Сладость

Ноэль мучительно страдал. Страдание, если честно, открывало его жизнь, проходило через каждый его день и, как ему оставалось подозревать, должно было эту самую жизнь и закрыть.  

Он появился на свет в нищей семье среди такого же нищего поселения, на отшибе от хоть сколько-нибудь выгодного места. Но нет, в столице Маары даже не знали о существовании его деревни, торговые пути мимо поселения того не проходили, и, как выяснил Ноэль позже, очень многие даже не представляли, где это поселение, так как снобистские картографы посчитали его почти вымершим и не нанесли на карту.  

Но там жили люди. В труде, не покладая рук, умирая прямо посреди своей деятельности, скромной, но необходимой – ведь только ею можно было жить впроголодь.  

Ноэлю повезло. Вернее, не повезло ему в том, что он родился в нищей многодетной семье на отшибе нищей жизни и должен был провести всю жизнь, как его отец, мать, братья и сестры – не разгибая спины под гнетом труда, но повезло в том, что семья оказалась любящей.  

Дело в том, что Ноэль был умным. Вернее, его ум не был, конечно, выдающимся настолько, чтобы определять течение века Маары, но все-таки, по сравнению с другими представителями глубин, он был выдающимся.  

Ноэль сам научился читать и писать, когда как половина его семьи едва-едва могла поставить закорючку. Местный жрец, несчастный в своей вечной ссылке, но милосердный и только от этого милосердия не сбегающий из этого поселения, обнаружил в мальчике склонность и, подучив его немного, как умел, по старым потертым своим книгам, решился на честный разговор с его родителями.  

–Надо учить, – мрачно сказал жрец.  

Мать и отец Ноэля перепугались. У них не было денег на хлеб, а надвигалась зима. А тут…учить!  

–У меня в столице есть знакомый, он его приютит, – облегчил задачу жрец. – Там и поступит. Но ему в столицу!  

Мать заплакала. Никто из ее восьми детей прежде не учился в столице, но она видела, что Ноэль не такой. Он не мог делать физической работы так, как другие и все чаще мечтал.  

Отец обнял ее за плечи и твердо сказал:  

–Пусть хоть ему улыбнется удача.  

Семь братьев и сестер Ноэля не обрадовались такому решению родителей, но, после недолгих споров пришли к выводу, что двое старших сыновей уже вросли в поселение ногами, то есть – плотно обосновались и учить их поздно, две следующие за ними дочери ходят в невестах и, авось, устроятся и будет легче, еще у одной возраст скоро тоже подойдет…устроить можно, предпоследний сын хотя бы физически крепок будет, а Ноэль…  

Непристроенный, странный. Такому либо пропасть здесь, в гиблом поселении, либо в столице. А может и не пропасть, кто эту столицу знает? Там такие дела, в столице этой…заговоры, интриги, продажи, торговцы…и все чужое.  

***  

Ноэлю повезло много раз. Он вырвался из поселения в столицу. Нечеловеческим объединением сил всей семьи, собрали его в дорогу, мать напоследок благословила именем Луала и Девяти рыцарей Его и отправила на произвол столицы.  

Знакомый жреца из поселения искал себе ученика – ремесленника, мелкий ремонт обуви, заточка перьев, подшив платья – дела были всегда. И, хотя, Ноэль скучал еще по родным, перед сном, повторяя все их имена, хоть разум и застывал от усталости, он чувствовал, что жизнь новая. Кругом новая.  

Да, денег ему не было вдоволь. Да, ремесленник не обижал его, но и сам едва сводил концы с концами от старости лет и Ноэлю приходилось тяжело учиться от почти что ослепшего уже мастера, но это была жизнь! Шумели лавки, открываясь еще перед рассветом, кипели ссоры, затевались веселые диалоги и перепалки, тянуло соблазнительными запахами из кабаков и трактиров, и оттуда же тянуло к вечеру потом, дешевым вином и отвратительным запахом гнили.  

