Макаревич Отрывки из книги «Люди, жизнь, время и память»

В новогоднюю ночь с 1937 на 1938 год в наш дом ворвались, как бандиты, четыре сотрудника НКВД. Пришли арестовать моего отца – Игнатия Романовича Макаревича как "врага народа".  

Не встречали Новый год, не праздновали душегубы -старались угодить своему главному атаману, народному комиссару внутренних дел Ежову. Он же в свою очередь из кожи лез, чтобы доказать "хозяину" страны Иосифу Сталину-Джугашвили свою преданность и старательность.  

Итак, четыре молодца с ножами за голенищами сапог подняли всех с постели. Отцу велели одеваться в дорогу, а сами начали обыскивать квартиру. Обыск продолжался дочаса ночи. После этого отца увели, прихватив найденные "вещественные доказательства".  

Что же нашлось компрометирующее? Документы и различные справки, две фотографии брата отца, жившего в Канаде. А также забрали две мои книги: "Династия Романовых" 1915 года издания и "Камо грядеши? " Генриха Сенкевича, которые были подарены мне отцом на день рождения. Унесли и золотой крестик мачехи. Мне жаль было отца и красочно иллюстрированных книг. Разве мог я тогда подумать, что отца больше не увижу никогда. Душегубы-энкаведисты обманут меня и мачеху дважды, официально сообщив, что отец осуждён на 10 лет без права переписки. Но, как позже выяснилось, он был расстрелян в марте 1938 года. А в 1958 году, отвечая на запрос мачехи, нам сообщат о том, что отец реабилитирован, но умер в 1942 году от пневмонии.  

Сиротская жизнь моя была несладкой. В школе среди учеников моего класса я был изгоем. Ведь сын «врага народа». Можно ли забыть полуголодную, в нищенской одежде жизнь молодого парня? Да разве такой я был один? «Отец всех времен и народов» осиротил тогда многих.  

Уже в послевоенные годы, работая прорабом строительно-монтажного управления связи, я много лет занимался радиофикацией и телефонизацией Каменец-Подольского района и самого города, но не знал, что в братской могиле на городском кладбище лежит мой отец, расстрелянный энкаведистами. До сих пор меня мучит угрызение совести, что сотни раз проходил рядом и ни разу не был на могиле отца. Обманщики! Они даже не удосужились сообщить место его захоронения. Сплошная ложь и обман. Правду о кончине отца я узнал лишь тогда, когда моя дочь Ирина в 1990 году, узнав, что рассекретили дела репрессированных в 37-38 гг., пошла в управление КГБ по Хмельницкой области. Там ей показали дело Макаревича Игнатия Романовича, ее деда, и выдали документ, который прилагается к моему повествованию.  

Но вернемся к новогодней ночи 1938 года. Энкаведисты ушли, а мы с мачехой, сидели совершенно растерянные на кровати среди груды разбросанных вещей. Мачеха плакала, причитая:  

– Кто нам теперь заработает на хлеб, Шура? Кто будет рубить дрова и носить воду? Чем не угодил отец супостатам? За что увели из дома кормильца? Ироды!  

Всю ночь мы просидели, и лишь к утру измученные уснули. Проснувшись, мачеха начала разбирать и раскладывать вещи по своим местам, как вдруг обнаружила, что в коробочке с семейными «драгоценностями» не оказалось самой дорогой вещи – крестика.  

–  

Батюшки! Унесли крестик! Бандиты! Ворюги! Креста на них нет! – она опять заплакала, обхватив руками голову.  

Когда совсем рассвело ма (так я называл мачеху) послала меня по воду. Колодец был далеко, метров четыреста от дома, и находился на территории машинно-тракторной станции (МТС, сейчас объединение АДВИС). Ночью шел снег с дождем. Пока я шел по непротоптанной дорожке, ботинки промокли, и ноги начали мерзнуть. Этакое техническое сооружение двадцатого века – колодец был сделан добротно. Его верх сварен из толстой листовой стали и возвышался над поверхностью земли чуть больше метра. На двух столбах смонтирована ручная лебедка, на валу которой был намотан трос, заканчивающийся тяжелой метровой цепью с деревянной бадьей, скрепленной массивными металлическими обручами. Зачем я так подробно описываю знаменитый эмтээсовский колодец?  

