самый мерзкий человек на земле!

– какой же я гадкий даг, практически дохлый дог! – сладострастно прошептал Санечка, отстраняясь от зеркала, на котором остался запотевший след его поцелуя. – вот бы меня сейчас снасильничал говард-утка с его утиным в полтела длинным штопоровидным писсионом, что прошил бы нутро моё, как мысль ницше далекие восемнадцать.  

с этими словами Санечка достал собственный не столь значительный копулятивный орган и, опершись рукой о раму зеркала, принялся себе надрачивать, басовито подвывая и пуча глаза в экстазе от своей низости.  

– жижа я, пассивная жижа, бордовый после свеклы понос… я молчу на семейных праздниках и в носу люблю ковыряться, я книжку бодрийяра про симулякры не дочитал.  

глядел он в свои карие глаза и видел в них отражение себя, точнее видел он отражение себя в отражении себя, и степень накала его петушка росла прямо пропорционально обнаружению количества двойников.  

– уууууу! распиздяй я распоследний! не светит мне взаимностью ни одна львица женственности и даже сорокалетняя проститутка меня проклянет. нормальный работодатель не возьмет в коллектив, дабы роды труда конвертировать в долю общеземного счастья. везде я ненужный, незаметный, как оркестровый треугольник, а исчезну – никому своей смертью больно не сделаю.  

мерзкие полные губы Санечки изогнулись в плотоядной ухмылке, встопорщились кудлатые бакенбарды, а серая заравская кепи на голове на лоб ему съехала.  

– я урод! моральный дегрод! беспонтовый задрот! о какой чудесной гнилью полон мой наглый рот! хочется говно жрать от ненависти к себе.  

так продолжает Санечка ярить хоря, как вдруг из-за спины его выплывают три крали с овальными личиками, и, став в зеркале, принимаются петь по очереди сладкими детскими голосами..  

– мое сердце стучит, как копыто,  

но я не лошадь, я – Афродита.  

хочешь, приготовлю тебе макароны по-флотски,  

ты мой воздух, розы мои и розги.  

сведя густые брови и надув щетинистые щеки, Санечка шаманил со своим магическим жезлом. три прыща на лбу его лопнули от напряжения и дали залп гноя.  

– я тебе отдамся с честной добротой,  

голуби пархают в пуще золотой,  

свадебку сыграем, отпрысков намнем,  

ты такими мыслями не играй с огнем!  

кося глазом на прелестницу, Санечка интенсивно чиркал об ладошку писсюндрой.  

– мы как две снежинки непохожие,  

но любовь растопит лед тоски,  

двумя каплями сольемся мы похожими,  

через кофточку видны мои соски.  

забыв на презренное мгновение о Себе, Санечка (не мог же он не повестись на Стихи! ) дал слабину в удушении мурзилки, и обернувшись был готов броситься на прелестниц сразу на всех, но не оказалось за спиной никого и в зеркале теперь тоже не было никого.  

– ай-ай-ай, – горько вздохнул Санечка, и иссяк у него поник.  

и тут… тут вспомнилась ему новелла «сорванный цветок» албанского писателя хеленау:  

«Пусть он навсегда потерял радость своей жизни, а другой радости не было для него на этом свете […], но и все же… на этой земле еще было нечто, что он любил и что не давало ему права покончить с собой и требовало подарить ей жизнь. Это была родина.  

Он встал из-за стола. Взял знамя. Поцеловал его. Почувствовал глубокое облегчение, и из глаз полились горячие слезы».  

Санечка пристально вгляделся в зеркало, надеясь найти там родину либо знамя.  

сколько бы он ни щурился, но родины нигде не было, было все: космос, поэзия, природа, наркотики, путешествия, интернет…  

– о! не стать мне горемычному хуже, чем я есть, – упав на колени, Санечка зарыдал. – гнусь людских отношений не познать в виде недомолвок, жестокости заботы, игр от скуки быта, ревности, раскаяния за обиду. и врагов страны моей не уничтожать мне, не забивать их молотком, дабы боеприпасы зря не расходовать. в роли отростка власти свободу не подавлять изобретением идиотских законов. ну что же мне теперь делать?  

Санечка знал что делать: прежде всего он вколол себе в лоб обезболивающее.  

затем в центре лба срезал кружок кожи и, щурясь от заливающей глаза горячей крови, принялся просверливать дрелью отверстия по ободку круга. ударом ручки расчески он вызвал трещину и выковырнул кружок из черепа.  

потом Санечка взнуздал лысого и, с трудом согнувшись, воткнул его себе в голову по головку. двигал он головой вверх-вниз до момента эякуляции, а, когда та произошла, его согнуло от адской боли. вдруг, подобно Афине, родившейся из головы Зевеса, Санечке на ладони выпал покрытый слизью гомункулюс-клон.  

– папа? – пропищал гомункулюс-клон.  

– папа, – облегченно выдохнул Санечка, разумея, что ему удалось.  

Санечка2 спрыгнул на ковер и, путаясь ножками в ворсе, помчал на кухню, чтобы отыскать себе что покушать. к вечеру это был уже полностью сформировавшийся молодой мужчина.  

– зачем ты хочешь бурить мне головку, папа? – спросил Санечка2 у Санечки, когда тот приблизился к нему с дрелью.  

– мы создадим армию, и уничтожим людей, а потом займем их место. так наступит рай на земле. без конфликтов, эгоизма и несправедливости. гармоническое общество.  

Санечка2 согласно засмеялся, и сверло вошло ему в кость.