять его к роду Цезарей, в моем роду не должно быть безродных! – в его глазах можно было заметить жестокость. Но сестра и любовница, Друзилла, лишь мило и невинно улыбнулась. Калигула смягчился. Он хмыкнул, посмотрев на изваяние бабки Ливии Августы и, взяв Друзиллу за ручку, отправился в свои покои. Они упали на ложе. Калигула наклонился лицом к сестре. Их глаза находились почти рядом. Он сделал попытку ее поцеловать, но сам отпрянул в сторону, проговорив:  

– Теперь я цезарь!  

– Да, цезарь, ты – мой цезарь! – ответила Друзилла.  

– Твой цезарь! – широко улыбнулся Калигула и, схватив ее за подбородок, поцеловал в губы. У Друзиллы перехватило дыхание.  

– Ты любишь своего цезаря? – спросил Калигула.  

– Да, я люблю его, люблю! – ответила Друзилла. Калигула засмеялся и упал рядом с ней на ложе, взяв сестру за руку.  

– Гай, – сказала она, – Гай...  

– Что? – спросил Калигула.  

– А ты любишь меня больше, чем нашу сестру Ливиллу или этого поэтишку Катулла?  

– Да, – ответил Калигула, – я любил тебя еще с тех пор, когда в детстве лишил тебя девственности. Помнишь, тогда бабка Антония застигла нас вместе?  

– И потом выдала меня замуж за этого Луция Лонгина! – с обидой произнесла Друзилла.  

– Но я прогнал его, – стал оправдываться Калигула, целуя ее белую шею. – Теперь ты будешь моей женой, моей и больше ничьей. Если ты изменишь мне, Друзилла, я убью тебя, слышишь, тебя, себя и весь римский народ. Я выпущу на площадь диких зверей, я велю забивать людей бичами, я...  

Она легонько закрыла его рот рукой:  

– Хватит, Гай, ты пугаешь меня!  

Калигула продолжал целовать его в шею, приговаривая:  

– Такая хорошая шея, а прикажи я – и она слетит с плеч! – он посмотрел на испуганное лицо сестры и снова рассмеялся. Продолжая страстно целовать Друзиллу, Калигула задернул полог.  

Когда он проснулся среди ночи, Друзилла уже крепко спала. Калигула с огромной любовью посмотрел ей в лицо и провел по нему рукой. Осторожно поцеловав Друзиллу, Калигула вышел из покоев. Идя по зале и прислушиваясь к тишине, он остановился возле статуи Юпитера, смотря на его величественный образ. Наклонившись к мраморному уху Юпитера, Калигула прошептал:  

– Что, думаешь, ты выше меня? Кто ты такой? Фигура, слепленная ваятелем. Скоро я поставлю сотни, нет, тысячи своих статуй и стану великим. Да, я стану Богом! И кто будет молиться тебе и приносить тебе жертвы, когда Богом стану я! – он усмехнулся и потрепал Юпитера по щеке. – Настала новая эра, мой друг, в которой новый Бог – Калигула! – он отошел от статуи, потом с наглой улыбочкой еще раз повернулся к Юпитеру и пошел переодеться в платье и парик для своих ночных оргий. Переодевшись, и взяв с собой пару-тройку верных людей, Калигула любил совершать ночные прогулки по всяким забегаловкам и притонам. Делал он это еще при Тиберии, но тот не ставил запретов, считая, что возможно, этим Калигула умерит свой жесткий нрав.  

Нахлобучив парик, император вышел на прогулку, туда, где будут приключения и много вина.  

Калигула мог зайти даже на Субуру, чтобы посмотреть, как живет чернь и что она говорит о нем и его роде. Наряжаясь в разные платья, он был то нищим, то солдатом, то бродячим актером. Он мог позволить себе любую вольность, зная, что сзади также замаскированная охрана с мечами.  

Зайдя в кабак, цезарь приказал принести вина – все, что было у хозяина. Хозяин очень поразился тому, что нищий выкладывает за вино такие деньги, но промолчал (и это было его счастьем). Рядом сидели Деций и Сервий, который уже порядком захмелел и принялся читать другу свои стихи, посвященные Калигуле:  

– Нет, он и с богом сравниться не сможет,  

Выше Юпитера он, наш император...  

Услышав такой отрывок, Калигула с любопытством обернулся, чтобы посмотреть, кому принадлежит сие стихотворение.  

– Как тебя зовут? – резко спросил Калигула.  

– Сервий Публий.  

– Откуда ты?  

– Из знатного, но обнищавшего патрицианского рода.  

– Мне понравились твои стихи, – с удовольствием сказал Калигула, сверкнув императорским перстнем. Он снял с себя плащ и парик и протянул краешек тоги для поцелуя. Все, кто был в кабаке, попадали на пол и с благоговейными улыбками поклонились цезарю.  

– Отныне ты – придворный поэт, Публий! – сказал Калигула. – Завтра же можешь перебираться на Палатин. Я так хочу и не потерплю отказа!  

Сервий не мог вымолвить ни слова. Такого у него не было и в мыслях. Расточительные предки промотали все состояние на увеселительных пирушках и теперь оставались только жалкие гроши на существование. Не смея даже помыслить о Палатинском дворце, случай внезапно возвеличил Сервия до его высот. И кто бы мог подумать, что в эту гнилую забегаловку зайдет сам цезарь! Несомненно, парки, плетущие человеческую судьбу, подшутили над ним!  

Палатин... Слава, богатство, почести... Придворный поэт – он, уличный рифмоплет! Он будет слагать дифирамбы Калигуле. О боги! Вы, всемогущие, только вы могли сотворить такое чудо!  