Да потому, что достать воду из тридцатиметровой глубины было делом нелегким. Только взрослые мужчины и крепкого телосложения женщины могли набрать воду из такой глубины. Я невольно заглянул в колодец. Глубоко внизу блестела вода. У меня от страха перехватило дыхание. «Нет, мне воды не принести: не хватит силенки достать ее с такой чудовищной глубины. Даже, если я выкручу бадью с водой наверх, то не смогу ее перетащить через борт колодца. А еще страшнее, ухватив бадью рукой, поскользнуться на наледи и полететь вниз», – так, рассуждая, я решил подождать в надежде, что кто-то подойдет из взрослых и поможет набрать воды. Ждать пришлось долго. Я отплясывал от холода вокруг колодца задубевшими ногами. Уже было решил вернуться домой с пустым ведром, как вдруг из ворот ограды вышла полная женщина с ведрами на коромысле. Она достала воду из колодца и отлила чуть больше половины в мое ведро:  

– Больше ты не донесешь. А чей ты? Разве нет взрослых в доме?  

Узнав, что ночью арестовали моего отца, возмутилась:  

– Гады, кровопийцы... Когда они уже угомонятся?  

Воду домой я принес, трижды отдыхая по дороге. В  

комнате, сняв ботинки, долго тер пальцы, пока не восстановилось нормальное кровообращение.  

Всю зиму я носил воду, колол дрова, топил торфом печь, словом, помогал по хозяйству. Кушали мы с мачехой два раза в сутки. Обычно она варила перловый или пшенный суп-затирку, приправленный конопляным маслом. К марту картошка в погребе закончилась. Мачеха на рынке продала все, что можно было продать. Даже «выходной костюм» отца. Однажды, в феврале она случайно увидела отца. На погрузочную железнодорожную платформу из тюрьмы привели заключенных, заталкивая их в стоящие «теплушки». Хотя окна вагонов были зарешечены колючей проволокой, в одном из них мачеха случайно увидела родное лицо. Он успел ей показать две ладони, что означало десять лет тюремного заключения.  

Я помню, как вели арестованных из городской тюрьмы на железнодорожный вокзал для погрузки в вагоны. Окна нашей школы №7 выходили на улицу 25-го Октября (ныне Проскуровская), главную улицу города. Кажется, шел третий урок, как мы услышали шум и неистовый лай собак за окнами. Ученики, сидящие возле окон, привстали из-за парт и выглянули на улицу.  

– Арестованных ведут и очень много, – громко сказал один из них и в классе нарушился порядок. Все вскочили со своих мест и подбежали к окнам. Несколько учеников выбежали из класса во двор школы. За оградой двигалась колонна осужденных. Она растянулась на целый квартал.  

Колонна была оцеплена солдатами НКВД, которые держали наперевес винтовки с примкнутыми штыками и шли с интервалом три метра друг от друга. Конвоиры с собаками в одной руке держали поводок, а в другой – револьвер «наган», нацеленный на арестованных. Стоял невообразимый шум: окрики конвойных, лай собак. Всех прохожих на улице прогоняли. Тротуары были пустыми. Шла колонна «врагов народа». В ней были «шпионы» Англии, Германии, Польши, Японии, «подрывники», «диверсанты-одиночки» и «боевые группы». Как много «контры»! И всех их «споймали» славные чекисты.  

Ученики стояли у ограды и всматривались в людей, оцепленных конвоем, надеясь увидеть, кто своего отца, кто – директора школы Рыбчинского или учителя физики Ка-чуровского, хромавшего на одну ногу, кто – учителей украинского языка и физкультуры.  

