Билет с открытой датой

БИЛЕТ С ОТКРЫТОЙ ДАТОЙ  

Некоторые события придуманы или возникли в воображении автора потому, что они ему показались более настоящим прошлым, чем то, что случилось на самом деле. Такие вещи не происходили, но они могли произойти. Ещё больше, чем выдумки, в текст вставлено разнообразных преувеличений в описании событий и, особенно, чувств и переживаний героя. В реальной действительности царит её величество Повседневность со своим анестезирующим всё и вся эффектом, но текст диктует необходимость художественной обработки, привлечения внимания к тому, чего хочет автор. По этой же причине многие, хоть и не все, имена изменены, а написанное – это не автобиография и не воспроизведение на самом деле окружавшей автора тогда и потом среды и людей, хотя он и старался держаться по возможности близко к реальной истории. Если выразиться совсем просто, то написанное – рассказ или повесть с элементами автобиографии, а не хроника жизни.  

Автор заранее просит прощения за обильные и путаные отступления в тексте – такой уж попался автор, зануда, а не Лев Толстой (тоже, впрочем, тот ещё зануда, но другого уровня). Ему даже интереснее рассуждать о чем-нибудь абстрактном, чем рассказывать историю. Да и его герой, Сергей, тоже постоянно перепрыгивает с мысли на мысль, не успев, а может, и не сумев, додумать толком до конца предыдущую. Бывает, задумается, витая в облаках, забудет, с чего начинал думать, а тут, глядишь, и время думать вышло, пора уже что – нибудь делать, да только не то, что хотелось, потому что о том, что хотелось, не хватило времени додумать. Ну да вроде бы это обыкновенно для русского человека, никто не должен удивиться.  

Чтобы читатель в процессе чтения не заснул, общие рассуждения, отступления, выделены из самой истории, и их можно не читать, кому неохота.  

ПРЕДИСЛОВИЕ (КОРОТКОЕ)  

Ночь подходила к концу. Все детство и всю юность Сергей считал, что ночь -лучшая часть жизни, потому что она проходит во сне и дает передышку от действительности за окном. Таким он тогда рос человеком и так нерадостно встречал жизнь. Позже это ощущение не то, чтобы изменилось, но ночью часто стала одолевать бессонница, а днем, наоборот, жизнь более – менее вошла в устоявшуюся колею, перестала казаться сплошным страданием, хотя и радости прибавилось немного.  

Отступление – о молодости  

Именно молодость – самая мучительная пора жизни, но и вместе с тем, самая страстно желанная сразу после осознания ее конца. В пору так называемой зрелости душит тоска по невозвратимости молодости, времени, прожитого с её яркими ощущениями и чувствами.  

Что же такого в жизни придавало горький привкус ее началу?  

Ведь там находились, как почти у всех, и радостное напряжение роста, и новизна и полнота чувств! И, конечно, надежда, надежда, надежда…, будущее впереди, всё впереди. Вот рецепт на ходу: если постараться внушить себе, что собираешься прожить 150 лет, то тогда, по крайней мере, первые 75 будут временем надежд и ожиданий, а это и есть почти вся жизнь. Значит, она вся пройдет под знаком молодости и юного энтузиазма!  

____________________  

А между тем в тот день, в котором начался рассказ, пришло время вставать, потому что ночь закончилась. Вставать привычно не хотелось. Это значило идти в ванную, и там, бреясь, хочешь – не хочешь, увидеть свое лицо в зеркале, а встречаться с ним вообще желания не было. Нет, не по какой – то особенной причине именно в этот день. Бывают другие дни, когда причины действительно есть, – тяжелое похмелье или стыд при воспоминании о том, что вчера с тобой произошло. Этот же день числился обычным, ничего особенного вчера не происходило, и все – таки встречаться с лицом не хотелось. Во – первых, эта встреча означала, что точно наступило утро, а оно добрым у таких людей, как Сергей, не бывает. Во – вторых, лицо и в молодости – то его не так, чтобы очень устраивало; ну, не несло оно на себе печати высоких устремлений, глубокой работы мысли, было какое – то совсем заурядное, с проблеском даже мелковатости, суетливости, готовности моментально реагировать на всякие внешние пустяки, лишенное собственной значимости. В – третьих, теперь оно уже напоминало о чемодане прожитых лет. Постоянное внимание к этому обстоятельству само по себе выдавало страх, испытываемый от осознания своего возраста. И хватало ума определить этот страх как признак напрасно прожитой лучшей и большей части прошедшей жизни.  

Ну, да ладно, встал, задвигал ногами, оправился, умылся и побрился, вышел на люди. День начался.  

Теперь придется познакомиться с историей начала жизни Сергея, чтобы понять, как он пришел к тому, к чему пришел, как стал тем, кем стал, и кем вообще он стал. Дай бог, вместе с читателем авось и автор поймет.  

ДЕТСТВО  

Главным человеком в жизни Сергея, во многом определившим течение его жизни и его самого как личность, была его бабушка со стороны отца, бабушка Кора, Конкордия Дмитриевна. В то время, когда Сергей родился, в конце 50-х годов прошлого века, его семья жила в коммунальной квартире в самом центре Москвы, в Брюсовском переулке. Место это предназначалось тогдашней властью для артистов, композиторов, режиссеров и прочей культурно – художественной прослойки. Напротив дома, где они жили, через узкое ущелье темноватого переулка, стояла громада дома артистов Большого театра, в котором жили, как сейчас сказали бы, «суперзвезды» того времени, – великий тенор Козловский, знаменитый бас Эйзен, прима Нежданова, в честь которой позже переименовали и сам переулок (а еще позже, в период перестройки, его снова переименовали обратно, назвав, правда, в этот раз Брюсовым) и многие другие. Часто по утрам, не очень рано, иногда во время завтрака, иногда позже, но только в летнее время, когда окна открывались настежь, Сережа слышал распевку Эйзена к вечернему представлению оперы в Большом. Его мощный бас подхватывался уличным потоком воздуха, гулко разносился между стоящими друг напротив друга стенами домов узкого переулка, и задавал тон дню. Вот это было действительно начало так начало дня, не то, что то, которое описано в предисловии. Никогда и нигде больше в жизни Сергея с таким настроем дни не начинались. И то сказать, что у человека пяти лет и без Эйзена с настроем обычно всё хорошо.  

Пожалуй, много лет спустя, на преддипломной практике в Праге, где он прожил 4 месяца, он испытывал по утрам нечто похожее, бодрящее и радостное. На этот раз стимулом служили запахи города, совсем непохожие на запахи Москвы и других советских, а теперь, и российских городов. Тогда, в Праге, он вдыхал запахи свежесваренных сарделек со сладкой горчицей, трамваев, смазанных хорошим машинным маслом, свежести чистого, ухоженного города и еще чего-то неуловимого, что тогда в советских мозгах Сергея связывалось с понятием Запад. Конечно, социалистическая Чехословакия, накрепко привязанная «узами дружбы» к Советскому Союзу, не могла считаться Западом в полной мере, но это была первая «заграница» в его жизни и, кстати, совсем не самая убогая даже и по нынешним оценкам Сергея, после того как он видел много, очень много других стран. Этот голос в Брюсовском, этот запах в Праге зафиксировали навсегда в его памяти воспоминания о давно ушедших днях.  

Дом, где он жил с родителями и с бабушкой Корой, был самый обыкновенный, с обычным составом жильцов, простых людей, около 14 человек в общей квартире с его семьей. Коммунальную квартиру делил на две части длиннющий темный коридор без окон, вдоль него с обеих сторон шли двери комнат, общим числом шесть. Дом построили в начале двадцатого века, и до революции эта квартира, конечно, принадлежала одной семье. Горячую воду подавали два газовых обогревателя, они же колонки, одна висела в ванной комнате (разумеется, тоже одной на всех), а другая – в общей кухне над раковиной. Их зажигали спичкой, как конфорку газовой плиты, и тогда текущая из-под крана вода постепенно становилась теплой. В ванную комнату все принадлежности для умывания или мытья жильцы носили с собой, когда туда заходили, и после окончания гигиенических процедур забирали их обратно в свои комнаты. Кстати, тогда в СССР еще не начали производить зубную пасту, и зубы чистили по старинке зубным порошком из специальной круглой картонной коробочки, он сам налипал на мокрую щетку при обмакивании в коробочку её щетины. Порошок имел запах и вкус мяты и тоже придавал утреннюю бодрость перед длинным днем. Происходил он родом в том виде, в котором его застал Сережа, из гигиены ещё аж восемнадцатого века. На кухне стояло 6 разделочных столов с тумбами для посуды, по одному на семью, висели веревки для сущки белья, вечно варилась и жарилась еда, как правило, сразу несколькими хозяйками. В такой обстановке жильцы не дружили, ссоры и подозрения возникали постоянно, но и примирения случались тоже нередко. Сергей не помнил, чтобы позже его родители вспоминали этот период жизни добрым словом, а он, как все дети его возраста, своего мнения ещё не имел.  

Их семья, единственная из всех, занимала фактически 2 комнаты, потому что в одной жила бабушка Кора. У нее на подоконнике стояли цветы. Из них самым главным, самым любимым маленьким Сережей был жасмин, он периодически цвел и тогда распускал свой пряный дурманящий нездешний аромат в почти 4х-метровый потолок комнаты старой московской коммуналки. Этот запах Сергей тоже так никогда и не забыл. Долгие годы после того, как бабушка Кора умерла, от запаха жасмина комок подкатывал к его горлу. Потом острота восприятия прошла, причина беспокойства или, скорее, волнения от этого запаха осталась жить только в самых далеких уголках его памяти, куда он и не очень-то заглядывал.  

Ещё у бабушки стояла дореволюционная тяжелая темная мебель, буфет, диван и горка со множеством диковинных вещиц, которые в тогдашнем обиходе уже встречались редко. Там лежали старинные ложечки, щипчики для сахара, розеточки, стояли граненые рюмочки, стеклянные подставки для столовых приборов, какие-то декоративные горшочки, вертикальные деревянные тубы для карандашей, как и мебель, потемневшие от времени и похожие на старинные башни, и многое другое, интересное. И все это можно было использовать для игр с самой бабушкой!  

Главной и самой лучшей он считал игру в военные действия. Именно так, не в войну, а в военные действия. И действия эти происходили сложно и захватывающе. Сами воюющие армии состояли из игрушек Сережи. Игрушки в свою очередь попали к нему разными путями, – от выросших родственников, сохранившиеся у самой бабушки еще со времени детства его отца и дяди Толи, брата отца, ну и, конечно, купленные родителями. В основном, игрушки изображали различных зверей, которых Сергей очень любил, сколько себя помнил. Главными генералами он назначал мишек, своих самых любимых зверей, благо игрушечная промышленность их представляла на разнообразные лады. Бабушкины вещицы из горки служили редутами, флешами, батареями, пушками, а крепости сооружались из подушек. Все герои военных действий сначала совершали замысловатую подготовку, потом – не менее сложную рекогносцировку в соответствии с данными разведки, с меняющимися планами, и только на самом последнем этапе армии выходили биться друг с другом, причем бились в основном, один на один, как Пересвет с Челубеем. И выходило как – то так, что армия Сережи в упорном бою в конце концов побеждала армию бабушки. Освещал все это действо и вообще комнату бабушки большой оранжево-красный абажур с бахромой на длинном – предлинном шнуре, тянувшемся с лепного потолка.  

Ещё играли в русских писателей. У бабушки сохранился старый набор открыток с портретами великих и просто знаменитых русских писателей, наверное, штук 12-15. Требовалось назвать имя, фамилию и отчество писателя по его портрету, вытащенному из колоды наугад. Причем, тащили по очереди Сережа и бабушка. Сережа-то вскоре выучил всех писателей, хотя ещё и не умел читать их книг и читать вообще, а вот бабушка нет-нет, да и «ошибалась», чем приводила в восторг внука и проигрывала игру. Когда не играли, бабушка читала вслух сказки и стихи. Некоторые из них он должен был выучить наизусть, да так, что до сих пор, в свои серьезные года, он мог почти без запинок полностью прочитать по памяти, например, «Смерть поэта» Лермонтова или «Несжатую полосу» Некрасова. Она много рассказывала Сереже из своей прошлой жизни, особенно из жизни с покойным дедушкой на Дальнем Востоке в 30-е годы. Там дедушка служил одним из главных комиссаров у тогда ещё славного полководца Блюхера. Эти истории повествовали о собаке Румбе, жившей тогда в их семье, о тайге и природе Дальнего Востока, о долгих путешествиях поездом между Москвой и Хабаровском. Но интереснее всего было слушать не рассказы из жизни, а «эпизодики» про Леву. Левой звали игрушечного льва из Сережиной коллекции, ничем не примечательного, если бы не фантастические и увлекательнейшие истории, которые с ним случались, а великой мастерицей придумывать и рассказывать их была бабушка. Истории эти на взгляд Сережи, ничем не уступали и даже превосходили те, что попадались в книжках, они никогда не заканчивались и отличались редким разнообразием. Откуда она их брала и как она так могла сочинять, осталось для Сережи вечной загадкой.  

Спустя какое-то время Сережа и бабушка вдвоем временно переехали в большую квартиру в огромном отделанном гранитом доме на площади Маяковского, по Садово-Триумфальной улице. В этой квартире, хотя тоже коммунальной, жил только один сосед, а остальную площадь, еще 2 огромные комнаты, занимал дядя Толя, тот самый старший сын бабушки, на два года старше Сережиного папы. Он служил в КГБ, и в то время его вместе с женой послали по службе в Финляндию, в советское посольство, чуть – ли не резидентом нашей разведки. Их сын Андрей, тогда уже шестиклассник, на 8 лет старше Сережи, остался в Москве. К нему-то они и переехали, освободив родителей Сережи от ежедневных хлопот о нем, а их коммунальную квартиру – от избыточной нагрузки на единственный туалет, героически исполнявший в ней свой долг.  

Дядя Толя иногда приезжал в Москву в командировки и в это время жил вместе с ними у себя в квартире. Он, как и папа Сережи и, как многие в России тогда и теперь, злоупотреблял алкоголем, на чем позже и погорел. А в один из его приездов произошел занятный случай, который запомнился Сереже. Дядя улетал обратно в Финляндию после московской командировки, и за день до отлета сильно нагрузился, наверное, по причине прощального застолья. На следующее утро он находился не в лучшей форме, и бабушка помогала собирать вещи. Когда же, наконец, всё закончили, и он уехал на такси в Шереметьево, бабушка, встав на стул, полезла посмотреть на верхнюю крышку огромного гардероба, стоявшего в комнате. На эту высоту клали, в основном, не очень нужные или предположительно опасные для Сережи вещи, чтобы он не мог до них добраться. Она поводила там рукой и внезапно нащупала предмет, завернутый в тряпочку. В свертке лежал пистолет дяди – разведчика, забытый с похмелья. Страшно даже вообразить, что это значило тогда, да и сейчас, возможно, тоже. В то время дело ещё больше усугублялось полной безвыходностью положения, ведь взять билет на самолет, чтобы вернуться из Финляндии за забытой вещью, тогда было невозможно. Бабушка бросилась вдогонку, захватив внучка с собой. Быстро поймала такси и велела гнать скорее в аэропорт, сказав таксисту, что пассажир забыл дома вещи. Таксист торопился, но понемногу, и тогда бабушка, вне себя от тревоги, шепнула ему, что эта вещь – пистолет. Надо было видеть, какое впечатление это произвело на таксиста, – он рванул так, как будто за ним гналась рота фашистов на мотоциклах! В аэропорт успели до того, как дядя сел в самолет, всё в тот раз обошлось.  

Возле дома, где они тогда жили, на площади Маяковского в большом административном здании находился кинотеатр «Москва», в перестройку переименованный в «имени Ханжонкова», а позже – и вообще закрытый. Рядом стоял театр Современник, тогда – на пике своей славы, а напротив, концертный зал имени Чайковского и театры Сатиры и имени Моссовета (в парке Аквариум). Прямо на улице Горького, с выходом на площадь, располагался ресторан «София», видимо, имевший отношение к болгарской кухне, какой ее тогда себе представляли в СССР. Ни в одно из этих мест, половины которых теперь уже не существует, Сережа тогда не заглядывал, а вот в кино ходил, и не просто ходил, а увлекся им. Вообще, кино тогда смотрели всей страной, фильмы собирали 10, 20 и даже 50-60 миллионов зрителей без особой рекламы и усилий, такое и не снилось современному российскому, и не только российскому, прокату. Они широко обсуждались на работе и дома, артистов знали все. Когда приезжали родители, то с ними Сережа ходил не в «Москву», а в «Россию» на Пушкинской площади. Там шли все премьеры советских фильмов, он пересмотрел многие из них и помнил, как ни странно, всю жизнь. Об этом ещё будет дальше написано поподробнее.  

Бабушка Кора славилась не только эпизодиками про Леву, а еще и своим характером, если не стальным, то уж, по крайней мере, весьма твердым и принципиальным применительно к тем временам. Как – то раз, Сережа помнил, какой-то дальний родственник занял у нее 20 рублей до получки и не отдал, обещал вернуть позднее, потом – опять позднее, ну и, вы знаете… Так вот, бабушка была этой мелкой непорядочностью настолько возмущена, что в разговорах со знакомыми и родственниками каждый раз, когда заходила речь, клеймила позором этого человека. По слухам, в конце концов, он уже и рад бы отдать долг, чтобы прекратить разговоры, но с бабушкой встретиться или даже позвонить ей боялся, а она заявила, что теперь и денег от него не возьмет. Она не страдала жадностью, деньги никогда не копила, они не имели для нее самостоятельной ценности, но обладала строгим чувством справедливости, как она её понимала, и заставить её поменять отношение ничто не могло. Когда в тридцать восьмом году дедушку, служившего уже заместителем командующего Дальневосточной армией, арестовали вместе с Блюхером и вскоре расстреляли, бабушка взяла двоих детей и с ними отправилась из Хабаровска, где они тогда жили при дедушкином месте службы, в Москву. Несмотря на то, что раньше она никогда не работала, обрушившийся удар её не сломал. Без колебаний она устроилась в Москве на работу на Первый часовой завод, вскоре стала там начальницей отдела кадров и прослужила до пенсии, вывела в люди детей и помогала внукам. Конечно, бабушка получила в гимназии дореволюционное образование, которое, по более поздним оценкам Сергея, превосходило не только советское, а тем более нынешнее российское школьное, но, пожалуй, и современное институтское, взятое усредненно. Её отец, Сережин прадед, служил главным лесничим, егерем в Тульской губернии. За ней стоял опыт выживания и в гражданскую войну, и при сталинизме. Вещной приметой тех лет остались папиросы «Беломор-канал», их она курила одну за другой до конца жизни. Она не любила говорить о недавней истории, видно было, что ее собственная история научила ее многому, в том числе, не касаться политических тем. Для Сережи тем не менее осталось загадкой то, как, при её, в целом, приспособленческом отношении к обстоятельствам, ей всё-таки удавалось и удалось транслировать Сереже без слов неприятие тогдашней действительности. Это происходило на каком-то метафизическом уровне. Вероятно, она сама, по складу личности, служила невольным вызовом тотальному конформизму общества и окружающих ее людей.  

Отступление – о психологии людей того времени  

Такими людьми были и Сережины родители, мелкие служащие, «образованцы», как позже назовет эту прослойку того времени Солженицын. Они, напротив, время от времени обсуждали между собой и осуждали те или иные идиотские шаги тогдашней власти, как, например, любовь к кукурузе или обещания догнать Америку к 1980 году, но брать под сомнение основы идеологии им в голову не приходило, – для этого её, голову, пришлось бы сначала поднять. Сережа видел, что так живут все, и что даже бабушка учит его вести себя так же. Если что – то не нравится или кажется неправильным не в семье, а в школе или по телевидению, которое тогда только начиналось, то об этом лучше всего не думать, просто забыть. Эту двойственность Сережа целиком впитал в себя и уже никогда не мог от нее избавиться. Неточно назвать её лицемерием. Может быть, правильней определить её как все же веру, очень своеобразную, скорее языческого, чем христианского образца. Бог и даже сама религия могут не нравиться, быть обруганы, пусть даже заменены, но остается понимание, что без богов нельзя, и по-другому не бывает.  

К слову, старшему поколению фактически всегда кажется, что в их прошлом, в прошлом страны, всё-таки происходило что-то великое, и вполне возможно, что так оно и есть на самом деле. Но вот незадача – младшее поколение уже не имеет и не будет иметь об этом никакого представления, никакого эмоционального восприятия прошлого от него не удастся добиться. О кей, бумер! Вот и всё.  

__________________________  

К Сереже бабушкина твердость имела отношение лишь постольку, поскольку она ему с детства назначила железный режим дня, где всё время было расписано по часам и минутам, включая и время досуга, которое в основном посвящалось чтению. По улице Сережа гулял почти только с бабушкой, поэтому со сверстниками, а потом – с одноклассниками, он мало общался и к контактам с ними особенно не стремился. Бабушка не доверяла влиянию на внука незнакомых и непроверенных людей. Она испытывала стихийный неосознаваемый ею снобизм по отношению к тем самым «образованцам», а вот к совсем простым людям питала уважение.  

Бабушкина бескомпромиссность какой-то непонятной самому Сереже тенью с его младенческого возраста ложилась и на него. Вот как, например. Мама происходила из деревенской семьи из Калужской области, она родилась младшей из девяти братьев и сестер. Даже после войны многие остались живы, почти все переехали в Москву. Но особенно близкие отношения в большом городе сложились с двумя старшими сестрами, тетей Тоней и тетей Аней. Обе хорошо устроились, – тетя Аня вышла замуж за военного, ставшего ко времени Сережиного детства чиновником в звании полковника в Министерстве обороны. В их семье не было детей, зато появилась сначала «Победа», а потом – «Волга», ГАЗ-21, и это в те времена, когда машину в частной собственности почти никто не имел. Когда они брали Сережу с родителями с собой на машине съездить в выходной за город, как сейчас бы сказали, на пикник или по грибы, то ехали всегда по пустым улицам; про пробки тогда никто не слышал, это слово применительно к транспорту ничего не значило. А тетя Тоня с мужем развелась, зато у нее был сын Саша, на 9 лет старше Сережи, и она работала буфетчицей в центральном Детском мире на площади Дзержинского. Мама иногда приходила вместе с Сергеем к ней в магазин перед концом работы и ждала, пока работа закончится, и буфетчицы «сдадут кассу». Почему-то этот процесс всегда проходил очень долго и скучно, сидели и считали на счетах, смотрели в чеки, сбивались и снова считали. Потом тетя выходила, как правило, довольная, и могла ему за терпение предложить какую-нибудь некрупную банкноту из пачки денег, спрятанных где-то в одежде. Сережа не брал, и тетя его за это особенно любила, выделяла из других. Что в его детской голове при этом вертелось – не вспомнить, но уж точно не простая схема обвеса и обсчета, приносившая дополнительный неучтенный доход. Но вот, поди ж ты, – бабушкина школа, – что-то ему всё-таки не нравилось, и его бессознательное осуждение казалось простой, замученной и исковерканной жизнью тетке материальным воплощением совести, если не божьего суда. Об этом и похожих качествах, незаметно для него вставленных в него бабушкой, в общем-то здесь и идет речь.  

Но сам Детский мир захватывал, это был действительно целый мир, с невероятной внутренней архитектурой, больше нигде не встречавшейся, с гигантским атриумом, со множеством эскалаторов с этажа на этаж, а их тоже нигде, кроме метро, тогда ещё не успели поставить. После окончания смены тети Тони они допоздна засиживались у нее в гостях на Фрунзенском валу, там играла новомодная радиола, ставили пластинки с советскими песнями, пели сами, читая слова по книжке-песеннику, а потом она выходила проводить и на Комсомольском проспекте ловила для них такси. Сама договаривалась с шофером об оплате, и они ехали к себе домой в центр по пустой ночной Москве, через эстакаду над Садовым Кольцом и станцией метро Парк Культуры. Сережа по дороге уже дремал, побежденный эмоциями.  

Из – за разнообразного, но сильного влияния бабушки на психику мальчика у него с детства почти не было друзей, а впереди ждала школа, и непростая.  

К тому времени, когда Сережа готовился в неё пойти, в его жизни произошли заметные изменения.  

В его семилетнем возрасте семья переехала в отдельную квартиру, в 9ти этажный кирпичный дом по адресу Ленинградский проспект, 54/1. Первый этаж был зарезервирован под магазин, но там, по традиции советского планового разгильдяйства, долго не происходило никакого движения. Это создавало интригу, – жильцы гадали, что же в конце концов откроют, и когда. «В конце концов» наступило нескоро, но открыли магазин «Синтетика», довольно необычный и большой по тем временам. Посетителей заходило в него не много, тогдашнего дефицита туда не завозили, а синтетика была (уже? ) не очень популярна.  

Он помнил, как им поставили в квартиру телефон с номером, а до этого в коммунальной квартире стоял только общий, на полочке в коридоре; никто не знал, кому звонят, и кто раньше подходил, тот и отвечал. Номер Сережа запомнил на всю жизнь: АД1-30-94. На телефоне крутился наборный диск, на котором по кругу шли буквы, а на самом корпусе аппарата– цифры, поэтому, крутя диск до упора, звонивший мог набрать и то, и другое. Дом выходил фасадом на проспект, но окна квартиры смотрели на торцевую сторону. Проспект был виден боком с балкона, а под балконом проходил Лозовский переулок, теперь ул. Симонова, с детской поликлиникой напротив. Сейчас странно, что ни Сережа, ни кто-либо из семьи или приходивших к ним гостей никогда не обращали внимание на шум, шедший с улицы. Конечно, снаружи не было такого движения, как сейчас, но всё же главное – в головах, а в них просто не приходила мысль обращать на это внимание. Отдельная квартира, да в кирпичном доме, да ещё близко от метро, да в хорошем районе города – это уже заветная мечта большинства семей тех лет. Квартира состояла из двух комнат, небольшая, с низкими потолками хрущевской архитектуры, с маленькой кухней, но – всё равно роскошь, получить ее по советским нормативам размера жилплощади в расчете на человека разрешалось только, если подселить к себе еще кого-то дополнительно. Подселяли обычно родственников, и семья взяла к себе уже старенькую Сережину прабабушку Сашу, Александру Яковлевну Ксенофонтову (одно удовольствие – выписывать и произносить тогдашние полные имена, – и куда они теперь подевались? ), маму бабушки Коры. Прабабушка понимала, что ей вскоре потребуется уход, и согласилась. До переезда она жила на Молчановке, и ей казалось, что она попала теперь из города в деревню, хотя по нынешним представлениям центр находился буквально на расстоянии вытянутой руки; она перестала выходить на улицу, и, наверное, страдала от этой перемены. А на стене в её комнате висела в овальной старинной рамке её же дореволюционная фотография в размер поясного портрета. Старая фотография запечатлела настоящую красавицу из прошлого времени, просто Незнакомку Блока или Крамского. Сереже ни разу не пришло в голову сопоставить и представить себе, что изображение на портрете и ежедневная бабушка Саша перед его глазами – это один и тот же человек. Застряло в памяти, как она ходила из своей комнаты через комнату родителей и Сережи с ночным горшком к туалету, – что делать, комнаты строили смежными, не могли же родители поселить её в проходной. Днем, когда они с прабабушкой оставались одни дома, она иногда останавливалась на своем традиционном пути, чтобы полюбоваться на него. Она любила Сережу, как старость любит детство. А ему это сильно не нравилось, она его раздражала, как избалованных детей раздражает немощная старость. Он кричал, как будто бы был в этот момент занят чем-то важным: «Ну что вы на меня уставились?!», – она отходила, не обижаясь. Ну да ничего, за это жизнь потом награждает муками совести, ничто не остается безнаказанным в этом мире. В его голове так и будет звучать этот свой противный голос, заставляющий внутренне краснеть. Хорошо, хотя бы, что на «вы», а не на «ты», – так установила бабушка Кора, и так осталось навсегда и с ней, и с бабушкой Сашей.  

В очереди на квартиру люди стояли десятилетиями, отцу квартира досталась только за заслуги на заводе и ещё потому, что он дружил с директором, Дмитрием Парамоновым, с тех давних пор, когда тот ещё не стал директором. Такая дружба ценится, как известно, больше. Работая начальником производственного отдела 2го часового завода (пошел по стопам бабушки, своей матери), он стал двигаться и по партийной линии, в конце концов сделавшись парторгом заводской партийной организации. Для района и города завод, на котором работало больше тринадцати тысяч человек, являлся очень важной политической и хозяйственной единицей, стало быть, его парторганизация многое значила, и высокое начальство с ней считалось. Благодаря этой ответственной должности, семья получила не только квартиру; отца с женой отправили работать от завода на считавшуюся почетной и почти недостижимую для обычных людей службу за границу. Сначала на 2 года – в Констанцу, в консульство СССР в Румынии (там совсем ещё маленький Сережа с двух- до четырехлетнего возраста жил с ними), а затем, через несколько лет, (Сережу тогда отправляли в первый класс школы), – в посольство СССР в Эфиопии, уже на три года. Конечно, его послали совсем не на дипломатическую, а на административную работу, проще говоря, на должность завхоза, но это было не важно. Прорваться за границу, да ещё в капиталистическую страну (в капстрану, как тогда говорили) хоть чучелком, хоть тушкой составляло предел мечтаний практически всех тех советских людей, которые вообще догадывались о существовании иного мира. В Эфиопии правил король Хайле Селассия I, марок с его изображением родители привезли оттуда столько, что Сергею не хватило всей жизни, чтобы их все растерять, и жили тогда эфиопы в их эфиопской столице совсем неплохо, с изобилием западных магазинов и товаров в них. Для родителей кончилось, правда, не так, чтобы очень хорошо. Папа там начал серьезно выпивать с дипломатами, видимо, тоскуя по Родине. Приехав обратно, он только усугубил эту, сначала привычку, а потом, возможно, зависимость, и, в конце концов, умер ночью в командировке в Угличе от инфаркта, который произошел, очевидно, после неумеренного приема алкоголя с местными часовыми заводчанами. Он был добрым и, по крайней мере, в семье, исключительно мягким человеком. Ходила легенда, что, когда семья жила в Румынии, маленький Сережа укусил за руку девочку из другой семьи сотрудников консульства, и тогда папа его выпорол. Но Сережа этого совсем не помнил, и верилось ему в эту историю с трудом.  

Вообще, о Румынии воспоминаний у него не сохранилось. Однако, уже взрослым, рассматривая многочисленные черно-белые фотографии того периода жизни, которые родители в изобилии там делали, он вдруг довольно отчетливо вспомнил некоторые детали. В особенности, это коснулось имен запечатленных на фото сотрудников консульства, с которыми дружили или просто общались родители. Вспомнил консула Александра Андреевича, его жену Зинаиду и дочь Таню, семью шофера Саши, с которой и потом еще дружили, и, что самое необычное, имя румынского постового милиционера, охранявшего вход в консульство, дядю Костю. Тот любил Сережу и приглашал гулявшего мальчика в свою сторожевую будку погреться в холодные дни.  

С директором завода Парамоновым связано одно Сережино воспоминание о путешествии тех лет, оставшееся в его памяти, может быть, из-за того, что путешествия случались тогда сравнительно редко. Оно состоялось в первый год после возвращения родителей из последней командировки. Речь идет о совместной поездке на 3х машинах в отпуск. Основным направлением выбрали Прибалтику, потому что там море и потому, что жизнь там слыла непохожей на жизнь в остальном СССР, по крайней мере, в быту. На одной машине ехали Сережа с папой, мама почему-то не смогла поехать, на другой – этот самый Дмитрий Парамонов, с женой и сыном, примерно ровесником Сережи, на третьей – семья друга директора, тоже общие знакомые. Две другие семьи ехали на Москвичах, а Сергей с папой – на серой Волге ГАЗ-21 в экспортном блестящем исполнении с серебристыми молдингами во всех местах, где только можно. Родители купили ее после Эфиопии на заменявшие в СССР валюту бесполосые сертификаты в магазине знаменитой сети «Березка», где покупки могли делать только имевшие этот эквивалент иностранной валюты – долларов, марок, франков и т. д. Машина была роскошная. Переднее сидение представляло собой диван; как и заднее, оно раскладывалось на ночь в полную кровать. Компания за всё время поездки, больше 2х недель, ни разу не останавливалась в гостиницах. Спали или в машинах, или в палатках, которые ставили вечером на тут же выбранных стоянках прямо в лесу или в поле. Сначала сделали крюк южнее, Беловежская Пуща, Кишинев. Потом – к северу, – Голубые озера под Вильнюсом запомнились особенно ярко, такого неповторимого цвета и прозрачности стояла в них вода, вся в веселых пятнах солнечных бликов, но видно, что глубокая. В ней отражался густой хвойный лес, росший на невысоких пригорках вокруг озера, где разбили палатки. За Голубыми озерами следовали Вильнюс и Тракайский замок, Даугавпилс, Каунас, Паланга, Балтика. Там машина застряла в песке на каком-то пляже у моря, и сын директора Алеша, который завидовал машине Сережиного папы (глупый мальчик), наконец получил повод сказать, что Волга ничего себе, но проходимость – тьфу. Пришлось ее толкать, чтобы вытащить из пробуксовки. Сергей помнил, как он гордился этой машиной перед всеми в поездке, не понимая, что, не будь дружбы с Парамоновым, то и не было бы ни машины, ни Эфиопии. Конечно, и отец тоже в чем-то поддерживал директора в нужных случаях, скорее всего, по партийной линии, и тот, вероятно, испытывал встречную благодарность.  