Сервий застиг суету, царившую на Палатине. Сегодня сюда доставили сотни две статуй богов. Калигула лично командовал, что и где нужно расставить, следя за тем, чтобы все было непременно на своем месте. Установив мраморные изваяния богов, Калигула велел рубить им головы, к ужасу и удивлению Сервия. На месте срубленных голов он приказал поставить свои мраморные.  

– Теперь я Бог! – разглагольствовал он вслух. Да, Юпитер пригласил меня на Олимп, жить с ним ( вчера ночью мы побеседовали), но я сказал, что у меня тут есть еще кое-какие дела. Нужно заложить дом на Капитолийском холме, чтобы удобнее было общаться с Юпитером. Сервий, ты непременно должен сочинить песнь о боге-Калигуле!  

– Да, цезарь, – проговорил Сервий, он со свитком прошел по зале и присел возле императорской статуи. Просидев некоторое время со свитком в руках, СЕрвий наконец заметил, что за ним кто-то наблюдает. Рядом сидела молодая женщина в фиолетовом пеплуме с золотыми браслетами на тонких запястьях. Это была Ливилла, другая сестра Калигулы.  

– Кто ты? – обратилась она к нему. – Раньше я тебя здесь никогда не видела.  

– Я – Сервий, придворный поэт императора, – с почтением ответил он.  

– Ты пишешь стихи? Я хочу почитать твои стихи! – Ливилла взяла свиток из рук его рук и пробежала глазами.  

– Как прекрасно! – сказала она, не в силах сдержать восхищения. – Кто та девушка, которой ты посвящаешь такие стихи?  

Сервий мечтательно посмотрел вдаль:  

– Я не знаю ни кто они, ни откуда. Я видел ее только один раз и влюбился, как вспыльчивый юнец. Я даже не знаю, как ее зовут.  

Ливилла повела аккуратно выщипанными бровями:  

– Эта девушка прекрасна?  

– Как лик луны или отражение Венеры в зеркале, как звезды ночного неба, как утренняя заря, как безбрежный океан...  

– Она красивее меня? – спросила Ливилла, желая застать его врасплох.  

– Для меня она прекрасней всех богинь, – ответил Сервий откровенно, – но я никогда, наверное, ее даже не увижу...  

Ливилла заслушалась любовной историей, подперев рукою голову, украшенную круглыми жемчужинами. Она посмотрела на лысыватую макушку императора, сравнила ее с пышными черными кудрями Сервия и вздохнула. Сервий был действительно красив, как и был красив ее отец Германик, на которого Калигула был не похож ни внешне, ни внутренне.  

Сервию трудно было найти на Палатине приятелей. К нему относились надменно, потому, как он был из обнищавшего рода, но когда узнал, что Сервий был любимчиком Калигулы, стали льстить и раболепствовать. Калигула любил Сервия, потому как с помощью его стихов увереннее чувствовал себя Богом и ненавидел его одновременно, зная, что он превосходит его (самого Бога) в таланте и красоте.  

Сервий вскоре свыкся с жизнью на Палатине, привыкнув к пьяным пирушкам и развратным оргиям двора. У него было много любовниц, но не одну из них он не любил душою, вспоминая красивое личико Фабии и ее золотистые волосы, воспоминания о которых не давало ему покоя по ночам.  

3  

Фабия вплела в волосы цветы фиалок. Сидя в аккуратном садике за домом, она декламировала "Антигону".  

"... создал речь и вольной мыслью овладел, подобно ветру, И законы начертал"...  

Торквиний спрятался за деревом и с умилением слушал. И даже тихонько всхлипывал, расчувствовавшись. Нужно было идти в лавку и заняться делом: должны были привезти рыбу. Торквиний еще раз краешком глаза взглянул на дочь:  

– Ах, какие изысканные жесты! Патрицианка! Истинная патрицианка! Богиня! – он улыбнулся и ушел, чтобы она не заметила его. Незаметно подбежала подруга Фабии, девушка из соседнего дома. Фабия в этот момент водила палочкой по песку. Элия с любопытством уставилась на рисунок:  

– Кто это?  

– Никто...  

– Нет, – начала приставать Элия, – я знаю, ты что-то скрываешь!  

– Нет же! – ответила Фабия и слегка покраснела.  

– А я знаю, что скрываешь! – ответила Элия, и, сняв заколку с головы подруги, побежала в садик.  

– Отдай! – закричала Фабия, погнавшись за ней. Элия забежала за дерево и, как бы дразня, покрутила заколку:  

– Не отдам! Не отдам! Не отдам, пока не скажешь!  

– Хорошо, – наконец сказала Фабия, – скажу.  

Элия побежала за ней. Они уселись на траве.  

– Ну? – с нетерпением стала спрашивать подруга.  

– Я влюбилась, – проговорила Фабия и покраснела еще больше.  

Элия издала победоносный крик:  

– Я так и думала! Он красив?  

– Как сам Аполлон, клянусь щитом Ахиллеса!  

– Богат?  

– Вряд ли. Но самое печальное то, что я его никогда не увижу. Я даже не знаю его имени. Прошло уже полгода, я почти забыла черты его лица, но сердце любит... Я не хочу думать ни о ком другом, только о нем...  

– А правда, что ты видела Калигулу? – спросила Элия.  

– Да.  

– На кого он похож?  

– На Юпитера...  

– Тут их разговор оборвался, потому, что девушки-соседки позвали играть с ними.  

– Побежали, Фабия, давай руку! – они выбежали з садика. – Быстрее, быстрее же!  