Шли изможденные арестанты с безразличными лицами, поломанными пальцами и ребрами, отбитыми почками, выбитыми зубами во время пыток в СИЗО (следственном изоляторе). Они еле-еле передвигали ногами. Страшная картина! А испуганные лица глазеющих учеников дополняли кошмар творившегося на улице.  

Директора школы и троих преподавателей арестовали в начале февраля. На следующий день после налета энкаведистов на нашу школу пришел представитель то ли из горкома партии, то ли из НКВД и приказал собрать всех учеников и преподавателей на митинг, на котором выступит он и кто-то из учителей, чтобы объяснить случившееся. Как сумел он уговорить выступить с речью учительницу географии Веру Ивановну, женщину добрую и справедливую, пользующуюся непререкаемым авторитетом, осталось загадкой. Когда, прервав пятый урок, нас собрали в вестибюле, мы не поверили своим ушам и глазам. В своём выступлении энкаведист разъяснил нам, что славными чекистами разоблачена банда «врагов народа» в нашей школе во главе с ее директором. Далее Вера Ивановна начала читать с тетради свою речь, продиктованную чекистом.  

Она тоже клеймила позором отступников, всячески их ругая:  

— Они не любили и не ценили нашу Советскую Родину, никогда не были ее патриотами! (Почему-то мы, ученики, этого за ними не замечали). Старались навредить народу и стали его врагами... (Мы не поверили в эту чушь, ведь хорошо знали своих наставников много лет). Они воспитывали вас, учеников, в антисоветском духе. (Мы удивились еще больше, такого никогда не было).  

Вера Ивановна продолжала говорить тихо, заикаясь, и ее часто поправлял стоящий рядом представитель. После ее выступления он начал приглашать выступить других преподавателей. И поняв, что его старания напрасны, сказал заключительное слово. Митинг на этом закончился. Вера Ивановна в учительскую не пошла, а заперлась в каптерке уборщицы тети Дуси. Там с ней случилась истерика и тетя Дуся быстро побежала в учительскую за валерьянкой. Мы разошлись по классам с двояким чувством. А может, все это правда? Ко мне подошёл одноклассник Вася Паньков:  

– Ты понял, Шурка, кто нас учил и наставлял? Враги народа. Гады! Смотри, какие артисты, – глаза Панькова сверкали.  

Я был другого мнения, вспомнив при этом отца.  

Но вернёмся к рассказу о движении колонны арестованных. Характерно, что солдаты конвоя были призваны на службу со среднеазиатских республик. Невозмутимые роботы с монгольскими лицами. Да, НКВД умело подбирать себе подчиненных.  

Колонна прошла. Многие ученики, в том числе и я, незаметно отправились вслед. За староконстантиновским железнодорожным переездом колонну остановили на погрузочной площадке. На первой колее стоял состав из тридцати теплушек. В них конвой начал заталкивать осужденных по сорок-пятьдесят человек в каждый вагон.  

Сколько же было их, «врагов народа»? Тысячи, судя по количеству вагонов. Я перебежал через переезд и пошел по пятой колее, где уже собралось много женщин, надеявшихся увидеть своих близких. Там я встретил мачеху, которая вся в слезах показала мне окно теплушки, где видела отца. Но, увы, я его так и не увидел.  

Состав отвез осужденных в Каменец-Подольский, там их разместили в городской тюрьме. Неделей раньше начальник тюрьмы привез из Киева чемодан оружия. В нем были семизарядные наганы, которые считались самыми надежными, редко дающими осечку. Второй чемодан с патронами принес помощник начальника тюрьмы. По сорок, иногда и по пятьдесят осужденных ночами отвозили из тюрьмы на «место отсидки», на кладбище, аккуратно складывая убитых в подготовленный котлован. Моего отца отвезли 25 марта 1938 года...  