Сережу не взяли в Эфиопию. Возможно, посольство не имело русской школы, а возможно, и просто не разрешили отправляющие власти, но только он остался с бабушкой вдвоем на долгие 3 года. Бабушка в эти годы полностью жила ради него. Запомнились их довольно частые и долгие поездки через весь запад Москвы на троллейбусе номер 12 в Серебряный Бор. А там – песок, сосны и вода Москвы реки, – тоже вроде бы мини-Прибалтика, только немножко диковатая тогда в глубине парка. В бору находились дачи правительственных и военных высоких чинов за заборами. Рублевку такой, какая она теперь, тогда еще не построили, на ней жили только члены Политбюро ЦК КПСС, да самая верхушка культурной элиты вроде Сергея Михалкова. Но Серебряный Бор был не хуже, парк казался и, наверное, и был, огромным. Осенью на кустах какого-то растения цвели необычной формы серёжки, они Сереже с бабушкой очень нравились, и такие ветки они рвали для дома, чтобы поставить в воду.  

А еще ездили на Птичий рынок, он тогда хаотично шумел и двигался за Таганкой, на Каляевской улице. Рынок самопроизвольно делился на несколько тематических частей. Самая большая, начинавшаяся от входа, торговала рыбками, кормом для них, и всем необходимым для аквариумов. Продавали с лотков и просто с рук. Рыбок, плававших в банках, вылавливали сачками и перекладывали в маленькие баночки для покупателей. Как же невероятно интересно и здорово было на них смотреть! Дома, конечно, как у многих тогда, на подоконнике стоял аквариум, в нем рыбки часто дохли, и тогда ехали на рынок за новыми. Барбусы (Сереже они особенно нравились, чем-то навевая неясное представление о рае как о тропических островах в океане), меченосцы, гурами, вуалехвосты и многие, очень многие другие. Дальше, во второй части рынка, шли птицы. Тогда еще не окончательно умерли голубятни и мода на них, поэтому самое большое пространство и занимали голуби, но они Сергея как-то не очень интересовали, он не мог отличить обычных голубей от почтовых. Голуби и так целыми стаями летали по всему городу, а вот лесные птицы выглядели необычно. Он любил за ними наблюдать, замечать отличия в оперении и формах, слушать разноголосое пение. Они покупали с бабушкой домой чижиков и щеглов, но лесные птицы не жили в клетках подолгу. Иногда им, правда, случалось улететь в форточку, когда клетки чистили, но Сережа с бабушкой грустили о том, что пожившие в клетках птицы, как тогда говорили, не выживают на воле. В конце рынка продавали пресмыкающихся, в основном, черепах, нелегально, и уж совсем перед выходом – щенков, котят и взрослых собак и кошек. И конечно, мальчик мечтал завести дома собачку, ведь бабушка так много и образно рассказывала ему про Румбу, что он успел полюбить её, как живую.  

В пятом классе, когда родители вернулись из Эфиопии, он-таки выпросил щенка, и в семью купили овчарку Белку. Что это была за собака! Что за жизнь завертелась с ней вместе! Ума у нее хватило бы на всю их семью, но ей больше нравилось гулять, веселиться и глодать кости, чем умничать. И в этом тоже Белка была права. Правда, сначала она заболела детским рахитом, врачи рекомендовали давать в пищу мел и уголь. Удивительно, но псинка эти минералы на самом деле ела. Однако, помогало мало. Щенок совсем перестал ходить, и врачи сказали, что, если не выгуливать насильно, то Белочка не выживет. Кто-нибудь из семьи каждый день выносил ее во двор, просовывал полотенце под туловище и водил ее так, держа за концы полотенца сверху, чтобы не упала. Она делала сначала несколько шагов с помощью петли из полотенца, позже стала самостоятельно подниматься на те же несколько шагов, когда перед ней клали кусочек колбасы, еще позже смогла немного идти рядом, а потом выздоровела совсем, не осталось и следа болезни. Белка росла добродушным псом, позволяла себя гладить посторонним людям (правда, мало кто решался) и, если на прогулке уж слишком досаждали маленькие Моськи своей громкой руганью в ее адрес и смелыми наскоками, то могла поднять мощную переднюю лапу, прижимала ею малышку к земле и в таком положении смотрела не неё сверху с нескрываемым удивлением, – собачки отставали.  

Сережа очень любил не только животных, но и вообще природу. К этому его, конечно, приучила бабушка Кора, она могла часами рассказывать о природе и просто любоваться ею. Когда он уже учился в школе и сам читал книги запоем, то бабушка настаивала, чтобы он выписывал самые красивые, по своему мнению, описания природы у классиков в отдельную тетрадку, иногда она выписывала сама из того, что прочитала, и они перечитывали потом такие места в тетрадке вместе. Он, с ее легкой руки, знал названия многих пород птиц средней полосы, некоторых луговых и садовых цветов и растений, собирал гербарии и ловил бабочек для коллекции, их бабушка усыпляла потом ваткой с камфорой. Этой любви на всю жизнь немало способствовали переезды каждое лето на разные дачи. Дачи для Сережи с бабушкой снимали родители, и они проводили там, как правило, всё лето. В самом раннем его возрасте, еще дошкольном, снимали больше по Казанскому направлению железной дороги, – сначала на станции Овражки, затем, Вялки, в деревне Осеченки. На этой даче, в простом деревенским доме, разделенном хозяевами на свою и сдаваемую половины с отдельными входами, хозяевами были Петр Николаевич и его жена, Клава. Обе половины разделялись тонкой фанерной, перегородкой, и, когда Петр Николаевич напивался до невменяемости, а это случалось часто, то за стенкой вечерами слышался страшный шум и крики. В конце концов, оттуда крещендо раздавалось: «Клава, дай молоток, пойду Колю бить! ». Клава, видимо, не давала, скандал продолжался, но неведомый Коля оставался целым. Петр Николаевич, надо отдать ему должное, на следующий день всегда виновато извинялся за шум. Вообще все хозяева дач, крестьяне, очень уважали бабушку и называли ее по отчеству Митревна, сочетание Конкордия Дмитриевна они с непривычки выговорить не могли, да, наверное, и не очень пытались. Следующая дача располагалась в поселке Челюскинское, о ней здесь есть отдельное воспоминание, а затем – в деревне Донино, кажется, опять по Казанской железной дороге. Вслед за этими годами, на каникулах между вторым и третьим классами школы, поехали в село Ласково в Рязанской области, в есенинских местах. Ласково – затерянная в полях и рощах деревня, в 12 километрах от ближайшей станции Старожилово. Дом принадлежал бабушке Сережиного одноклассника, с его родителями Сережины родители договорились вместе отправить детей на лето с бабушкой Корой. В доме стояла настоящая русская печь, в ней хозяйка время от времени пекла самые вкусные в мире ржаные лепешки. И еще там, в этой деревне, у ребят наступила настоящая безраздельная свобода, свобода без ответственности, которая бывает только в детстве, да и то лишь иногда, и они ею пользовались, как дышали. Дачником в другом доме жил еще один мальчик, на год старше Сережи с приятелем. Они подружились и проводили почти все дни втроем. Опасаться никого и ничего не приходилось, поэтому они могли бегать и играть, где хотели. Делали луки из ивы, натягивали на них веревку как тетиву, точили стрелы. Там Сережа ненароком научился плавать, просто плескаясь с ребятами в мелкой речушке, протекавшей по деревне. Там же в местных рощах и дубравах росли грибы, немало даже белых и подосиновиков, с тех пор Сережа полюбил их собирать, и любовь сохранилась пожизненно. Конечно, представить себе описываемые дачи сейчас трудно, да и какие там дачи! Удобства находились всегда на улице, воду приносили из колодца, готовили еду – только на керосинке, её следовало чистить от копоти после каждого использования, а ходили с двадцатилитровыми канистрами за керосином – к цистерне, когда она, примерно раз в неделю, приезжала в деревню, Сережа помогал бабушке нести тяжелые канистры домой. Хозяева часто держали ульи с пчелами, пчелы путались в волосах и больно кусались, с тех пор у Сережи возник и сохранился страх перед кусающимися насекомыми. В жару в деревенских домах становилось приятно, но в прохладные дни – холодно, печь топили не всегда. И всё равно, это были дух захватывающие летние каникулы, с бабушкой, с новыми друзьями, с природой средней России. И ещё – с приусадебным сельским хозяйством: куры, козы (Сереже разрешали самому кормить коз сорванными ветками), хозяйские картошка и клубника, собственные грядки с луком, укропом, морковкой, редиской и огурцами; их Сережа сам поливал, пропалывал, следил за созреванием зелени и овощей, ковыряя пальцем землю под корнеплодами, созрели или не созрели, своевременно срывал и поставлял на кухню бабушке. А дымчато-серого цыпленка Сережа зачислил в свой ближний круг, назвал Костей, лично опекал его и, конечно, не дал хозяйке пустить его на суп до самого отъезда из деревни.  

Возвращаясь осенью в московские будни, Сережа с восьми лет, со второго класса школы, каждый учебный год занимался английским языком с домашним репетитором. Учительницы, всегда – женщины, сначала приходили к ним домой, а когда Сережа стал немного постарше, то он начал сам ездить к учителям. Продолжались эти занятия с разными учителями до возраста тринадцати – четырнадцати лет, но с очень переменным успехом. Лучше всех была первая учительница, которая и научила его почти всему, что требовалось на первом этапе. Её звали Лия Михайловна, и она принадлежала к породе людей, которых теперь больше не делают, из «бывших» или из потомков «бывших». Она всегда безукоризненно, но не дорого одевалась, всегда – с новым тщательным маникюром, что редко встречалось в те годы, раз уж бросилось в глаза даже восьмилетнему мальчику. От нее пахло такими духами, которые не продавались в советских магазинах. Намного позднее он узнал этот запах, вдыхая пачули, но тогда и слова такого никто в его окружении не знал. Она учила, как дышала; азы английского языка без усилий, как нож в масло, вошли в его запас знаний. Прочих учителей, в основном, молодых девушек и женщин, отягощали другие заботы и желания, от которых им не хватало сил отключиться на время занятий, и уровень, достигнутый с Лией Михайловной, просто ни шатко, ни валко, поддерживался. Такой тип человека и учителя, как она, встретился ему в дальнейшем только ещё один раз, когда уже во взрослой жизни они с женой искали репетитора по французскому языку для старшего сына одиннадцати – двенадцати лет, надо сказать, большого оболтуса в то время. Ольга Викторовна по чудесному совпадению жила на первом этаже в их же подъезде; стиль у нее был другой, – она непрерывно курила, за внешностью следила не очень сильно и могла элегантно послать ученика матом, если считала случай экстремальным (например, за ковыряние в носу на уроке). Но учила она, и не просто учила, а индивидуально взаимодействовала с учеником так же гениально и эффективно, как и Лия Михайловна, и тот же легко уловимый, но непередаваемый налет внутреннего аристократизма был тому главной причиной. О таких вспоминают потом всю жизнь с восхищением даже самые отпетые баламуты из числа учеников. Следующим шагом вперед в изучении английского стало посещение уже в восьмом и девятом классах вечерних курсов Министерства обороны. Там в группе из двадцати – двадцати пяти человек ему во второй и последний раз повезло с учителем. Преподавала совсем молодая женщина, однако, с устойчивой психикой, пригодной для работы с подростками, ровным характером и цепкостью в отношениях. Она относилась к работе и ученикам требовательно и тщательно. Её добросовестность не давала возможности Сереже бездельничать, как с другими учителями, домашние задания проверялись, на занятиях царила железная дисциплина, интенсивность зашкаливала, и к концу девятого класса английский так отскакивал от зубов, что за вступительный экзамен в институт можно было больше не беспокоиться.  

По воскресеньям (суббота до 1967 года в стране была, да, да, еще рабочим днем) бабушка устраивала целодневные походы по московским книжным магазинам. В букинистических в центре города, в отличие от обычных книжных магазинов, ещё стоило покопаться в полках. Больше всего Сереже почему-то запомнилась толстенная книжка «Сказки Карло Гоцци». Её издали в какие-то давние года, поэтому – очень качественно, с цветными иллюстрациями. В ней содержались, наверное, все пьесы Гоцци, включая Турандот, Король-олень, Любовь к трем апельсинам и другие, с их Бригеллами, Тартальями, Арлекинами и другими персонажами комедии дель-арте. Хотя пьесы старинного писателя читались нелегко, но представлялись ему экзотическими, непохожими на другие истории, по-особенному южными и увлекательными, с загадочными волшебными сюжетами, и очень нравились.  

А иногда по выходным бабушка собирала нескольких подруг на «журфиксы». Этим старинным словом она называла посиделки с тремя – четырьмя гостями, которые посвящались в основном игре в карты. Сережа ждал таких вечеров с нетерпением и азартно принимал участие в игре. Играли главным образом в дурака, но иногда – и в более редкие игры, в «девятку», «акулину», «веришь – не веришь».  

Так вот, о школе.  

Учила Сережу в младших классах Раиса Алексеевна Бессонова. Ему она казалась бабушкой, на самом деле было ей, скорее всего, не больше 50 лет, а может и меньше. Люди тогда не только по впечатлениям ребенка, но и на самом деле, выглядели не так, как сегодня. Война, недоедание, смерти близких, в общем, испытания… Первая учительница, до конца отдавшая жизнь детям, низкий ей поклон, теперь трудно встретить такую, её имя не изменено, пусть будет жива память о ней.  

Одно событие, иллюстрирующее тогдашние школьные будни, особенно запомнилось. В школы, особенно, видимо, в хорошие, посылали по разнарядке артистов театров, кино, эстрады, чтобы выступать перед детьми с подготовленными программами, в основном, с художественным чтением классической и современной советской прозы и поэзии. В Сережиной школе существовал такой абонемент. Несколько начальных классов собирали после уроков в актовом зале школы, и начиналось выступление. Как правило, приезжал один артист или артистка. Для детей, для учителей и для самих выступающих это было, как правило, непростым испытанием. Дети подспудно воспринимали мероприятие как посягательство на своё свободное время и безотчетно пытались и вести себя так, как если бы это и было их свободным временем; они шумели, играли друг с другом, сидя на своих местах, шалили и только иногда невзначай смотрели на сцену и слушали исполнителя. Учителя устало пытались их успокоить, не помешав артисту, и мучались от неловкости перед ним за невоспитанность учеников. А сам исполнитель или исполнительница, способностей которых удерживать внимание ребят хватало максимум минут на двадцать, в оставшееся время доигрывали свое выступление с одной только мыслью, – поскорее закончить и забыть об этом. Но однажды произошло вот что: в школу приехал выступать никому не известный артист, объявленный как молодой артист театра им. Ермоловой. На сцену вышел человек с немного комичной внешностью Артиста Артистыча. На нем был черный бархатный пиджак, правда, хорошо сидевший на немного полноватой фигуре, округлое лицо с голубыми глазами обрамляли черные волосы с романтически вившимися кудрями, почти, как у Блока. Сам он делал картинные жесты на публику и часто закатывал глаза к небу, как бы находясь в диалоге с Творцом. Всё это выглядело забавно, и дети зашумели. Надо отметить, что более опытные артисты старались в начале выступления наладить контакт, диалог с залом, зная, что дети – публика, мягко говоря, непростая, и, если контакта не будет, то им мало не покажется. Этот же даже не попытался, сразу объявил Страшную месть Гоголя и начал читать. С такой силой перевоплощения и таланта чтения дети ещё никогда не сталкивались. Очень быстро шум затих, а затем до конца выступления настала мёртвая тишина, уже не прерывавшаяся ни шорохом, ни шепотом. Когда чтение закончилось, зрители устроили такую овацию, которая другим артистам не снилась. Молодой артист церемонно откланялся и с достоинством удалился. Звали его Александр Калягин, да, тот самый.  

Здесь самое время еще немного рассказать о театре в тогдашней жизни Сережи. В школе работал самодеятельный театр из учеников младших классов, художественным руководителем и режиссером постановок в нем согласилась стать мама одной из девочек Сережиного класса. Она сама работала профессиональной актрисой и, по совместительству, женой одного из самых видных тогда советских кинорежиссеров, Даниила Храбровицкого, прославившегося и заслужившего любовь властей двухсерийным фильмом «Укрощение огня» о главном конструкторе советских космических кораблей Сергее Королеве. Главную роль играл Кирилл Лавров, звезда тогдашнего кино. Сережу, как одноклассника дочери и отличника учебы, она пригласила в «труппу театра» и поставила за дисциплинированность и послушность на главные роли. С тех пор он полюбил театр на всю жизнь. За те 3 года, пока он учился в этой школе и уже играл в театре, начинающий артист сыграл несколько ролей. Сначала – букву «Ъ» в маленьком коллективном чтении со сцены стихотворения Маршака о буквах. Почему-то тогда такое представление называлось «монтаж», хотя там ничего не монтировалось, а все читали одно стихотворение, так сказать, по ролям. Свою роль он помнил всю жизнь, она состояла всего-то из слов «а сердитый твердый знак молча показал кулак», и кулак он показывал с художественной выразительностью. Затем последовал Бармалей в одноименном спектакле по Чуковскому, – «…я беспощадный, я кровожадный, я злой разбойник Бармалей, и мне не надо ни шоколада, ни мармелада, а только маленьких, да, очень маленьких, детей! ». Тут бабушка развернулась во всю силу своей недюжинной фантазии, сооружая для него сценический костюм из того, что попадалось под руку. Третьей шла роль дворника Василия из Кошкина Дома, опять Маршака. К ее исполнению удачно подоспели присланные родителями из Эфиопии очки с нарисованными мигающими кошачьими глазами вместо стекол (смотреть можно было через дырочки в них). Таких не было ни у кого, ни в школе, ни, может быть, даже и в стране. И, наконец, апофеозом карьеры стал Принц из Белоснежки и семи гномов. Его слова для роли в спектакле заняли уже целую тетрадку, их Сережа выучил наизусть, но загвоздка состояла в том, что в конце, чтобы оживить Белоснежку от сна, надо было ее поцеловать. Сережа рос стеснительным ребенком, и половые чувства в нем к тому же еще не проснулись. Он сильно переживал за эту сцену.  

А ещё – класс возили в Большой театр на репетиции ежегодного поздравления пионерами Советского правительства во время торжественного заседания, проходившего в Большом и посвященного «Международному женскому дню 8 Марта». Кстати, подумать только, и до сих пор он отмечается в стране, и по-прежнему – выходной! Специально обученные пионеры поднимались на сцену, вручали цветы правительству, сидевшему на ней в президиуме, читали стихи, как сказали бы сейчас, гендерной направленности, а также пели песни и танцевали. А пионеры необученные, но все-таки приличные, из хороших школ, создавали массовость, заполняли колоннами в проходах зал во время поздравления. Устраивалось несколько репетиций, шли они днем в пустом здании театра, и тогда ему удалось изучить его сложную архитектуру и пару раз забежать в главную, бывшую царскую, а ныне – правительственную ложу, и посмотреть оттуда на сцену. Самого события поздравления (он просто стоял вместе с другими пионерами между рядов) Сергей во взрослом возрасте уже не помнил.  

Отступление – о психологии одинокого мальчика  

В этой школе, в том числе в Сережином классе, учились дети тогдашней советской культурной элиты, – писателей и деятелей кино, их родителей знала вся страна. Однако, они жили в своем, довольно замкнутом мире, а бабушкино воспитание не давало Сереже возможности сломать изначальную отделенность от них. Он рос отличником, лучшим в классе, но был им под воздействием дисциплины, привитой бабушкой, а не от желания учиться или выделиться. Выделялся он другим, – тем, что не любил коллектив, да так и не полюбил никогда. Долго чувствовал себя стесненно в больших компаниях, не знал, как себя вести, как реагировать на других участников. Как всякого одиночку в этом возрасте, его, конечно, дразнили одноклассники, хотя не сильно – из-за общего высокого уровня школы. Он не давал отпора, во-первых, потому что не отличался физическим развитием (бабушка не уважала физкультуру и спорт, несмотря на их популярность в стране, наверное, жалела тратить его время на это), во-вторых, потому, что, оберегаемый от внешней жизни, никогда не имел опыта противостояний. Однако, наибольшие страдания, портившие ему жизнь до того, что он устойчиво ощущал себя в этом возрасте несчастным человеком, приносила ему его внешность. Сереже портили всё две вещи: его жировые складки и вообще чрезмерный вес, а также прыщи на теле, – они начали высыпать на теле с возраста лет примерно восьми и окончательно сошли только ближе к окончанию переходного возраста, годам к пятнадцати. Избыточный вес стал следствием бабушкиного ухода, она помнила о довоенном и послевоенном голоде в стране и всячески старалась напитать внука при любой возможности тогдашними социалистическими деликатесами типа бутербродов с докторской колбасой и калорийных булочек с изюмом. Так что прыщи отразили неизбежные при такой диете и малой подвижности нарушения обмена веществ в организме. Они имели красный цвет и покрывали в основном ноги, но, случалось, что высыпали на руках и на лице. После нескольких стадий развития – от интенсивного воспаленного покраснения до постепенного отмирания, связанного с нарастанием чешуек на местах вскакивания, – прыщи исчезали, но вскоре появлялись вновь на других местах. Бабушка как-то раз даже отвезла Сережу в знаменитую частную детскую клинику им. Семашко, где лечили – невиданное дело в СССР – за деньги. На платный прием попали к светилу в этой области педиатрии, профессору Розентулу. Он выписал мазь в виде болтушки по его собственному рецепту, которую изготовила медсестра там же, в клинике. Лекарство страшно воняло серой, пачкало одежду, но уничтожало чешуйчатый лишай (так официально именовалась его напасть) чудесным образом до тех пор, пока не кончилась баночка, а новую порцию взять было больше негде. Сережа ужасно терзался из-за обоих этих недостатков. Ему казалось, что если бы он мог попросить золотую рыбку или волшебную палочку избавиться от них, то жизнь его повернулась бы на сто восемьдесят градусов и наступило бы вечное счастье.  

Такие невзгоды, хотя и детские, но переживаемые не легче и не проще, чем взрослые, подталкивали его всё глубже в мир фантазий, размышлений, чтения и все дальше уводили от жизней окружающих ребят, делали неприспособленным к взаимодействию с обществом. Он хорошо запомнил, что один из самых счастливых моментов его тогдашнего детства случился, когда он заболел. Заболел не сильно, но с температурой, и его оставили на несколько дней дома и уложили в кровать. Полутороспальная кровать в его комнате стояла в удобной нише, из-за толстенной перины на ней Сережа возлежал на страшной высоте, это придавало некоторую дополнительную обособленность его спальному месту в общей для него с родителями комнате. Болезнь не слишком мучала, но, чтобы он не скучал, бабушка нашла ему книгу, исторический роман про времена Анны Иоанновны а, может, Елизаветы Петровны. Нет, не «Ледяной дом» Лажечникова, его он тоже читал, но не в тот раз. Этот роман предназначался для детей, Сережа зачитывался им, лежа в кровати целыми днями, и испытывал тогда настоящее счастье. И происходило оно как раз из-за герметичности всей ситуации, её отделенности от жизни за окнами квартиры. В ней никто к нему не приставал, и он с радостью жил внутри книжки, в восемнадцатом веке лайт.  

Когда родители завели ему Белку, то эмоции, не находившие выхода в общении, вернее, в необщении с ровесниками, выплеснулись на собачку. Благодаря необходимости выходить с ней погулять во двор, у Сережи даже завелись если и не друзья, то хотя бы приятели из его же класса из числа тех, кто жил во дворе. Они были из совсем простых семей, дворника, рабочего. Общаясь с ними, он смутно догадывался, что есть большая неизведанная им часть жизни – отношения с людьми. Он чувствовал, что это, может быть, и есть сама жизнь, что она проходит мимо него, и что в ней, наряду с горечью, обидой, тревогой, соперничеством и поражениями, есть ещё и дружба, азарт, смех и дурачество, движение и преодоление. Все это, с одной стороны, неясно будоражило и манило, даже когда задевало его только по касательной, с другой – пугало опасениями боли и неудач. В его жизни, сконструированной бабушкой и его воображением, питавшемся книгами, неудач не могло быт ь. Никто не знал, но Сережа на этот случай имел целую непобедимую армию, состоявшую из великих воинов. Её возглавлял его горячо любимый первый генерал – Мишка из плюша, доставшийся ему бог знает от кого в наследство, командующий его армией в военных действиях против войск бабушки. Вся армия выступала всегда на лошадях, с саблями наголо, в бурках, и могла прийти на помощь в любую минуту, через крыши домов, через скопления машин и через любые расстояния. Стоило только подумать об этом и решить защитить себя от обидчиков или вступиться за справедливое дело. Ее вмешательство напоминало появление Чапаева из одноименного знаменитого кинофильма, на лихом коне во главе своей дивизии в решающую минуту боя с колчаковцами, и могло закончиться только полным и безоговорочным триумфом, который каждый раз и праздновался в Сережиной голове.  

_____________________  

Когда Сереже исполнилось 12 лет, они с семьей снова переехали на новую квартиру, в район – новостройку на тогдашней окраине города, в дом, построенный специально для работников часового завода. Там, в новой школе, которая тоже открылась впервые только в год их переезда, у него началась новая жизнь. Это уже другая история, пока же важно только, что там его характер стал постепенно приходить более – менее в берега общей нормы, но с опозданием лет на 5. По этой причине он в школе окончательно так в неё и не пришел, хотя его отрочество и нарушило, сильно повредило ту линию жизни или вернее будет сказать – служения, по которой его старалась направить бабушка. Ее влияние оказалось таким мощным, что позже он на крыле воспитанных ею преимуществ ещё влетел по инерции в самый престижный гуманитарный вуз страны, отлично закончил его и после аспирантуры защитил кандидатскую диссертацию. Но сам он чувствовал год от года, как преимущества его на этом пути тают, как ему самому эти преимущества становятся неинтересны, как они становятся ему обузой, и как он по-прежнему отстает от потока общей жизни сверстников, от формирования в себе личности по примеру тех образцов, которые вырастили в себе окружающие его люди. И именно это казалось ему все более и более обидным и в то же время, неустранимым. Потом, много-много позже, его натура всё-таки изменилась так, как он этого долго хотел, и наконец позволила ввинтиться достойным колесиком в общий механизм жизни вокруг. А уже ближе к закату ему стало ясно, что то, что в юности казалось обидным и тяжелым грузом, доставшимся от детства, вот оно-то и было в нем самым ценным, потому что принадлежало только лично ему, никому больше, и что он утратил этот дар во взрослой жизни навсегда.  

СИЛЬНЫЕ ЧУВСТВА  

Вспомнить и выделить самые сильные впечатления в детстве, вообще-то легко, ведь именно они поворачивали потом жизнь в ту или другую сторону, их последствия сохранились на всем ее протяжении.  

– Гусарская баллада  

Тогда на экраны вышла Гусарская баллада Рязанова. Ничего лучшего для Сережи кино не предложило не только тогда, но и чуть ли не за всю остальную жизнь. В кино «Москва» на площади Маяковского он смотрел ее 11 раз, и, конечно, знал наизусть, благо, персонажи говорят стихами. Поручик Ржевский в исполнении Яковлева был его любимым героем. И даже почти 60 лет спустя, когда он случайно натыкался на нее, часто повторявшуюся по главным каналам ТВ, то не мог смотреть фильм и слушать музыку Хренникова равнодушно, сжималось сердце. В кино он еще тогда влюбился, и сохранил любовь на всю жизнь. Волшебная сила этого вида искусства действовала на него иногда магически. В главном кинотеатре города, «Россия», шла премьера нового фильма «Метель» по Пушкину. В одном из эпизодов он увидел, как персонажи фильма за ужином с аппетитом уплетают поданную им жареную курицу. До этого момента он терпеть не мог курицу, и ее ему старались не готовить, а тут страшно ее захотел, сказал об этом после фильма маме и с тех пор ел с удовольствием. Десятилетиями позже он посмотрел «Метель» еще раз по телевизору, увидел тот же эпизод и не понял, не почувствовал, в чем секрет того впечатления, которое он когда – то на маленького Сережу произвел. Только и оставалось, что пожать плечами. Мы это привычно делаем, глядя на многое в своем прошлом с высоты лет и не понимая, что и зачем в нашей жизни творил этот маленький или даже уже подчас и не очень маленький человек, и как мы сами, такие теперь мудрые, могли этому радоваться или огорчаться или просто терпеть. Нам кажется, что этих детей, которых мы вспоминаем, уже давно нет, они не имели ничего общего с нами сегодняшними, мы – совсем другие во всём. Хотя это не так.  

– Гланды  

Одно из самых сильных впечатлений тех лет – как ни странно, еще дошкольное. У Сережи заболели гланды, то есть они воспалились, и родители договорились через директора папиного завода с известным профессором, доктором Зильбертрудом, к которому с улицы было не попасть, о том, чтобы вырезать их в хорошей детской больнице. Для этого его положили туда на пару дней и не предупредили о том, что будет больно. Ему потом большую часть его жизни казалось, что боли сильнее он никогда не испытывал. Он кричал во время операции не своим голосом, родители стояли под открытыми окнами клиники и слышали крики. Так пришел опыт неожиданной и сильной боли, к которой заранее не готовит жизнь, опыт бесполезный, если не вредный. И в этом – исключение из других описываемых чувств, ничему эта боль не научила и никуда жизнь не повернула.  

– Убийство птенца  

Когда Сереже было 6 лет, родители сняли дачу по Ярославскому направлению железной дороги в поселке старых большевиков Челюскинское, названном так, понятное дело, в честь в своё время знаменитого подвига членов экипажа парохода Челюскин. В 30е годы пароход пытался пройти по Севморпути, но не справился и затонул в северных льдах. Экипаж под руководством славного ученого Отто Юльевича Шмидта высадился на льдине и долго зимовал на ней до тех пор, пока наконец Родина не смогла организовать спасательные вылеты самолетов. Они сами по себе также стали прославленным подвигом, пилоты садились на подготовленную полярниками посадочную полосу прямо на льдине, героев спасли другие герои. Возможно, поселок назвали этим именем еще и потому, что правительство дало в нем тогда дачи челюскинцам, а их потомки могли находиться там еще и в то время, когда его семья жила там летом. Но хозяйкой их дачи были не челюскинцы, а Гита Моисеевна, старая большевичка. Она жила в том же доме, что и дачники, но в отдельной половине, со своим входом и террасой. Лето тогда выдалось довольно дождливое. В пасмурные выходные, когда папа и мама Сережи приезжали на дачу, где всё лето жили Сережа с бабушкой, Гита Моисеевна приходила на их половину попить чаю и поиграть вместе в карты. Сережу тогда как раз научили игре «в козла», от которой он испытывал полный восторг, и, играя, умирал от детского азарта. Ещё в то лето играли в фантики, не в дореволюционные фанты. Просто складывали цветные обертки от разных конфет в плоские квадратики, клали на нижнюю часть ладони, их следовало вбросить на столешницу быстрым ударом об нее снизу сомкнутыми пальцами раскрытой ладони и попасть своим фантиком на фантик другого игрока, тогда он тоже становился твоим. Это увлекало, фантики манили блестящей яркостью и разнообразием расцветок.  

Дача Гиты Моисеевны раскинулась на очень большом участке, он делился естественным образом на разные зоны. Там росли сосны, тут – густой кустарник, а в центре – клумбы с цветами и большая поляна. На ней папа натянул сетку и научил всю семью, включая Сережу, играть во входивший в моду бадминтон.  