Фабий Прокул гнал лошадей. Он загнал уже добрый десяток скакунов, чтобы скорее достигнуть Рима. Сосланный в ссылку на Мелиту еще Тиберием, он жил изгнанником шестнадцать лет и молил богов о том, чтобы они скорее послали Тиберию смерть. Томясь на чужой стороне, он едва не сошел с ума и даже решил вскрыть себе вены. О Рим! Ты жесток и коварен. Ты утопаешь в крови из-за тиранов, но все же, ты великий город, город Ромула! Нет, это целая империя. Прокул тосковал по Риму, он стал замкнут, мало с кем общался. Отрастил длинную бороду и постарел лет на десять. Не в силах больше выносить разлуки с родиной, он все-таки решился что-нибудь над собой сделать. Но вдруг неожиданно пришло послание о смерти Тиберия и воцарении Калигулы, а стало быть... Эх, Рим!  

С этими мыслями Прокул гнал лошадей. Сердце билось с отчаянным нетерпением. Вот он! Мраморные колонны и портики храмов, статуи богов и триумфальные арки. Да, это Рим! Сердце Прокула ликовало. Его имение было возвращено императором. Въехав в Рим, под всадником упал тяжело дышащий конь, которого он загнал. Но Прокул с выражением неописуемой радости схватил в руку горстку римской земли и крепко сжал.  

– Дома, я дома! – закричал он, помчавшись по улицам.  

Люди с удивлением таращились на заросшего, бородатого человека в потрепанной одежде, несущегося по улице, как хороший скакун. Добежав до дома, он забарабанил в дверь. Старый раб не узнал его и подумал, что это нищий попрошайка, когда же он узнал, со слезами рухнулся перед ним на земь. Первыми словами Прокула были:  

– Пить! – и: – Где можно найти торговца рыбой по имени Торквиний?  

Он хотел бежать на поиски прямо сейчас, но свалился от усталости и не в силах был более подняться.  

4  

Сервий чем больше узнавал императора, тем больше думал, что это полная противоположность того идеализированного государя, которого он представлял. Странности и безумства Калигулы поражали его с каждым днем все больше и больше. Ему приходилось писать хвалебные гимны цезарю-богу, врать людям. Сервию не хотелось терять положение при дворе, а может быть даже и жизнь. Но врать и льстить тоже было противно натуре Сервия. Ничего другого не оставалось. Он часто уходил и подолгу смотрел на звезды, сочиняя стихи своей о своей золотоволосой. Пребывая в уединении он отдыхал от общества Калигулы и имел возможность побыть наедине с собой и своей музой.  

Сегодняшний наряд Калигулы превзошел все ожидания – на нем были цветные, словно у попугая, накидки, поверх которых он надел женское покрывало. Обут он был в котурны, пришедшие на смену его любимым женским туфлям.  

Все с трудом сдерживались, чтобы не разразиться хохотом, это могло бы стоить им жизни. Даже такой старый и закаленный в боях солдат, как Кассий Херея с трудом сдержал улыбку, промелькнувшую на строгом лице. Но все немедля принялись льстить императору, разглагольствуя о том, как ему идут эти женские покрывала или эти разноцветные идиотские накидки. Калигула растворил жемчужину, стоимостью в тысячу сестерциев и залпом выпил. Потом он вышел к народу.  

– Бог приветствует римский народ!  

Толпы людей издали одобрительные возгласы.  

– Подайте сундуки! – сказал Калигула. Он сыпал золото с крыши, забавляясь тем, как люди, словно насекомые, ползают в поисках золота. Опустело уже сундуков десять, но Калигула все сыпал и сыпал.  

– Что ты делаешь, Гай Цезарь! – возмутилась Друзилла. – Мы разоримся!  

– Нужно жить или скромником или цезарем, – ответил на то Калигула, продолжая заниматься своим делом.  

Наконец он устал. Сумерки наступили раньше, потому что нахмурило и небо покрылось тучами.  

Направившись с распростертыми объятиями к возлюбленной сестре, он встретил жесткий отпор.  

– Ты безумен, Гай! – воскликнула Друзилла. – Посмотри, во что ты одет! Это позорно носить плебею, не то, что государю. Калигула нахмурил лоб:  

– Да, как ты смеешь, я бог! Одно мое слово и твоя голова слетит с этих плеч.  

– Давай! – Друзилла напряженно подставила голову, зная, что он наверняка ничего ей не сделает.  

– Сейчас же я велю позвать палача! – взбесился Калигула... Ты умрешь, дерзкая! Ты меня совсем не любишь. Ты не любишь своего цезаря, своего бога! А тот, кто не любит императора, должен умереть...  

Договорить Калигула не успел, так как грянул гром и в окно заглянула молния. Он вскрикнул, закрыл глаза и заткнул уши, что делал всякий раз при этих природных явлениях. Он начал трястись. Друзилла с жалостью обняла брата:  

– Гай, ты весь горишь, у тебя жар!  

– Да, я болен, болен... – проговорил Калигула и, услышав громовой раскат, снова вскрикнул, спрятав голову на груди у сестры. Друзилла погладила Калигулу по голове, словно маленького ребенка. Он всхлипнул. Друзилла знала, что в детстве он страдал такой слабостью, что порой даже не мог удержаться на ногах. Крупные капли дождя забарабанили по крыше. Калигуле действительно стало плохо. Друзилла уложила его на ложе и укутала покрывалами.  

– Не уходи, – жалобно попросил Калигула, испытывая панический страх.  

– Я здесь, Гай, здесь!  

– Прости, я накричал на тебя. А где Быстроногий? – вспомнил он о своем любимом коне, который жил в специально построенной мраморной конюшне.  

– Я хочу, чтобы он лежал рядом со мной!  