Даже люди ходили другие. Здесь нищий человек был совсем другим, чем в поселении. Здесь нищий не означало, что он умирает от голода, здесь означало, что он просто может не есть день или два…Ноэлю приходилось дома и дольше довольствоваться сухарем и водою.  

Странная сила была в столице. Улыбались женщины, примеряли милые девушки ткани, кружева и юбки…и, хотя, не смотрели ни дамы, ни девушки на Ноэля, он без опаски смотрел на них и был счастлив от того, что красота существует.  

Он видел красоту теперь во всем. В статных рыцарях, что редко проезжали по площади, нарочито гарцуя на гордых своих конях, в бродячем певце, что пел какие-то странные куплеты о министрах и Ноэль не понимал и половины, но хохотал со всеми, и в мрачных, снующих повсюду дознавателях – серых, неприметных, но мрачных и устремленных…  

При виде дознавателей памфлетисты либо начинали петь громче. Привлекая к себе внимание, либо обращались в бегство.  

Красота была в самой жизни. Понемногу Ноэль учился, перенимал все больше мастерства, и теперь его имя было знаком качества, и гордился старый ремесленник своей удаче, но больше гордился Ноэль.  

А в день, когда умер приютивший его милосердный мастер, оставив ему всю свою деятельность и инструмент, Ноэль испытал куда больше горя, чем от письма из дома, где старый жрец, отправивший его в столицу, сообщал о кончине матери…  

Ноэль не желал больше иметь ничего общего с тем поселением, прикипев к столице, потому на письмо даже не ответил. Лица матери, отца, братьев и сестер исчезали из его памяти, заменяясь другими – клиенты, красавицы, пропавшие сегодня, но певшие еще вчера барды. Ноэль нашел свой дом в городе и даже в мыслях не допускал теперь того, иного, прежнего дома.  

А когда мастер, приютивший его, ушел, Ноэль впервые напился и пошел в разнос от горя, скрывая свою боль в мятеже. Он попытался сцепиться с трактирным задирой, но тот был разумнее и трезвее и, видя человеческое горе, оттолкнул молодого человека от себя. Драки не вышло. Ноэль попытался прицепиться к одной из красавиц – на трезвую голову и мысль недоступных, надеясь, что его либо полюбят, либо оттолкнут и уничтожат. Но красавица лишь отмахнулась.  

Ноэль поблуждал по улицам и, в конце концов, закончил свой мятеж тем, что купил в лавке, куда прежде не заходил, большой кубик чего-то сладкого и приторного, липнущего к рукам от обилия медовой начинки, осыпавшегося ему на брюки пудрой…  

Прежде Ноэль не ел сладостей, считая их дорогим удовольствием богачей, но сейчас вдруг решил посчитать себя богачом тоже. И не смог проглотить до конца приторность вкуса. Он отшвырнул кубик в пыль и, вытирая на ходу об себя руки, пошел, шатаясь, в теперь уже свою лавку…  

***  

Ноэль не интересовался политикой и не сразу успел заметить, что с каждым днем исчезает все больше и больше памфлетистов, уличных поэтов и бардов. Вот еще вчера что-то там пели про герцога Торвуда и какой-то договор, а сегодня – тишина. Вот еще три дня назад улица с восторгом переписывала и разбрасывала экземпляры блестящей и, как говорили, ехидной поэмы о короле, который не заметил врага в своем брате, и дело происходило в земле какой-то Миары, а вот сегодня не найдешь и одного экземпляра…  

Стали разгонять народ, толпящийся у лавок и люди сами, в каком-то предчувствии беды, стали меньше тесниться и толпиться по лавкам да площадям. Наступало что-то тяжелое и грозное, и не было никакого спасения от силы, еще неизвестной, но страшной и разрушительной.  