Играя с ребятами из соседних дач в кустарнике на участке, Серёжа и его компания нашли там как-то кричащего маленького птенца. Видимо, он выпал из гнезда или остался по какой-то причине без родителей. Дети собрались кружком и решали, что делать; птенца было жалко. Один мальчик, постарше других, верховодил ими и, после раздумья сказал, что птенца надо убить, потому что просто оставить его, как есть, значило бы обречь на долгую и мучительную смерть от голода и ночного холода на земле. А может, его еще найдет лисица и съест. Никто не возразил, стали искать орудие убийства и нашли неподалеку кирпич. Требовалось бросить кирпич с высоты детского роста вертикально на птенца, чтобы он быстро умер. Конечно, на такой поступок могло хватить духа только у старшего мальчика. Он взял кирпич и бросил, но, хотя кирпич и попал на птенца, сразу не убил его, а только сильно ранил. Крик усилился во много раз, Сережа не мог этого больше вынести и отвернулся, старший мальчик поднял кирпич и добил птенца, вероятно, уже рукой с кирпичом, без броска. Птичий крик наконец затих, Сережа обернулся, птенец лежал искалеченный и мертвый. Дети зарыли птичку в землю, а эта сцена отпечаталась в сознании мальчика навсегда; чувство сострадания, сопереживания было разбужено и уже никогда в самых разных ситуациях не давало о себе забыть.  

– Ящик вещей из Эфиопии  

Родители вернулись из Эфиопии, когда Сережа заканчивал уже 4й класс. Он помнил солнечный день, в который они с бабушкой приехали в аэропорт Шереметьево (тогда Шереметьево-2 еще не построили) встречать самолет из Аддис-Абебы. После объявленного приземления родители не выходили из зоны пограничного контроля очень долго, время тянулось томительно; позже выяснилось, что таможня задержала один из ящиков с их багажом. То ли там был перевес, то ли само количество ящиков превышало допустимое, но только потом папа с помощью своего брата из органов еще долго выручал этот ящик из недр таможни и, кажется, в конце концов, всё-таки выручил, хотя и не без сопутствующих материальных потерь. Наконец, вдали коридора аэропорта появились родители. Вообще, Сережа не то, чтобы сильно скучал по ним, прошло ведь 3 года, а в детстве – это целая жизнь, и она у него уже наладилась без родителей. Он волновался, что, когда увидит их, то ничего не почувствует, как будто они чужие люди, а они об этом по его виду догадаются, и им всем будет неловко. Но когда они показались на самом деле, то он вспомнил их мгновенно, и какая – то сила его подхватила и бросила к ним в объятия.  

Дома начали распаковывать багаж, он состоял из многих чемоданов и нескольких больших фанерных ящиков, сколоченных необструганными досками с гвоздями. Отодрать доски и открыть ящики оказалось нелегко. Но, когда это случилось, то перед глазами Сережи развернулось настоящее чудо. Оттуда начали появляться вещи, которых мальчик не только никогда не видел, но и представить не мог подобных изделий человеческих рук. Ярких расцветок и невиданных фасонов рубашки, позже известные в стране как «гавайские», брюки, мамины кофты и платья, приборы для кухни непонятного предназначения и немыслимой красоты и формы, им под стать посуда. На японском фарфоровом чайном сервизе, даже не разрисованном, а выгравированном как живыми, сказочными драконами, если смотреть на дно чашки на просвет, можно было отчетливо разглядеть женскую головку. Игрушки заводились и двигались, Дед Мороз (он же Санта Клаус) пел песню про Рождество и пританцовывал. Обычные цветные карандаши, ластики, точилки и бог знает что еще в разрисованной машинками готовальне пахли нездешним и не давали от себя оторваться. У Сережи так перехватило дух, что он перевел его только 6 лет спустя, когда после (и во многом из-за) этого впечатления он поступил в МГИМО, чтобы потом иметь возможность видеть, трогать, жить со всеми этими и другими подобными чудесами, краше которых, думал он, ничего на свете нет. Наверное, дикари-аборигены Америки и других частей света испытывали похожие чувства, видя впервые товары, привозимые им белыми европейцами для обмена на золото.  

– Рай. Библиотека  

В каком-то году учебы в младшей школе классу Сережи устроили экскурсию в ближайшую детскую районную библиотеку. Никто, как и он сам, ничего особенного от этого дежурного мероприятия не ожидал. Но всё-таки надо иметь в виду, что тогда он познакомился в первый раз с библиотекой вообще, а ещё то, что всё в стране, и книги тоже, находилось в страшном дефиците. Интересные книги просто не поступали в открытую продажу в магазины. Когда встретившая их библиотекарша начала рассказывать о собрании книг, о том, что имелось в библиотеке, показывать какие-то из них, то он вдруг понял, что в этом довольно неказистом на вид помещении для него открылась настоящая пещера Синдбада, клад. Ведь на чтение он тратил, пожалуй, больше всего времени. Он читал много, но о еще большем объеме литературы он знал только понаслышке, из рассказов бабушки, из радиопередач, от некоторых друзей, заполучить эти книги они с бабушкой не могли. И вдруг, здесь многие из них стояли на полках, только руку протяни, а если записаться в библиотеку, то их даже разрешали взять на некоторое время домой и там спокойно ими наслаждаться. Например, взять хотя бы все книги Волкова об изумрудном городе и его волшебнике. Он в этот день записался в библиотеку, часто брал оттуда разные книги, чаще всего – исторические романы, которые особенно любил, и читал, читал. Он тогда испытал впечатление, как будто от знакомства с новым захватывающим, сияющим многочисленными яркими гранями своеобразия, миром. Ах эти обложки книг, которые там хранились и которые он видел впервые, он их помнил долгие годы!  

Может, на это впечатление повлияла и общая среда в классе, ведь класс состоял, напомним, из детей деятелей культуры. Например, учился в классе сын писателя Адамова. Тогда его отец стал как раз очень популярным, благодаря написанию шпионского детектива «Дело пёстрых». По нему поставили фильм, фильм сделал писателя известным на всю страну. Женя Адамов на уроках не особенно старался и не блистал успехами. Но зато он прямо на уроках сочинял хулиганские рассказы и стихи. Сергей всё еще помнил (какая только чушь в этом возрасте ни влезет в голову, потом её каленым железом оттуда не выжечь): «На кладбИще ветер свищет, сорок градусов мороз, на могиле нищий дрыщет, прохватил его понос. Вдруг земля зашевелилась, вылезает тут мертвец…». Ну, и так далее, никакая цензура это не пропустит, речь, однако, идет о детях 10, максимум 11 лет. Или вот, более приличное – переделанная им, самая знаменитая тогда, наверное, в стране, песня про космонавтов, на стихи Войновича:  

«Заправлены в планшеты ножи и пистолеты,  

И штурман уточняет, какой ограбить дом,  

И вот они решили ограбить дом 4, квартиру 38 на пятом этаже.  

Я верю, что наша милиция спит,  

И дворник давно табуреткой прибит,  

На пыльных витринах больших магазинов,  

Останутся наши следы. »  

Каждый желающий может сам сравнить с оригиналом.  

Учился ещё Сережа Алексин, хулиган и бездельник, хотя и безобидный из-за маленького роста, сын знаменитого детского (! ) писателя и даже ведущего педагогическую(!!) телепередачу о детях, Анатолия Алексина; Сережа Бабаевский, внук писателя – лауреата еще Сталинской премии по литературе; Лёня Фрид, сын кинорежиссера и сценариста, снявшего, например, «Всадник без головы» по Марку Твену с роскошным Олегом Видовым в главной роли, и так далее и далее.  

– Путешествие в Киев  

В том же году, когда путешествовали в Прибалтику, или годом позднее Сережа с папой тоже на своей машине вдвоем съездили в Киев на майские праздники. Вообще, тогда не только машин было мало, но ещё и считалось, что они служат только для длинных путешествий. Бессмертное: «Советский человек в булочную на такси не ездит» относилось и к личному автотранспорту. Ездить на машине на работу в голову вообще никому не приходило.  

До Киева по шоссе добрых 900 километров, сначала по Киевскому, разумеется, шоссе, а потом еще километров 400 – по так называемой «бетонке», дороге в целом по тем временам неплохой, но заставлявшей машину постоянно подпрыгивать на неровных стыках её бетонных плит. Бетонка была знаменита ещё тем, что на ней стояло село Калиновка, родина бывшего правителя страны, Никиты Хрущева, где он, не особенно жалуемый народом, по легенде пас в детстве свиней.  

В Киев ехали в гости к семье каких-то не совсем даже друзей, скорее, кажется, родственников друзей или друзей родственников, о которых Сережа никогда раньше не слышал и после поездки их тоже больше никогда не видел. Приехали поздно вечером и, измотанный в первый раз такой долгой поездкой на машине, мальчик моментально уснул. Остатком сознания он еще успел уловить, что взрослые сели за стол, как водится, отмечать приезд. Наутро, а также в следующие пару дней до отъезда домой Сережа не переставал поражаться хлебосольству и радушию хозяев, которые встретили их, как встречают родные солдат, вернувшихся с долгой войны. Он не мог припомнить похожего гостеприимства в Москве, тем более, по отношению к почти незнакомым людям. Угощения были тоже необычными: какие-то невероятные фруктовые компоты, бесчисленные консервированные банки со всякой снедью со своего огорода под Киевом; конечно же, сало собственного копчения и много-много нового для него, и всё- непередаваемой вкусноты и свежести. Украина! Но чемпионом по вкусу, а, может даже, и по совокупности впечатлений, стал тот самый Киевский торт, именно так, с большой буквы. На всю жизнь образ Киева у мальчика остался связанным с запахом и вкусом того торта. Тем, кто не пробовал его настоящего, фабрики Карла Маркса, автор от имени героя советует бросить всё, забыть о политических распрях и немедленно нестись в Киев, пока не поздно, и пока торт ещё жив в том же самом исполнении.  

Может быть с тех пор, а может, и не с тех, Сергей полюбил путешествия, впечатления и дороги.  

Встреча на фотографии с собой самим из далекого прошлого – это как удар себе же в лицо, как будто налетел на несущийся навстречу грузовик. А почему так? Разве не должно быть совсем наоборот? Но всмотритесь сначала в фотографию, а потом – в зеркало, и поймёте. Видите, в зеркале эти опустившиеся уголки глаз и губ? А сами глаза? А позу? И дело ведь даже не в признаках возраста, а в признаках разочарования, усталости, и не физической, а душевной. А ещё, каких-то в неясных оттенках на лице, проблесках то ли лицемерия, то ли угодливости, то ли ещё чего-то столь же «не возвышенного». А фото из каких лет? Положим, 60х-70х годов. Видите разницу? Речь – не о возвращении в СССР и даже не о возвращении в молодость, речь – об ориентире, который изначально во всех заложен, задан, и о его последующей утере. И кто же виноват? Как хорошо, что не надо отвечать!  

Есть, конечно, и другие лица, они смотрят со своих взрослых фотографий уверенно и с оптимизмом, есть и такие, кто смотрит немного (или много) свысока, доволен собой и ни в чём в своем прошлом и настоящем не сомневается и ни о чем не жалеет, но здесь – не о тех и не о других.  

Что же там происходило в 70х такого, что и определило потом эту разницу?  

ОТРОЧЕСТВО  

А оттуда на поверхность памяти выплывает уже трёхкомнатная квартира, площадью примерно 77 кв. метров, на 6м этаже новой девятиэтажки в тоже новом микрорайоне на Юго-Западе столицы. Туда ещё не довели метро, и от конца одного из щупалец этого московского спрута приходилось дополнительно добираться автобусом. При этом само щупальце в этом месте выходило из-под земли на поверхность, в депо.  

Дом тогда служил ещё форпостом наступающего на деревню города и стоял развернутым фасадом к улице, а ещё дальше, но рукой подать, в оврагах и вокруг них, раскинулись и благоухали, не предчувствуя близкой гибели, вишневые и яблоневые сады бывшего колхоза. За ними больше никто не ухаживал, но они жили пока в полную силу и расцветали весной невообразимой красотой вечного нового начала, дарованного природе. Человек ощущает её вольно, но чаще невольно, животной частью своей натуры. Эта красота тревожит и пробуждает чувства, которые он не может описать словами, потому что слова принадлежат к другой части его естества, не природной. Что уж говорить о чувствах, одолевавших двенадцатилетнего мальчика, которому и без таких мощных катализаторов начали кружить голову и взрывать изнутри тело гормоны взросления, задавшие организму новые ритмы и новые задачи.  

Сережа уходил из дома погулять майскими вечерами, в сумерках долгого дня, и бежал в сады, где он мог притаиться и иногда увидеть целующиеся и обнимающиеся парочки влюбленных старше него. Он всё надеялся, что вот сейчас, ещё немного, и он увидит, как они начнут прямо здесь совокупляться друг с другом. Ему казалось, что вся атмосфера садов, земли, запахов и сумерек вокруг ясно и неистово взывала к одному. О, эта мечта мальчишки! Такая же глупая и наивная, и такая же вечная, как и весь древнейший хоровод весенних брачных игр самцов с самками, пока недоступный ему в его полноте. Приходилось подглядывать. Ничего, конечно, не удавалось увидеть, да и опасно. Если заметят, то догонят, и мало не покажется. А скоро уже начинало темнеть, и в темноте всё равно ничего не разглядеть. Однако, инстинкт тянул снова и снова к садам, которые в его фантазиях цвели эротикой, единственной доступной ему эротикой они тогда и были.  

Этим же целям уже дома служил по ночам балкон, а вернее, лоджия, она выходила во двор и позволяла, когда родители лягут спать, рассматривать в бинокль окна дома напротив в поисках желанных сцен секса. И там тоже ждало одно разочарование. Иногда мелькали или, может быть, дорисовывались в воображении подростка какие-то неясные, вроде бы обнаженные женские фигуры, но и они быстро исчезали в глубине квартир или за задернутыми занавесками. Ещё один маленький совсем открытый треугольной формы балкон находился в его комнате, он выходил на противоположную сторону дома. Однако, дома, видимые оттуда, стояли на другой стороне широкой улицы, и ещё к тому же за большим оврагом, куда домашние водили каждый день выгуливать Белку, – слишком далеко, чтобы наблюдать. Да и подглядывать приходилось только изнутри комнаты, на самом балконе запретное занятие могли заметить соседи.  

Упомянутая лоджия из главной комнаты в сторону двора была довольно большой по тем временам, метра четыре площадью, но чуть ли не треть её занимала бочка с квашеной капустой, которую родители осенью собственноручно рубили на кухне и затем солили. Слои рубленой капусты в бочке перекладывали слоями кочанной, не порубленной, – в кочанах она действительно сохранялась более вкусной, не так сильно размякала за зиму под воздействием ферментации, морозов и оттепелей.  

Двор, хотя и в новом районе, выглядел ещё почти традиционным московским двором, со своей довольно разнообразной в разных концах и, конечно, в разное время суток, но не затихающей до ночи, жизнью. В нем как-то очень быстро выросли большие деревья, и эту его часть оккупировали мамы и бабушки с колясками. В середине двора красовалась спортивная площадка со сразу и навечно заржавевшими бортами. На ней вечерами собиралась местная шпана, чтобы распивать водку, материться и, если повезет, набить морду какому-нибудь случайно подвернувшемуся чужаку. Прямо за площадкой располагалась песочница, где играли дети дошкольного возраста. Весь двор пересекали дорожки, направленные к улице, ими жители микрорайона шли утром на автобусные остановки и, вечером, от них обратно, по домам.  

Квартира казалась очень уютной, настоящим «домом», хотя некоторые особенности тогдашнего строительства выглядели нелепыми даже в то время, а уж у последующих поколений просто не хватило бы воображения их себе представить. Свет в комнатах, к примеру, зажигался выключателями с торчащими из раздаточных коробок длинными шнурками. Они закреплялись у потолка, а концы шнурков висели на уровне глаз или чуть ниже. На концах болталась пластиковая насадка, чтобы удобнее было дергать. Очень быстро свет перестал зажигаться этими устройствами с первой попытки, и приходилось много раз дергать за шнурок, чтобы в раздаточной коробке произошел контакт электрических импульсов и загорелся свет. От такого интенсива наконечники шнуров быстро разрушались и слетали, шнуры болтались с разлохмаченными концами, как хвосты у коров, с годами покрываясь толстым слоем пыли; она въедалась в тело шнура и окончательно придавала ему вид тотального несчастья.  

Сережа теперь жил в своей комнате, на этот раз изолированной от других, он мог закрыть дверь и остаться в ней один. Но вместе с преимуществом возникла и проблема – телефон. Мобильные телефоны, конечно, ещё не родились даже в смелых мечтах проектировщиков, беспроводные аппараты тогда тоже еще не изобрели, и для подключения телефона имелась одна розетка на всю квартиру. Включенный в нее общий для всей семьи аппарат стоял по месту расположения розетки в коридоре, на трюмо. По настоянию Сережи, которому в его возрасте постоянно хотелось обмениваться с друзьями разными новостями, школьными сплетнями и прочими жизненными впечатлениями, не предназначенными для родительских ушей, к телефону приделали длиннющий, в несколько метров, свободный провод. Аппарат теперь можно было взять и перенести на время разговора в свою комнату, длины провода хватало. Вот только дверь в комнату, через проем которой в этом случае неизбежно пролегал довольно толстый провод, тогда уже не закрывалась полностью. Сережа, конечно, старался всё-таки прижать ее при разговорах поплотнее, особенно, когда речь в них шла о девочках и об отношениях с ними, частой теме обсуждений. В остальном он полагался на мамину порядочность и незаинтересованность в этих вопросах и, разумеется, ошибался. Мама старалась всё подслушать и всё таким способом проконтролировать. Удивительно, конечно, как большинство родителей в целях, как им кажется, безопасности и благополучия своих детей из поколения в поколение наступают на одни и те же грабли. В девяноста девяти процентах случаях из ста от беспрестанной слежки не прибавляется безопасности, а стена недоверия, взаимного непонимания и неприязни растет.  

Вообще-то не следовало бы в конце этого и других эпизодов выпускать на свет махать мышиным хвостиком мораль, о ней и без того нетрудно догадаться, но автор не смог удержаться, что поделаешь.  

Перед окном во двор в гостиной комнате квартиры стояли друг против друга, освещаясь вечерами желто-абажурным торшером, два продавленных временем кресла с деревянными подлокотниками, разделенные журнальным столиком. Одно из них, развернутое к телевизору, стало любимым местом Сережи. В нём он провел немало времени, смотря долгими осенними и зимними вечерами передачи уже цветного к тому времени телевидения. У экранов собиралась тогда вся страна. А дети сидели у телевизора больше всего в каникулы, перед и после праздника Нового Года. Для взрослых, кстати, праздник продолжался ровно один день, 1 января. Если судить сегодняшними мерками, то и смотреть-то особенно было нечего, всё эфирное время заполняла серая пропаганда, но праздничные «Голубые огоньки» и «Песни года» смотрело всё, без исключения, население Советского Союза. По утрам для детей в каникулы показывали какие-нибудь многосерийные «Приключения капитана Тенкеша» про романтичную национально-освободительную борьбу венгерского народа против подлых австрийских захватчиков и своих же, но классово не близких венгров, примкнувших к австрийцам (а не против, например, турок, что, казалось бы, было логичнее). Другой аналогичный пример – «Ставка больше, чем жизнь», тоже сериал, про вторую мировую. Фильм удачно разрушал монашеские стереотипы поведения благородных разведчиков из советских фильмов. В каждой серии польский мужественный красавец Станислав Микульский прыгал в новую постель и там в объятиях очередной красавицы удачно решал свои шпионские задачи. Советским мужчинам и детям такое поведение чрезвычайно нравилось, и польский шпион стал всеобщим любимцем советского, не избалованного Джеймсом Бондом, народа.  

А ещё чуть позже, когда он уже учился на первых курсах института, появилась «Ирония судьбы», прочно занявшая собой день 31 декабря в расписании народа страны Советов на долгие годы вперед. Весь праздничный антураж венчала нарядная ёлка, разноцветно сияя горящими гирляндами и блестящими игрушками. И результатом этих немудреных составляющих, дополнительно приправленных запахами ели, новогодней кухни и мандаринов, вкусом домашних пирожков и салата оливье, становилось волнующее ожидание праздника. Впереди из январского неизвестного манила новая жизнь в новом году и будоражило ощущение неразгаданной сказочной тайны, в те времена ещё скрытой толстым пологом снега и темнотой зимы. За разгадкой этой тайны крылось наверняка счастье.  

Отступление. О счастье  

Известный анекдот: «А будет когда-нибудь лучше? » – «А лучше уже было! », так и с ним, со счастьем. Его предвкушение – это в раннем детстве идти ясным весенним уже прогретым днем, пронизанным свежим, тревожащим чувства, воздухом, за руку с бабушкой по Кутузовскому проспекту к знаменитому магазину Дом Игрушки, зная, что сейчас случится чудо попадания в волшебный мир сказки и фантазии. И как же приветливо сопровождало этот путь солнце, освещая светло терракотового цвета плиты и кирпичи высоких представительных домов, которые обрамляли одну из самых престижных улиц города. Гораздо позже понимаешь – это не предчувствие было, а оно само, это самое счастье! И то же чувство продолжает при этих воспоминаниях возникать и сегодня, но теперь – только в воспоминаниях и только эхом.  

На новом месте главным в жизни Сережи стала школа и всё, что с ней связано, – друзья, учителя, вообще жизнь в ней и вокруг неё. В школу-новостройку новичками пришли не только все ученики, но и все учителя. Сережа, как и все остальные в такой ситуации, попал в своеобразную лотерею отношений, то везёт, то не везёт, и в ней на её первом этапе от него мало что зависело.  

В классе их рассадили 1го сентября, как заранее запланировали учителя. Сереже достался довольно оптимистичный и энергичный сосед по парте, но сама парта стояла в предпоследнем ряду класса, а за задние парты сажали двоечников и трудных детей. Им с соседом не повезло, за ними сидел как раз главный хулиган школы, рыжий Серега Акулиничев. Он, скорее всего, уже оставался раньше на второй год и был здоровее и, главное, взрослее всех в классе. На уроках он томился от скуки и всячески задирал Сережу и его соседа, донимая их шутками над ними же, требованиями списать, когда ему приходила охота всё-таки что-нибудь поделать, да и просто щелчками по затылку. Всё это приходилось терпеть, потому что управы на него найти никто не мог. Учителя понимали безнадежность попыток его воспитывать и не хотели связываться. Сопротивляться тоже смысла не имело, – Серега был гораздо сильнее их всех, имел большой опыт драк и вообще считал, что он в классе главный и что остальные должны ему подчиняться и служить, когда ему этого хотелось, а за неповиновение больно бил на переменах. Серега, конечно, ушел из школы после окончания 8го класса в «большую жизнь». Когда они встречались с ним временами в микрорайоне, уже не учась вместе, то он, повзрослев, проявлял доброжелательность, заметно поумнел с течением жизни, и мог бы стать вполне уважаемым для окружающих человеком, но судьба уже пометила его печатью неблагополучия, и Серега, кажется, загремел в колонию.  

Для Сережи дедовщина, типичная для советских школ, была внове, в его первой школе он с ней не сталкивался. Новый опыт, как выяснялось, приоткрывал двери в жизнь взрослых, ставил первые границы детской безоблачности. Позднее, когда Сережа оказался одним из лучших, а скорее всего, лучшим учеником в классе, их с соседом рассадили за разные парты, но обоих – ближе к столу учителя и дальше от заднего ряда. Тогда он попал в соседи к однокласснику, с которым дружба сохранилась до конца школы и после неё всё продолжалась, и продолжалась, иногда, правда, с большими перерывами во времени, и в конце концов прошла через всю жизнь. И не только с ним, так же случилось у него и ещё с тремя – четырьмя одноклассниками. Все они оказались одной компанией, связанной общими занятиями после школы, разными молодыми тайнами, позже – совместными поездками в места отдыха зимой, или на заработки в летние каникулы. А ещё позже стало ясно, что их объединял ставший к наступлению следующих десятилетий уже уникальным общий опыт воспитания, переживаний и впечатлений в советских семьях, как сейчас сказали бы «среднего класса» в годы, позднее получившие название «застойных 70х». Когда Сережа уже взрослым думал, почему тогда его компания, даже круг жизни сложился именно из этих ребят, то не мог прийти к логическому объяснению; в классе были и другие вполне достойные и приятные подростки. Наверное, так выпало в той самой лотерее жизни…  

Одну причину, впрочем, можно всё-таки найти. В первый год их учебы в класс попал мальчик Толя, страдавший физическим недугом. Тело его оставалось неразвитым, а ноги ступали как-то криво и неуверенно. Он обладал ясным умом, проявлял явные способности к технике, к электронике, к радиоприборам. На следующий год его мама, (а с его папой они были разведены), уже тогда профессор в педагогическом институте, перевела его в знаменитую на весь город вторую математическую школу, туда приходилось ездить довольно далеко. Из их класса он ушел, но пара его друзей, с которыми он успел подружиться за первый год в Серёжиной школе, ходили к нему в гости, вместе мастерили что-то техническое, и полностью связи не прервались. Может быть нагрузка, связанная с другой школой, может быть, просто развитие болезни спустя год или два окончательно подорвали его здоровье и вынудили его до конца жизни сесть в инвалидное кресло и больше уже из него не вставать. Врачи оказались бессильны. Так вышло, что ребята именно из компании Сережи стали всё чаще ходить к нему в гости. Их визитам способствовало расположение дома рядом со школой, друзья забегали туда даже на перемене, а его мама поощряла их приходы, понимая, что это – единственная для него возможность общаться с ровесниками.  

Отступление. О самостоятельности детей при социализме в СССР  

В воспоминаниях о тех годах выделяется одна вещь – только тогда и никогда больше не возникало в обществе, в городе, такого удивительного единообразия уклада жизни практически всех семей: взрослые, и папы, и мамы, практически без исключений работали на государственных предприятиях или в учреждениях и утром уезжали на работу на целый день. Подавляющее большинство семей имели одного ребенка (с исключениями, конечно, но это были именно исключения), нянь как класс изжила Советская власть, и квартиры с утра до вечера оставались полностью предоставленными ещё совсем невзрослым школьникам. В этом смысле свободы было – «ешь – не хочу», просто царство личной свободы. В девяностые годы, в перестройку, многие взрослые потеряли работу, другие стали работать из дома, возникли ИЧП, неимоверно расширилась сфера разнообразных услуг, возврата к ситуации тех лет никогда больше не случится. А тогда такое положение дел наложило, конечно, огромный отпечаток на их дальнейшую жизнь, об уникальности которого ни они, ни их родители в то время не подозревали.  

_________________________________________________________________  

А у Толи всегда находился дома он сам, часто случалась днем и его институтская мама, но она старалась сильно не мешать. Если прийти в гости вдвоем, то вот и готова компания из трех человек, а это уже – много и весело. Бывало, приходили и в гораздо больших количествах. Сережа тоже стал частым гостем, и образовался, как сказали бы до революции, клуб, а после нее – кружок, ставший самым посещаемым местом после уроков. Развлекались по-разному. Началось всё, кажется, с солдатиков. Да, с игрушечных солдатиков из пластилина, которых мастерили сами. За основу взяли форму одежды наполеоновских войн, к солдатикам полагалась такая же самодельная артиллерия, с кавалерией было хуже, не хватало художественного мастерства для лепки лошадей. Азарт тогда доходил до того, что один из самых заядлых друзей – одноклассников прочитал по теме даже фундаментальный научный труд знаменитого академика Тарле «Наполеон» и стал экспертом по задаваемым обстоятельствам.  

Играли и в карты. Сначала это были довольно простые азартные игры – в двадцать одно, в буру, даже – в покер. В них играли на нарисованные самими участниками деньги. Единого эмиссионного центра не существовало, поэтому инфляция достигала невероятных масштабов, а сами деньги одного номинала имели совершенно разную ценность, прямо как в настоящих государствах. Однако у них в компании ценность зависела от эстетической оценки банкнот, проще говоря, от их красоты и тщательности изготовления. О, тут были свои мастера, дать бы им волю развернуться в этом направлении – от фальшивой валюты СССР мог бы погибнуть гораздо раньше, чем ему предназначалось историей! Но в отрочестве почти всё – ненадолго (и это здорово, вообще говоря), ведь надо всё попробовать. Игры на нарисованные деньги сменил преферанс на деньги небольшие, но настоящие, выдаваемые на карманные расходы родителями. Затем, уже в юности, когда школа была окончена, а встречи у Толи не прекратились, но переместились на вечера и, иногда, на ночи, один из них привел в гости студента со своего институтского курса родом из Эстонии. Тот умел играть в бридж, и под общую выпивку научил всех. Какое – то время игра продержалась, но оказалась не столько сложной для них, сколько слишком уж долгой, а ведь хотелось разнообразия!  

В какой-то из годов увлеклись шахматами, тогда имелась возможность, посылая в газету решения опубликованных шахматных задач, получить спортивный разряд. Так получил 3й разряд и Сережа, хотя партии играл слабовато, Толя чаще у него выигрывал. Когда в стране начался выпуск государственной лотереи Спортлото, где участники старались угадать шесть номеров из напечатанных на поле билета сорока девяти, они принялись играть в него. Уже за четыре угаданные цифры причитались какие-то деньги, Толя разработал систему, основанную на анализе баз данных прошлых игр. Получалось, что при распределении денежных выигрышей угадавшим игрокам из призового фонда, собранного в каждом отдельном розыгрыше, каждый получал тем большую сумму, чем ближе к последней цифре 49 находились выигрышные номера. Объяснялась закономерность психологически: люди начинали заполнять билет с первых цифр и постепенно шли к последним. Когда до них доходила очередь, то часто все шесть клеток были уже заполнены. Последние номера, таким образом, встречались в заполненных для розыгрыша карточках реже, чем первые. При их выпадении выигрывало меньшее число людей, призовой фонд распределялся на меньшее количество игроков, и поэтому выигрыши, выпадавшие в этих случаях на одного играющего, при равном призовом фонде были крупнее. Ставили на вторую половину таблицы номеров, иногда выигрывали на 4х и даже на 5ти номерах, такие выигрыши составляли уже сотни рублей, по тем временам – значимые суммы. Потом власти разрешили делать ставки на результаты, голы и счет в национальном футбольном чемпионате, уже почти настоящий тотализатор. Играли и в него, но там выигрыши, особенно, крупные, случались редко.  

Квартира Толи была далеко не единственным местом, где бурлила жизнь, так что же происходило днём в квартирах, оставленных взрослыми?  

В квартире Андрюши – пили вкусные плодовые вина с дачи и отпивали, разбавляя чаем, родительский коньяк. Это был единственный дом, где свободно курили (в основном отцовские сигареты). Его отец удивил свободой в этом вопросе, сказав, что лучше-так, чем подбирать бычки на остановках. Вообще наличие дачи и постоянное отсутствие Андрюшиных родителей в весенне-осенний период делало эту квартиру особо привлекательной для взрослеющей молодежи.  

В квартире Юры учились играть на гитаре, разучивали песни Битлс и Юрайя Хип, в квартире Кости – тоже играли, в основном, в карты, слушали записи Высоцкого, в квартире самого Сережи – опять-таки выпивали, там же он впервые попробовал курить. Вечеринки с девочками, танцами и поцелуями устраивали, конечно, не только у Андрюши, а везде, где вечером могло не оказаться родителей. Но случалось это редко, а днем – какие танцы! Неромантично, да и собраться вместе нелегко.  

Отступление. О подростковом сексе в СССР  

Вот что интересно. Чувства, замешанные на гормональном взрыве, бродили у всех, но, как правило, дальше поцелуев и ощупывания «манящих выпуклостей» взрослеющих подружек дело не доходило. И мальчики свои отношения с девочками вынужденно ограничивали флиртом или ласками, хотя мечтали о большем.  