Друзилла приложила палец к губам:  

– Т-сс! Успокойся, ты должен уснуть!  

– Я хочу Быстроногого! – он расплакался, словно младенец.  

Друзилла провела рукой по его волосам:  

– Спи, Гай, тебя еще ждут дела!  

Калигула наконец-то сомкнул глаза, чтобы погрузиться в болезненный сон. Он проспал часа два. Друзилла все это время не отходила от постели брата. Калигула метался из стороны в сторону и что-то шептал побелевшими губами. Потом вдруг с криком подскочил, перепугав Друзиллу.  

– Что, что случилось, Гай?  

– Со мной разговаривал ночной призрак, я видел его, он ужасен! – Калигула начал вздрагивать. – Но я же Бог?  

– Бог, бог, ответила Друзилла. – Успокойся, Гай, все хорошо, ты – Бог!  

– Да, я – Бог, – неуверенно сказал он и уставился в одну точку. – Мне плохо, Друзилла, очень плохо. Возьми все дела на себя, я не смогу вести их, я сильно болен.  

Друзилла поцеловала брата в лоб. На отталкивающем лице Калигулы появилась улыбка облегчения. Он тяжело дышал и весь горел. Его начало лихорадить.  

– Попытайся уснуть, прошу тебя, Гай.  

– Я боюсь засыпать, – с испугом ответил Калигула и сжал ее руки.  

Дождь продолжал лить, правда уже без сопровождения грома и молнии. Казалось, бессмертные боги на что-то гневаются и Нептун льет воду из огромной чаши на землю. Сервий оценивающе изучал мраморное лицо Венеры в полумраке. Ее черты казались безупречны. Искусный ваятель продумал мельчайшие детали, и вот, перед ним величественный образ прекрасной богини, сошедшей с небес.  

"Ты прекрасна, богиня, но все же есть на свете прекраснее тебя"... – сложил стих Сервий. Венера по-прежнему надменно улыбалась, будто это относилось вовсе не к ней. Неожиданно, Сервию показалось, что статуя Венеры раздваивается. Богиня сошла на землю, ее силуэт во мраке был едва виден. "Вот она, кара, надменная богиня разгневалась", – подумал Сервий. – "Она решила покарать меня за то, что я возвеличил смертную над божественным величием". Силуэт приближался. Он вроде бы не шел, а плыл, шелестя одеждами, остановившись возле него. Сервий вглядывался в холодные черты. От еле слышного прикосновения он даже вздрогнул.  

– Сервий... – произнес нежный голос.  

Но что такое, это же голос Ливиллы! Да, это Ливилла! Занавес таинственности упал. Сервий вытер пот с лица.  

– Что тебе нужно?  

– Ты красив, очень красив. И так не похож на Калигулу. Почему ты всегда так печален? Виной всему она, эта золотоволосая?  

Сервий не ответил. Она продолжала:  

Я хочу любить тебя, Сервий, хочу, чтобы ты воспевал меня в своих стихах.  

– А как же Калигула? – с ироничной улыбкой ответил Сервий. – Ты же находишься в преступной связи с собственным братом! Если он узнает об этом разговоре, твоя прекрасная божественная голова покатится вниз. А ты сестра самого бога, стало быть, богиня. Боги не умирают, ведь верно?  

– Ты не расскажешь ему об этом? – испуганно спросила Ливилла.  

– Нет, – ответил он. – Иногда мне кажется, что я чужд палатинскому двору. Меня не радуют его забавы, пиры и веселье. А самое трудное...  

– Лгать людям, слагая хвалебные гимны Калигуле, – докончила Ливилла. – Ведь верно? Это тебя угнетает? Рим ждал справедливого государя, а получил жестокого и безумного шута. Напиши об этом в своих стихах, пусть люди знают правду, или... боишься?  

– Боюсь... – признался Сервий. – Да, я боюсь, боюсь за свою никчемную жизнь и мне стыдно за это.  

Дождь прекратился. Занялся рассвет, словно розовоперстая Эол, богиня утренней зари, спустилась на Рим. Отчетливо стали видны бесстрастные лица богов из холодного мрамора. Сервий озяб. Ливилла молчала, кутаясь в покрывало. Каждый думал о своем.  

5  

Придя в себя, Фабий Прокул готов был сию минуту помчаться на поиски лавочника Торквиния. Старый раб по имени Эгерий насилу уговорил его зайти в термы и позволить умастить свое тело фиалковыми благовониями, надеть свежую тогу и постричься. После чего Прокул посетил триклиний (к чему немало стараний приложил Эгерий).  

– Эгерий, подойди сюда, – сказал Прокул, потягивая вино.  

– Да, господин, – смиренно ответил старый раб.  

– Ты много лет верой и правдой служил нашему дому, и я решил сделать тебя вольноотпущенником...  

Эгерий преданно посмотрел на господина светлыми глазами, из которых скатились две крупных слезы. Он упал на колени, и, обхватив руками ноги Прокула, продолжал оставаться в таком состоянии, пока тот не поднял его.  

– Расскажи-ка мне лучше, Эгерий, что происходит сейчас в Риме.  

Старый раб вытер увлажнившиеся глаза:  

– Император Калигула заболел, и теперь его сестра Друзилла ведет все дела до выздоровления цезаря. Она едва ли не считается его женой.  

– О времена, о нравы! Как низко они пали! – воскликнул Прокул, доедая рыбу. – А Калигула, что же он?  