Ноэль продолжал жить. Подумывал жениться на бесприданнице или обедневшей девице, завести семью и даже завести ученика, нужно было только чуть-чуть подправить свое положение, но как не старался он – число заказов сходило на нет. то ли у людей перестало все ломаться и рваться, то ли что…  

Дела шли хуже и хуже. Все больше становилось дознавателей, все реже раздавался смех. Все чаще на площади вешали и рубили головы, и все реже устраивались празднества. Все королевство Маары жило в напряжении, что будет прорыв какой-то страшной и неведомой силы, будет…совсем скоро.  

Ноэль видел, что не у него одного дела идут плохо. Закрылась лавка для богачей со сластями, закрылась даже хлебная лавка и тканевая. И, что хуже – закрылись трактиры! А те, кто еще не закрылся, а существовал, как Ноэль, проедая свои запасы и надеясь на случайный заказ, все больше и больше злились, казалось, приди, клиент, его и загрызут, за то, что долго не шел.  

Все как-то сильно менялось. Слишком быстро. Ноэль пытался заговорить с лавочниками, что всегда поддерживали беседу ни о чем, но оказалось, что сейчас никто не хочет говорить и предпочитает исчезнуть, не глядя даже в глаза.  

Ноэль наблюдал из своей пустой каморки улицу, на которой редко-редко появлялись горожане, а чаще всего – дознаватели. Они – такие же серые, такие же неприметные все шныряли и шнярыли, останавливая всякого, кто попадался под руку.  

Остановили так и Ноэля. Он спросил причину – спросил спокойно, но с любопытством.  

–Не хами, – посоветовал дознаватель и велел обыскать Ноэля.  

–А что ищете? – также вежливо спросил он, за что получил удар в живот и рычание:  

–Сказано же – не хами! Листовки мы ищем, что как идиот-то…  

–Какие листовки…- растерялся Ноэль, охая под градом новых ударов – болезненных и обидных. Он просто спросил. Его мир вращался вокруг жизни города и работы, откуда же ему было знать и любопытствовать о листовках? Ему нужно было работать! Он полагал, что столица – это одна бесконечная веселая карусель, а не улицы, где можно встретить дознавателя и за простой вопрос получить от него.  

–Прекратить беспредел! – рявкнул женский голос над самым ухом Ноэля. Удары прекратились мгновенно. Девушка – совсем молодая, облаченная в черные одежды, но имеющая такое же каменное и посеревшее лицо, как у дознавателей, что сразу же ставило ее в один ряд с ними, появилась словно из ниоткуда.  

Она смотрела холодно и равнодушно. И даже заступничество не сделала ее каменное лицо привлекательным.  

–Да, Арахна, – с неохотой подчинился дознаватель.  

Девушка кивнула и прошла мимо. Дознаватели, забыв про Ноэля, проводили ее взглядом и один из них подал, очевидно, блуждающую общую мысль:  

–Чертова перебежчица! Интриганка и подстилка!  

Ноэль, вставший сам, тоже проводил девушку взглядом. Она не походила на интриганку или подстилку, хоть он и не был уверен, что особенно хорошо разбирается в том и другом, но все же – она так молода! Откуда в этих дознавателях, да и вообще в людях столько жестокости друг к другу?  

–А, – вспомнил про Ноэля один из Дознавателей, – вали отсюда, пока ноги и руки целы.  

Ноэлю не нужно было повторять дважды, но впервые. Придя к себе в каморку, он понял, что больше не чувствует себя в безопасности. Что-то произошло все-таки, прорвалось страшное…  

***  

А перед зимой, когда опустился на Маару голод, тоска Ноэля, привычного уже к нищете, что нагнала его и к пустому желудку, что снова требовал пищи, как раньше, в прежней жизни, стала невыносимой.  

Он страшно захотел вернуться в свое, не насенное на карты поселение, лишь бы не встречать заколоченные теперь слепые лавки, шатающихся людей – редких, оборванных и голодных и дознавателей, число которых множилось все больше и больше…  

Собрав последние медяки, Ноэль написал трогательное письмо домой, к жрецу, моля прочесть письмо отцу, братья и сестрам и разделить медяки между собой, а если милосердие их окажется посланным от самого Луала и Девяти Рыцарей Его, то и принять его – заблудшего в ритме городской жизни, обратно.  