Почему – вопрос непростой. Сережа, да и автор тоже, задним числом не думают, что время диктовало какую-то особенную мораль или сдержанность. Скорее, наоборот. По прошествии лет видно, что наибольшего доверия заслуживает, пожалуй, версия даже о большей свободе нравов в СССР, чем на тогдашнем Западе. Судя по журналам, кино, телепередачам и, в целом, по сложившимся тогда стереотипам, это, конечно, не так. Подростки ориентировались на Запад, каким он им тогда представлялся через туман официальных запретов на информацию. Из уст в уста на кухнях и посиделках передавались небылицы, слухи, распространяемые теми, кто, по Жванецкому, «там» никогда не был, разглядывались подпольно привезенные летчиками или моряками из международных рейсов журналы «Плейбой». На деле же на Западе сексуальная революция происходила открыто, при почти полной свободе самовыражения и высказывания, о ней писали СМИ, сочиняли книги. То есть гласность-то процветала, но при этом она не всегда означала такую же свободу действий, по крайней мере, повсеместно, и сама эта революция описывалась теоретиками с позиций освобождения морали от буржуазного лицемерия. А вот в Советском Союзе мораль как раз была пронизана лицемерием, выставлялась напоказ как «коммунистическая», поэтому в жизни её мало кто придерживался. Религия и вера вовсе отсутствовали, и люди, в общем-то, чувствовали себя намного меньше скованными в своих первородных инстинктах. НО, гораздо важнее, чем сами инстинкты, было осознание того, что этой стороны жизни никто не должен видеть, о ней никто не должен знать! Лицемерие в таком обществе неизбежно заменяет мораль. Может быть, именно опасениями огласки, скандала, ну и тем, что на самом деле подростки еще эмоционально не созрели и подсознательно боялись секса как части совсем взрослой жизни, и объяснялось то, что девочки в школах в большинстве своем мальчикам не давали. Можно было целоваться взасос, в самом благоприятном случае – раздеться (как правило, не полностью), но не вступать в полноценную половую связь. Эти запреты держались, как правило, до выпускного десятого класса или, у большинства, – до первого – второго курсов института или техникума, кто куда попадет. При наступлении раннего социалистического совершеннолетия в 16 лет установившиеся барьеры стремительно размывались и падали, половая жизнь после этого возраста больше не обязательно грозила скандалом. После школы молодые люди попадали в новую среду, появлялись новые возможности знакомств и связей, недоступные закрытому миру школы, и девушки и юноши теряли невинность в массовом количестве. А как только эта потеря происходила, уже становилось можно всё, молодежь практически ничто не сдерживало, кроме опасностей беременности девушек из-за неразвитости противозачаточных средств и неумения как молодого, так и взрослого населения ими пользоваться. Да ещё, конечно, кроме венерических болезней, но кто об этом думал! Поэтому люди поколений 60х, 70х, 80х пускались на этом возрастном рубеже кто во что горазд, индивидуально отличаясь только большей или меньшей стеснительностью и осторожностью или, наоборот, наглостью. Кто-то женился и выходил замуж, с трудом дотянув до формальных восемнадцати разрешенных лет, кто-то годами коллекционировал целые отряды любовниц и любовников, кто-то старался еще долго вообще не замечать этой стороны жизни.  

В целом, ничего особенного, люди как люди, люди, как всегда. Разве что общественный уклад давал мало простора для реализации других, не связанных с половыми чувствами, намерений и планов. Регламентация жизни выходила довольно строгой, а сам набор возможных вариантов – скудным. По слухам, существовал ещё другой мир, мир тех, кто ушел из школы еще после окончания обязательной тогда восьмилетки и оказался в ПТУ, в армии, на заводах или в деревне, в колхозах и совхозах. Там, по-видимому, созревание и секс происходили проще и раньше, но мир Сережи с этим миром почти не соприкасался (да и сейчас эти социальные группы связаны друг с другом даже ещё меньше, чем тогда), общественные слои разделялись имущественными, образовательными, а теперь всё больше разделяются ещё и географическими и этническими границами.  

Помимо редких сексуальных мероприятий в стиле легкой эротики гораздо чаще в пустых квартирах парней организовывались выпивки. Один случай, произошедший с Сережей, стал знаменитым и впоследствии часто вспоминался его друзьями по школе и им самим во взрослой жизни при их встречах. Это произошло почти летом, когда ребята учились в девятом классе. Никто не может вспомнить, по какому поводу, но скорее всего, безо всякого, компания решила «выпить по-взрослому» и при этом перепробовать разные варианты напитков. Собранных денег, как всегда, на всё не хватило, сэкономили на закуске и на качестве купленного спиртного. Впятером встретились у Сережи. Его родители, по крайней мере, в тот день, точно не ожидались с работы раньше положенного им вечера. Поставили на стол бутылку водки, 2-3 бутылки разного, разумеется, крепленого вина, в изобилии поставляемого тогда почему-то из советской Средней Азии. Может, к этому добавилось ещё пиво и, как обычно отлитый из запасов у Андрюшиных родителей коньяк. Пили довольно быстро, привычки пить пока не возникло, и уже вскоре Сережа почувствовал кружение в голове и запутанность мыслей. Он решил пойти освежиться в находившуюся рядом ванную комнату, встал к раковине и включил воду, но в этот момент сознание оставило его окончательно, он потерял равновесие и стал оседать на пол. Пытаясь всё-таки удержаться, он схватился рукой за первое попавшееся твёрдое и неподвижное, за что можно было ухватиться и до чего мог дотянуться, но этим предметом оказалась сливная труба раковины умывальника, закрепленная под ним. Закреплена она была не настолько прочно, чтобы удержать падающего Сережу, и, падая, он увлек её за собой, вырвав из горловины раковины. Вода, как мы помним, уже лилась и хлынула освобожденным потоком на пол ванной комнаты. На шум из ванной, к счастью, прибежали друзья из кухни, где и происходило распитие. Воду выключили вовремя, чтобы она не успела затопить соседей снизу, но что делать с бессознательно бредившим Сережей, они не понимали. Не надо забывать, что сознание друзей было тоже в немалой степени отягощено выпитым алкоголем, хотя и не до такой степени, до которой он довел бедного Сережу. Решили вывести его на улицу подышать свежим воздухом в надежде, что пик опьянения так пройдет быстрее. Как часто бывает, им не повезло, а, может, как раз наоборот, повезло, если глядеть на всю историю из будущего. После одного или двух кругов вокруг дома с Сережей, висящим на их плечах, навстречу попалась мама одного из их компании. Она работала дворником в их микрорайоне и поэтому регулярно находилась на улице днем и в этом же самом месте. Увидев всю картину, мама определила для себя происходящее как катастрофу, нажала внутреннюю тревожную кнопку и вызвала скорую помощь, чтобы спасти Сережу от неминуемой, по её мнению, смерти. Его отвели домой, скорая приехала, возможно, сделала какой-то укол, а возможно, просто оценила ущерб здоровью, как незначительный, дала понюхать нашатыря, и на этом откланялась. Мама друга-одноклассника позвонила родителям, велев им срочно приезжать спасать сына, и родители, отпросившись с работы, примчались домой. Сережа ничего этого не видел, не слышал и впоследствии не помнил. Помнить он начал только с того момента, когда уже поздним вечером, по прошествии, наверное, восьми – десяти часов после случившегося проснулся в своей кровати, весь в подушках, прекрасно отдохнувший, и услышал негромкий разговор родителей на кухне о себе. Разговор, как это ни казалось странным Сереже, происходил в сочувственных, хотя и встревоженных тонах. Родители в целом не очень понимали, что случилось, – сын, в принципе, был отличником и не водился с дурными компаниями, – и в то же время жалели его, сострадая его, как им казалось, теперешним мучениям. Сережа, не будь дураком, решил, что выгоднее всего будет действительно прикинуться разбитым и больным и, тем самым, по крайней мере, отложить неизбежный ужасный разговор и скандал в семье. Так и вышло, и даже лучше. К невероятному удивлению Сережи серьезного разговора не состоялось и позднее, когда уже стало понятно, что страданиям пришел конец. Родительский тон остался скорее сочувственным и только во вторую очередь – осуждающим неразумное поведение. Что это было, Сергею так и осталось невдомек на всю жизнь. Такая линия поведения не вписывалась в его представления о родителях, и, в первую очередь, (да и во вторую тоже), о характере его мамы. Проявили мудрость в критический момент или просто не знали, как поступить? А в результате повели себя самым лучшим образом из всех возможных, ему самому бы так в похожих ситуациях! Невозможное тем не менее произошло.  

Этому эпизоду стоило случиться хотя бы для того, чтобы потом долгую часть жизни доставлять друзьям радость снова и снова пересказывать его со смехом и шутками, добавляя или изменяя разные детали для пущей яркости.  

Да, выпивки тогда, и не только в их кругу, занимали немалое место. Конечно, подростки не пили, как взрослые, у них не было для этого ни денег, ни возможности, но веселье всё-таки часто связывалось с выпивкой. Как-то в школе после уроков случайно сбилась большая компания мальчишек класса, так много народа, как обычно не собиралось. Стояла ранняя весна, воздух пьянил сам по себе, и хотелось чего-то особенного, веселого. Скинулись по кругу карманными деньгами, и набралось на одну или, может быть, даже на две бутылки вина. А их оказалось человек 10, не меньше. Решили пойти в расположенный неподалеку Битцевский парк и там распить. Так и сделали. Грязь под ногами смешивалась с ещё не до конца сошедшим снегом, но всё-таки зашли на опушку леса, встали кружком, как-то открыли вино и пустили его по кругу. Посудой не запаслись, пили из горлышка, каждому досталось, наверное, по одному-два глотка. Но сколько радости они ощутили в самом движении, в чувстве весны, в чувстве взаимопонимания и единения друг с другом, принадлежности к одной стае.  

В другой раз ребята выпили чего-то для веселья перед культпоходом всем классом в филиал Малого театра на старинный водевиль «Стакан воды». Сережа по неопытности перебрал выпитого, и во время спектакля, в самый его разгар, его одолела икота, да такая сильная, что в тишине зала её слышал весь партер. Выйти было невозможно, он сидел в самой середине зала, и чтобы выйти, пришлось бы поднять с мест целый ряд прямо во время представления. Друзья, сидевшие рядом, лопались от едва сдерживаемого хохота, а невероятное совпадение происходившего с названием пьесы, когда именно «стакана воды» и не хватало ему в зале, бесконечно усиливало комический эффект.  

Наконец, в десятом классе, уже перед окончанием школы, в мае, он вместе с другом и соседом по парте Андреем, взял билет на футбольный матч между СССР и Францией на стадион в Лужниках. После уроков друзья решили перед футболом выпить для настроения и для этого купили поллитровку водки, которую в первый раз в Сережиной жизни распили на двоих. Хотя Сережа по советам тогдашних авторитетных старших товарищей перед распитием такого количества крепкого выпил ложку подсолнечного масла, чтобы не пьянеть (масло должно было обволакивать стенки желудка и задерживать быстрое проникновение алкоголя в кровь), этого оказалось недостаточно для нейтрализации действия спиртного. Как они доехали до стадиона и как прошел первый тайм, Сережа впоследствии не помнил, но ко второму тайму пришел в себя, и видел, как наша сборная забила 2 гола и выиграла 2:0.  

Класс Сережи в целом был хороший, дружный, несмотря на случайность отбора перемешанных в новом микрорайоне семей из разных социальных слоев и разных уровней благосостояния. Что ж, социальные лифты в то время работали и, при ограниченном выборе жизненных дорог в советском социализме деньги и стартовые позиции значили тем не менее немного, гораздо больше будущее зависело от самого молодого человека.  

Среди одноклассников он, кроме своих друзей, вспоминал и других. На год позднее него пришли в класс Юра и Никита, дети переехавших в новостройку преподавателей МГУ. Они уже учились вместе и дружили друг с другом раньше, до переезда. Оба обладали своеобразными характерами и самыми модными тогда увлечениями – играли на гитаре и имели записи песен Битлз, Лед Зеппелин, Дип Пёрпл и т. д. Юра к тому же был мачо, голубоглазый блондин, хотя и невысокого роста и с повышенной для имиджа романтического героя кряжистостью. Он больше других поглядывал на девочек и безусловно нравился им, хотя на словах они осуждали его за непостоянство и нахальство. Вокруг них быстро собралась своя компания, в основном, тоже из их класса, но в неё, что важно, входили и девочки. Юра с Никитой организовали школьный вокально-инструментальный ансамбль – ВИА «Московитяне» (так тогда в СССР идейно выдержанно назывались рок-группы). Ансамблю школьная администрация «дала зеленую улицу», так как он отстаивал честь школы на различных районных и городских конкурсах. На место ударника за барабаны сел главный школьный хулиган Серега Акулиничев, который наконец нашел занятие по душе. Ребята сами сделали электрогитары…  

Танцевали на школьных вечерах быстрые и медленные. Сереже танцы давались очень плохо, как и всё, связанное с координацией движений разных частей тела, это в нём осталось на всю жизнь. Друг Андрюша обладал музыкальным слухом, сам играл на тромбоне в школьном духовом оркестре, а также имел чувство ритма. Он пытался дома учить Сергея модному тогда быстрому танцу Манкиз (Monkeys), но с минимальным успехом. В то время наш герой, конечно, безумно переживал из-за этого, ведь танцы значили для подростков очень много для развития отношений с противоположным полом, других площадок для общения почти и не было. На нём сказывалось отсутствие в детстве в отличие от большинства сверстников занятий спортом, игр во дворе, в целом – физического развития.  

Тем не менее, в восьмом классе пришла первая любовь, девочка из Сережиного дома, у которой папа работал на том же заводе, что и у Сережи, ведь дом же построил завод для своих. Её звали Рая, она не была главной красавицей класса, но обладала хорошей фигурой и, главное, приветливым взглядом и характером. Девчонки тогда во внешкольное время носили супер мини, Рая тоже старалась показать свои стройные ножки в выигрышном свете, обгоняя многих других девочек по степени укорачивания длины юбки почти до ширины хорошего пояса. С распущенностью это не имело ничего общего, а только с подростковой модой. Ко всему прочему Рая писала стихи и давала почитать Сереже. Да и вообще – разве нужны причины, чтобы влюбиться в 14 лет?! Сережа, как и полагается, втюрился со всей силой юного чувства, но стеснялся это показывать Рае, да и окружающим. Тем не менее, вскоре секрет стал известен всем, любовных тайн внутри класса не бывает. Мало-помалу Сережа и Рая подружились, она даже нередко приглашала его днем домой, когда там не было родителей, но они чинно сидели по разные стороны стола, немного делали уроки и разговаривали, пили чай. Рае, как любой девочке, становившейся девушкой, нравилось внимание парней, нравилось внимание Сережи, считавшегося «самым умным» в классе. Мнение исходило, конечно же, от учителей, а они судили по отметкам. Иметь при себе такого «адъютанта», который будет нести твой портфель из школы, было престижно, но никаких более нежных чувств, тем более, половых, она к Сереже не испытывала, что и неудивительно из-за его образа, как сказали бы их ровесники из позднейших времен, беспримесного «ботаника».  

Плюс ко всему категорически против их дружбы, а уже тем более, чего-то большего, выступила его мама, которая ополчилась на Раю всей силой своей энергии. Она выслеживала, когда пара возвращалась вечером вместе из каких-нибудь общих посиделок и проходила мимо них, бросая грозные многозначительные взгляды, дома подслушивала разговоры по телефону, грозила позвонить родителям Раи, чтобы они «уняли» свою дочь. Пыталась объяснить, что та нацеливалась, по её ошибочному мнению, на блестящее будущее её сына, уговаривала, что ему вообще надо думать не о девочках, а о поступлении в институт, «а то пойдешь в армию», ну и так далее. Сережа в ответ грозился уйти из дома.  

Когда же, наконец, провожая Раю в очередной раз вечером до подъезда, он решился-таки попробовать приобнять её рукой за плечи, она, как пишут в плохих романах, «мягко, но решительно» сказала ему «не надо» и убежала домой. После такого случая по правилам тогдашней подростковой жизни следовало объясниться, ведь попытка обнять засчитывалась на уровне как минимум письма Татьяны к Онегину или даже граничила в их головах с предложением если не руки и сердца, то, по крайней мере, сердца. Сережа не спал ночами, мучаясь в ожидании разговора по душам. И он последовал. Рая всё ему объяснила и предложила, как водится, остаться друзьями. Он согласился, и они действительно остались друзьями надолго, встречаясь у общих приятелей время от времени почти до окончания им института. В его чувствах она по-прежнему занимала место главной любви, хотя сама любовь отошла немного в тень на фоне других событий его жизни. Неизвестно, как долго бы это продолжалось и чем закончилось, если бы у Раи уже сразу после школы не появился постоянный молодой человек, мужественный, как ей нравилось, но и очень положительный по своим человеческим качествам. За него она позже и вышла замуж.  

Целую жизнь спустя вспоминалось, что в последний раз они виделись лет через 25 после описываемого времени, когда упомянутый Юра Дон Жуан собрал в зимний холод и темень довольно большую часть бывшего класса на своей недостроенной даче, и Рая тоже приняла приглашение. Всё мероприятие вылилось в бездарную попойку. Сергей, к счастью, приехал на машине, поэтому почти не пил и рано уехал, подвезя Раю по ее просьбе в город до места, где её с машиной ждал муж. Они вели в гостях, а потом уже вдвоем в дороге ничего не значащий общий разговор и расстались зимним вечером навсегда. Муж к тому времени в свои примерные 45 лет был уже генералом милиции и уже в отставке. Судя по внешним впечатлениям Сережи, так и остался честным человеком. Через что он прошел в 90е годы на своей службе, остается только гадать.  

Из остальных девочек класса Сережа лучше других помнил Любу, Иру, Наташу. Люба считалась красавицей класса и рано закрутила роман с гитаристом Никитой. Они даже пересели за одну парту, что в целом в школе было не очень принято, и обжимались на уроках, – как говорилось тогда на молодежном грубоватом жаргоне, «лапали друг друга».  

Худенькая Ира имела акварельного вида внешность с прозрачной кожей, но при этом обладала практичным характером, и ей удалось то, что виделось из школьных лет как выдающийся успех, – поймать в сети Юру, главного героя-любовника, они поженились сразу после школы. Их совместная жизнь не удалась, как не удалась и сама жизнь Юры, эгоистичного, слишком избалованного легкими удачами в отрочестве и юности и оказавшегося неготовым к испытаниям, искушениям и неудачам жизни взрослой.  

Наташа пришла в класс, кажется, за пару лет до окончания школы, общественность класса считала её немного не в себе, а быть может, она и правда с головой не очень дружила. Тем не менее, в неё совсем по-взрослому влюбился один юноша из Сережиной кампании. Он рано повзрослел, и ему стал нужен секс, секс на постоянной основе. Тестостерон сделал своё черное дело, заслонив собой рассудок, и они не только поженились, но родили ребенка, только-только закончив школу, и очень скоро после этого развелись.  

Из числа парней, периодически присоединявшихся к их компании, но всё-таки никогда в неё по-настоящему не входивших, он вспоминал больше других Костю. Костя находил что-то в Сереже, тянулся к нему, возможно просто потому, что не принадлежал ни к какой компании в классе. Он чувствовал внутреннее одиночество Сережи, не полностью ушедшее с окончанием детства, как свое собственное. Родители Кости хорошо обеспечивали его, лучше многих одевали, в квартире стояла современная мебель, подобранная со вкусом, но они умудрились, тем не менее, почти ничего не дать ему ни в воспитании, ни в жизненных ценностях. По-видимому, им было не до него, и он рос, как получалось. Особенным умом и талантами души он, к сожалению, не блистал, но был очень спортивным мальчиком, особенно склонным к гимнастике и легкой атлетике. К сожалению, эти свои сильные качества он не сумел развить до значимого результата, и дорога ему после школы шла в армию. Вместо нее он поступил в военное училище, и, когда через несколько лет закончил его и как-то, офицером, появился в гостях у Толи в их компании (все по-прежнему жили рядом, переезжали тогда редко), то представлял собой уже полное убожество. С трудом складывая слова во фразы, общаясь только матом, он руководствовался исключительно животными инстинктами, кроме которых для его армейской жизни в нём, видимо, больше ничего не понадобилось.  

Один забавный эпизод из тогдашней жизни, связанный с Костей, особенно запомнился Сереже. В школе готовился концерт школьной самодеятельности в честь очередной годовщины какого-то революционного праздника, типа 7 ноября. С песней патриотического содержания предложили выступить представителю Сережиного класса. Учитель пения, прозванный учениками по своему имени Эдиком, предложил кандидатуру Сережиного друга и соседа по парте, Андрюши, как музыкально одаренного, – учеба игре на тромбоне заслуживала уважения, – но тот боялся выступать в одиночку. Тогда ему придали для усиления и поддержки Сережу и Костю. Мальчики отрепетировали с Эдиком под аккомпанемент рояля песни из кинофильма Неуловимые мстители – Погоню и Не печалься о сыне. Костя жаждал успеха особенно нервно, но, ни в малейшей степени не обладая музыкальным слухом, старался взять голосом, то есть попросту – криком. Андрюша и Сережа тоже хотели соответствовать заданной Костей силе звука и дружно перекрикивали друг друга. Дебют на концерте так и прошел с боевым настроем, гармонировавшим с темой праздника и вообще – патриотизма. Трио имело заслуженный успех и затем еще несколько раз выступало с выученным раз и навсегда репертуаром, неизменно срывая неистовые аплодисменты школьной публики, которую громкость и напор убеждали в неподдельном мастерстве исполнения. Костя давал козла в каждом куплете и, будучи требовательным к себе и другим артистом, неизменно бурно переживал из-за низкого качества исполнения, однако, видя явный успех у зрителей, вскоре привык и даже стал немного зазнаваться от такой бешеной популярности.  

Ещё учился в классе такой Андрюша Дерябрин, мальчик довольно доброжелательный и хорошо воспитанный, субтильного телосложения. Он умел как-то обособляться от других, не сбивался в стаю, не любил учиться так, как учили тогда в школе. Как правило, Андрюша пассивно сидел на уроках и, кажется, часто пренебрегал домашними заданиями. Но вдруг выяснилось, что сочинения он пишет так, как одноклассникам и не представлялось даже в мечтах. Лучшие сочинения на уроках литературы зачитывали вслух, чтобы другие брали пример и учились на этих примерах. Сочинения Сережи обычно попадали в эту категорию, ведь он писал правильно, как учили. Особенно удачно он писал на свободные темы типа Кем я хочу стать? Он понимал, что нужно для пятерки, – требовалось написать что-нибудь в духе тогдашней рабоче-крестьянской идеологии, добавив личный поворот темы и, конечно, правильные примеры и надлежащие выводы. Тем не менее, в этих рамках оставался широкий простор для выдумок разной белиберды, и у него это довольно легко получалось. Но когда читали сочинения Андрюши, причем, никогда не на свободную тему, а на тему входивших в программу классических произведений, то Сережа понимал, что они написаны на другом уровне. Проникновение в характеры, чувства героев и мысли авторов, оригинальность изложения тем, казалось бы, заезженных миллионами школьников, удивляла Сережу. Он понимал, что речь идет о таланте и что ему так никогда не написать. Тем не менее, учительница считала иначе. Она тоже видела талант Андрюши, но он никогда не делал идейно правильных выводов ни из Евгения Онегина, ни из Преступления и наказания, а их она считала также оцениваемой частью сочинения. Она не снижала ему отметку лишь тогда, когда, несмотря на свою идеологическую твердость, не могла более сопротивляться силе выразительности и явно иному качеству текста по сравнению с тем, что она читала у других учеников. Александра Николаевна относилась вообще-то к образованным и по-своему даже рафинированным женщинам, к кругу тогдашней интеллигенции. Её муж имел звание доктора наук, служил деканом экономического факультета МГУ; она безусловно много читала, со вкусом одевалась, хорошо разбиралась в литературе и объясняла учебный материал наглядным и простым языком. Однако, то ли Александра Николаевна считала своей принципиальной задачей не только научить литературе, но и воспитать школьников в духе марксистско – ленинского учения, то ли за её жизнь пришлось так много на разных этапах и уровнях повторять догмы, что они стали неотъемлемой частью её самой, только на её уроках отовсюду вылезала коммунистическая идеология, часто – безо всякого повода, при изучении любой темы и любого произведения. Сережа помнил, как на уроке по Лермонтову разбиралось стихотворение «И скучно, и грустно», одно из лучших и самых интимных у поэта, и как Александра Николаевна требовала, чтобы ученики раскрыли его общественный контекст и социально-классовые причины написания. Так убивалось всё живое.  

Учителя, оно и понятно, подобрались в школе так же случайно, как и ученики, – из числа тех, кто переехал в район-новостройку, и тут лотерея жизни тоже выдавала большой разброс. Если Александра Николаевна обладала, что ни говори, определенным уровнем интеллекта, то некоторые и этим не могли похвастаться. В школе это всегда сразу заметно, и над ними подростки смеялись. Смешным им казался, например, директор школы Николай Федорович, постарше других учителей, позже оказалось, что воевал на фронте. Фундаментального образования он, видимо, перед войной получить не успел, в школе вел обществоведение, которое буквально зачитывал главами по учебнику. Его поставили директором за административные способности и общественный вес, что для школы считалось важнее, чем преподавательский талант. У него в текучке хозяйственных и финансовых дел не оставалось и времени на подготовку к урокам, проверку заданий и тому подобное. Однако, человеком он был добрым и даже мягким. Зная за собой этот, для советского руководителя большой недостаток, Николай Федорович тщательно, как ему казалось, его скрывал, однако, ни для кого в школе секрета это не составляло. Отметки он ставил в основном хорошие, а больше от обществоведения ничего и не требовалось. Вечная ему память от всех тогдашних детей школы за сохраненную к ним доброту в очень непростых обстоятельствах времени и его жизни!  

Английский язык преподавал Виктор Михайлович, сын Марголина – известного конструктора спортивного оружия. Особенно прославился его спортивный пистолет, с которым советские стрелки добывали славу для себя и для страны на различных соревнованиях. И он тоже был хорошим человеком, как почти все работавшие тогда в школах учителя, но при этом болезненно нервным, задерганным. Детскую психику он не очень понимал, кроме того, считал себя, по-видимому, неудачником. Характерный для него случай произошел в классе, наверное, седьмом или восьмом. Тогда по телевизору в первый раз показывали Семнадцать мгновений весны. Жизнь города, да и страны замирала на время показа. Во всех семьях с замиранием сердца следили за приключениями советского разведчика Штирлица в исполнении Вячеслава Тихонова в гитлеровском штабе в Берлине. Не последнюю роль в успехе фильма играла военная форма эсэсовцев, в которой щеголял и Штирлиц на экране. Черная, с эффектными нашивками, отлично сидящая на фигуре, она подчеркивала военную выправку и, в то же время, сама по себе придавала некоторый зловещий налет происходящему. Мальчишкам, конечно, нравился такой красивый антураж, не говоря уже о самом Штирлице. В классе учился двоечник и избалованный разгильдяй Витя Вознесенский, подросток из обеспеченной и образованной семьи, что ему не пошло впрок. Для Вити школьные правила и вообще мнение учителей ничего не значили. В один из дней показа сериала он пришел в школу с нарисованными мелом на своей школьной форме знаками эсэсовского отличия, портупеями и нашивками. Формой для мальчиков служил тогда китель полувоенного покроя, так что получилось довольно наглядно. Когда это творчество в школьном коридоре увидел ВикМих, то моментально пришел в бешенство, набросился на Витю с кулаками, пытаясь его скрутить и отвести в таком виде в учительскую, дабы представить доказательства вопиющей «пропаганды фашизма» школьному руководству. Однако, не таков был Витя. Драка с учителем его ничуть не смущала, телосложением он был поплотнее довольно тщедушного Виктора Михайловича, и тому не удалось его «арестовать». Витя в боевом порядке отступил из школы, не показавшись во всей красе другим учителям. Конечно, он всё равно получил выговор, родителей вызвали на очередной разговор, но толку от этого было, как от припарок мертвому. Первая воочию увиденная одноклассниками битва еврея с «нацистом» закончилась в 70е годы вничью.  

Самой лучшей учительницей у них в классе и, соответственно, в его школьной жизни, была, по почти единодушному мнению, математичка, Любовь Устиновна Троицкая, по совместительству завуч школы. Настоящая русская женщина с характером и харизмой, тип Нонны Мордюковой или Людмилы Зыкиной. При этом и преподавала она, как надо, – умела заставить себя уважать как любого школьника, так и весь класс целиком, доходчиво объясняя математику, не такую уж и простую в старших классах. Сереже с его математической тупостью всё равно потребовался репетитор по математике в десятом классе, чтобы подготовиться к вступительному экзамену в институт. В его оправдание можно отметить, что программа вступительных экзаменов в институтах почему-то намного превосходила программу средней школы, а заслуг Любови Устиновны факт репетиторства никак не умаляет. На её уроках стояла тишина, все слушали учительницу, как в идеале и должно происходить согласно педагогическим теориям. При этом, правда, Андрюша, сосед по Сережиной парте, усиленно рисовал, главным образом, голых женщин и половые акты во всех знакомых ему по рассказам вариантах. Иногда, впрочем, по вдохновению выводил карандашом бравых ковбоев или не менее бравых рок-музыкантов с гитарами. Все рисунки выполнялись на высоком художественном уровне и могли украсить школьную галерею изобразительного искусства, если бы такая существовала и, если бы содержание не входило в жесткое столкновение с нормами того времени и цензурой.  

Некоторые одноклассники, и даже Сережа, в старших классах прогуливали уроки, курили на улицах или в туалете и отрывались в погожие деньки развлечениями и играми вокруг школы, коротая время до такого урока, который всё-таки требовал бы их присутствия. И эти перерывы или просто перемены между уроками отпечатались в памяти, как настоящий кайф! Бегали домой к Толе, а больше всего играли под весенним солнышком между непросохших луж в футбол камешками или какими-то жестяными баночками на маленьких заасфальтированных площадках вчетвером, впятером, вшестером… Вспоминать – только бередить душу! Часто передавали тогда по радио такую песню популярного у властей ВИА «Самоцветы» про старшие классы школы: «Не повторяется такое никогда». Никто, кроме телевизионного начальства, эти «Самоцветы» особенно не любил за официоз, а вот песня-то оказалась хорошей, может, лучше про ту школу и не скажешь.  

Плохое тоже случалось, но казалось Сереже задним числом нестрашным. Может, это аберрация памяти, может, незрелость зла в школьных коридорах, подобная незрелости Волан-де-Морта в младших классах Хогвартса, а, может, и сила здорового коллектива, кто знает.  

Из плохого вспоминалась внеклассная работа школьного актива. Актив состоял из общественных органов школы, для младших это – пионерский Совет дружины, для старших – Комитет комсомола. Актив был обязан организовывать жизнь школы после уроков и воспитывать учеников в духе коммунистических идеалов, а также социалистического интернационализма и патриотизма. Получалось обычно плохо. Почти всё, чего касалась рука общественных организаторов, превращалось в мертвую казенную показуху, на которую пригоняли детей и подростков, но она не только не давала нужного советской власти результата, но и порождала эффект, диаметрально противоположный желаемому. В первую очередь это относилось к ежемесячным комсомольским собраниям с чтением докладов на тему решений последних съездов и пленумов коммунистической партии и выступлений неизменного генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева. Бывали и исключения. Когда в школе объявили военно-патриотическую игру «Зарница», призванную воспитать из детей и юношей вместе с девушками патриотов Родины и храбрых защитников Отечества, то есть, просто солдат, то дети, может, и к удивлению начальства, восприняли это с большим энтузиазмом. Они по-своему правильно поняли ее как огромные «казаки-разбойники», популярную дворовую игру, как игру «в войну», вечно любимую подрастающими поколениями. А что может быть лучше, чем «казаки-разбойники», организованные взрослыми, и в масштабе, в котором участвует вся школа. Чудо, а не игра! Школьники самозабвенно громили противников, синих или красных, разрабатывали тактику, рисовали планы и строили укрепления и маскировку на местности. Если бы раздали хотя бы игрушечное оружие, без травм бы не обошлось. А так – просто счастье общей игры, чувства локтя, и, главное, азарт борьбы, били через край. Могли же ведь даже «общественники», если хотели.  