– Позавчера целый день сыпал золото в толпу с крыши храма. Недавно приказал построить либурнские галеры, у которых весел в десять рядов, жемчужная корма, разноцветные паруса, огромные купальни и покои с плодовыми садами. Это был будто водный Олимп. Соорудив эту уму непостижимую роскошь, Калигула плавал вдоль побережья Кампании. Таким расточительным не был еще ни один из цезарей. А то, слышал, говорили, как Калигула обзывал сенаторов прихвостнями Сеяна, предателями матери и братьев, оправдывал Тиберия и кричал, что все клеветники.  

Прокул покачал головой.  

– И это еще десятая часть того, что твориться. Говорят, что Калигула промотал уже половину наследства Тиберия. А это составляет два миллиарда семьсот миллионов сестерциев!  

Прокул тряхнул седеющими волосами:  

– Тебе не рабом нужно быть, Эгерий, а знатным патрицием.  

– У себя на родине я был знатен, – вздохнул старик.  

– Слушай, Эгерий, – сказал Прокул, – мне нужно срочно разыскать некоего Тарквиния. Пошли рабов, пусть ищут везде.  

Через неделю рабам удалось найти несколько торговцев с именем Торквиний, но среди них не было человека, нужного Прокулу. Он отчаялся, загрустил и стал чрезмерно часто делать возлияния богам. Но в один прекрасный день одному из рабов удалось розыскать еще одного Тарквиния, работающего в рыбной лавке. Фабий Прокул приказал рабам приготовить праздничную тогу и отказался ехать в лектике, сказав, что пойдет пешком.  

Тарквиний хлопотал в лавке, перебирал рыбу. псам выбрасывал мелкие рыбешки, больше откладывал в сторону. Он не сразу заметил человека, внимательно наблюдающего за ним вот уже полчаса.  

– Что тебе угодно, господин? – спросил Тарквиний, приподнимая голову. Он внимательно вглядывался в давно забытые черты и смутное предчувствие скрутило сердце:  

– Фабий Прокул, ты ли это?  

– Не ждал? – усмехнулся Прокул.  

Тарквиний печально посмотрел на него:  

– Вот уже несколько лет я представлял нашу встречу и боялся ее, как молнии Юпитера...  

– Где она? – спросил Прокул.  

– Играет с девушками в саду, – растерянно ответил Тарквиний. – Не переживай, я научил ее всему, что знал сам.  

– Хорошо, – одобрительно кивнул Прокул. – Я хочу ее видеть.  

Тарквиний судорожно схватил его за руку:  

– Послушай, не забирай ее у меня. Это единственная радость в моей бессмысленной жизни...  

– Не бойся, – ответил Прокул, – я обеспечу тебя деньгами до конца твоих дней и тебе не придется работать в лавке, но Фабию тебе не отдам.  

– Пожалуйста, – сказал Тарквиний, – с надеждой глядя ему в глаза.  

– Нет, – твердо сказал Прокул, – покажи мне, где у тебя сад.  

– Задний дворик, – сказал Тарквиний, выбежав следом за ним.  

Девушки бегали по саду.  

– Фабия, догоняй! – засмеялась Элия. Фабия остановилась и посмотрела на отца:  

– Смотри, Элия, мой отец стоит с каким-то знатным господином. Наверняка это какой-нибудь богатый патриций.  

– Кто из них? – коротко спросил Прокул.  

– Эта, – Тарквиний печально показал на Фабию. Прокул восхищенно посмотрел на нее:  

– Какая красавица! – он похлопал Тарквиния по плечу. – Богиня! Зови ее!  

– Фабия, дочка! – закричал Тарквиний, нарочито подчеркнув слово "дочка". Девушка подбежала к старику.  

– Да, отец?  

– Я хочу познакомить тебя с этим господином. Его зовут Фабий Прокул, он – римский центурион.  

Фабия вежливо поклонилась. Она заметила, как пристально Прокул смотрит на нее и ей стало не по себе.  

– Говори дальше, Тарквиний, – поторопил его Прокул.  

– Этот человек... – нехотя, с камнем на сердце, начал Тарквиний, – твой отец...  

Фабия испуганно посмотрела на него:  

– Что это за шутки?  

– Это вовсе не шутки, – вставил свое слово Прокул, – я твой настоящий отец, радость моя, ты – богатая патрицианка из знатной фамилии. Он раскрыл ей свои объятия, но Фабия пустилась бежать в дом. Прокул закрыл лицо руками:  

– Бессмертные боги!  

Тарквиний пошел в дом.  

– Фабия, дочка!  

– Уйди, отец! Почему ты не сказал мне сразу? Почему молчал столько лет?!  

– Я надеялся, что Прокул не вернется. Его сослали на остров еще при Тиберии, чтобы спасти, тебя он отдал мне. Я вырастил тебя, как свое возлюбленное дитя, я отец тебе по духу, он по крови. Готовься, завтра ПРокул пришлет за тобой носилки. Негоже знатной римлянке прозябать в рыбной лавке. Фабия закрыла лицо руками:  

– Но я не хочу, не хочу, здесь мой дом! – она разрыдалась.  

6  

Также, как внезапно Калигула заболел, также внезапно он выздоровел. Первым делом, после болезни, он издал указ, чтобы людей казнили частыми ударами – так было более мучительно.  

– Пусть чувствуют, что умирают, – говорил он, не забыв также отдать указ, чтобы разгромили все статуи, поставленные на Марсовом поле прославленных мужей. Причем так, что восстановить их было уже невозможно. Он заставил Сервия воспеть это в своем стихе, как великое деяние бога.  

Намечался пир. Рассаживаясь на ложах, гости представляли в уме: а что же придумает Калигула на сей раз? На прошлом пиру он унизил знатнейших патрициев, забрав у них родовые знаки: у Торквата ожерелье, у Гнея Помпея прозвище Великого, у Цинцинната золотую прядь.  

