Сюита номер ноль или меня никогда и не было

– Скажи, что ты хочешь? – молодая женщина в огромной подпоясанной черной рубашке из гладкого жесткого хлопка и широких штанах из этой же ткани до щиколотки спросила меня.  

– Я бы хотела сменить свое бальное платье на обыкновенные черные штаны и футболку.  

– И все?  

– Пожалуй, да.  

– Какая тебе разница, что на тебе надето, если мы стоим в очереди на расстрел?  

– Нелепо быть расстрелянной в бальном платье, разве не так?  

– Пожалуй да… Футболка, говоришь? А рубашка подойдет?  

– Лучше футболка. Но рубашка лучше платья.  

– Ладно, – она быстро и ловко сняла с себя безразмерную рубашку, затем, оперевшись на меня одной рукой, вылезла из штанов, – держи, – говорит. Под одеждой у нее был слитный черный купальник с длинными рукавами. Она была стройной, сухо и поджаро сложенной.  

Никогда я еще не испытывала такой благодарности как в тот момент, когда наконец-то сняла с себя это дурацкое кремовое платье, сбросив его на мраморный напольный вазон с искусственными гортензиями в нем.  

– Кроме рубашки и штанов, ты больше ничего не хочешь?  

– Разве что, чтобы не было этих мерзких искусственных цветов.  

– Жалкое зрелище, пошлятина, – понимающе согласилась она, – а знаешь зачем здесь искусственные цветы?  

– Догадываюсь, – ответила я.  

– И, все же, странные у тебя желания перед собственным расстрелом.  

– О чем же я могу желать и, главное, зачем? Через полчаса меня уже не будет. Значит, можно сказать, меня уже фактически нет. Кому тогда желать, если меня нет, – груде мясокостной субстанции с кишками?  

– Ты права, нас уже не будет, а вот искусственные гортензии еще постоят. И знаешь, что самое обидное? Нас все-таки потащат на кладбище и закопают. Ха-ха, и украсят наши могилы этими уродливыми гортензиями. А мне всегда хотелось, чтобы после смерти мое тело сожгли.  

Не помню, когда в последний раз я была с кем-то настолько эмоционально близка, как с этой женщиной. Только я не понимала, кто она мне. Мама, дочь, сестра? Может быть, она моя учительница? Или любовница? Или просто хорошая подруга? А, может быть, мы с ней когда-то были врагами?  

– Я так рада, что ты понимаешь меня сейчас. Мне бы не хотелось романтизировать этот момент, но согласись, расстрел случается с тобой не каждый день. Все-таки, пепел – это лучшее, что может произойти с тобой после смерти. Я бы хотела, чтобы мой пепел был рассыпан на берегу моря.  

– Какого именно моря? – она с искренним интересом заглянула мне в глаза, подперев ладонью подбородок.  

Я не могла поверить, что кого-то может интересовать, на берегу какого моря я бы хотела, чтобы был рассыпан пепел от моего трупа.  

– Погоди, не говори, я, кажется, знаю. Мертвое? Это же логично – после смерти отправиться на Мертвое море.  

– По-моему, наоборот.  

– Значит, пойдем от обратного. Ионическое?  

– Хорошее море, теплое, спокойное, с песчаными берегами. Но мое море – Белое.  

– А какое оно?  

– Ледяное, а его берега усеяны острыми камнями.  

– Острыми, как что?  

– Как мечи самурая.  

– Наверное, это действительно, лучшее место для нашего пепла.  

– Но нас закопают.  

Мы беззаботно засмеялись. За стеной раздался выстрел, приглушенный хорошей звукоизоляцией. Там же, за стеной, заиграло Либертанго Пьяццолы. Звук был тихим, но было понятно, что звучит оно так, будто его исполняют второклассники.  

– До чего же похабно играют, не могли позвать кого-то поталантливей, раз уж такое дело. Расстрел все-таки, не хвост собачий.  

– Невозможно их слушать, но, видно, придется. Откуда пальцы растут у этих людей?  

– Оттуда же, откуда и уши.  

Оркестр второклассников играл все хуже. Смычковые совершенно не попадали в такт, пианист мазал по клавишам, духовикам отчаянно не хватало воздуха.  

Мы не сдерживали свой смех, периодически прижимаясь ухом к шершавой стене, покрытой мелкой гранитной крошкой, чтобы получше слышать эту какофонию. Одна из главных скрипок забыла свою партию. Чуть позже раздался звук падения со стула кого-то из музыкантов.  

– Представляешь, нас будут расстреливать под это.  

– Какое счастье, что хоть не поют и не танцуют.  

Мне давно не было так искренне смешно и весело, как в тот момент. Она первая резко перестала смеяться, плавно опустилась на пол вдоль стены и, задрав голову вверх, с закрытыми глазами произнесла:  

– Я бы хотела, чтобы на моем расстреле играла Мияно Хиосуке.  

– И ни что иное, а сюиту в ре миноре Баха.  

– На виолончеле.  

– А она больше ни на чем и не играет.  

– Правда?  

– Да.  

Я присела с ней рядом, прислонившись спиной к стене.  

– А ты хочешь быть расстрелянной? – спросила она меня, повернув ко мне лицо и снова пристально смотря мне в глаза.  

– Я никогда не задумывалась об этом.  

А ведь я и правда не думала, хочу я расстрела или нет. У меня раньше и не возникало мыслей, что я могу об этом подумать. Я не понимала, как это: хотеть или не хотеть расстрела. Либертанго спустилось на полтона ниже. Я почувствовала, как мое сердце начало биться чаще и с большей амплитудой. Мое дыхание сбилось, а диафрагма наполнилась сковывающим холодом.  

– Послушай, пожалуйста, я ничего не понимаю. Сколько мне лет, хотя бы примерно? 7, 25 или 70? Стройная я или нет? Какой длины мои волосы? Какого они цвета?  

Я хотела услышать что-то вроде: «Не беспокойся, не понимать кто ты – нормально перед расстрелом». Но она лишь нахмурилась и покачала головой.  

Либертанго опустилось еще на полтона, потом ещё раз, а потом постепенно перешло в импровизацию. Мне стало совсем жутко, воздух будто закончился.  

Она обняла меня сбоку, прижала к себе и погладила по голове. Импровизация заиграла мощно и виртуозно, закончив внушительным грозным аккордом.  

– Иди, – сказала она мне на ухо.  

Тут я поняла, что она не в очереди на расстрел.  

Войдя в дверь, я оказалась на сцене и увидела перед собой полный концертный зал. Из-за вспышек фотоаппаратов невозможно было разглядеть лица зрителей. Видеокамеры повсеместно включались со звуком оповещений в Битрикс-24. Диктор объявил мое имя, добавив: сюита в ре миноре, Иоганн Себастьян Бах. Мне принесли виолончель. Я упала замертво.