Эта активность коснулась Сережи с довольно неожиданной стороны. Ему вместе с его другом Андрюшей объявили, что они выбраны (никто их не выбирал) делегатами от школы в Районный пионерский штаб. Это считалось почетным, РПШ являлись главными органами, которые управляли пионерами по районам, выше находился только ГПШ – городской пионерский штаб. Он вообще считался запредельным начальством и, если не обеспечивал, то, по крайней мере, мог проложить прямой путь в будущее к тогдашней номенклатуре. За что выбор пал на Сережу, в принципе понятно, всё-таки отличник, гордость школы. За что попал туда Андрей, объяснить сложнее, но, скорее всего, просто за компанию, как «сподвижник», выражаясь словом из одного хорошего фильма, вышедшего позднее. Сподвижники сходили раз-другой на заседания РПШ, – там проходили собрания наподобие школьных комсомольских, но только на более высокоидейном уровне. Если в школе всё делалось по принципу « у вас на столе четыре буквы Ж, О, П и А, кто первым сложит из них слово СЧАСТЬЕ – может идти домой», и это практически не скрывалось ни участниками, ни даже организаторами, то в РПШ ответственные молодые люди их возраста выступали на полном серьезе, под руководством ещё более ответственных взрослых. Каждое заседание начиналось исполнением песни «Нейлоновое сердце» из фильма «Мужской разговор»:  

«Говорят, что будет сердце из нейлона,  

Говорят, что двести лет стучать ему  

Может это по науке и резонно,  

А по-нашему ребята ни к чему…»  

Сама по себе вполне неплохая песня в той ситуации звучала натужно, неискренне, и фальшь убивала все живое на заседаниях штаба. Они спорили о том, какие провести в районе мероприятия, чтобы наилучшим образом укрепить идейность и сознательность в детской пионерской общественности, как их провести и какие актуальные «речёвки» спустить по школам. Друзья посидели, послушали и пришли к согласию относительно того, что тратить свою молодую жизнь, в которой так много разного интересного, на эту душную контору – преступление перед самими собой, и перестали туда ходить. Какое-то время это не имело никаких последствий для них, пока однажды, проходя по школьному коридору мимо главной доски официальных объявлений, Сережа не увидел, что решением общего комсомольского собрания (а они с другом были тогда уже комсомольцами) он и Андрюша исключены из комсомола за систематическое непосещение РПШ. Это было, с одной стороны, удивительно, так как противоречило традиции публичных разбирательств такого рода дел на собраниях в присутствии, так сказать, обвиняемого, а, с другой стороны, наказание казалось несоразмерным проступку. Исключение из комсомола тогда закрывало дорогу во многие достойные институты после школы, а, значит, фактически ломало жизнь, выбрасывая негодных из рядов сознательных членов общества. Сережа не воспринял это серьезно, как раньше серьезно не воспринял и само назначение в РПШ, которое, наоборот, давало его членам разные преимущества перед другими. Между тем, всё могло кончиться для обоих весьма драматично. Но, по всей вероятности, затея с исключением произошла по инициативе пионерско-комсомольского «актива», не согласованной с руководством самой школы, со взрослыми, и, когда дело дошло до них, то, видимо, оказалось, что у тех возникли другие соображения. Школа не то, чтобы числилась в правофланговых по своим успехам в успеваемости и в воспитании молодежи, каждый отличник в ней шел в зачет на вес золота, и просто так обесценивать это золото руководство школы, и, в первую очередь, Николай Федорович, не хотело. В период позднего застоя все уже понимали, что эти пионерско-комсомольские танцы с бубнами устраивались просто напоказ, а вот за отчетные цифры по успеваемости с учителей и директора строго спрашивали, могли наказать или, наоборот, наградить. Поэтому дело спустили на тормозах, не доведя исключение до утверждения райкомом комсомола, а без утверждения в инстанциях то, что вроде бы решили на школьном собрании, как бы и не имело место. Кого интересовала школьная суета, не оформленная соответствующим образом и не посланная вышестоящим органам! Этот случай, однако, научил Сережу тому, что, по меньшей мере иногда в общественной жизни удается действовать по принципу «ой, а оказывается так можно было», и за это ничего не бывает.  

Школьная жизнь во всех её проявлениях стояла у Сережи в эти годы на переднем плане, а родители как будто бы сделали шаг назад с авансцены, хотя всё же его «воспитание жизнью» и не ограничивалось школой. Родители старались обеспечить уход за ним и, по возможности, следить за тем, чтобы он не «сбился с пути». В их представлении это значило, – чтобы он не увлекся дурными привычками, не попал бы в плохое общество или, не приведи, господи, в сети «роковой» девушки, что неизбежно закрыло бы прямую дорогу к заветному институту и счастью, как они, особенно мама, его понимали. В остальном родители хотели обеспечить ему счастливую жизнь уже и в школьные годы и старались, как могли. Бабушка Кора тоже отошла немного в тень в его жизни. С переездом семьи в новостройку, где не ходило метро, ей стало труднее часто приезжать к ним через весь город. А его, остолопа в пубертате, начинала раздражать пожилая бабушка, «ничего не понимавшая» в современной жизни, то есть, в его жизни.  

С родителями и родственниками связывалось в памяти лето. Оно тянулось долго и сладко, долгожданное ленивое время, время отпусков и путешествий! Лето тогда у многих, и у Сережиной семьи, в том числе, связывалось с морем или хотя бы с мечтой о море. Как только родители вернулись из своей заграницы, и у них завелись деньги, они старались на школьные каникулы отвезти Сережу на море. Это требовало непростой организации, потому что каникулы были длинные, а отпуска на работе у родителей – короткие. Сережу поэтому отправляли на море, если удавалось, с близкими родственниками, с упомянутым дядей Толей, братом папы, и даже с его сыном, Андрюшей, двоюродным братом Сергея на 8 лет его старше. Брат к тому времени уже отслужил в армии и считался взрослым, родители не боялись отправить с ним сына. Странное дело, но Сергей, уже будучи взрослым, не мог вспомнить, чтобы он ездил когда-нибудь на каникулы с одним папой. Когда папа уходил в отпуск, то родители отдыхали с Сережей вместе, – у мамы отпуск был подлиннее, поэтому иногда мальчик ездил с ней одной.  

Сначала, в возрасте двенадцати – четырнадцати лет Сережу летом отвозили в Кирилловку, популярную тогда из-за дешевизны у москвичей, да и не только у них, деревню на берегу Азовского моря недалеко от Бердянска. Потом стали отдыхать летом уже на Черном море, под Сочи или в Крыму. Так Сережа познакомился с главными курортными местами вожделенного советского летнего отпуска ещё в своем детстве. В Кирилловку ехали поездом, Сереже не нравилось. Поезда шли полными, часто становилось очень жарко, в купе неприятно пахло несвежими телами, потом, запахами, доносившимися из туалета, сами туалеты были грязноватые и неудобные, рядом сидели чужие люди. Поезд шел около суток до Мелитополя, оттуда добирались автобусом до Кирилловки. Она представляла собой типичное южное село, большое, с белыми мазаными домиками под разноцветными крышами и с пышными садами на участках. В садах созревали вишни, яблоки, груши, абрикосы, персики – разнообразие, которому деревни и сёла средней полосы могли только завидовать. Весь уклад жизни там тоже по-другому строился. Летом жизнь проходила в основном на улице, в беседках и на участках, домой заходили только приготовить еду, да и ту нередко варили-жарили на открытых кухнях во дворе. Все хозяева сдавали на лето приезжавшим курортникам комнаты, пристройки, сараи и даже просто раскладушки в саду. Так снимали комнаты и Сережины родители или родственники, с которыми его отправляли. Заранее комнаты, конечно, не сдавались, никакого вам Airbnb, поэтому по приезде на автобусной станции оставляли одного человека дежурить у вещей, а другие – ходили по деревне, стучались в дома и спрашивали свободную комнату на сдачу. Как правило, попадались два-три варианта, из них выбирали комнату попросторнее, потише, почище, но всё же не очень дорогую.  

Проблемой на отдыхе становилась еда. Сети общепита, которая бы кормила всех приехавших, тогда не существовало. Вместо неё на берегу моря стояли две-три столовые самообслуживания, со скудным советским меню, состоявшим на первое из жидких щей или борща, на второе – из котлет (биточки) с гречневой кашей или бефстроганова с макаронами или курицы с рисом. Всё это выглядело внешне на твердую двойку. Мяса в супе не просматривалось, зато плавали почему-то несвежие, несмотря на благословенный для них климат, овощи. Котлеты состояли в основном из хлеба, мясо и из них тоже персонал кухни забирал себе. Макароны серого цвета, похожие на пули для ружья, служили дежурной темой завзятым шутникам, а соусы, называвшиеся тогда «подливами», поражали ненатуральным химическим цветом. Вкус полностью соответствовал виду, и пищевые отравления случались нередко, несмотря на закалку советского общепита, через которую проходили тогда в течение жизни все. В столовые в обеденное время стояли огромные очереди минут на 40-50, столов тоже не хватало, и требовалась недюжинная ловкость, чтобы заполучить свободное место за столом как раз ко времени подхода своей очереди на раздачу еды. В обеденное время сгущалась южная жара, вокруг вились мухи и норовили сесть на еду. По этим причинам считалось большой удачей, если удавалось купить так называемые талоны на питание в столовой одного из нескольких местных пансионатов. В них не пускали людей с улицы, талоны всё-таки ограничивали поток посетителей, поэтому очередей было меньше, сами заведения находились в закрытых помещениях, где получше обстояло дело с мухами и чистотой. Зато духота там становилась ещё невыносимее, а неаппетитные запахи дурных продуктов, приготовленных на каких-то помногу раз используемых маргаринах и жирах, – ещё гуще, и с поглощением пищи никто не задерживался. На завтрак и ужин в общепите вообще ничего не работало, следовало запасаться продуктами из небогатого выбора в местном сельпо и готовить самостоятельно. Что-то покупалось у хозяев, иногда они соглашались за плату приготовить сами; какие-то консервы, главным образом, тушенку, привозили с собой из Москвы.  

Черное море приманивало «дикарей» большей экзотикой и более высоким уровнем цивилизации. Когда Сережа с мамой снимали летом комнату в Хосте, под Сочи, то она, хотя и находилась довольно далеко от моря, но зато – в настоящей городской квартире в трехэтажном доме с горячей водой и ванной комнатой с туалетом. Рядом росла знаменитая самшитовая роща, действительно, совсем непохожая на другие виденные им леса, а по вечерам так пахло густым пряным букетом субтропических растений, составленным местной природой, что этот запах он запомнил на всю жизнь, и именно он ему всякий раз напоминал об отдыхе в южных краях. Когда позднее этот запах попадался в других местах, то это вызывало яркие ассоциации с его летним школьным детством.  

С дядей Толей и со сменившим его братом Андреем он впервые попал в степной Крым под Судаком, в поселок Рыбачий. В отличие от него Южный субтропический Крым от Алушты до Алупки, так называемый ЮБК, слыл слишком дорогим и к тому же дефицитным. Все знали, что в разгар лета там ничего не снимешь. С дядей Толей Сереже не особенно понравилось, дядя всё время выпивал местное вино и начинал уже с утра. Цистерны на колесах с дешевым вином в розлив регулярно развозили по курортным местам с местного винзавода. Мальчик был предоставлен самому себе, и даже совместный поход в пляжную столовую на обед мог составить проблему из-за состояния дяди, усугубленного нагревом под полуденным солнцем. Дядя, одетый обычно в одни пляжного вида трусы, мог, по-хозяйски широко расставив ноги, расположиться за столиком в столовой, и тогда его причинные места вылезали из-под трусов на всеобщее обозрение. Сережа стыдился, но не делать же дяде замечание по такому неприличному для высказывания вслух поводу!  

С Андрюшей отдыхалось веселее, хотя, после службы в армии что-то стало не так, не совсем так, как раньше, с его веселым беззаботным братом – фантазером. Сережа никак не мог понять, что именно. Не то, чтобы брат перестал рассказывать свои замечательные как будто происходившие с ним или со знакомыми, но совершенно выдуманные фантастические истории, но в поведении что-то изменилось. Наверное, спроси Андрея, он и сам бы не ответил. В лето поездки на отдых с братом организм Сережи стал особенно подвергаться воздействию пубертата, хотя так это тогда не называли. Ему очень нравились молоденькие девчонки на пляже, расхаживавшие по нему практически голыми. Тогда в моду для самых смелых или самых молодых, с которых ещё и спросу нет, как раз вошли купальники мини-бикини, треугольнички меньше носового платка, почти ничего не прикрывавшие ни сверху, ни снизу, и, когда девчонке было, что показать, это сводило с ума подростка в переходном возрасте. Особенно приглянулась ему одна блондинка, девочка примерно его возраста, очевидно, с Украины или с юга России, уже округлившая свои рано созревшие под горячим солнцем прелести и уверенно демонстрировавшая их на пляже в сногсшибательном купальнике. Брат, не преминувший это заметить, даже пообещал стеснительного Сережу с ней познакомить, но это так и осталось одной из его фантазий и невыполненных обещаний, которые он с легкостью раздавал направо и налево.  

И всё-таки на море было чудесно! Что тут объяснять – теплый песок, нагретый южным солнцем, ласковое и мелкое море, запах рыбы и водорослей, сочные сладкие фрукты. Тент из простыни, натянутой на принесенные с собой на пляж и вкопанные в песок колышки, становился временным домом, давал тень и казался даже уютным. А ещё – вечерний стрёкот цикад, под который шли фильмы в летнем открытом кинотеатре, игры в карты с родителями и с другими «дикарями», квартировавшими тут же, под яростно атакуемым ночными мотыльками тусклым фонарем в увитых виноградной лозой беседках, — всё это создавало необычный для московского мальчика и ни с чем не сравнимый образ южного приморского царства неги и тепла. Неверно думать, что он это как-то особенно ценил. Дети вообще принимают жизнь как данность в предлагаемых обстоятельствах, ведь они эти обстоятельства не создают и чаще всего не могут изменить. Ближе к концу каникул у него всегда возникало ощущение усталости от этой по сравнению с Москвой не очень устроенной жизни. Отдых надоедал, появлялось желание поскорее вернуться домой и радостное предвкушение самых сладких дней в году – между возвращением из путешествия и началом школьного года. О, да, эти дни были самыми желанными. Возвращались числа 23го-24го августа, чтобы успеть подготовиться к первому сентября, купить нужные вещи к школе, получить учебники, отмыться от курортной грязи. Все одноклассники к этим числам тоже приезжали домой. В микрорайоне или, как сейчас бы сказали подростки, «на районе», образовывалась веселая и отдохнувшая за лето компания, встречались каждый день. Ходили в кино, ездили гулять в парки, играли во дворе, и всё это длилось долго-долго, аж дней десять, ну, может, чуть меньше, – почти что бесконечно…  

Кстати, о парках. В какое-то из этих лет, Сережа не помнил, в какое именно, в Парке Культуры и Отдыха имени Горького, ЦПКиО, – так смешно звучало полное название Парка Культуры, – неожиданно открыли павильон иностранных игровых автоматов. Выразить словами, каким потрясением это стало для советских детей и подростков того времени, очень трудно. В этом павильоне все они попадали в другой мир, в другую жизнь. Она не имела ничего общего с их собственной и превосходила окружающую действительность по своему захватывающему впечатлению в разы, если не в десятки раз, тем более что жизнь в игровых автоматах была специально построена знающими людьми для таких, как они. Эка невидаль, скажет кто-то, да так же ведь и сейчас, и любовь к виртуальным играм никуда не ушла, а только разгорелась. Но нет, не так, как сейчас, – тогда это происходило впервые не для конкретного Сережи, Коли или Маши, а для вообще всех жителей страны. Более того, до открытия павильона никто из них не имел ни малейшего представления о том, что это такое и что что-то подобное вообще может где-то существовать. В Советском Союзе в средствах массовой информации о подобных вещах не писали, их не показывали по телевизору, а интернета (как и компьютеров) и в проекте не было. Из игр, кроме популярных тогда дворовых, до того момента в распоряжении детворы были только скучные игры на картонных настольных игровых полях – раскладушках с нарисованными кружочками ходов, с кубиком для розыгрыша числа следующих ходов и фишками, чтоб передвигать по полю, – кто вперед придет к финишу. Или игры в карты. А тут открылось, что ты сам можешь ходить, бегать, летать по экрану, управляя джойстиком, стрелять и сбивать самолеты, танки или корабли противника, устраивать дуэли с другими игроками с помощью своих аватаров и так далее, и ещё больше. Можно попытаться приблизительно вообразить те впечатления, если попробовать представить себе, что почувствовал бы человек девятнадцатого века, попавший на машине времени в век двадцать первый. Цена за игру составляла, кажется, 20 копеек, и только она ограничивала неутолимое желание пришедших играть до бесконечности. Сережа пытался, но не мог вспомнить, почему же в павильон не стояла очередь на полгорода. Наверное, все-таки далеко не всем детям родители могли позволить себе выдать даже небольшие деньги на игры, игры в Стране Советов до тех пор всегда были бесплатными.  

Отчасти похожее впечатление производили на ребят недели зарубежных фильмов, иногда по случаю проходившие в трех-четырех кинотеатрах города и, конечно, Московский международный кинофестиваль один раз в году. С фестивалем было сложнее, он проходил всегда летом, когда почти все московские школьники уезжали из города на дачи, в деревни к родственникам или, как Сережа, в путешествия с родителями по родной стране. А вот попасть на дни иностранного кино мечтали все. Такие тематические недели устраивались редко и чаще всего – с фильмами какой-нибудь развивающейся страны, например, латиноамериканской, которая уже имела свою, «прогрессивную» в глазах властей, кинематографию; реже –привозили фильмы малых стран Европы, например, Швейцарии или Бельгии, но всё это не так уж интересовало зрителей. Из числа главных кинематографических держав только для Франции устраивались примерно раз в год или в два года недели её кино. Считалось, что с Францией у Советского Союза какие-то особые, более близкие отношения (это шло тогда, видимо, от политики неучастия Франции в военной организации НАТО), и вот они-то, французские недели, и вызывали бурный ажиотаж в столице. Попадание на такой фильм почти приравнивалось к получению, если не ордена, то медали. Дело в том, что иностранные фильмы западных стран закупались советским прокатом редко, носили, как правило, социальную направленность, и поэтому бывали заведомо скучными. Напротив, за фильмы, привозимые на такой мини-фестиваль, отвечала страна- производитель; она представляла своё кино советскому зрителю, потом эти фильмы в большинстве не закупались в СССР и не выходили на широкий экран. Конечно, речь не могла идти об антисоветском или напрямую пропагандистском кино, но и требования «прогрессивности» власти к ним тоже не могли предъявить. На это время кинотеатры, которым доверяли провести дни французского кино, становились средоточием культурной и светской жизни города, вся элита считала делом престижа и даже чести их посетить. Билеты не поступали в свободную продажу никогда, они разлетались по закрытым распределителям для имеющих привилегии посещать дефицитные мероприятия без очередей, по творческим союзам для художественной интеллигенции, чтобы не ворчала, а также «по блату» за услуги, за получение дефицита, то есть по сотрудникам магазинов и складов ширпотреба и продовольствия.  

Что же оставалось обычным людям, особенно таким непривилегированным, как школьники? Им даже сам шанс попробовать попасть на такую неделю представлялся только один раз. Дети до 16ти лет на эти мероприятия строго не допускались, в 17 лет тогда уже заканчивали школу, и короткий промежуток времени между тогдашним «совершеннолетием» и выпускным балом мог совпасть с показом недели французских фильмов только однажды. Им оставалась так называемая очередь на распродажу «брони». Не все из считавшихся «забронированными» билетов раскупались в кассах кинотеатров, особенно, на ранние утренние сеансы. У привилегированных имелись другие планы, их планы менялись, – кто мог, бронировал билеты с запасом для знакомых, которые не всегда приходили, и так далее. Поэтому за 30 минут до начала каждого сеанса распродавались невыкупленные билеты, и на такую распродажу стояла уже живая очередь. Излишне говорить, что очередь была огромной, а билеты доставались только ничтожному количеству первых счастливчиков. Остальные, как правило, оставались стоять до распродажи брони на следующий сеанс, и так весь день, но большинство так и не попадало в кино. На «лишний билетик» перед входом тоже стояла толпа людей, готовых наброситься на случайного продавца или друг на друга, деля добычу.  

Сережа с друзьями придумали простой, но требовавший некоторых жертв план. Как уже сказано, больше всего билетов оставалось от брони на ранние утренние сеансы, начинавшиеся с восьми утра. Люди со всего города приезжали первыми поездами метро становиться в очередь. Метро начинало работать с шести, так что приезжать в это время было уже поздно, учитывая неизвестное количество билетов. Поэтому решили идти пешком к ближайшему кинотеатру, где проходила неделя, с расчетом подойти к кассе до открытия метро и стать в очередь одними из первых, не считая счастливчиков из соседних домов. Проблема состояла в том, что жили друзья на окраине тогдашнего города, а на окраинах дни французского кино не шли. Из кинотеатров-участников ближе всего к ним находился «Звездный» на проспекте Вернадского, примерно в часе-полутора хода пешком от их домов. Про такси или частные автомобили в то время нечего и говорить. Так что выходить намечалось в полпятого утра, а придя, стоять в очереди в неизвестности как минимум, до полвосьмого, надеясь на билеты. И потом, ещё смочь посмотреть, если повезет, само кино! Но стояли теплые и светлые майские дни, и так хотелось на французские фильмы, что они пошли. План сработал, им достались билеты, и первое же кино произвело на них неизгладимое впечатление своей нездешней заграничностью, французским шармом, незнакомыми манерами актеров и эротикой, не столько показанной на экране, сколько разлитой в атмосфере самих французских фильмов тех лет, и ребята решили ходить каждый день! В результате они посмотрели то ли четыре, то ли пять фильмов за ту неделю, каждый день вставая в четыре утра. Их обсуждения, а позже – воспоминания о тех «культпоходах» продолжались между ними ещё полжизни, до той поры, пока не стало возможным смотреть везде и всё. Большинство фильмов были действительно отличными французскими комедиями того времени, такими, как «Розовый телефон», «И слоны бывают неверны», без надоевшего советским гражданам Луи де Фюнеса, которого охотно закупал широкий прокат. Но и мелодрама «Кузен и кузина», и какой-то боевик чуть-ли не с самим Бельмондо в главной роли тоже поражали воображение. И теперь ещё кажется, что французский кинематограф тогда представлял собой мощное и зрелищное течение, полностью отвечавшее запросам зрителей того времени, а голливудские фильмы в нашу страну тогда не привозили.  

Справедливости ради надо сделать поправку, что всё-таки купленный тогда государством фильм «Фантомас» в трех сериях именно с Луи де Фюнесом покорил всю страну от мала до велика, а юное поколение довел буквально до помешательства. На всех заборах красовались надписи типа «мне нужен труп, я выбрал вас, до скорой встречи. Фантомас», в школе друг другу слали записочки похожего содержания и обильно циркулировали слухи о том, что кроме трех закупленных картин снято ещё несколько других, показываемых на Западе, а у нас запрещенных.  

За летом наступала осень, и Сережа вспоминал с теплым чувством осенние поездки на машине с родителями, а иногда брали и бабушку, в лес за грибами. Бывало, ездили только одной своей семьей, но так случалось редко. Как правило, заранее договаривались с другими родственниками или с друзьями родителей, у которых тоже был автомобиль, чтобы встретиться двумя-тремя машинами уже на месте. Вставали в четыре-пять утра, быстро завтракали на скорую руку, мама собирала с собой термос с чаем, яблоки, какие-то консервы типа «сайра в масле» и бутерброды на закуски, в основном, с вареной колбасой, чтобы устроить обязательный пикник после хождения по лесу. С собой брали Белку и ехали, чаще всего, довольно далеко по Минскому шоссе, под Рузу. Там находились присмотренные грибные места, там изучили уже весь лес и надеялись, что не все туда доедут, больше грибов останется на их долю. С грибами случалось по-разному, когда как, но удовольствие Сережа неизменно получал незабываемое и каждый раз – неповторимое. Он делил лес на части, части отличались рельефом, деревьями, которые в них росли, подлеском и запахами. Березовый светлый лес попадался в чистом виде редко, в таком лесу бывала высокая, но тонкая трава, и росли, понятное дело, подберезовики. Подосиновики, любимые Сережины грибы, чаще встречались в молодом лесу, с просветами, в орешниках и, разумеется, в осинниках. В хвойных лесах искали боровики, а маслята, так называемые польские грибы, козлята и свинушки, которые тогда ещё не попали в категорию вредных грибов, не говоря уже о сыроежках, почти всегда заполняли корзину доверху. В сезон опят их срезали с пней и стволов деревьев целыми ведрами. Разные участки леса получали в семье даже свои названия, – «дальний лес», «лес за просекой ЛЭП», «лес за болотом», «в папоротниках», «черничный», «дубрава» и так далее. У Сережи в каждом лесу возникали свои ассоциации, они переходили во впечатления, как от кино или книги. Впечатления долго оставались сильными и крутились, перевариваясь, у него в голове.  

Ходили по три – четыре часа. Устав, возвращались к машине. У собаки к тому времени язык торчал на боку от беготни по лесу, но глаза светились счастьем. Люди тоже выглядели «усталыми, но довольными» (на примере этого литературного штампа школьников учили не писать затертыми фразами), но до конца дня было еще ой, как далеко. На поляне раскладывали подстилки, садились сами и высыпали грибы из лукошек и ведер. Первичную сортировку и обработку от грязи и насекомых делали сразу на месте. Тут же раскладывали привезенную с собой закуску, чай, все уже становились страшно голодными. И под еду начинались разговоры, – кто где какой гриб нашел, как набрел на грибную поляну, как чуть не заблудился, и пришлось делать крюк, чтобы выйти на дорогу, как встретились другие грибники, и у них уже были полные корзинки, «в которых лежали одни белые! », – и так проходила ещё пара часов. Домой приезжали в обеденное время и принимались за обработку. За чистку и нарезание грибов садились всей семьей, а потом уже мама варила их, процеживала, раскладывала для остывания. Часть пускали на жаркое и сразу съедали, часть прямо сырыми или уже отваренными закладывали на долгое хранение в морозильник. Солили уже позднее. Делать соленья в банках под герметичной крышкой, которую закатывали специальным механизмом, мама опасалась, – всё время ходили истории о людях, отравившихся из-за нарушения герметичности и проникновения каких-то бактерий. Поэтому солили «под гнетом», в большой-пребольшой кастрюле, точнее – в чане, накрытом толстой деревянной крышкой, её клали прямо на грибы и придавливали сверху камнем или ещё чем-нибудь тяжелым. Внутрь, конечно, закладывали укроп, чеснок, листья вишни, смородины и ещё всякие необходимые специи. Через несколько дней соленье уже можно было есть. На Новый Год оно уж точно всегда стояло на столе неизменной закуской.  

Отступление. О смерти  

В отрочестве, в возрасте тринадцати – четырнадцати лет, Сережа впервые в своей жизни близко столкнулся с темой смерти. Это только сначала она становится для молодых потрясением, а позже, чем дальше, тем больше, люди привыкают к её присутствию, возможно из-за того, что всё чаще соприкасаются с ней. Умерла Белка, любимая собака, она совсем недолго, пять с половиной лет, прожила в семье, когда ей диагностировали рак матки, и вскоре ее не стало. Белку забрали в ветлечебницу на операцию, после нее врачи объявили, что состояние безнадежное, рекомендовали ее усыпить, чтобы прекратить страдания от болей. В собачьем госпитале разрешили ее навестить. Когда Сережа с родителями пришел в больницу, и Белку вывели из помещения, где она находилась, то она вся была перевязана бинтами и едва держалась на ногах от слабости. Но морда оставалась всё той же, родной. Она взглянула на них глазами, в которых стояла невыразимая словами тоска. Такого взгляда Сережа раньше ни у кого не видел, он переворачивал всё внутри, его невозможно было выдержать. Белка узнала свою семью и из последних сил слабо замахала хвостом, чтобы поприветствовать. Они попрощались, и смысл прощания был одинаково понятен обеим сторонам, и им, и ей. Ее похоронили за городом, в лесу, пометили место и потом навещали время от времени, пока могила не затерялась среди новой разросшейся растительности.  

Другой смертью примерно в это же время, стала гибель Миши Белянушкина, сына друзей родителей, живших в соседнем с ними доме того же часового завода. Отец Миши работал вместе с папой Сережи, отцы знали друг друга и дружили с очень давних пор. Эта смерть поразила Сережу прежде всего своей неожиданностью и нелепостью. Миша попал в аварию, катаясь по дороге на велосипеде. Он врезался сзади в затормозившую машину и разбил голову, шлемов тогда не носили. Сережа и Миша довольно часто общались, их родители ходили друг к другу в гости и устраивали совместные поездки в лес, на дачи, на шашлыки и так далее. По правде сказать, настоящей дружбы между детьми не возникло. Миша рос более собранным, более серьезным мальчиком. Его интересовала техника, он мог и любил сосредоточенно и долго заниматься любимыми делами, Сережу это почему-то скорее раздражало, чем привлекало. Возможно, он бессознательно завидовал цельности натуры. Тем не менее, Миша относился, безусловно, к ближнему кругу общения, и его смерть стала потрясением для Сережи. Родители Миши, их единственного сына, после случившегося быстро увяли, а его мама, казалось, стала не совсем адекватно воспринимать окружающее. Их жизнь во многом строилась вокруг сына и поэтому теперь стремительно рассыпалась.  

Сережа пытался обдумать случившееся, но у него ничего не получалось. Он ещё не осознавал, как это возможно, что человек, который всегда находился на расстоянии вытянутой руки, вдруг исчезает навсегда, и что это вообще такое – навсегда. Что означает смерть для продолжающейся жизни, как жить дальше после того, что произошло, как реагировать? Да приходят ли вообще ответы на эти вопросы хотя бы и во взрослой жизни? Или люди просто привыкают, как, наверное, солдаты на долгой войне привыкают к постоянному выбыванию однополчан из своих рядов, и оно, хотя и продолжает вызывать горе потери, но не пробуждает больше недоумения, как в детстве?  

_________________________________________________________________  

Школьные годы шли и незаметно приближались к окончанию. Никто из подростков об этом не жалел, и Сережа тоже, – «лучшее, конечно, впереди», как пел крокодил Гена, не нарочно обманывая себя и детей – зрителей. А между тем они взрослели, понемногу менялись их интересы и устремления. У всех в классе, и у девочек, и у мальчиков, появилось желание носить модные вещи. Они теперь значили больше, чем раньше, – статус, уважение в коллективе, и стали важнее, чем сила или ловкость, за вещами началась настоящая гонка. Свободно почти ничего не продавалось, и в то же время информация о том, что сейчас модно, распространялась довольно быстро, несмотря на закрытость страны. Решить проблему «доставания» было сложно, пускались кто во что горазд в зависимости от возможностей, энергии и, само собой разумеется, от степени свободы самовыражения. Как всегда и везде на белом свете, чувство вкуса и стиля в этом возрасте так же незрело, как и его обладатели. Все хотят одного и того же, желая быть причастными к единой группе, к стае. Выделяться разрешено только по степени «стильности», но не по направлению самой моды, вот что решало дело. Девочки, в основном, охотились за модными мини, особенно, за замшевыми, за косметикой и за многими женскими штучками, которых Сережа не понимал. Мальчикам требовались брюки-клеш с как можно более широко разлетающимися книзу штанинами, широкие, можно даже – армейские, ремни, и ботинки «на платформе», чем толще, тем лучше. Но главным предметом вожделения, особенно для парней, были, конечно же, джинсы и еще раз джинсы. Настоящими джинсами считались иностранные и не какие-нибудь социалистические польские или, например, индийские, – они-то еще встречались в советском ширпотребе, – а непременно «западные», из Европы или Америки, лучше из Америки. И самым недостижимым шиком, иконой стиля, как сказали бы сейчас, считались джинсы Левис со вшитой маленькой красной меткой из ткани, «лейблом», на заднем кармане. Таких из знакомых Сереже людей не имел никто, они не продавались даже в упомянутой закрытой сети магазинов «Березка». Сережины родители тоже включились в эту гонку. Желая угодить сыну, совместными усилиями сшили ему в ателье, как и многие тогда, брюки клеш (в магазинах они не продавались), но ими не выделиться, ведь их носили все. Разве что – пришить молнию, как от ширинки штанов, вместо бахромы по низу штанины, но на это родители никогда не дали бы разрешения (фу ты, слава богу, что хоть этого его судьба тогда минула, один лишний повод для стыда не состоялся). Тогда родители, сделав неимоверное усилие, подняли свои связи с дипломатами, оставшиеся у них после возвращения из Эфиопии, и попросили кого-то из них, кто работал в советских представительствах за границей, привезти ребенку модные джинсы оттуда. И вот по прошествии некоторого времени у Сережи появились самые что ни на есть настоящие Левис, прямо из Соединенных Штатов. При примерке дома оказалось, правда, что они ему, мягко говоря, что называется, «на вырост», но это тогда мало кого смущало, важен был сам факт наличия. Когда подросток в первый раз появился в них в школе по какому-то случаю, произведенный фурор невозможно описать словами. На него оглядывалась вся школа, многие подходили и просили пощупать, спрашивали о цене, а венцом стала просьба от Юры, одноклассника, того самого «мачо», души класса и любимца девочек, продать ему эти джинсы. Надо понимать, что это значило. Юра, который с высоты своего общественного положения в классе относился пренебрежительно к большинству ребят, а к Сереже – особенно, как к имевшему репутацию «ботана» (слово появилось позднее, но само отношение, конечно, существовало и тогда), вынужденно просил Сережу сделать ему одолжение! Такое не поддавалось воображению. Конечно, Юра облёк просьбу, насколько возможно, в скрытую и хамоватую форму, «ведь они же тебе всё равно велики», но факт оставался фактом. Эти джинсы остались у Сережи надолго, сносу им не было, но, кажется, он так и не врос в их размер за все годы их носки.  