Сервий без малейшего интереса наблюдал за возней сенаторов. Гатерий Агриппа что-то оживленно обсуждал с Корнелием Сабином, здесь же ошивалась блудница Пираллида, любовница Калигулы, как и Мнестер, который имел связь с императором. Мнестер был мимом. Все они копошились, словно тараканы, не зная, чья же очередь придет сегодня. Сервий не смог сдержаться и черкнул пару строк:  

"Каждый свой смертный час осуждает, увидев чудовища облик"...  

Но тут послышались шаги Калигулы и он поспешил разорвать свиток. Напоминая большого идиотского попугая в женских разноцветных одеждах, Калигула вошел в пиршественную залу. Но направился не к своему ложу, а к громадной статуе Юпитера, встав рядом и взирая на всех глубокими глазками. Приглашенных охватил панический ужас, каждый попытался опустить глаза вниз и спрятаться, исчезнуть из поля зрения Калигулы. Калигула улыбнулся некрасивым ртом.  

– Апеллес! – воскликнул он, и его голос прорезал тишину. – Взгляни сюда, посмотри на Юпитера и на своего бога, в ком ты находишь больше величия?  

Трагический актер вздрогнул, мешкая с ответом. Раздраженный Калигула закричал:  

– Забейте его бичами!  

Приговор исполнился немедленно и здесь же, ко всеобщему ужасу гостей.  

– Апеллес, у тебя такой отличный голос, несмотря на твои стоны и жалобы! – расхохотался Калигула. Сегодняшняя жертва была сделана, окровавленное тело унесли.  

"Главное ничем не вывести его из себя", – проносилось в голове у каждого.  

– Я самый несчастный из всех императоров! – проговорил Калигула, валяясь на ложе и поглаживая волосы Друзиллы. – Правление Августа запомнилось поражением Вара, правление Тиберия – обвалом амфитеатра в Фиденах, а мое правление все забудут. Как я хочу, чтобы в стране начался голод, чтобы люди заболели чумой, чтобы свершился страшнейший пожар, спаливший город или, на худой конец, пусть будет хотя бы землетрясение!  

"Он безумен! " – с грустным сожалением подумал Сервий. Все молчали. Только самые последние льстецы стали поддакивать и прославлять безумца, которому отдана власть над Римом.  

– А ты, Ливий, уже вернулся из ссылки? – снова спросил Калигула.  

– Да, цезарь. Будучи в ссылке, я только мечтал о том, чтобы поскорее умер Тиберий и ты пришел к власти.  

Калигула хмыкнул:  

– Стало быть все, кого я послал в ссылку, молят богов о моей смерти? Немедленно прикажу их всех умертвить! Кстати, знаете о моей новой проделке? В Путеолах я созвал всех людей и приказал бросить их в море, топя веслами, чтобы не спаслись! – он весело захохотал. Сервия передернуло. Как ненавидел он себя в этот момент и даже презирал. Чтобы не слышать более речей Калигулы, сЕрвий снова уединился. Как это делал много раз. он присел в тишине колонн и снова стал писать стихи о земной богине, которой навеки отдано его сердце. Внезапно Сервий услышал шелест платья. Кто-то шел. Подняв глаза, он решил, что сходит с ума: в нежно-голубом пеплуме, с крупными жемчужинами в золотистых волосах, шла она... Сервий решил, что грезит, но внезапно она остановилась и стала вглядываться в черты его лица. Они стояли так некоторое время и молчали, глядя друг на друга. Не было сказано ни одной фразы, ни одного слова, просто их губы слились в поцелуе.  

– Кто ты, любимая? – наконец спросил он. – Как твое имя?  

– Фабия, – ответила она. – сОвсем недавно я узнала, что мой настоящий отец Фабий Прокул, который вернулся из ссылки. Мы приглашены на пир императора.  

– Нет! – громко воскликнул Фабий. – Ты не должна туда идти! Калигула настоящее чудовище. Если он увидит твою красоту, я навсегда тебя потеряю.  

– Калигула – божественный цезарь, он – сын Германика, – возразила Фабия.  

– Он безумный тиран и я скорблю о Риме, который медленно погибает в руках его.  

– Фабия! Фабия! – послышался голос.  

– Слышишь, меня зовет отец, – сказала девушка. Они посмотрели друг другу в глаза. Все было сказано за себя, без слов.  

– Не ходи, – он легонько сжал ее руку.  

– Я не могу не пойти, – ответила она, побежав к Прокулу и обернувшись напоследок.  

– Благородный Фабий Прокул с дочерью! – объявил раб.  

Все глаза были обращены к Фабии, не исключая самого Калигулы.  

Он пристально посмотрел на нее, как делал это всякий раз. Фабия с любопытством осматривала пирующих и с благоговением, почти со страхом, уставилась на императора.  

Калигула ухмыльнулся.  

– Не правда ли, она хороша? – спросил он, обращаяс к слабоумному заике, дяде Клавдию.  

– Д-д-да... – промямлил Клавдий.  

Калигула поманил пальцем, Фабия подошла, все еще неверя в то, что она находится здесь, и что перед ней сам император. Калигула протянул руку:  

– Не бойся, перед тобой сам бог. Пойдем, я покажу тебе дворец, – они скрылись в соседних покоях.  

Гости стали шепотом переговариваться.  

Фабия испугалась, когда Калигула швырнул ее на ложе и приблизил свое довольно несимпатичное лицо, пытаясь со всем присущим ему зверством, поцеловать. Фабия отпрянула в сторону.  