Каждый день был похож на пытку. Ноэль не верил, что письмо дойдет, ведь сейчас, как слышал даже он, дознаватели, взявшие почти всю власть и державшие каждую Коллегию на поводке, вскрывали почту, и не отсылали писем, если находили их опасными.  

Ничего опасного, конечно, Ноэль не писал, но он уже сомневался во всем. Ему не с кем было поговорить, некому пожаловаться и не с кем посоветоваться.  

Город, еще недавно кипевший жизнь, вымер. А там, где еще теплилась жизнь, были свои связки людей, свои общности и объединения и Ноэль был чужим.  

Ему не нашлось места. Его забыли. Еще недавно ему казалось, что у него куча знакомых, но оказалось, что в столице знакомство – это просто знакомство. Здесь дружбы добивались годами и выстраивали ее редко, здесь любовь была редким явлением, а чаще всего расчет. И Ноэль выбился из этого течения, потому что не был выгоден никому и не успел связать себя дружбой или любовью, полагая, что у него еще много времени в запасе.  

Письмо не приходило до зимнего сезона, который грозил лютым голодом – лето вышло жаркое, засушливое – многие поля горели, а вдобавок еще и много зерна оказалось поедено жучком…  

Письмо пришло. Тяжелый конверт втолкнули Ноэлю в руку и убежали, боясь, что дознаватели настигнут и спросят о письме.  

Конверт был слишком тяжел для простой бумаги. Ноэль открыл его и медяки, посланные им же, не имевшие в вымершем городе никакой уже ценности, но остававшиеся последними для Ноэля, посыпались веселым дождем на обледенелый пол.  

Затем выпал пожухлый лист бумаги, где неровным, кривым почерком жреца, отправившего Ноэля в столицу, было выведено всего несколько строк:  

«Ноэль, передаю тебе послание от оставшихся в живых братьев и сестры, ибо остальных взяли голод, холод и болезнь, передаю тебе. Что видеть отрекшегося они не желают и брат их, Ноэль, сгинул в столице. Деньги твои возвращаю, от них толку теперь нет»  

***  

Ноэль обессилел. Он перестал вставать со своей лежанки и все ждал, когда голод и холод добьет его ненужную жизнь. В ночь перед смертью, помолившись Луалу и Девяти рыцарям Его, проваливаясь то в бред, то в еще более страшную явь, Ноэль вдруг остро ощутил тот, показавшийся когда-то ему приторным вкус сладкого кубика…  

Как бы он хотел подобрать его теперь даже из той пыли, и жевать, жевать, жевать… жевать так сильно, чтобы больно было челюсти, зубам, языку. Какая была сладость в том кубике, сколько там было меда, сколько было на нем пудры.  

Ноэль, проваливаясь все дальше в темноту, ясно ощущал во рту сладкий вкус и безумная улыбка – счастливая! – легла на его лицо. Двигалась челюсть, будто бы и в самом деле что-то жевала, и Ноэлю казалось, что кубик во рту уменьшается.  

В минуты, ясно очерченные как последние, он мечтал не о хлебе, которого так много съел уже на своем коротком веку, а о том сладком кубике…  

Кубик таял, становился меньше. Ноэль все жевал и жевал пустоту, и, сделав последнее глотательное движение, успокоился вдруг, представляя яснее ясного, как кубик теперь истаял, улыбнулся придуманной им сладости и больше не шевелился.  

Ему повезло много раз. Тело, должное было сгнить, пока его не обнаружат, было найдено уже на утро, когда один из дознавателей, в хмельном угаре, желая постращать хоть кого-то, ударил по двери бывшей лавчонки-починки и дверь – хлипкая и древняя, разлетелась, обнаруживая в глубине комнаты остывшее тело Ноэля.  

Дознаватель протрезвел мгновенно. Рванулся к телу, но было поздно – улыбка уже застыла.