Самым же важным занятием в эти годы, по крайней мере, для Сережи и для всей его компании, стала подготовка к поступлению в институт. Она занимала больше всего времени и сил, служила главным предметом беспокойства. Им казалось, что поступление само по себе станет осуществлением жизненных целей. Кстати, не так уж и удивительно для московских школьников тех лет, – во-первых, в институт поступали тогда почти все, кто хотя бы чему-то учился в школе и хотел чего-то добиться в дальнейшей жизни, общество судило об этом строго. А во-вторых, юношам, не поступившим в институт сразу после школы, неминуемо грозила армейская служба, два года в сухопутных войсках или, если не повезет, то три года на флоте. И тогда, – страна ведь большая, так что кроме повсеместно распространенной «дедовщины», рассказами о которой родители пугали детей мужского пола, а те – друг друга, – могла грозить служба где-нибудь в холодной Сибири или, не дай бог, в горячей Средней Азии, где, как говорили, законов вообще не знавали.  

Сережа учился на отлично, но шел уже последний, десятый класс школы, и для поступления в МГИМО этого было, конечно, мало. Предстояло сдавать вступительные устные экзамены по математике, английскому и географии, а также написать сочинение, обязательное для поступления во все вузы. Из опыта прошлых лет абитуриенты по слухам знали, что на главный факультет, международных отношений, без блата вообще не принимали, а на экзаменах требовалось получить 24 или 25 баллов из 25ти, что означало только пятерки, и ещё одну пятерку как средний балл в аттестате зрелости. Пятерки в аттестате он надеялся добиться, – без нее таким, как он, вообще не стоило думать об этом институте, а вот пятерку за сочинение почти никому не ставили, только блатным, поэтому он выбрал факультет международных экономических отношений, МЭО, а не МО, своей целью. На МЭО проходной балл бывал, как правило, на одну единицу ниже, и Сережа считал, что можно попробовать. При приеме важное преимущество МГИМО состояло в том, что экзамены туда сдавались в июле в то время, как в большинство других московских институтов – в августе, поэтому в случае провала ещё оставался шанс попробовать в МГУ или в какой-нибудь похожий ВУЗ.  

Меньше всего Сережа волновался за английский язык; как уже упомянуто, этому поспособствовали городские курсы министерства обороны, педагогический талант молодой учительницы и единственный в то время в стране толковый учебник английского Бонк, Лукьяновой и Котий. Вместе они внушили ему за два года достаточно уверенности в себе, несмотря на очевидную конкуренцию с детьми дипломатов и внешнеторговых работников, проживших годы за границей и окончивших там школы. С сочинением дело обстояло тоже неплохо, судя по его успехам в школе и благодаря любви к литературе. Хотя он и он не надеялся на пятерку, главное, он считал, – не схватить тройку. Самые большие проблемы предполагались с математикой и, особенно, с географией. Математика у Сережи никогда не шла так хорошо, как другие предметы, несмотря на предпринимаемые усилия, что в целом говорит об ограниченности ума в его, пожалуй, главном проявлении – логическом мышлении. Что ж, думал он, если бы бог дал больше ума, то и поступал бы он в легендарный физтех или на мехмат МГУ. А так – в МГИМО, на гуманитария, хотя и с экономическим уклоном, где не обойтись без чертовой математики. Наконец, география слыла, по просачивавшейся информации с экзаменов прошлых лет, практически непреодолимой без специальной подготовки. В школе по программе географию переставали учить уже после восьмого класса, а к объему и глубине материала применительно к требованиям вступительного экзамена в МГИМО, даже и близко не подходили. Родители нашли Сереже репетиторов по математике и географии. По математике найти репетитора из МГИМО не удалось, но это не казалось бедой, ведь математика везде одна и та же, а вот по географии репетитором мог стать только преподаватель желанного института. Чтобы попасть к такому репетитору, новому претенденту в ученики требовалась рекомендация от кого-то из общих знакомых или от семей уже учившихся у него детей, да и то это не служило гарантией, что он согласится. Существовал огромный дефицит. Родителям пришлось вновь поднимать свои старые связи по Эфиопии, и такого преподавателя нашли, но стоимость занятий предсказуемо оказалась непреодолимо высокой. Удача, однако, не покинула семью, в процессе поисков выхода на нужного репетитора обнаружилось, что сын еще одних знакомых по заграничной поездке родителей, одногодок Сережи, тоже собирался поступать на факультет МЭО. Цена занятий и для этой семьи также была велика, так что договорились заниматься вдвоем вместе. Правда, по условиям хитрого преподавателя, это уменьшало стоимость в расчете на человека не вдвое, а меньше, но всё-таки уменьшало. При этом «математик», который преподавал в Московском авиационном институте, согласился приезжать на занятия к ним домой, а к «географу» приходилось ездить в Давыдково, где не построили метро, и поездка на автобусах занимала больше часа в каждую сторону, но тут уж не до транспортных удобств!  

Математик оказался настолько толковым, что, спустя несколько месяцев, Сережа научился из замечательного задачника Сканави решать даже задачи со звездочкой. Это не полностью, но всё же успокаивало. Вот что значит хороший педагог! По географии всё оказалось гораздо проще – Евгений Иванович ответы на все вопросы программы вступительного экзамена заранее (скорее всего, уже годами раньше) напечатал на пишущей машинке, их следовало только переписать себе в тетрадку и выучить практически наизусть. Поэтому уроки проходили так: Евгений Иванович показывал указкой на висевшей на стене карте мира или Советского Союза (в зависимости от темы) географические пункты, называл их, затем уходил в другую комнату заниматься своими делами, а ребята переписывали расширенный материал по теме в тетрадки, и на этом занятие заканчивалось. Заданное Евгений Иванович не проверял, ведь это им самим, а не ему нужно, чтобы всё записанное «отскакивало от зубов». Наизусть выучивались названия всех государств мира с их столицами, их ещё следовало уметь показывать на карте. Кроме того, по каждой стране учили политическую форму управления и главу государства, а также – в какие политические и экономические объединения или блоки страна входит. Также по каждой стране, включая, между прочим, к примеру, и все африканские страны, требовалось назвать основные отрасли промышленности и виды земледелия и животноводства в сельском хозяйстве. Про Советский Союз ещё учили наизусть административное деление страны, расположение основных месторождений всех добываемых полезных ископаемых, а также крупные заводы, электростанции и т. д. Про социалистические страны в программу входило знание названий правящей и других партий (там, где они были), а также место этих стран в международном социалистическом разделении труда. Странно, но всё это тогда не казалось чем-то недостижимым для вызубривания и училось легко. Подсказывал Евгений Иванович и ответы на некоторые каверзные дополнительные вопросы, которые могли задать. Например, при просьбе показать на карте Данию надо обязательно показывать ее вместе с Фарерскими островами, лежащими от нее далеко в Атлантике, ну и так далее.  

Нельзя не отметить, что самое сильное впечатление на Сережу на этих уроках произвела не география в изложении репетитора, хотя и она стала выглядеть для него неожиданно экзотической дисциплиной, а сама квартира Евгения Ивановича. Она располагалась в кооперативном многоэтажном доме, где, судя по чистоте подъездов, никто не селился случайно. Сама квартира была небольшой, двухкомнатной, с довольно стандартной планировкой, но её отделка, мебель и аксессуары, расставленные повсюду, стали новым для подростка удивительным впечатлением, невиданным и даже невообразимым для него в то время. Возможность существования этого маленького мирка в Советском Союзе, и к тому же не где-то далеко, а прямо тут, рядом, он не мог себе раньше представить. Его изумляло всё: рельефные обои «под кирпич», мебельная стенка на две стены с нишей для телевизора и даже – для спинки дивана, как будто специально произведенная под эту конкретную квартиру, наконец, расставленная по верху стенки коллекция из неоткрытых(!!) бутылок иностранных виски и коньяков неимоверной красоты, которые ни разу не повторялись, хотя их насчитывалось несколько десятков. Светильники давали интимный и какой-то несоветский свет, и даже запах чего-то иностранного и изысканного, по крайней мере, так тогда казалось Сереже, всегда стоял в этой квартире. Всё вместе производило совершенно сногсшибательное впечатление сказки наяву, а ещё точнее – мечты, сбывшейся до последних мелочей импортной сантехники и календарей с голыми красотками в туалете. Вот зачем люди поступают в МГИМО! Наглядная агитация – это самый действенный стимул к напряжению всех имеющихся в наличии сил.  

Для некоторого охлаждения идеализации восприятия евгенийиванычевого быта в глазах тогдашнего простого обывателя, которым безусловно и рос Сережа, надо немного забежать вперед. Уже придя учиться в институт, наш юный студент в первые же дни узнал, что на его факультете только что закончилось дело об исключении группы преподавателей и студентов, скомпрометировавших себя гомосексуальными половыми связями, а говоря сегодняшним языком, геев. И возглавлял эту группу как раз-таки Евгений Иванович, занимавший, между прочим, по совместительству, должность заместителя секретаря партийной организации МЭО по организационной(ха-ха! ) работе. Вот какой опасности, сам того не подозревая, подвергался юноша при невинной подготовке по географии в институт международных отношений!  

Однако, до поступления в институт предстояло еще закончить школу и сдать выпускные экзамены. С этим проблем не возникло, благодаря фирменной Серёжиной тщательной подготовке. Он навсегда запомнил июньские и июльские бессонные ночи за учебниками и тетрадками, ранние городские восходы над крышами многоэтажек, видные из его комнаты, загорающиеся утром одно за другим окна москвичей, встающих на работу. Только тогда он ненадолго ложился поспать.  

И вот уже выпускной вечер, он же – выпускной бал в конце июня. Наш герой предстает на нем в светло-бежевых, расклешенных, но не чрезмерно, брюках, синем кримпленовом блейзере с золотыми пуговицами, купленном родителями по такому случаю всё в той же в «Березке», и в умопомрачительных светло-коричневых туфлях, кажется даже под крокодиловую кожу, на невероятно высокой «платформе». Мода диктовала тогда «чем толще подошва, тем лучше». Как во всём этом провинциальном шике оказалось возможным совершить марш-бросок, который был проделан в эту ночь, потом уже взрослый Сергей не мог вспомнить. Школьное мероприятие почему-то не запомнилось, несмотря на его, казалось бы, судьбоносное значение для перехода из одного этапа в жизни в другой. Зато навсегда запечатлелось в памяти, что после окончания вечера бывшие одноклассники вышли большой компанией в московскую «белую ночь» и направились к центру города. Расстояние от их окраины до центра было не меньше пятнадцати километров, а может, и больше. Сережа шел под руку с Раей, рядом шли еще несколько совершенно произвольно сложившихся пар юношей с девушками, шли его друзья, шли те, с кем школа связала его надолго в прошлой и в следующей за ней жизни, с некоторыми – до их смерти, а с другими, возможно, до его… Никто не воспринимал тогда всерьез символизма этого шествия, царило праздничное настроение от окончания надоевшей школы и от предчувствия удивительных и ещё не испытанных пока впечатлений, радостей, удач и достижений, обязательно ждущих впереди во взрослой жизни, от пьянящего ощущения растворенной в июньском воздухе обретенной свободы и безграничных возможностей.  

Не один Сережа шел в новой и уродующей ноги обуви, девочки вообще шли на высоких каблуках, по мере удаления от дома всё больше и больше спутников отсеивались, садились отдыхать, поворачивали обратно. Но несколько человек, среди которых были Сережа с Раей, оказались около восьми часов утра на совершенно пустой Красной площади. Конечно, их поддерживали молодые силы, больше эмоционально, чем физически. И всё-таки, с приходом утра и появлением уже довольно высоко на небе яркого солнца, и эти силы истощились. За площадью на берегу реки располагались огромные корпуса гостиницы «Россия» со встроенным в её цокольный этаж двухзальным кинотеатром «Зарядье». Решили взять билеты на утренний сеанс, чтобы отдохнуть перед поездкой на метро домой. Шла, кажется, какая-то французская комедия с популярной тогда Анни Жирардо, но Сережа, спустя годы, не мог точно вспомнить. Во время кино возникло, как бывает в такие моменты, ощущение опустошенности, конца этого, ещё вчера начавшегося, длинного дня и конца еще чего-то. Пришла мысль о том, что сейчас должно наступить чувство грусти от прощания со школой, с друзьями, с детством, наконец, осознание важности, даже «эпохальности» момента, но оно совсем не наступало, всё победила усталость и желание спать. Не было ни поцелуев, ни слез, оставшиеся пары и не пары сошли после сеанса в метро и потом тихо расстались у себя на дорожках между домами микрорайона.  

Сергей понимал, что они не будут больше, как раньше, видеться с Раей каждый день в школе, хотя, как прощание с ней он этот день не воспринимал, ведь они жили, в конце концов, в одном доме, только в разных подъездах. То же самое он чувствовал и к другим друзьям по классу, им тогда всем почему-то казалось, что дружба будет продолжаться вечно. И действительно, как показало время, прочные школьные узы ослабевали очень медленно. Отдельная от других жизнь приходила не столько по мере взросления, сколько по мере постепенного обзаведения то одного, то другого друга своей семьей.  

Наконец, свершилось. Сережа получил свои двадцать четыре балла (минус балл – как и ожидалось, дала четверка по сочинению) и поступил в институт. Перед последним экзаменом, кажется, географией, но, может быть, и английским, случилось вот что. Он уже набрал 19 баллов и, скорее всего, чтобы поступить, ему хватило бы и четверки на последнем экзамене, (так оно и было, как оказалось потом, проходной балл составил двадцать три). И по английскому, и по географии он мог быть уверен в четверке, разве что произошла бы какая-то редкая случайность. И вот, за день или два до экзамена он шел июльским вечером по обрамленной деревьями дорожке между домами в гости к Толе и вдруг почувствовал, как в его душе начинает подниматься необыкновенно сильное чувство, ощущение счастья от происходившего в те дни поступательного движения его жизни, которое ещё чуть-чуть, и накрыло бы его мощной волной. Поняв, в чем дело, Сережа собрал все силы, сосредоточился и сумел подавить в себе расцветавшее чувство – ведь оставался же еще один экзамен, и мало ли что могло случиться, радоваться рано! Потом он не мог себе простить этого момента никогда.  

Позже у него таких событий в жизни больше почти и не будет. Поступление стало действительно вершиной его усилий, его возможностей, к сожалению, неосознанной им именно в таком качестве. Этот успех, почти невероятный, достигнутый в честной борьбе при огромной конкуренции с абитуриентами, имевшими большие козыри на руках, которых не имел Сережа, принадлежал только ему. Это был его идеальный результат, идеальная победа, первая и последняя такая в его жизни. И он прозевал, просрал момент счастья от этой победы! Не дал себе взлететь к небесам. Как там у Горького, «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах», что наш веселый народ переделал в ещё более хлесткое «глупый пингвин робко прячет, умный – смело достает! ». Ему не хватило смелости «достать» свое счастье.  

Конечно, после окончания последнего экзамена он попытался снова найти в себе то чувство счастья, пережить его по-настоящему, но оно по заказу не приходит. Ничего он не ощутил, кроме усталости от нервного напряжения последних дней, и не случится больше заслуженного счастья такой силы никогда в его жизни, хотя счастье незаслуженное или не так заслуженное ещё будет.  

Тут пропущена закрытая часть текста, не предназначенная для публикации  

ЮНОСТЬ  

Идет 1974-й год, самый разгар «застоя», а Сережа в первый раз первого сентября идет (да-да, «идет дождь и два китайца», знаем) не в школу, ставшую за годы учебы родной, а в незнакомый и непонятный ему институт. Его факультет, вернее, первые курсы, обучались возле метро Смоленская, на берегу Москвы-реки под Метромостом через неё. Невыразительное четырехэтажное здание в окружении сталинской архитектуры застройки набережной представляло собой тогдашнюю типовую школу, но могло вместить два курса самого крупного и, пожалуй, самого «неродного» Министерству иностранных дел факультета. Позднее институт оттуда переедет, и здание отдадут под поликлинику МИД.  

Сережа одет в купленный по такому случаю новый костюм, серый в клеточку, прошитую коричневатой ниткой и с хлястиком сзади. Хлястик придавал костюму и заодно его обладателю довольно забавный вид и, среди многих других причин сыграл свою роль в том, что в институте, особенно на первых курсах, Сережа вновь, как в своей первой школе, остался без тех человеческих отношений, которые принято называть «душевными».  

Ему пришлось привыкать к новым формам отношений.  

Здесь опять пропущена часть текста, не предназначенная для публикации  

В институте изучалось два языка, у него со второго курса шёл ещё английский, группы не менялись по составу, и на языковые занятия приходилось 12-14 учебных часов в неделю из примерно сорока. Да и остальная учеба, кроме лекций, читавшихся сразу половине курса, «потоку», проходила по академическим группам, а те включали в себя каждая три языковые, человек по шесть, то есть всего около восемнадцати человек.  

В целом можно сказать, что Сереже повезло с академической, да и с языковой группой, если не считать бесперспективности самого языка, -чешский считался относительно неудачным распределением, так как обрекал на работу в социалистических странах, а они ни в какое сравнение не шли с капиталистическими по возможностям тамошней жизни и заработков. Но «удачные» языки доставались «по блату», а в отсутствие такового случались варианты и намного похуже. Например, вьетнамский или монгольский, или какой-нибудь фарси. Зато повезло и с преподавательницей чешского.  

Нелли Васильевна была довольно необычным персонажем для МГИМО. Она явно выбивалась из формально мундирной когорты большинства преподавателей, не устанавливала специально дистанцию между собой и студентами и вообще видела в них людей, что и сейчас-то редкость. Фамилию она получила по мужу, происходившему по её словам из эстонских аристократов, если такие в природе существовали, а сама выглядела скорее выходцем из кругов тогдашней культурно-художественной интеллигенции. Несмотря на простоту в общении с ней, наш Сережа определенно чувствовал некую невидимую стену между собой и ею. Непоказной аристократизм Нелли Васильевны выдавал в ней человека из слоев общества, в которых Сережа не только никогда не вращался, но и не имел о них представления. Он не мог приспособить своё поведение к непринужденному стилю, принятому в светском обществе, хотя другие студенты этой способностью в той или иной степени обладали. Нелли Васильевна в жизни имела главным увлечением чешскую историю, культуру и язык и, конечно, как  

эмоциональный человек, ценила в других прежде всего, это же, увлеченность делом.  

На первом курсе именно Нелли Васильевна до определенной степени сплотила чешскую группу, в которой учился наш Сережа, много рассказывала своим студентам об истории Европы и об истории вообще, водила на закрытые вечера в Дом дружбы с народом Чехословакии при Чехословацком посольстве, имея туда доступ по работе. Там показывали чехословацкие кинофильмы киностудии Баррандов, иногда неплохие, и работал самый настоящий бар, дотянуться до уровня которого общедоступным местам тогдашней Москвы было нереально. Этот бар находился как бы уже и не в СССР, а за границей, (ведь Дом дружбы принадлежал Чехословакии), и не просто за границей, а в атмосфере дипломатической работы, пронизанной «зарубежным» колоритом. Играла негромкая музыка, подавали коктейли из джина с апельсиновым соком или с тоником, незнакомые в СССР, царил полумрак, посетители вели негромкие необязывающие разговоры. Так Сережа в третий раз, после памятного возвращения родителей из Эфиопии и впечатлений от квартиры Евгения Иваныча, получил сильный эмоциональный импульс сладости неведомой «заграничной жизни».  

Контакты и связи всё же потихоньку развивались, и благодаря прекрасным качествам характера учительницы чешского Нелли Васильевны, старавшейся наладить межличностные отношения в языковой группе, и благодаря разным другим обстоятельствам.  

Всё студенчество делилось тогда на «школьников» и «производственников», и Сережин факультет и курс не были исключением. «Школьники» приходили учиться, соответственно, после школьной скамьи, а «производственники» – отслужив в армии и, иногда, ещё и имея стаж работы. Смысл такого деления состоял в том, чтобы дать шанс молодым людям, особенно, юношам, получить высшее образование даже в том случае, если они не смогли или не захотели это сделать сразу после школы. К производственникам при поступлении предъявлялись гораздо более мягкие требования, для них работал «подготовительный факультет», им выделялась отдельная квота на курсе; считалось, что этот контингент – более зрелый по своим человеческим и идейным качествам и укрепляет студенческую прослойку в смысле моральной устойчивости и верности идеалам социализма. В МГИМО «производственники» состояли за редким исключением из сознательных карьеристов (в отличие от стихийных карьеристов – «школьников»), лишенных каких-либо иллюзий. Конечно, им гораздо труднее давались науки, особенно, иностранные языки, и они брали своё общественной работой, налаживанием контактов с руководством курсов и факультетов, составляя так называемый «актив». На курсе Сережи из числа производственников особенно запомнился Толя Кузьмичов по прозвищу Пиночет. Руководство сразу при поступлении назначило его старостой курса, должность, на которой предполагалось следить за дисциплиной, за всем, что происходит, за самими однокурсниками, и докладывать об этом руководству. Толя не то, чтобы прямо наслаждался своей миссией, но относился к ней очень добросовестно, а это – кому же из студентов понравится?  

Две категории студентов общались между собой, как правило, только формально, а все неформальные контакты проходили внутри каждого из этих «мало сообщающихся сосудов». Группе Сережи повезло – в ней производственники составляли самый низкий процент из студентов на всём курсе, более того, они происходили из сопредельной социалистической Болгарии, и в этом смысле общение между собой проходило легче. Сережу руководство курса сразу назначило комсоргом группы, старостой – общительную девушку Свету, профоргом – Игоря, тоже из чешской группы, с ним больше всего общения и происходило. Но дальше поверхностных контактов с однокурсниками поначалу дела у Сережи не шли.  

Как-то раз студент из его группы, немного денди, но хороший парень, позвал всех остальных на вечеринку к себе домой в легендарный Дом на набережной. Он там жил с матерью и отчимом. Отчим служил директором академического института, занимавшегося проблемами мировой экономики и международных отношений. Сережа увидел не в кино, а наяву, как жили люди, относившиеся к элите СССР. Квартира показалась ему огромной и темной, наполненной каким-то мрачным колоритом, хотя «Дом на набережной» Трифонова он к тому времени прочитать ещё не мог, его опубликовали немного позднее, в 1976 году. Макс, так звали хозяина, угощал коктейлями, состоявшими из пива с водкой, на закуску подавали яичницу. Такое радикальное отношение к меню вечера способствовало раскованности и общему дружелюбию, Сережа расслаблялся и отчасти освобождался от вечной застенчивости. К концу вечеринки домой вернулся сам академик. Его, вероятно, предупредили о сборе молодежи, так что он не удивился и вежливо познакомился со всеми, Сережа видел его тогда в первый и единственный раз.  

В другой раз однокашников собрала у себя дома одна девушка из группы, она обладала открытым и приветливым характером, происходила из семьи в прошлом, ещё при Сталине, высокопоставленного юриста, ныне семья жила в «Красных домах» у метро Университет. Оля, так её звали, как раз приобщилась к секретам выпекания домашней пиццы и хотела в хорошем смысле похвастаться обретенным уменьем и угостить товарищей по группе. Сережа не знал, что такое пицца, поэтому пошел попробовать с интересом, и пицца ему пришлась по вкусу, хотя, судя по всему, вряд ли отвечала эталонным стандартам.  

Ещё пару раз его звали на дни рождения или на другие праздники домой к однокурсникам, где собиралось меньше народа, всего 3-4 человека. В этих случаях общий разговор, как правило, сводился к обсуждению популярных иностранных рок групп и их последних пластинок, «дисков». Юноши удивляли девушек своими глубокими познаниями в этом вопросе, девушки своей восторженностью подтверждали их статус альфа-самцов. Сережа не разбирался в современной музыке (как и в классической), хотя и любил её слушать, ему оставалось только сидеть и вникать. Выглядел он, по его мнению, глупо; теперь бы сказали, лохом. Его приглашали и ещё несколько раз на общие вечеринки, которые устраивал то один, то другой студент группы или курса, но он по-прежнему страдал от неуверенности в себе и чувствовал себя на них не в своей тарелке, не знал, о чем говорить, и не умел танцевать. Неловкость от его смущения ощущали и остальные участники парти и постепенно приглашали его всё меньше и меньше.  

На первых курсах института этими впечатлениями, пожалуй, и ограничивался его опыт внеучебного общения с однокурсниками.  

Возрастной состав в его группе оказался ровным и, как позже выяснилось, и сам коллектив группы случайно удачно подобрался по высоким амбициям в учебе и держал звание лучшей группы курса, а затем – и всего факультета МЭО по успеваемости на протяжении нескольких лет.  

На старших курсах Сережа сумел, благодаря тем или иным сложившимся обстоятельствам, ближе познакомиться со студентами из других групп. Некоторые из них, особенно, как ему помнилось, из «японской» группы, то есть из той, где изучали японский язык, восприняли его довольно снисходительно, и с ними у него даже завязалось что-то похожее если не на настоящую дружбу, то, по крайней мере, на приятельские открытые отношения. Юра Володарь, Володя Перебудов, но с ними из-за разного расписания не хватало времени на общение и сближение, ведь всё же большую часть дня они проводили в институте. С другим Володей, студентом из этой группы, он попал вместе на стройку во время летнего «трудового семестра», обязательной бесплатной работы на благо института или города по принципу «куда пошлют». Строили новое здание их института на Юго-Западе Москвы, задачи им ставили не шатко, не валко, оставалось много времени, чтобы поболтать, и они с Володей еще долго после окончания института общались друг с другом, а ещё позже – даже вместе работали. То Сережа рекомендовал Володю в компанию, где он работал, то затем Володя рекомендовал его в компанию – партнер по бизнесу. Да и с Игорем и Сережей, студентами из его языковой группы, постепенно наладились и укрепились отношения, благо наш герой был из них наименее конфликтным. Они в последние годы учебы нередко втроем устраивали у кого-нибудь из них дома «чешские вечеринки», состоявшие из поедания самостоятельно приготовленного «татарака», бифштекса татар, но в чешском варианте, и запивания его большим количеством пива, к сожалению, не чешского.  

Кстати, о чешском пиве. Оно не продавалось в СССР, один из парадоксов тогдашнего социализма. Куда оно уходило из Чехословакии, оставалось неизвестным. Возможно, всего производства хватало, помимо самих чехословацких граждан, только для потребления верхних слоев общества из стран социалистического лагеря. Однако, в Москве существовало довольно странное исключение: в Парке Культуры имени Горького, кроме единственного в стране павильона игровых автоматов, находился также единственный в стране пивной бар «Пльзеньский» с самым настоящим чешским пивом в розлив, действительно, пльзеньским. Бар работал в концепции «стояка», сидячих мест не предусматривалось, кроме пива из закусок продавались только креветки и сушки. Как раз на пятом, последнем году учебы, Сережин курс перевели в главное здание института, на Метростроевскую улицу, ныне, как и до периода «диктатуры пролетариата», Остоженку, в здание бывшего Института красной профессуры на углу с Крымским мостом. Парк Культуры находился рядом, стоило перейти пешком Москва-реку через мост, и мужская часть одногруппников приноровилась в теплое время года после занятий довольно регулярно посещать это заведение. После относительно недолгого стояния в очереди на попадание внутрь они наслаждались качеством золотого чешского напитка. Вот тогда Сережа чувствовал, что ему хорошо.  

Более интересными, чем посиделки с одногруппниками, казались Сереже общие институтские или факультетские культурные мероприятия. Институтский комитет комсомола считался в тогдашней общественной жизни города и страны влиятельной организацией, связанной неформальными и, поэтому, наиболее крепкими нитями с высшими эшелонами власти, и на его приглашения охотно отзывались популярные деятели искусства, звезды тех лет. Сереже особенно запомнились некоторые концерты и встречи. На концерт неимоверно популярных тогда Никитиных в главный актовый зал исторического здания на Метростроевской набилось столько народа, что люди буквально «висели на люстрах», концерт группы «Аракс» во главе с Юрием Антоновым удивил невыразительным перепевом песен популярных американских и английских рок-групп всё первое отделение, и только во втором пели песни, сочиненные уже к тому времени самим Антоновым. Высоцкого пригласить в МГИМО, конечно, не решились, но вместо него пригласили молодых поющих артистов Таганки, которых ещё никто не знал, и эти ребята выступали где-то чуть ли не в холле института и без особых анонсов. Приехали трое, стали петь сочиненные ими и не только ими песни и читать стихи; Сережу поразило не встречавшееся ему раньше остроумие текстов, а также азарт и отточенность исполнения. Артистами были Филатов, Дыховичный и Хмельницкий, Филатов уже читал «Про Федота». Несколькими годами позже приезжал на творческий вечер Эльдар Рязанов и по-рязановски обаятельно и интересно рассказывал о съемках Берегись автомобиля, Гусарской баллады, Иронии судьбы и только вышедшего Служебного романа, об артистах, с которыми он работал, о своих впечатлениях от зарубежных поездок и от людей искусства, которых знал. Встреча состоялась уже в новом здании на проспекте Вернадского с широким заездом для автомобилей к главному входу с парадной лестницей в институт, и все видели, что он приехал за рулем своего мерседеса, одного из не более трех-четырех, имевшихся в частном владении в СССР тех лет. Тогдашнюю публику, отчасти сбитую с толку пропагандой коммунистической морали, но ещё больше, от другой части, подверженную обычной зависти, шокировали такие проявления «роскоши». Они казались контрастом между сложившимися у неё в голове образами народных любимцев и «вызывающей аморальностью» выставляемого напоказ «богатства». Когда Рязанова спросили об этом в ряду других вопросов из зала, он просто ответил, что заработал машину честным трудом и не видит в этом того, чего следовало бы стыдиться.  

Отступление. О культурной атмосфере семидесятых годов ХХ века в СССР  

Стало общим местом называть те годы «застоем» и межвременьем. Действительно, внешне движение в обществе как будто бы застыло или по крайней мере замедлилось, события перестали происходить, и, казалось, эта «подмороженность» наступила навечно. Гораздо позже один хороший антрополог написал книгу о тех временах, название которой наиболее точно отразило дух эпохи – «Это было навсегда, пока не кончилось». Дело состояло даже не только в решительном подавлении Советской властью любого инакомыслия, а в том, что в прежних целях своего движения и развития народ совершенно разуверился, а новых идей в тех условиях не могло появиться, надеяться на это не приходилось. В стране, особенно в Москве и Ленинграде, сформировалась довольно значительная часть общества, которая считала себя продвинутой, способной думать о чём-то более общем, чем заботы повседневного быта. В основном она состояла из так называемой ИТР – инженерно-технической интеллигенции, возникшей на почве общедоступности и высокой репутации высшего образования на протяжении всего послевоенного времени. Туда же входили, разумеется, и гораздо более малочисленные круги научной и культурной элиты.  

В этих слоях общества в атмосфере преобладал дух неопределенности, неотчетливости и неуловимости жизненных опор, главным словом в литературе и в сохранявшихся здесь и там дискуссиях на темы культуры стало «амбивалентность». Казалось, в такой атмосфере культура вообще умирает, но нет, вопреки вроде бы очевидному, литература, музыка, кино, театр, даже изобразительное искусство расцвели глубиной и разнообразием, частично – в разрешенной открытой области, а частично – в закрытой подпольной.  

Массово издавались Трифонов, Аксенов, Искандер, Казаков, Нагибин, ставил спектакли Любимов на Таганке, Ефремов в Современнике, Эфрос на Малой Бронной, пел Высоцкий, хотя и не в главных концертных залах, снимал фильмы Тарковский, нелегально передавались из рук в руки Мастер и Маргарита, Собачье сердце, Один день Ивана Денисовича, альманах Метрополь, магнитофонные записи песен Галича, шли выставки подпольной живописи. И многое, многое другое, что мгновенно проглатывалось этой прослойкой народа, едва только появлялось, и так же мгновенно становилось широко известным и азартно обсуждалось на кухнях под выпивку и нехитрую закуску. Не знать, не быть в курсе стало среди них не только не современным, но даже не совсем приличным. Популяризации этих тенденций в немалой степени способствовали «вражеские голоса», – западные радиостанции, вещавшие на коротких волнах на русском языке для слушателей Советского Союза. «Есть обычай на Руси ночью слушать Би-Би-Си». Ночью – потому, что советские власти прикладывали отчаянные усилия, чтобы заглушить эти радиостанции, создавали мощные помехи в эфире, однако, по ночам это им почему-то хуже удавалось, и народ массово приникал к радиоприемникам, настраивая их на «Голос Америки», Би-Би-Си, «Немецкую волну», радио «Свобода».  