– Ты оскорбляешь бога, дерзкая! – зло сказал Калигула. – Сначала я могу выпороть тебя розгами, а потом отдать диким львам. Мне подвластно все! – с удовольствием сказал он. чЕрез некоторое время из покоев раздался крик. Прокул не выдержал и в мгновение ока ворвался туда. Все услышали визгливый голос Калигулы:  

– Стража, меня хотят убить! Через минуту преторианцы вывели Прокула, сулящего Калигуле различные проклятия и угрожая гневом богов. Калигула вышел злой и раздраженный, но сделать ничего еще пока не успел, потому что Друзилла внезапно побледнела и упала на пол. Все стали перешептываться, что это жена Калигулы, Цезония, из ревности подмешала яд.  

– Лекаря! – завопил Калигула, бросившись к сестре. – Лекаря!  

Он гладил ее по холодеющему лицу и всхлипывал.  

7  

Фабия Прокула посадили в темницу, чтобы подождать императорского решения. Воспользовавшись случаем, Фабия бежала к Тарквинию. Калигула забыл про нее. Он забыл обо всем: о своей жестокости, безумстве, о том, что он считает себя богом. Все словно кануло в небытие, время остановилось. Друзилла была при смерти. Калигула сидел возле ложа и смотрел в ее пустые, безжизненные глаза. Волосы ее разметались по подушке. Лицо казалось слишком бледным. Калигула прикоснулся к ее холодным губам:  

– Скажи что-нибудь, сестренка!  

Она посмотрела на него стекленеющими глазами и слабо проговорила:  

– Я нашла "Меч" и "Кинжал", твои книги, Гай. В них список жертв, которые должны умереть. Это плохо, очень плохо...  

Калигула всхлипнул и сжал ее руку. Друзилла вздрогнула, что-то прошептав. Что-то вроде: "Встретимся в царстве Плутона, Гай", и взгляд ее стал мертвым. Калигула встряхнул сестру, как бы не веря, что она умерла.  

– Нет, Друзилла, ты не можешь умереть, не можешь! – он ударил ее по лицу: – Не можешь, я приказываю тебе жить!  

Внезапно он замолчал. Жестокая реальность начала закрадываться в безумные мозги. Калигула издал истерический вопль и выбежал из комнаты.  

– Друзилла! Друзилла! – закричал он не своим голосом, но ответом ему была тишина и темнота.  

– Нет! Нет!! – снова воскликнул он, взяв меч и принявшись громить статуи богов. Потом внезапно выбросил меч и сел, обхватив колени руками. Его сотрясали рыдания.  

На следующий день на Палатине начался траур. Калигула вырядился в черное, с лицом, напоминающим восковую маску, он сказал свое слово:  

– Я запрещаю смеяться, купаться, обедать с родителями. Нарушение этих правил карается смертью. Друзилла причисляется отныне к лику божеств, – он смахнул слезу с глаз и вышел. С этой минуты весь Палатин и весь Рим оделись в черное.  

Сам Калигула ночью куда-то исчез, как выяснилось позже, он пересек кампанию и достиг Сиракуз.  

Для Сервия тоже начался траур. Нет, не потому, что умерла любовница Калигулы, а потому что он потерял Фабию. Он не знал, где ее искать и единственным способом было увидеться с Прокулом. Но к Прокулу никого не пускали. Сервию пришлось выложить много монет, прежде чем пустили его в темницу. К тому же, все знали, что он любимчик Калигулы.  

фабий Прокул, закованный в цепи, мрачно смотрел в пол.  

– Да хранят тебя боги! – воскликнул Сервий.  

– Кто ты? – спросил Прокул, глядя в одну точку.  

– Придворный поэт.  

– Соглядатай Калигулы, – зло усмехнулся Прокул. – Хочешь заставить меня сознаться в каком-либо заговоре? Но ничего не выйдет, ты не вытащишь из меня ни слова!  

– Мне нужно найти твою дочь, Фабию, – несмело сказал СЕрвий.  

Прокул дернулся и тяжелые цепи на его руках зазвенели:  

– Это чудовище, этот гнусный развратник хочет добраться до моей дочери?! Никогда этого не будет. Пусть кинут меня тиграм или диким турам, но никто не вырвет из меня ни слова.  

Он отвернулся спиной к Сервию и оставался сидеть в таком положении, не подавая никаких признаков жизни. Сервий понял, что зря старается и вновь вернулся на Палатин. К его удивлению, Калигула был уже во дворе. Был он с отросшими волосами и бородой, наконец изъявив желание заняться делами. Когда он узнал, что подорожал скот для откармливания диких зверей, издал указ, чтобы вместо них кидали живых людей из тюрем. Не важно, кто в чем был виноват. Ярость в Калигуле проснулась еще сильнее. В страхе ходил весь двор, к какому сословию кто бы не принадлежал.  

– Слушай, Меммий, – сказал Калигула одному из придворных, – я слышал, что ты поклялся отдать за меня жизнь?  

– Да, цезарь, – поклонился Меммий.  

– Так чего же ты медлишь? – злорадно сказал император, позвав рабов: – Прогоните его по улицам в жертвенных венках, а потом сбросьте с обрыва!  

– Нет, нет, цезарь, нет! Я не заслужил этого, умоляю, ради бессмертных богов!  

Его голос слышался все дальше и дальше, но Калигула спокойно продолжал заниматься своим делом. Вошел старый Кассий Херея, трибун преторианской когорты:  

– Цезарь, я пришел узнать свой пароль...  

Калигула засмеялся:  

– Твоим паролем будет "Приап" или "Венера", выбирай.  

