Отбивная для души

Ваня хотел отбивную.  

Эту желаемую Ваней отбивную, как и само желание, можно смело отнести к тем моментам, к тем вопросам, которые определяют самую человеческую его, Ванину, суть. К такому выводу Ваня пришел давно, в тот самый момент, когда понял, что отбивной ему еще долго не видать.  

Не то чтобы он голодал, хотя голод при его профессии вещь благородная, нет, он был вполне сыт. Его преследовал голод другого порядка – желание утолить эстетически-пищевую потребность.  

Иначе говоря – его достало кушать гречу с рисом, хотелось разнообразия, хотелось отбивной.  

В то же время он был с собой честен – лишения есть неотъемлемая составляющая его пути. На первых порах. Потом, конечно, хотелось бы как-нибудь без них, без лишений.  

– Долго еще? – заданный скучающим голосом вопрос отвлек Ваню от размышлений.  

А размышления в свою очередь отвлекли его от работы.  

Ваня посмотрел на холст. Лица там не было. Про лицо Ваня всегда думал с ужасом. То есть не про лицо, а про то, что когда-нибудь ему придется его писать. А как отразить это очарование, эти прелестные черты, едва уловимые глазом, но столь явственно ощущаемые душой, как отразить пронзающий взгляд этих глаз, в которых, кажется, заключена вся вселенная? А ум девушки, развалившейся перед ним на софе? Никогда прежде он не встречал человека, обладающего столь острым умом! И ведь это тоже должно быть видно на картине! Пока что Ваня не знал, как это отразить. Пока что Ваня смотрел на холст и отмечал, что грудь опять получилась какая-то не такая. Из-за этой груди у Вани упало настроение. Он сказал:  

– Все, з-закончил.  

– Наконец-то, – вздохнула девушка, поднялась, потянулась и стала одеваться.  

Ваня положил кисть, присел на табуретку.  

Девушка оделась, сбегала на кухню, вернулась с чашкой в руках. Подошла, посмотрела на картину.  

– Мы идем куда-нибудь? – повернулась она к Ване, никак на нее не отреагировав.  

– Ален, с-сейчас такой, тяжелый, з-знаешь, период…  

– Ясно, – махнула Алена рукой.  

Зазвонил мобильный телефон, она ответила. Где-то с минуту Алена дакала и хихикала в трубку. Ваня каждый раз восхищался ее смехом, ласкавшим слух.  

– Ну, я пошла, – сказала Алена, закончив разговор.  

– Т-ты не останешься?  

– Нет. Раз мы никуда не идем, я иду с девчонками в суши, а так – дел много, пару дней не появлюсь.  

Алена выпорхнула из квартиры.  

Муза. Муза ли? Нет, не муза! Смысл!  

Сам Ваня считал себя художником посредственным. Но при этом им было написано несколько картин, получивших очень высокие оценки. Как и когда он их писал, Ваня представлял себе с трудом. Это происходило как бы и без него. Вот он вроде краски разводит, думает о чем-то отвлеченном, а потом смотрит – бац! – картина! Все попытки подчинить это умение воле у Вани провалились, и, как следствие, Ваня считал себя художником посредственным и отбивных не кушал.  

Но продолжал трудиться, потому что был влюблен в Алену. Не будь ее, он бы, вероятно, и не брал кисть в руки. Она – смысл. И его вдохновение, так что и муза тоже. И он почему-то полагал, что ее картина это наиважнейшая цель, рубеж после которого начнется новая глава его жизни. Поэтому он ее время от времени писал.  

Вот и сегодня он ее писал. А теперь, оставшись один, начал, как с ним бывает, тревожиться – женщину, какой бы она ни была, ведь надо кормить. А он не мог – картины не торговались. И вместо того, чтобы сейчас быть с ним, она с подругами ест суши. Тут и кроется вся его тревога – что она в конечном итоге уйдет туда, где есть еда. А он останется без всякого смысла.  

«В-все! – решил Ваня. – Завтра з-займу у соседа, поведу в-в ресторан».  

В ресторане Ваня ограничился скромным овощным салатом, но постарался ничем не ограничивать Алену.  

С полчаса Алена без умолку трещала. Рассказывала новости из жизни своих подружек, не упуская возможности перемыть кому-нибудь из них пару косточек. Потом мудрствовала на тему советов правильной жизни, вычитанных ею в каком-то дурацком журнале. Безудержный поток слов окончился резкими хохотками, сопровождавшими краткий пересказ очередной дешевой комедии. Наконец Алена замолчала.  

– Люблю т-тебя, Аленушка, – прогундосил Ваня, уставившись на нее коровьими глазами.  

– Ясно, – ответила Аленушка.  

Воистину, нет ничего ближе, чем любовь и ненависть. Эти два чувства, видимо, работают очень похоже и находятся где-то в одном месте, так что переключение человеку не составляет практически никакой сложности.  

«С-сволочь, – подумал Ваня».  

Казалось бы, ну что трудного хоть раз сказать, что она любит его, ну если не его самого, то его картины. Ему бы хватило и картин. Нет же.  

Она осталась у него.  

Иногда Ваня посреди ночи вскакивал в холодном поту. И вдруг отчетливо все понимал. Ведь Алена явная дура. Только и делает, что ничего не делает, а гогочет над всякой ерундой, либо же с умным видом читает журналы, не обнаруживающие никакой познавательной глубины. Более того, она совершенно ничего не смыслит в живописи. Отсюда вопрос – о чем Ваня вообще с ней разговаривает? Он не помнил, о чем. На этом отчетливое понимание не успокаивалось. Ведь Ваня ну никакой не художник. Что с того, что он написал парочку хороших картин? Повезло, не более. Пора посылать всю эту жизнь в далекие края. Весь художнецкий хлам в кладовку, а лучше на помойку, Алену за дверь, и телефон ее забыть. Есть ли хоть какой-то резон отказываться от отбивной в ожидании, когда картины начнут писаться, а Алена влюбится так же, как он. Нет, совершенно никакого.  

Этой ночью его посетило подобное переживание. Он вылез из кровати. Подошел к мольберту. Сквозь стиснутые зубы прошипел пустому холсту на нем:  

– Ну все, п-падла.  

Надо было ставить точку. И лучше всего это сделать, закончив начатое.  

Ваня взял краски, кисти и, не затрудняя свою голову ни единой мыслью, по памяти принялся писать портрет Алены. Писал он его всю оставшуюся ночь и встретил за этим делом рассвет. И все еще продолжал писать. Крошки в рот не клал, даже водички не попил, самозабвенно шел к завершению, к точке.  

К тому моменту, как проснулась Алена и заспанная вылезла на свет, Ваня уже час сидел на табурете и смотрел на результат труда.  

Алена, завернувшись в одеяло, подошла к нему, спросила:  

– Ты чего тут?  

И посмотрела на картину.  

Ваня вздохнул, собрал волю в кулак и открыл уже рот, чтобы сказать все, что думает, объяснить, что с этого момента он начинает другую жизнь.  

– О-о-ой! – внезапно протянула Алена. – Какая прелесть! Это ты за ночь нарисовал? Супер! Какой ты у меня молодец! – запищала Алена, кинувшись ему на шею.  

«Чудесная она все-таки, – подумал Ваня. – Такая хорошая! И умная! »