__________________________________________________________________  

Несомненно, главным делом в жизни для Сережи, особенно, в первые годы в институте, оставалась учеба. Он понимал, что само его попадание в МГИМО выглядело маленьким чудом и здраво рассуждал, что раз такое произошло, то ему надо постараться изо всех сил, чтобы удача не ушла в песок, и что надеяться в этом деле ему приходилось только на себя.  

Занятия шли по 3-4 сдвоенных часа – «пары», каждый день шесть дней в неделю с перерывом на обед и заканчивались, соответственно, либо около трех, либо четырех часов дня. Предполагалось, что студентам нужно достаточно времени на домашнюю подготовку, особенно, по языкам. Языковые занятия проходили ежедневно, кроме одного дня, который полностью посвящался военной подготовке, и никаких других предметов в этот день не преподавалось. Язык занимал, таким образом, много учебного времени, учитывая еще и второй язык со второго курса. Чешский язык не выглядел слишком трудным, всё-таки это славянский язык с похожей на русскую структурой грамматики и синтаксиса. Но Сереже он почему-то давался нелегко. Возможно, сказывалась его чересчур высокая ответственность, и он посвящал зубрежке всевозможных мелочей слишком много времени и внимания, как бы не видя за деревьями леса, а, может быть, мешал его общий недостаток житейских навыков, умения подстроить те или иные процессы под себя, сделать их для себя более удобными и приемлемыми. Однако, усердие, которое, как известно от Козьмы Пруткова, «бывает, превозмогает и рассудок», выручало.  

Гораздо более серьезные трудности вызывал у него предмет, с которым позднее жизнь с её любовью к парадоксам связала его на долгие годы после института, – политэкономия. Его вела на Сережином курсе Мария Михайловна Байракова, закаленная в теоретических боях за единственно правильный марксизм старая большевичка. Иногда она входила в идеологический раж, возможно, вспоминая партийно-комсомольские собрания времен своей довоенной молодости и, воздевая перст к небу, кричала из-за лекторской трибуны что-то вроде – «Эти «семь сестер» поистине возвели в абсолют монополизацию производства при империализме и довели до предела частную эксплуатацию общественных природных богатств! », – имея в виду крупнейшие нефтедобывающие компании того времени. Политическая экономия являлась экономической теорией марксизма и делилась на две части, «политэкономия капитализма» и «политэкономия социализма». Соответственно, большая часть первой части, с которой и начиналось изучение прямо на первом курсе, представляла собой просто-напросто изучение «Капитала» Маркса. На первом же семинарском занятии Мария Михайловна задала конспектировать несколько разделов первой главы первого тома его главной работы и ясно дала понять, что никаких компромиссов при изучении великого труда она не потерпит. Сережа взял книгу, попытался читать и ничего не понял. Причем, выяснилось это уже первой же странице, на первых абзацах «Капитала». Открытие стало шоком для юноши, – он представить себе не мог, что может существовать такая дисциплина, в особенности, гуманитарная, а не техническая или естественная, в которой он не просто не сможет разобраться, а даже и не сможет понять, о чем там идет речь. В школе ни о чем подобном никогда даже не упоминалось, связь с ранее освоенным им объемом знаний никак не улавливалась, терминология и логика рассуждений поражала сложностью, запутанностью и совершенно непонятной и новой для него проблематикой и понятийным аппаратом. Сережу охватывала паника, он впервые не мог усвоить заданного и силился хотя бы выучить текст. На политэкономию у него уходила невероятная уйма времени. Он не понимал того, что марксистско-ленинские учебные дисциплины давным-давно разобраны теоретиками – начетчиками и бесчисленными преподавателями на составные части, внутри каждой из которых находились ключевые незыблемые понятия и фразы; именно их надо было произнести, и тогда преподаватели реагировали на них так, как собаки Павлова на выученные условные рефлексы.  

Из этой же славной плеяды в наборе предметов имелись история КПСС и история философии, сменившаяся на старших курсах самой философией, разумеется, марксистко-ленинской. Та состояла из диалектического материализма, диамата, и исторического, истмата. С ними дела у Сережи обстояли гораздо легче. История КПСС оставалась, как ни крути, историей, одной из любимой Сережей наук, хотя в этом её изводе и до неузнаваемости искаженной и извращенной. Иван Иванович Глухих, тоже тертый калач, на примерах разбора ленинских работ типа «Что делать» или «Шаг вперед, два шага назад» доказывал, почему один только Владимир Ильич на первых съездах РСДРП (состоявших, между прочим, из нескольких делегатов, ну пусть, ладно, из нескольких десятков) проводил единственно правильную линию, а остальные члены партии или ошибались, или сознательно вредили марксизму и рабочему движению. И почему каждый устроенный им скандал по поводу любой сказанной фразы или сделанного не им предложения, был оправдан и абсолютно необходим, хотя только из их череды и состояла тогдашняя партийная деятельность Владимира Ильича.  

С историей же философии неожиданно получилось ещё удачнее. Лекции по ней читал приглашенный ученый, Феликс Михайлов, человек довольно далекий от советского официоза, безмерно увлеченный философией и к тому же, прекрасный популяризатор, умевший увлечь студенческую публику. Как часто случается в таких ситуациях, многие на курсе влюбились в философию, в её историю. Михайлов, видя это, организовал философский кружок, где по идее обсуждались подготовленные студентами доклады, но на практике больше выступал руководитель кружка, его и приходили слушать. Не избежал увлечения и Сережа, он прочитал сборник диалогов Платона и книжку самого Михайлова «Загадка человеческого я», которую тот подарил ему с дарственной надписью. Но дальше дело, как и у большинства других участников кружка, не пошло. Необязательность заданий, необязательность посещений и оторванность самой дисциплины от основного направления обучения в институте не стимулировали студентов преодолевать свою лень и штурмовать тома Сенеки, Декарта, Локка, Канта, не говоря уже о Гегеле и Фихте с Фейербахом. «Младые порывы» угасли, не успев разгореться.  

Последовавший за историей диамат уже не вызывал такого интереса, хотя с натяжкой все же ещё мог считаться наукой, по крайней мере, до того места, где начинал описываться вклад в него В. И. Ленина. Вклад состоял из его конспекта трудов Гегеля с громким названием «Философские тетради» и из безграмотной ругани на непонравившихся ему современных философов, получивших от него ярлык идеалистов, в работе «Материализм и эмпириокритицизм». Истмат же, изучавшийся в институте на старших курсах, находился уже, как говорится, «за гранью добра и зла», представляя собой голимую пропаганду господствовавшей идеологии. То же самое ещё с большими основаниями относилось к предмету «Научный коммунизм», тоже на старших курсах. Он являлся просто готовым набором лозунгов для выкрикивания на проходивших дважды в год, на Первое мая и на Седьмое ноября, «демонстрациях трудящихся». А ведь и по нему тоже сдавались экзамены. Кстати, экзаменам по этим так называемым общественно-политическим дисциплинам придавался особый вес, за результаты по ним начальство института могло и больше поощрить отличников, и крепче наказать отстающих. Весь этот пучок с позволения сказать «наук» занимал не менее двадцати процентов времени занятий в институте и в потенциале легко позволял сократить срок обучения с пяти до четырех лет при условии своего исчезновения. Так оно впоследствии и произошло.  

К счастью, существовали в учебном плане и языковые занятия, и другие более-менее содержательные предметы, например, такие, как международные экономические отношения, международные валютно-кредитные отношения, мировая экономика, международное торговое право и совсем уж конкретные бухгалтерский учет, организация и техника внешней торговли, международные транспортные операции во внешней торговле. Некоторые усвоенные Сережей знания по ним даже пригодились ему, как ни удивительно, в его другой, несоветский период жизни.  

Очень многое в университетской практике обучения всегда зависит от преподавателя, это банальность, и она, как всякая банальность, верна. Профессор Мухин бравировал своей влюбленностью в бухучет, который он называл «Эоловой арфой», и невольно хотелось понять, где там прячется звук от этой самой арфы; профессор Матюхин, автор книги «Горячие деньги» про не существовавший в СССР фондовый рынок, вальяжно вещал о совершенно незнакомых молодым людям реалиях и поражал их рассуждениями об экзотических понятиях процентных ставок, коротких и длинных позициях на рынках, прямых и портфельных инвестициях и тому подобном; профессор Щетинин, декан факультета, заинтересовывал аудиторию рассказами о своем участии в международных конференциях и переговорах по межстрановой экономической проблематике, – всё это в той или иной степени увлекало, но для Сережи почему-то оставалось как бы мертвой инсталляцией какой-то картины о нездешнем, вроде панорамы Бородинской битвы из одноименного музея на Кутузовском проспекте. Проникнуть внутрь за незримую стену, отделявшую от всего изучаемого, ему не удавалось, а без этого и отличные отметки по экзаменам и зачетам, едва в итоге не принесшие ему «красный диплом», мало что значили на практике.  

А чемпионом по абсурду среди институтских занятий был даже не комплекс марксистско-ленинских догм под шапкой общественно-политических дисциплин, а предмет Военная подготовка, который изучался на специально для этого созданной в большинстве институтов военной кафедре. Он на младших курсах съедал полный день обучения каждую неделю и проходил в специальных помещениях военной кафедры в главном здании института на Метростроевской, так как все изучаемые материалы и даже студенческие конспекты считались секретными, их не разрешалось выносить с территории военной кафедры, которая отдельно охранялась и запиралась. Преподавали офицеры Советской армии, главным образом, полковники и подполковники в отставке из действующей службы. Обучались и юноши, и девушки, исключений не делалось. И стиль, и само содержание этой учебы вызывали и смех, и слезы у обучавшихся и служили неизменным предметом шуток среди студентов. Слезы тоже имели место, ведь и по военной подготовке сдавался экзамен, да не какой-нибудь, а «государственный», то есть основной, как и по общественным дисциплинам. Соответственно, провал на экзамене по военному делу, в отличие от обычных предметов, грозил отчислением из института, а для юношей, к тому же, вдобавок, и попаданием в армию солдатом. Однако, огромный плюс существования военной кафедры и экзамена по военной подготовке для мужской части студенчества состоял в том, что успешная сдача предмета освобождала юношей от службы в армии, и им по окончании института сразу присваивалось офицерское звание младшего лейтенанта. Конечно, вероятность призыва в армию офицером тоже имелась, но для большинства студентов оставалась чисто теоретической. Исключением могли стать разве что «счастливчики», которым достались для изучения языки стран, где Советское государство видело для себя возможность навязать им переход на социалистический путь развития. Для этого, конечно, требовались переводчики с какого-нибудь арабского или урду на русский. А как иначе обучить местных патриотов обращению с автоматом Калашникова и более сложным советским оружием, без которого переход к социализму не хотел осуществляться или же оказывался недолговечным?  

Ради такого огромного блага, как освобождение от службы в тогдашней Советской армии, овеянной славой «дедовщины» и уголовно-казарменных порядков, лежавших в основе её устройства, студентам приходилось идти на многое, чего они себе в своих прошлых жизнях не представляли. Они добросовестно штудировали устаревшие наставления по боевому развертыванию рот и батальонов, изучали вооружения «времен Очакова и покоренья Крыма» (интересно звучит сегодня, конечно, про «покоренье Крыма»), учили наизусть устав Вооруженных сил СССР и так далее и тому подобное. Упомянутые полковники, будь на то их воля, с наслаждением содрали бы с них три шкуры для вдалбливания в мозги всей этой белиберды в обстановке абсурда повышенной секретности. Однако, им приходилось опасаться развернуться в полную силу; они знали, что контингент студентов института формировался не из «передового пролетариата», а из семей разного начальства и ему подобных, и не хотели рисковать теплыми местами, – свирепствовали, но знали меру.  

Тем не менее, для мужской половины курса летом после второго года обучения устраивались месячные военные сборы в Подмосковье на базе квартировавшей там славной Таманской дивизии. Жили в палатках на территории воинской части, командовать ими прикомандировали местных сержантов и офицеров. Наверное, их лагерь мало напоминал настоящую службу в армии, попадавшиеся местные солдаты и сержанты им прямо об этом говорили, но Сереже и этого хватало с лихвой. Портянки, служившие вместо носков одеждой для ног под сапоги в тогдашней армии, завязываться не хотели, несмотря на предварительную учебу дома с папой перед отправкой в лагерь, и сапоги сильно натирали ноги. Ещё большие страдания наносила разыгравшаяся аллергия; часть располагалась в сосновом лесу в середине лета, в июле, на пике приступов Сережиной болезни. Главным её возбудителем для него всегда являлась сосна, и он чихал, тек носом, чесался и слезился глазами беспрерывно. Наконец, делая «счастье» полным, не отставали и устроители сборов. Марш-броски на рассвете с полной выкладкой на 10 км бегом, проползание под едущим танком с последующим броском гранаты ему вслед, многочасовое шагание строем на плацу под палящим солнцем, караульная служба сутками с чередованием по три часа дежурства в карауле с тремя часами сна на не застеленной деревянной скамье, ну и другие армейские прелести. Из хорошего в том месяце Сережа вспоминал только чудесную природу на хвойно-песчаном берегу реки, протекавшей рядом, да ещё приезд родителей на принятие присяги. Фотка при принятии присяги получилась, однако, бравой, почти что героической, в плащ-палатке с автоматом. Так искусство, украшая, искажает действительность.  

Вот, пожалуй, и всё, что запомнилось Сергею из первых лет институтской жизни. Но продолжалась, хотя иначе, чем в школьные годы, и жизнь вне стен института. Сережа, ещё первокурсником, успел целый год прозаниматься на пару с Игорем из институтской группы, в полуподпольной секции каратэ. Каратэ в то время власть почему-то не жаловала, официально его в стране не существовало, но необычайная популярность у молодежи заставляла власти немного опасаться применять жесткие репрессии, и секции расцветали как бы незамеченные начальством. По вечерам, в арендованных школьных залах, за неофициальную оплату, переезжая временами с места на место из-за гонений местных администраций, энтузиасты разучивали основы японского боевого искусства. Сережа с Игорем занимались у хорошего тренера, прошедшего неизвестно как школу мастерства в самой Японии. Правда, занимался он там дзюдо, а не каратэ, но каратэ тоже освоил, имел какой-то пояс, типа черного, и добросовестно учил комбинациям движений и ударов, катам, параллельно показывая также и приемы из дзюдо. Проблема состояла в многочисленности секции, на занятия со всего города съезжалось больше тридцати человек, уровни физической и спортивной подготовки и даже возраста сильно различались. Тренер, конечно, фокусировал внимание на подающих наибольшие надежды, на тех, кто раньше уже занимался какими-нибудь единоборствами. Сережа и Игорь к таким безусловно не относились. Занятия переносились всё дальше и дальше к окраинам города, дорога и тренировки отнимали довольно много времени и сил, тренер ещё просил заниматься дома как ОФП, так и отработкой ударов перед зеркалом, но совместить всё это с учебой толком не получалось, и каратэ постепенно сошло на нет. И всё-таки год с каратэ оставил определенный след, впервые Сережа мог поставить галочку в графу «занятия спортом» в условном перечне видов своей активности и этим немного гордился.  

«На районе» общение тоже не прекратилось, как и надеялись при получении аттестатов зрелости друзья – одноклассники. По-прежнему собирались вечерами у Толи, играли всё в те же игры, иногда смотрели вместе телевизор, обменивались мнениями об институтах, кто где учился, строили планы на отдых. Несколько раз в первые годы после школы удавалось устроить и вечеринки их старого класса в довольно представительном составе, на них собирался чуть ли не весь класс, неосознаваемая ностальгия всё ещё витала в воздухе. На этих вечеринках после выпивки и закуски всегда танцевали. Девочки из бывшего класса гораздо охотнее, чем в школьные годы, участвовали в танцах со своими ещё не заметенными под лавку ветрами новых впечатлений одноклассниками, и в отношениях между ними происходили довольно заметные изменения. Сережа обратил внимание на то, что девочки относились к ним теперь серьезнее, без иронии, прикрывавшей раньше смущение от отношений с мальчиками, да и самого смущения тоже сильно поубавилось. На него они вдруг стали смотреть особенно доброжелательно и со вниманием, которого он к себе раньше совсем не замечал. Статус студента МГИМО раскрыл им глаза на новые грани его богатой личности, которые при других обстоятельствах несомненно остались бы для них не столь интересными и привлекательными. В женщинах притяжение к богатству, славе, силе и похожим качествам или достижениям мужчины заложены самой природой, инстинктом родить потомство в наиболее благоприятных для него, потомства, условиях и от самца с генами, обещающими успех ему самому и ещё неродившимся детям (второе – более важно, чем первое). На взгляд многих мужчин это чем-то напоминает психологию проституток, в обоих случаях человеческие качества избираемого объекта женщин мало интересуют, ну да ведь и мужчины часто тоже выбирают женщин отнюдь не по их душевным свойствам. Всё же за этой переменой в отношении к себе уши корысти торчали слишком заметно даже для неопытного юнца Сережи, и поймать его в сети незамысловатого соблазна бывшим одноклассницам не удавалось.  

Вместо девушек одним из новых увлечений Сергея в те годы стал театр, не игра в нем на этот раз, а посещение спектаклей. Он ходил довольно беспорядочно, но, среди разной советской шелухи случались настоящие бриллианты. Навсегда запомнились «Провинциальные анекдоты» Вампилова в Современнике, «Час пик» Ставинского, «Товарищ, верь» по стихам и письмам Пушкина, не говоря уже о легендарном «Добром человеке из Сезуана» на любимовской Таганке, «Тиль» в постановке Захарова в Ленкоме. Последние три спектакля потрясли его, можно даже сказать, до глубины души. В них одним из главных героев стала музыка и песни, сочиненные специально для этих представлений. И как же их исполнял Караченцов в Ленкоме, Высоцкий, Золотухин, Дыховичный, Филатов и другие – на Таганке, и как сильно это отличалось от других театральных постановок, которые он видел… Но не только за музыку в спектаклях, конечно, он любил театр. Всё, что воздействовало на него, давно описано и неоригинально – гаснет свет, поднимается занавес, зажигаются огни рампы, отделяют сцену от зала, от зрителей, а самих зрителей вместе с артистами отделяют от бедноватой красками жизни и переносят в мир игры, фантазии, костюмов, декораций, и да, музыки. Когда-то ещё совсем маленьким мальчиком в одно из первых посещений театра он попал на спектакль «Три толстяка» в филиале МХАТа, поставленный по его любимой книге. По ней бабушка учила его читать, он знал её практически наизусть и не ожидал от представления ничего хорошего, ведь он много раз разыгрывал всю историю, рассказанную в книге, у себя в голове, и все персонажи у него уже давно воплотились в плоть и кровь. Но когда сказка ожила на сцене, то он утонул в ней безоглядно и, наверное, так бы там и остался, если бы спектакль не закончился. Вот эта самая отделенность от реальности, от повседневности и манила его в театре больше всего. Он сам не мог удовлетвориться обычной жизнью, найти свое настоящее место в ней, найти себя, и театр служил компенсацией.  

Попасть в театр на хороший, а особенно – на популярный спектакль, было необыкновенно сложно. Все билеты имели примерно одну и ту же низкую цену, и их не покупали, а «доставали», они служили предметом не меньшего, а часто даже большего дефицита, чем финская копченая колбаса, джинсы, бананы. Чтобы все-таки добыть билеты, приходилось предпринимать титанические усилия. Каждый пользующийся спросом театр заранее объявлял дату начала продаж на следующий месяц. Вся интересующаяся публика знала эти даты, и перед заветным днем примерно за сутки начинала формироваться очередь на предпродажу. Люди стояли ночью, каждые несколько часов самовыдвинувшиеся активисты очереди устраивали переклички по составленным ими спискам. Утром перед открытием кассы неизменно возникала давка, списки в ней часто переставали работать, люди пробивали себе путь локтями, возникали драки. На самом деле, этот хаос неплохо управлялся. Предприимчивые молодые люди, как правило, студенты, создавали самые настоящие организации из коллег – студентов своих институтов по приобретению дефицитных билетов. Члены организации посменно стояли в очереди на предварительную продажу, занимая её в самом начале, а за несколько минут до открытия кассы к дежурившему члену команды подходили иногда десятки новых студентов, крепких парней, которые якобы «на законных основаниях» вклинивались в очередь, которую он им «занимал». В одни руки давали не больше двух билетов на один спектакль, но брали не на один, а на несколько, и так почти все билеты уходили в «организацию», а посторонний человек купить их практически не мог. Эти организации справедливо называли «студенческой мафией», в них существовала своя иерархия, командиры по отдельным очередям, а командовал всем один главный руководитель. Таким руководителем, например, «работал» в студенческую пору Михаил Фридман, позже и поныне – создатель и владелец Альфа банка. Ему сдавали все полученные билеты, а он распределял их между остальными. Каждый, кто участвовал в операции по штурму касс, мог претендовать на два билета на какой-нибудь, какой достанется, но обязательно дефицитный спектакль. Естественно, что командирам доставалось больше билетов, а больше всего их скапливалось у руководителя. Билеты служили валютой наравне с другим дефицитом, намного более весомой валютой, чем деньги. Их меняли на право получить другие «дефициты» – мебель, бытовую технику, продукты, одежду и многое другое. Номинальные деньги, то есть цена, назначенная государством за всё это, при этом обмене уплачивались, но на это никто не обращал внимания, не в том состояла задача. Некоторые друзья Сережи из других институтов, а ближе всех – его школьный друг Андрюша, состояли в таких организациях у себя на факультетах, и подключали его время от времени к операциям по скупке на предпродажах, так он получал свои билеты. В театрах, разумеется, оставалась «бронь», не поступавшая в кассы, для «своих», ещё часть билетов театры были обязаны продавать «льготникам» – героям войны и труда, ветеранам, важным чиновникам, также имевшим право на привилегии. Их, в свою очередь, просили купить ненужные им билеты друзья, родственники, а тех просили их друзья и родственники, так совершался своеобразный кругооборот билетов в обществе, которые в итоге «доставали» разными путями.  

Как-то раз он, благодаря одному из друзей, попал даже на концерт Высоцкого в Доме культуры «почтового ящика», так тогда называли учреждения и заводы, работавшие на оборонную промышленность. Ради пущей секретности они не имели названий, заменой названиям служили номера почтовых ящиков, на которые им отсылалась корреспонденция по почте. Как всегда с Высоцким, концерт относился к «закрытым», то есть билеты не него вообще не продавались, а распределялись профсоюзной организацией учреждения среди сотрудников. Но сотрудники тоже делились с родственниками и друзьями. Всё, что на концерте пел и рассказывал Высоцкий, Сережа уже много раз слышал на бесчисленных магнитофонных записях, зрители делали их на каждом его концерте и потом распространяли, но причастность к живому выступлению самого главного артиста и певца страны наполняла гордостью.  

Совсем не всё время Сережи, остававшееся свободным от учебы, посвящалось искусству и спорту, менее возвышенные развлечения играли не менее существенную роль. Вот, например, именно тогда, вместе со спаянной компанией лучших школьных друзей он пристрастился ходить по выходным дням в баню. И не просто в баню, а в самую главную, в Сандуновские бани, Сандуны, воспетые ещё Гиляровским. Ходили, в основном, в высший разряд, а существовали ещё первый и второй. Как и повсюду в СССР, в Сандуны по воскресеньям стояли очереди, чтобы туда попасть, и иногда в высший разряд либо очередь казалась слишком долгой либо просто больше билетов в этот день уже не продавалось, и тогда шли в первый. Но именно высший разряд располагал шикарным бассейном в стиле римских терм, с колоннами и фонтанчиками, обширным предбанником с кожаными диванами, вообще архитектурой в стиле ампир, склонявшей к вальяжности. В предбаннике посетители подолгу сидели, отдыхая между посещениями парной и помывочной, и потягивали пиво, наслаждаясь настоящим мужским отдыхом. Пиво разносили банщики, которые делали на этом свой маленький бизнес и потому относились к клиентам любезно в противовес в целом суровому советскому сервису. Напротив бань находилась «Яма» – пивной бар, именовавшийся официально «Ладьей», но никто никогда не употреблял этого названия. В нём пиво наливалось автоматами по 20 копеек за кружку, из закусок предлагались опять-таки, главным образом, креветки, а сам бар занимал дореволюционный полуподвал с колоннами и низким сводчатым потолком. Туда приходили интересные компании, считалось, что нет в Москве известного человека, который не заходил бы, по меньшей мере, изредка в «Яму». Её расцвет пришелся на 60е годы, Сережа этого не застал, только догадывался по сцене в знаменитом фильме «Берегись автомобиля» Рязанова. Впрочем, друзья, хотя и заворачивали в неё каждый раз после Сандунов, никого там не замечали, им хватало общения друг с другом. Эти воскресные походы наполняли дни сиюминутным, но от этого не менее полным восторгом. Его дарили банные простыни, стук шаек, чистота, ощущение распаренного и обхлестанного веником молодого тела, необычный антураж в обоих заведениях, пиво и, конечно, дружба и общение, – друзья к тому времени уже учились в разных местах, и им хотелось встретиться и поделиться впечатлениями и рассказами друг с другом.  

Более масштабные развлечения того времени приходились, конечно, на каникулы, в основном, на зимние. Друзья по школе договаривались поехать куда-нибудь недалеко от Москвы вместе на отдых, чаще всего, на неделю. И вот там, в пансионате или Доме отдыха, доверху набитом в каникулярное время одними студентами, начиналось настоящее веселье. Каждый вечер в таком месте в эти недели устраивались танцы для отдыхающих. Перед танцами выпивали чего-нибудь у себя в номере для большей веселости, но иногда не могли вовремя остановиться. Так случилось однажды с одним из друзей из Сережиной компании, в результате чего он упал во время танца и увлек за собой партнершу. Потом, с шутками и прибаутками его долго приводили в себя уже в номере. На следующий день он не помнил, что случилось вчера, друзья сочно описывали, всячески приукрашивая, его приключения.  

На танцах знакомились с девушками, с другими компаниями студентов, приехавших из Москвы и из окружающих её городов. После танцев перетекали из номера в номер, там разные компании смешивались, выпивали, что где удавалось выпить, кто-то играл на гитаре, остальные слушали. В их компании на гитаре немного играл только Саша Чирков, играл и пел бардовские песни и студенческий фольклор того времени – «Сгорая, плачут свечи», «Когда фонарики качаются ночные», «Мне сегодня ровно 32», «Ваше Величество, женщина», «О, сладкий миг, когда старик…» и, конечно же:  

«А мне не Тани снятся и не Гали,  

Не поля родные, не леса-  

В Сенегале, братцы, в Сенегале, я такие видел чудеса!  

Ох не слабы, братцы, ох, не слабы  

Плеск волны, мерцание весла,  

Крокодилы, пальмы, баобабы  

И жена французского посла.  

Хоть французский я не понимаю  

И она по-русски ни фига,  

Но как прекрасна грудь её нагая,  

Как стройна высокая нога!  

Не нужны теперь другие бабы –  

Всю мне душу Африка сожгла  

Крокодилы, пальмы, баобабы…. »  

И так далее. Слова припева от души орали на весть пансионат. Кстати, и в 2021 году в свои 88 лет Городницкий по-прежнему поет про Сенегал с тем же задором и удовольствием. А тогда его сочинения для гитары были невероятно популярны в кругу молодежи, хотя почти никто не знал, что большая часть исполнявшихся у костра и на вечеринках песен, считавшихся тогда народным фольклором, принадлежала именно его перу.  

Потом убегали, иногда, через балконы, от сотрудников администрации, тщетно пытавшихся успокоить студентов и разогнать их на ночь по комнатам. По утрам в здании стояла тишина, кто-то успевал прийти на общий завтрак, но большинство спало. Однажды, во время такого отдыха зимой на Селигере Сережина компания поразила остальных отдыхающих тем, что утром после зажигательного вечера, когда гости пансионата ещё с трудом отходили от похмелья, ребята вдруг вышли на пробежку вокруг здания. Все по пояс раздетые, растерли друг друга снегом под окнами изумленно глядевшей на них из комнат сонной публики, и побежали нарезать круги. Подвиг долго обсуждался общественностью пансионата, а друзья после пробежки собрали многочисленные пустые бутылки и послали одного из них в магазин, чтобы их сдать, а на сдачу купить ещё спиртного, потому что деньги у них к тому времени уже закончились.  

Тогда же познакомились с компанией девушек из близко расположенной к Селигеру Твери. Девушки выглядели миловидно, но только с одной из них Сережиному другу удалось вступить в «отношения». Он увлекся, и после окончания отдыха их связь продолжилась. Для поддержания отношений приходилось более-менее регулярно ездить на электричке в Тверь в гости, а это – 180 км от Москвы, и медленная электричка преодолевала их больше трех часов. В одиночку другу было скучно ездить, и он смог убедить Сережу, что по нему вздыхает другая девушка из тверской компании, и что он должен попробовать сойтись с ней ближе. Как человек с не особенно твердой волей, Сережа поддавался внушению и ездил на электричке туда-обратно вместе с другом. С девушкой у него дальше поцелуев и ощупывания её мягких мест дело не зашло, но зато друг остался доволен. В конце концов, естественно, и ему тоже надоели поездки в Тверь.  

В другие зимние каникулы Сереже запомнился отдых тоже в пансионате, но где-то гораздо ближе к Москве, вдвоем с его другом Андрюшей. Труднее сформулировать, чем и почему он ему запомнился. Наверное, если выразить одним словом, то экзотикой. В природе установилась одна из снежных и морозных зим тех лет. Друзья вышли вечером в темноте на каком-то пустом полустанке и пошли по безлюдной лесной дороге по направлению, как им объяснили, к пансионату. Шли довольно долго, никто так и не попался по пути, пансионат появился перед ними неожиданно, когда они уже устали и хотели есть. Заметенный сугробами, он располагался в сравнительно небольшом, но с колоннами, здании сталинской постройки прямо в густом лесу, никакой другой жизни и жилья вокруг не наблюдалось. Стояла полная тишина, падал снег, и под знаком этого безмолвия и безлюдья прошла вся неделя. Почти никто из студентов до этого захолустья не добрался, танцев не устраивалось. Из развлечений имелась библиотека с характерной пожилой библиотекаршей. Она воспитывала друзей в просветительском духе, так и развлекались. Андрюше тем не менее повезло как-то раз найти себе там девушку на одну ночь, Сережа не спал на соседней койке, слушая стоны возбужденных любовников, но общего настроения того отдыха этот единичный случай не изменил, а скорее подчеркнул эффектом контраста. Сережа никогда ни до того, ни после не попадал больше в настолько затерянное место, в котором время, казалось, умерло навечно.  