Калигулы уже давно издевался над Хереей, придумывая ему различные унижения. Не успел уйти Херея, как вошел один из соглядатаев:  

– Цезарь, я подозреваю двоих в заговоре против тебя.  

Получив монету, соглядатай удалился, а Калигула, хотя бы сегодня снявший с себя женское покрывало, вошел в залу, где все собрались. При всех он поцеловал в губы пантомима Мнестера. Краешек тоги Калигулы был перепачкан сеном, так как вчера он ночевал в конюшне у своего коня, где и обедал. Подойдя к двум сенаторам, которых обвинил соглядатай, Калигула обнажил меч с мастерством актера:  

– Клянусь богами, я сделаю это сам, если даже в ваших глазах я достоин смерти!  

Сенаторы остались в замешательстве, пораженные таким поведением императора.  

8  

В мартовские иды неожиданно ударила молния в комнату дворцового привратника. Калигула счел это дурным предзнаменованием и поехал к астрологу Сулле, чтобы тот все ему растолковал.  

– Я хочу знать, что говорят олимпийские боги богу Калигуле, – сказал он.  

– Они говорят, что тебя ждет неминуемая смерть, – бесстрастно ответил Сулла и Калигула в ужасе ушел. В эту ночь он не мог заснуть, его посещали видения. Но, вдруг, словно бог сна Морфей, наслал на него сон. Калигуле приснилось, будто бы он стоит возле трона самого Юпитера и бог толкает его ногой и низвергает на земь. Проснувшись в холодном поту, Калигула поспешил в храм, чтобы принести жертвы богам, но обляпался кровью фламинго, считая это также дурным предзнаменованием. Решив отвлечься, Калигула захотел посмотреть мим, где играл его любимый Мнестер. Выйдя на сцену, актер, выбегающий из-под обвала, сплюнул кровью. Вся сцена вдруг оказалась в крови, Калигула, испугавшись, покинул зал.  

– Цезарь, – сказал Сервий, – я посвятил тебе новый стих, не желаешь взглянуть?  

"Кто три года напролет  

Тиранит Ромула народ?  

Калигула, безмозглый идиот"...  

Прочитав это, Калигула лишился дара речи. Сервий боялся, но уже решил сделать то, что надо было сделать ему с самого начала. Он знал, что его сейчас ждет, но не жалел, ибо на душе у него стало тихо и спокойно.  

Калигула еще молчал.  

"Это конец", – подумал Сервий, – "он придумает для меня наиболее изощренную пытку".  

– Стража! – завизжал Калигула.  

– Мы здесь, цезарь! – сказал Херея, подойдя к нему сзади и ударом меча глубоко разрубив затылок. – Делай свое дело!  

Корнелий Сабин спереди пронзил ему грудь, Калигула упал, крича:  

– Я жив!  

– Бей еще! – крикнул Херея, добивая его.  

Сервий не мог прийти в себя. Дрожали занавески, из-под которых торчали чьи-то сандалии. Корнелий отодвинул занавеску: за ней прятался заика Кдавдий.  

– Ave Ceaser! – закричал Херея. Они подхватили ничего не понимающего Клавдия и выволокли к народу, представляя людям, как нового императора...... С приходом на трон Клавдия в Риме настал мир и покой. Огромный ларец с ядом, найденный в покоях Калигулы, он приказал вышвырнуть в море и зараза была такая, что передохла вся рыба.  

Клавдий вернул многих из ссылки, освободил из тюрем несправедливо осужденных, среди которых был и Фабий Прокул, которого не успели выкинуть диким зверям. Клавдий совершенно справедливо носил титул "божественный", подаренный народом. После возвращения Прокула, Сервий встретил Фабию.  

– Теперь мы никогда не расстанемся, моя лучезарная, – сказал Сервий, прижимая ее к себе. – Власть чудовища пала и теперь никто не сможет разлучить нас.  

– Да, – улыбнулась Фабия.  

– Клавдий, да здравствует божественный Клавдий! – закричал карлик-урод. Сервий и Фабия уже где-то видели его. Конечно же, в день воцарения Калигулы, но теперь наступил другой день, гораздо счастливее. Карлик больше не вызывал у них испуга или омерзения. Они искренне радовались вместе с ним. Карлик похлопал Сервия по плечу и шутливо подмигнул. Сервий и Фабия улыбнулись. Они собирались пожениться и уехать в какое-нибудь тихое местечко, подальше от дворцовой суеты. Кошмар закончился для них и впереди ждало только безбрежное счастье, которое уже никто не в силах был нарушить.  

Тело Калигулы унесли в тайне и сожгли в Ламиевых садах, забросав кое-как дерном. Позже его вырыли и погребли сестры.  

Садовников этого сада мучили привидения, а в том доме, где был убит Калигула, спать без ужаса было невозможно. поговаривают, что он кишел призраками. В конце концов, в доме начался пожар и он сгорел дотла.  

Люди не сразу поверили в то, что Калигулы больше нет, что никто не будет больше закрывать житницы и обрекать их всех на голод, никто не будет больше скармливать людей диким зверям и убивать только потому, что ему так захотелось. Многие думали, что Калигула специально распустил слух о своем убийстве, чтобы узнать, что о нем говорят в народе.  

Странную закономерность заметили историки – все цезари с именем Гай погибли от меча.  

Так Гай Цезарь Калигула прожил двадцать девять лет, правил три года, десять месяцев и восемь дней. Его царствование не предали забвению, чего он боялся больше всего. Но времена эти отметились его жестокостью и безумием. О них еще не раз вспомнят потомки, вспомнят о величайшем безумце и отличившемся особой жестокостью императоре. Но все это кануло в прошлое, осталось навсегда на страницах истории римского народа.