В летние каникулы все отдыхали больше врозь или работали в популярных тогда стройотрядах, подчас зарабатывая за эти месяцы довольно большие деньги. Однажды летом Сережины друзья по школе и некоторые новые друзья их друзей задумали поехать на заработки в так называемую «шарашку». Так называли в то время уже не заключенных, развивавших при сталинизме в лагерях советскую науку ради обороны страны, а группы подрабатывающих летом студентов, не оформленные в качестве официальных стройотрядов и договаривавшиеся поэтому самостоятельно с работодателями на объем работ и оплату. Считалось, что такой способ мог принести больше денег, чем зарегулированное властями движение стройотрядов, и друзья решили попробовать. Однокурсник по институту одного из Сережиных школьных друзей вроде имел кое-какие знакомства на лесосплаве в Архангельской области и знал, что нужны временные бригады на подбор бревен на реке. Удалось достичь предварительной договоренности об устройстве на проживание в чьем-то пустовавшем общежитии в комнате человек на пятнадцать и о том, что дадут работу. Консервы взяли с собой из Москвы, рассчитывали поработать минимум месяц, а то и два. Работа состояла в том, чтобы сталкивать в реку бревна, разбросанные по берегам реки после массового сплава на пути от лесозаготовок выше по течению до деревообработки, стоявшей ниже. При сплаве «своим ходом» оставалось много бревен, которые не уместились в русле реки, и их вытесняло на берег, где они застревали и лежали плотными, но беспорядочно сформировавшимися слоями, иногда крест – накрест, иногда – вздыбившись вверх одним концом, реже – более ровными рядами друг на друге. Берега реки, конечно, имели наклон к воде, но недостаточный, чтобы огромные и тяжелые бревна скатились сами; для того, чтобы сдвинуть их с места, и чтобы они покатились вниз, требовались немалые усилия, как правило, двух или больше человек на каждое дерево. Дилемма, перед которой стояли катальщики бревен, состояла в том, что стволы, лежавшие выше на берегу и дальше от воды никак не скатывались вниз из-за того, что им преграждали путь бревна, лежавшие ниже, через которые те не могли перекатиться. А начинать с нижних бревен, лежавших под берегом у самой воды, не разрешалось по технике безопасности и было на самом деле опасно; дернув нижнее, последнее в ряду бревно, рабочий, стоявший внизу, освобождал горку деревьев выше над ним, которую оно держало, и те начинали дружно катиться вниз, мгновенно набирая скорость под собственной тяжестью, благодаря наклону берега. Чтобы убежать от лавины бревен, каждое в сотни килограммов веса, летящих на работника, только что освободившего самое нижнее, требовалась не только невероятная сноровка, но и стальные нервы. Погибать ни за грош никому не хотелось, но, не рискуя таким образом, дневную норму не выполнишь! Сталкивать по одному бревну, начиная с верхних – занятие чрезвычайно утомительное и небыстрое, а заработки за это – копеечные. Так «шарашка» и балансировала на работе: между то невыполненными нормами, то немалым риском для здоровья и жизни. Как при этом никто не попал в больницу и не утонул в реке, можно списать только на удачу, повезло. Однако, с нарядами повезло меньше, нормы-то все равно оставались большей частью невыполненными, да и опытные нарядчики в конторах умели их закрывать так, чтобы, мягко говоря, не переплачивать студентам. В результате после трех недель изматывающей и рискованной работы у товарищей получилось заработать по 40 рублей на нос, и они консенсусом решили больше не надрываться. Несолоно хлебавши поехали в обратный путь, во время которого случилось одно забавное происшествие.  

Поезд на Москву останавливался на станции Октябрьское, принадлежавшей одноименному небольшому грязноватому городку, скорее – поселку. Когда добрались до станции и взяли билеты, до поезда оставалось ещё несколько часов, и, конечно же, «шарашники» решили подкрепиться и заправиться на кровные заработанные рубли спиртным перед дорогой. В ближайшем сельпо продавалась по сходной цене трехлитровая банка бормотухи, имевшей название «Золотая осень» и репутацию жуткого пойла. При обычных условиях им брезговала даже тогдашняя бедная молодежь, но их условия они сочли необычными и не смутились этим вызовом российского провинциального винпрома. Рядом со станцией нашли уютную полянку между довольно аккуратно подстриженных кустов, разложили на ней купленную закуску и разлили выпивку. И вдруг, в радостный момент предвкушения застолья кусты раздвинулись, и из-за них возникли фигуры нескольких милиционеров, явно находившихся «при исполнении». Милиционеры очень удивились «завтраку на траве» и начали свою неизменную песню про «как же так» и «как вы могли». Компания сначала совершенно не понимала, в чем провинилась. Уж не в том же, что они в этом необласканном богом месте решили выпить и закусить перед поездом, но всё выяснилось, когда милиционеры, наконец, догадались, что друзья не осознают всей тяжести содеянного, и раздвинули для них кусты, окружавшие полянку. Прямо за кустами, буквально немногим дальше, чем на расстоянии вытянутой руки и как раз с рукой, вытянутой по направлению к ним, бронзовым укором стоял во весь рост сам Владимир Ильич Ленин на постаменте. Оказалось, что разместились-то они на центральной площади поселка или городка, на ней и стояла железнодорожная станция. В поисках уюта за кустами они не посмотрели вверх и не увидели вождя, украшавшего своим монументом центр любого советского города. Конечно, распитие «Золотой осени» в таком священном месте не могло не считаться кощунством, как минимум, по отношению к вождю, и грозило разнообразными карами. Однако, нравы в провинции, по крайней мере в те времена, отличались от столицы меньшей строгостью, не исключая и настроя правоохранителей, и после разъяснительно-воспитательной беседы их отпустили с богом, попросив, разумеется, убраться с площади перед памятником. Осталась у Сережи фотография, увековечившая пиршество на фоне Ленина, товарищи успели щелкнуть перед уходом.  

На старших курсах стало как-то больше серьезных учебных предметов, да и больше отметок за экзамены по ним шло в диплом, а это считалось важным. У Сережи оставалось меньше времени на другие свои дела и на развлечения. Вот только он ещё успел сдать экзамены и получить водительские права, – спасибо папе, устроившему их с Игорем на какие-то курсы, а тогда и на них тоже существовал дефицит и, соответственно, очередь. Время же требовалось, например, для того чтобы подтянуть как следует чешский язык перед решающими экзаменами – уж по первому-то иностранному языку, тем более, чешскому, Сережа хотел иметь в дипломе обязательно пятерку. И он, как и многие его однокурсники, стал в свободное время подрабатывать переводчиком с чешскими делегациями на разных мероприятиях. В поиске таких возможностей, к счастью, помогал сам институт.  

Многие одногруппники уже работали с иностранными делегациями, переводили на переговорах и конференциях в Москве, в СССР, а иногда с языками социалистических стран удавалось выехать даже в страну изучаемого языка. Особенно часто переводили на разных спортивных соревнованиях. Устраивался в СССР, например, Праздник Севера в Мурманской области, куда съезжались не только спортсмены из соцлагеря, но и из Скандинавских стран, там требовались переводчики, и студенты с удовольствием нанимались. Сережа в первый раз попереводил прямо в Москве для делегации чешских учителей в Министерстве просвещения. Вроде бы, более-менее получилось, никто не пожаловался, он осмелел и, перед последним курсом ему удалось летом устроиться переводчиком довольно высокопоставленной партийно-правительственной группы чешских функционеров, приезжавшей на отдых на море в санаторий «Сочи» Управления делами ЦК КПСС.  

В нем отдыхала элита тогдашнего руководства страны; главный корпус стоял прямо на морском пляже под крутым береговым откосом так, что его верхний этаж равнялся с уровнем верхней части берега, к этому уровню шла автомобильная дорожка и в нем, практически на крыше, располагались столовая/ресторан и приемное отделение. Лифты оттуда шли вниз, к жилым этажам, с прямой экспозицией комнат на море. Весь комплекс занимал огромную территорию, на ней стояли и другие здания, – дома для обслуживающего персонала, старый корпус санатория, различные подсобные помещения. Остальную часть занимали аллеи и клумбы с цветами и южными растениями, и даже рос настоящий лес. Сережу поселили в старом корпусе, построенном в стиле сталинского классицизма с присущей тому роскошью, в семидесятые годы уже вышедшей из моды, но от этого не менее помпезной. Кроме него там больше никто не жил, он мог ощущать себя отчасти хозяином этого номенклатурного дворца.  

В Управлении делами ЦК КПСС перед поездкой ему выдали переведенные на чешский язык тексты пары экскурсий, их предстояло провести с делегацией. Тексты следовало выучить наизусть и произносить на соответствующих остановках туристического автобуса во время обзорной экскурсии по городу и по окрестностям Сочи. В остальное время в его обязанности входило обслуживать гостей во время отдыха на территории санатория, встречать их на завтраке, выслушивать просьбы, выезжать вместе с ними в город, когда кто-нибудь из них об этом просил (как правило, речь шла о покупках сувениров или других полезных вещей). Хотя работа и выглядела легкой на первый взгляд, но на практике осложнялась тем, что, во-первых, состав делегации включал более тридцати человек, некоторые приехали с женами и детьми, во-вторых, партийно-государственные деятели находились в возрасте далеко не первой молодости, попадались настоящие старики, они нередко жаловались на разные недомогания, им требовались медицинские консультации и процедуры в санатории. Наконец, члены делегации привыкли считать, что они важные начальники, что их внимательно выслушивают и быстро и точно выполняют распоряжения и просьбы. Если что-то шло, по их мнению, не так, то капризничали и могли наябедничать местному начальству.  

Неожиданным бонусом Сережиной полу- работы – полу- отдыха оказалось то, что среди приехавших детей немолодого начальства оказались трое его ровесников, тоже студентов, девушка и юноша из Праги и ещё одна девушка из города Зноймо. Все они были приятными и воспитанными молодыми людьми, в чешскую меру веселыми, однако, говорили между собой, конечно, по-чешски, быстро и на молодежном жаргоне. Сереже, который всячески хотел стать своим в их компании, это никак не удавалось. Он многого просто не понимал, а ещё в большем количестве ситуаций совершенно не владел материалом, – в Чехословакии люди, особенно, из высоких кругов, имели гораздо более широкий доступ к западной культуре, фильмам и музыке. Их-то, в основном, его новые знакомые и обсуждали, лежа вместе с Сережей на пляже или сидя в баре санатория. Ему приходилось больше молчать, да и бедноватый словарный запас замедлял скорость выражения мыслей, нагоняя скуку на остальную молодежь. Тем не менее, к концу срока нахождения группы на отдыхе, а он составлял довольно стандартные для тогдашних отпусков двадцать четыре дня, – отпуска брались, как правило, раз в год, – ребята с Сережей так или иначе подружились; в молодости сближение проходит довольно легко. С Сережиной стороны дружбе ещё больше способствовала внешность девушек. Одну из них он для себя определил как весьма «ничего себе», а другая, из Праги, выглядела настоящей красоткой европейского типа, со своим стилем, напоминавшем Сергею о шарме французских киноактрис из фильмов в советском прокате и на неделях французского кино. Наверняка, Сережин стиль на взгляд этих девчат не представлял собой ничего хорошего, да его и просто не существовало. Тем не менее, тем летом выбора для общения чешским молодым людям судьба не предоставила, и приходилось довольствоваться тем, что есть, то есть Сережей. Такое сочетание обстоятельств привело в конце концов к небольшой, но взволновавшей Сережу истории, типичной для пряной атмосферы южного морского курорта.  

Молодым людям из страны без моря захотелось, романтики ради, искупаться ночью и, при этом, голышом. На санаторском пляже купание в темноте запрещалось, но ночью пляж освещался только светом окон главного корпуса, и на нем царили тишина и покой. Всё же гости боялись одни нарушать режим, спросили у Сережи, не мог бы ли он составить им компанию, и он с удовольствием согласился. Вечером они спустились к воде, девушки отошли на некоторое небольшое расстояние от юношей, скинули с себя всю легкую одежду и быстро забежали в море. Сережа и чешский товарищ не успели раздеться так быстро и оказались на пляже под взглядами русалок, стоявших по шею в воде. Но делать было нечего, и они сбросили плавки и тоже окунулись в воду. Вода была теплой и мягкой, ласково обнимала тела, девушки немножко повизгивали в ней, но только от восторга. Когда купание уже подходило к концу, на берегу вдруг показался свет фонарика и раздался голос сторожа: «Кого это черт занес в воду ночью? Что, не читали кругом объявлений, что запрещено? А ну вылезай, будем на вас составлять протокол за нарушение! ». Гости перепугались. Видимо, в их кругах ходили ужасные слухи о жесткости советской административной системы. Сережа понял, что вся тяжесть ситуации ложится на его плечи, и стал продвигаться ближе к берегу, оставив товарищей на глубине. «Да они не могут вылезти, мы голыми купались, а там девушки», – сказал он правду. Скорее всего, это сообщение только увеличило желание сторожа увидеть нарушителей на берегу в чем мать родила, и он стал ещё больше настаивать на своем. Однако, Сережина справка из моря о том, что речь идет о членах высокопоставленной партийно-правительственной делегации из дружественной страны, охладила пыл охранителя, и он согласился поговорить с одним Сережей в качестве представителя купающихся. Сережа кивнул троим оставаться в море, сам выйдя на берег, натянул плавки и пошел в комнату сторожа. Там он объяснил еще раз положение дел, извинился за нарушение и попросил не омрачать этим небольшим инцидентом политику дружбы с братским чехословацким народом, проводимую компартией Советского Союза. Нейтрализовав таким образом сторожа, Сережа вернулся на пляж и махнул друзьям рукой, чтобы выходили, опасность миновала. Девушки из моря приказали ему отвернуться и, оказавшись на берегу, мгновенно обернулись пляжными полотенцами. Самое приятное ждало Сережу только теперь. Пражская красавица в полотенце, стоя спиной к Сергею, ласково попросила его вытереть ей спину, и он с наслаждением выполнил её просьбу, скользя полотенцем по изысканным изгибам и окружностям её точеной фигуры, хотя она и придерживала концы полотенца руками, не давая обнажиться совсем уж интимным частям девичьего тела. Надо ли описывать чувства, одолевавшие молодого человека в этой романтической обстановке! И этим дело ещё не закончилось. Возвращаясь восвояси, девушки попрощались со своим чешским спутником, а Сережу под предлогом угостить его чешским пивом, которое администрация санатория бесплатно ставила в холодильники членов группы, пригласили зайти к себе. Зайдя в комнату девушек, Сережа по неопытности и из-за своих психологических барьеров при общении с иностранцами, типичных тогда не только для него, засмущался и оробел. Сел на единственный стульчик в номере, – остальное пространство занимала широкая кровать, общая для обеих красоток, – и стал пить предложенное пиво. Девушки же, кажется, вовсе не смущались. Они переоделись в халаты и по очереди пошли в душ после морского купания. После этого, оставшись в заворожившем Сережу нижнем белье, скользнули в кровать под одеяло. Задним числом вспоминая об этом происшествии, Сергей наполнялся уверенностью, что будь он посмелее, то запросто мог бы с шутками присоединиться к чешским соблазнительницам на постели, а там – чем черт не шутит! Но, отягощенный своими комплексами, он поддержал с ними какой-то жиденький диалог, не сходя со стула, и вскоре вежливо откланялся. Вот так и упускают люди подарки, которыми их время от времени балует или дразнит, смотря как посмотреть, судьба.  

В целом, несмотря на новые впечатления, Сергей не мог сказать, что после работы в Сочи его чешский язык намного улучшился. Больший шаг в его освоении и в понимании реалий тогдашней профессиональной жизни выпускников института, в котором учился Сережа, он сделал во время преддипломной практики в Российском торгпредстве в Праге. На неё его отправили ещё с двумя студентами чешской языковой группы, с Игорем и с девушкой по имени Ира, довольно тихой, хотя и избалованной родительской заботой и опекой, как многие студентки МГИМО, учившиеся там «по блату». Надо ли упоминать, что Сережа до тех пор, как и девяносто девять процентов его сограждан, никогда не бывал за границей, если не считать пребывания с родителями в Румынии в бессознательном возрасте. И первая поездка, да ещё продолжительностью больше трех месяцев, произвела на него сильное впечатление. Чехословакия всё послевоенное время принадлежала к социалистическому блоку и вдобавок в 1968 году пострадала от советской оккупации и последовавшего за ней разгрома всего, что могло или казалось, что могло, представлять опасность для коммунистов, посаженных на руководство Советским Союзом. Но, несмотря на неудачно сложившуюся новейшую историю, устройство жизни в ней разительно отличалось от советского. Особенно заметным это становилось, если немного потереть пальцем довольно тонкую внешнюю оболочку повседневности. За ней обнаруживался совершенно буржуазный, в нормальном человеческом смысле, менталитет обывателя небольшой среднеевропейской страны. В соответствии с этим чехи и старались устроить свою жизнь, преодолевая социалистические рогатки на этом пути методом непротивления злу насилием, завещанным Ганди и Швейком. Кругом царили чистота и относительный порядок, непривычные для российской жизни, в многочисленных ресторанчиках вечерами клубилась настоящая жизнь в то время, когда в СССР ни таких ресторанчиков, ни тем более жизни в них не существовало. Популярностью у заезжих туристов с востока пользовалась посуда и люстры из богемского хрусталя, как ни странно, ковры, кое-что из обуви, ещё незабытое со времен знаменитой фирмы Bata, уехавшей от новых хозяев страны в Латинскую Америку, и даже сравнительно неплохие мужские костюмы. В кино шли западные фильмы, которые не показывали в СССР, но по телевизору и в газетах местные коммунисты, наученные опытом «пражской весны» 1968 года, уже никакой крамолы и отступлений от прямолинейной пропаганды не допускали. Однако, стажерам в этой части овладения историческим опытом пришла помощь со стороны, с которой ждать её приходилось меньше всего – из советского торгпредства. Их «прикрепили» к экономическому отделу, работой особенно не загружали, – её там, по-видимому, и постоянным сотрудникам не очень хватало, зато начальник отдела по фамилии Литвинов оказался не только умным, но и просто очень хорошим и к тому же общительным человеком и стал приносить им из библиотеки тогрпредства подшивки журналов с грифом «для служебного пользования», выходивших в стране в 1967 и в 1968 годах до советского вторжения. Конечно, передача литературы оговаривалась словами «для знакомства с вражескими методами и идеологией, чтобы уметь им противостоять», однако, чтение оказывало совершенно противоположное воздействие на любого непредвзятого читателя. Перед молодыми людьми ясно и зримо вставала трагедия народа, который единодушно захотел пойти не по пути застрявшего в своих догмах и уже давно находившегося в тупике ленинизма советского типа, а по пути здравого смысла, «социализма с человеческим лицом», как они его называли. Зачем их «ликбез» понадобился Литвинову – загадка; бывает, что-то заставляет людей совершать поступки, очевидно содержащие риски навредить себе и точно не приносящие никакой, ни сиюминутной, ни долгосрочной выгоды. Конечно, далеко не всех людей это «что-то» заставляет или хотя бы побуждает действовать, но Литвинову студенты понравились. Видимо, он решил, что у них в будущем ещё не всё потеряно, как уже потеряно у его ровесников, и внутреннее чувство подтолкнуло его, функционера советского истеблишмента, находившегося, как тогда считалось, на передовом рубеже идеологического фронта, к нестандартному поведению.  

Сережа ведь был в некоторой степени человеком книги, текста, и его взволновало то, что он тогда прочитал. Такой переворот в его мировоззрении произойдет в его жизни ещё только один раз, в период его первой женитьбы, когда он с женой жил в одной квартире вместе с её родителями. Его тесть служил в министерстве высокопоставленным чиновником по иностранным делам, и в доме Сергей как-то наткнулся на книгу «Стенографический отчет о судебном процессе троцкистско-зиновьевского блока», издательства НКВД, тоже, разумеется, «для служебного пользования». Процесс проходил в 1938 году, по его итогам всех обвиняемых расстреляли. Среди них – Бухарина, Рыкова, Томского и других, между которых находился и тогдашний замнаркома иностранных дел Крестинский. Сухой, без комментариев, стенографический отчет производил куда более убийственное впечатление, чем любое художественное произведение на эту тему; в те годы, впрочем, такие тоже не разрешались цензурой. Все участники процесса дружно славили Сталина и коммунистическую партию и дружно обвиняли себя и друг друга во всех смертных грехах, которые и вообразить-то нормальному человеку невозможно. Они и травили занавески дома у Горького, чтобы навредить советской литературе, задумывали рыть туннель до Польши, чтобы проводить диверсии, одновременно становились японскими, румынскими и английскими шпионами и наговаривали ещё много такого же патологического бреда, выдуманного в кабинетах НКВД. Только Крестинский ни в чем не признался, а, наоборот, заявил, что у него чекистские следователи старались получить показания под угрозами и пытками. После его заявления он не присутствовал на процессе два дня, а когда его вновь привезли, то он изменил свои показания на прямо противоположные и тоже «признался» во всем. Подобные тексты допросов на процессе настолько говорили сами за себя, что и ребенок бы понял, что происходило на самом деле, и какой кошмар устраивала тамошняя банда у власти. Сережа только тогда понял глубину пропасти, в которую в те годы упала страна, власть, народ. У него расстреляли в тридцатые годы деда, но он видел, что обвиняемые и палачи отличались друг от друга только благодаря случайным поворотам судьбы, поместившей их по разные стороны тюремной решетки, но не отличались ни нравственно, ни по мировоззрению.  

Ну а потомки этих «железных людей» расправились и с «пражской весной». Так что и в этом отношении, а не только в языковом, стажировка оказалась полезной.  

И ещё он там навсегда влюбился в саму Прагу, сказочный средневековый город на берегах Влтавы, со Старомнестской Ратушей со знаменитыми курантами, Орлоем, на башне, с Карловой улицей, ведущей среди лабиринта веками стоящих домиков к Карловому университету, одному из старейших в Европе, и к одноименному мосту, с бесчисленными пивными, каждая из которых имела свою историю, вела её с незапамятным времен и по праву гордилась безукоризненным качеством пива, со Староновой синагогой, построенной, кажется, в веке одиннадцатом или двенадцатом в тогдашнем еврейском квартале города. На другом, высоком берегу стоял Пражский Град с грандиознейшим собором Святого Витта, под ним раскинулась живописная Мала Страна с дворцами и садами старинных аристократов. Но Сергей полюбил и современную ему тогда Прагу, с огромной Вацлавской площадью и её кинотеатрами и, как в Париже, пассажами внутри домов, универмаги Белый Лебедь, Котва, трамваи Праги и её метро, наконец, район посольств и особняков Бубенеч, где они временно и жили. Общежитие российских представительств для приезжающих в командировки располагалось в бывшей вилле Бенеша, президента Чехословакии в довоенные и первые послевоенные годы, их разместили в полуподвальном этаже, в одной комнате с Игорем, а Иру, конечно, в отдельной комнате. Другие комнаты, находились на том же этаже с общим входом в как бы квартиру с общей же кухней и туалетом, в них время от времени селились другие командировочные. К ним в квартиру заходил поболтать и выпить и сам Литвинов, и сотрудники торгпредства, так что не скучали. Однако, возвращался он домой с удовольствием, командировочная жизнь еще не вошла у него в привычку, да и близкое окончание института заставляло напрягаться в заботах об уже наступавшем и о более отдаленном будущем.  

Следующие полгода, последние в его студенческой юности, запомнились, прежде всего, какой-то, казавшейся бесконечной, чередой самых разных экзаменов, некоторые из них он сдавал по два раза подряд с небольшим промежутком. Сначала шли экзамены за последние полгода пятого курса, за ними – защита диплома и госэкзамены, венчающие окончание института, а сразу после них следовали вступительные экзамены в аспирантуру института по кафедре той самой политэкономии.  

Он решил остаться в аспирантуре и не идти на практическую работу сразу по нескольким причинам. Во всех институтах существовало обязательное для выпускников распределение на работу, – куда пошлют, там и проявляй себя, как сможешь. Оценивая свои шансы при распределении, Сергей считал, что ему светит по сравнению с большинством других студентов какая-нибудь дыра. Сам он довольно по-детски хотел работать во внешнеторговом объединении «Совэкспортфильм», которое монопольно закупало зарубежные фильмы для проката в стране. Сережа же, как видно по его детству и юности, очень любил кино, и ему грезились международные кинофестивали, доступ ко всем новинкам кинематографа в мире, которые никогда не показывали советскому зрителю, знакомство со знаменитыми кинорежиссерами и артистами и тому подобные фантазии. На практике же у него не было «блата», а главный иностранный язык, в соответствии с которым, в основном, и распределяли, считался, как уже сказано, относительно неудачным, социалистическим. Скорее всего, он рассуждал, его засунут в какой-нибудь научно-исследовательский институт, занимающийся из Москвы проблемами социалистических стран, и он будет обречен вечно изготавливать публикации о преимуществах мира социализма за мизерную зарплату научного сотрудника в таком учреждении. Перспектива защиты кандидатской диссертации и получения ученой степени в МГИМО могла, казалось, всё-таки дать какие-то перспективы. Мысль о том, что не столько место работы, сколько характер и качества человека (хотя чаще всего и не те, что можно назвать высокими) важны для продвижения в карьере, тогда не очень уживалась в его сознании, а зря. Она помогла бы избежать впоследствии многих разочарований.  

Глядя в будущее, констатируем, что этот реалистичный план, в отличие от идеалистичного плана всю жизнь смотреть кино, сработал. Сережа чувствовал себя странно все годы пребывания в аспирантуре, казался сам себе Алисой в Зазеркалье, но диссертацию про механизм международных социалистических производственных отношений написал и даже успешно защитил. Впрочем, как и изучение, например, мертвых языков или средневековой схоластики, опыт письменного изложения неких понятий и умозаключений в форме логически сформулированных конструкций, всегда полезен в жизни, если ты, конечно, на её протяжении собираешься вообще что-то письменно или хотя бы устно формулировать.  

И ещё раз пропущена часть текста, не предназначенная для публикации.  

Ему предстояло штурмовать сияющие высоты теории политэкономии социализма с выходом на обобщения в её международном аспекте. Политэкономии социализма как науки, можно считать, не существовало от слова «совсем», в ней господствовали искушенные доктринеры, которым, как древним талмудистам, не требовалось наличия самого предмета изучения в реальной действительности для построения своих псевдотеоретических конструкций.  

Конечно, вся эта возня с аспирантурой с позиций позднее накопленного опыта жизни напоминала детский сад, но тогда происходила совершенно серьезно. Легкий, почти незаметный, элемент немного придурковатого спектакля для юношества вносил, пожалуй, как ни дико это звучит, сам заведующий кафедрой политэкономии, профессор Трепелков. Василий Петрович прошел огромный жизненный путь от выпускника МГИМО первых послевоенных лет до члена Ученого совета нескольких институтов. Ходили слухи, впрочем, неподтвержденные, что в войну он служил в войсках НКВД в знаменитых заградотрядах. Из всех разнообразных обстоятельств своей жизни при сталинизме и при его разоблачении, а затем – при, казалось, на века застывшем брежневском руководстве, он выходил не только невредимым, но и каждый раз идейно окрепшим и с немалой выгодой для себя. Ко времени, о котором идет речь, он, безусловно, относился к столпам института, покушаться на авторитет которых ни у кого желания, а, главное – возможности, не возникало. Он представлял интересы СССР в каких-то международных структурах, для чего довольно регулярно ездил в командировки разной продолжительности в Женеву, в Европейскую штаб-квартиру ООН, и любил по возвращении рассказывать, как славно плавать на кораблике по известному озеру, как замечательно течет тамошняя жизнь, размеренно отбивая время ударами протестантских колоколов. Очень много лет спустя Сергей получил возможность сравнить эти рассказы с собственными впечатлениями и недоумевал, что такого выдающегося можно увидеть именно в Женеве, но это уже не было взглядом человека из Советского Союза, а значит, и такому сравнению грош цена. Василия Петровича, несмотря на достигнутые им высоты, жизнь приучила не расслабляться, но его положение, а также пироги и пышки, преподнесенные ему судьбой, незаметно для него самого понемногу отпускали внутреннюю пружину старого чекиста и матерого марксиста, и тогда некоторые, например, Сережа, замечали, что он проводил всю свою кипучую деятельность по руководству на кафедре на первый взгляд чересчур всерьез и потому уже как бы и не совсем всерьез, а каким-то шаржем на всерьез. Его внутренний беспримесный цинизм и уже осознанное им отсутствие необходимости бояться кого-то, кто бы на этом этапе мог ему нагадить, невольно выдавали себя манерой осуществлять руководство в покровительственном стиле строгого учителя в дурдоме для тихо помешанных.  

Пришел конец и марафону из множества выпускных и вступительных экзаменов, и уставший Сережа, вздохнув полной грудью, смог расслабиться и настроиться на отдых в оставшуюся часть лета. Из-за неопределенности с тем, чем завершится его высшее образование, заранее никаких планов на это лето он не построил, но ему вовремя подвернулась возможность отправиться в летний лагерь самого института, находившийся на Черном море, в степях под Анапой. Лагерь воплощал в себе минималистический стиль в его социалистическом советском изводе, то есть располагался в голой степи в вагончиках, немного приспособленных под жилье. Там же, в летнем шатре находилась и столовая, источавшая непередаваемые запахи общепита той поры. Сереже очень повезло с соседями по вагончику. Ребята на год его младше, после четвертого курса, оказались настолько доброжелательными людьми и приятелями, что он чувствовал себя так комфортно, как в институте, пожалуй, не чувствовал за все годы учебы. Недели тянулись лениво и вальяжно, но приятно. Отдыхающая молодежь проводила время в пляжной лени, в поедании откуда-то появлявшихся местных фруктов, в неторопливых разговорах и простых развлечениях, в основном, в играх в карты. Тем не менее и срок купленной путевки уже почти истек, и летняя нега уже начала утомлять, несмотря на море, солнце и хорошую компанию, как наскучивает любое слишком долго продолжающееся безделье, как вдруг Сережина судьба сделала резкий поворот, послуживший началом перехода от одной поры его жизни к совсем другой.  

Умер отец. Никаких телефонов на их базе не было, телеграмму получила администрация лагеря, и кто-то вручил её ему, выражая соболезнования, по-видимому, искренние. Это стало неожиданным ударом. Отцу еще только исполнилось пятьдесят пять лет, и, хотя он уже прилично выпивал в ту пору, мог запить на несколько дней подряд, но особенно не болел и уж точно ни от чего не лечился. Он умер от инфаркта ночью в гостинице в командировке в Угличе, куда поехал на переговоры на тамошний часовой завод, производивший разные настольные и настенные часы, в том числе, со знаменитой кукушкой, – такие висели и в квартире их семьи, на кухне. Сотрудники лагеря понимали, какой тяжестью ложилось это известие на плечи молодого почти что ещё студента, но помочь ничем не могли. Ему купили билет на самолет на ближайший рейс из Анапы, посадили в машину, принадлежавшую администрации, и повезли в аэропорт. Водитель гнал машину по Кубанской степи так, как будто от скорости зависела чья-то жизнь или смерть; так он выражал своё сочувствие, сопереживание горю Сережи. Но смерть уже случилась, и никуда опоздать было невозможно. А было возможно, судя по манере езды в той поездке, только добавить ещё и свои смерти к оконченной жизни отца, но потрясенный Сережа не думал об этом. Он мчался в накаленной южным солнцем машине в аэропорт, мчался домой, где его ждала внезапно наступившая взрослая жизнь. В этой новой жизни уже он, а не отец, как всегда раньше, должен был зарабатывать для их с матерью маленькой семьи, мамина зарплата всегда оставалась небольшой. На него ложилось много новых забот, которых он не знал, – о машине, о квартире, о своем уже не том, казавшемся далеком, а совсем близком будущем. А над всем этим тяжелой тучей нависала острая жалость к отцу, чувство любви, которую он уже никогда не сможет ему выразить, чувство безвозвратной потери одного из самых близких ему людей, первой потери в череде последовавших за ней. Страшная скорость той машины зафиксировала скорость начавшихся перемен в его жизни, – женитьбы в следующем году и переезда жить в другую семью, начала работы преподавателем в годы аспирантуры, смерти любимой бабушки Коры в следующем году.  

И это всё совпало по времени с началом колоссальных, хотя и не сразу ставших заметными, сдвигов в жизни страны. Уже в декабре того года случился ввод советских войск в Афганистан, началась война, которой много лет не знала страна, последовал бойкот Олимпиады 1980 в Москве, от неё остались странные противоречивые впечатления. Окаменевшая, казалось, навсегда, страна, пришла в движение, начался распад империи, восходила заря бурных, никем тогда не ожидаемых перемен.  

К сожалению, наш герой входил в эту крутую воронку истории по-прежнему неподготовленным ни морально, ни просто по-житейски, своим куцеватым опытом.  

________________________________________  

Остается вернуться к предисловию этой небольшой трилогии, к ответу на вопрос, откуда взялось то настроение, которое живет в герое. Ответ, кажется, стал более-менее понятен, – если письменно формулировать мысли, то логика объяснений выстраивается и сама дает ответы. А если они остались непонятными, то сформулируем их прямо: ответы банальны, – из-за большей длительности самой жизни по сравнению с временем жизни активной личной памяти люди воображают каждые следующие двадцать – тридцать лет, что они совершенно обновились по сравнению с самими собой прошлыми, что в них не осталось ничего от себя прежних. В двадцать пять лет вы же ощущаете себя другим человеком, чем в пять? А если сравнить себя в пятьдесят лет с двадцатипятилетним? А если дальше?  

На самом деле, при ближайшем рассмотрении под взрослостью и даже старостью обнаружатся души всё тех же мальчишек и девчонок, какими они были в детстве и юности, только не смеющих и не желающих себе в этом признаться из-за смущения и сомнений в оглядке назад на свою жизнь, забывшие себя за суетой души. И этот внутренний раздор вызывает плохое настроение, неврозы, несчастливую жизнь. Оглянуться на себя назад в прошлое– значит вернуться к себе, хотя бы отчасти, хотя бы так… Время всегда есть, ведь билет нам всем милостиво выписан с открытой датой.