Штат Каменец-Подольской тюрьмы в то время был увеличен. Появились новые специальности, в частности наружная охрана котлованов на кладбище. Котлован заполнялся убитыми в течение пяти суток. Была создана бригада киллеров, состав которой постоянно менялся. Расстреливали в нижнем тюремном коридоре. Арестованных приводили туда и заставляли стать на колени вдоль стены. Стрелявших по количеству было столько же, сколько и обреченных. Хлопали выстрелы – и трупы вытаскивали во двор, складывали на кузов полуторки. Операция длилась около часа.  

Полуторка за ночь делала две-три ходки. Благо, котлованы от тюрьмы находились недалеко. Под утро бригада киллеров напивалась. Водка поставлялась за счет заведения. Выходных у них не было, но каждую пятницу душегубам выплачивались премиальные.  

Все это рассказывал мне один местный житель, с которым я познакомился в областном госпитале для инвалидов войны спустя много лет.  

После ареста отца я начал пропускать уроки, плохо учиться. Классный руководитель Мальвина Марковна заметила мою невнимательность, рассеянность на уроках, а также низкие оценки по многим предметам и решила выяснить, что же случилось. Почему прилежный ученик резко стал не успевать? Как-то после уроков она попросила меня отнести стопку тетрадей для проверки на ее квартиру и пригласила войти. С порога она велела снять пальто и тихо сказала:  

– Я знаю, что ты голоден, как и я, поэтому нужно приготовить что-нибудь покушать. Не отказывайся, пожалуйста, и не стесняйся. Я хочу с тобой поговорить.  

Через десять минут она пригласила меня за стол, на тарелках вкусно пахло угощение. Это была гречневая каша с кусочками мяса. Я такой пищи давно не ел. Царская трапеза. А когда Мальвина Марковна налила в чашки чай, настоящий, ароматный, а не такой, как я пил дома, заваренный из веточек вишни и малины, то у меня закружилась голова от такой сытной и вкусной пищи. Учительница деликатно выспрашивала у меня все о нашей семье: об аресте  

отца, о моём непосильном домашнем труде, о вечном недоедании, о проблемах с обувью и одеждой, а главное, об отсутствии материнского тепла и ласки.  

Я сидел на стуле, и Мальвина Марковна подошла ко мне, встав за спиной. Она положила свои руки на мои худенькие плечи:  

– Саша, ты умный мальчик, учеба дается тебе легко. Физический труд тебе тоже не противен. У тебя есть усидчивость, настойчивость и терпение. В твоем, Саша, характере есть что-то, что вызывает к тебе симпатию. Ты сирота, но я уверена, что пробьешь себе дорогу в большую жизнь. Только честным трудом человек достигает успеха. Будь честен, правдив, не заглядывайся на чужое, подави в себе зависть, не будь злопамятен, никогда не переступай границ дозволенного...  

Она говорила и говорила, поглаживая мои плечи. Поучала, сеяла доброе, вечное:  

– Не унывай, Сашенька, плохое пройдет. Будут у тебя и счастливые времена. Я искренне желаю тебе добра и успеха в этой тяжелой жизни, -  

Мальвина Марковна последние слова произнесла тихо и нежно. И такой материнской любовью и теплотой повеяло от ее слов, что я не выдержал и заплакал. Слезы покатились с глаз, мой плач перешел чуть ли не в рыдание. Текли слезы от обиды за то, что у меня нагло забрали отца и назвали «врагом народа». Он не был ни белогвардейцем, ни петлюровцем, не был «контрой» и не причинял советской власти вреда. Это я знаю точно. Забрали самого родного и дорогого, который в голодные годы отдавал мне свою краюху хлеба и возлагал на меня большие надежды. Горько было вспоминать мой далеко не юношеский труд прошедшей зимой.. Далее я не буду подробно описывать, следующие 1938-1940 годы. Все и так понятно. После окончания школы начал зарабатывать деньги самостоятельно, нанимаясь и выполняя черновую работу. Помогли мне пережить тяжелое время родная тетя по матери Евдокия Ивановна Якимчук, мать моего друга Валентина Полина Сергеевна Пятакова, а также Лена и Виктор Леонтевы, которые снимали комнату в нашем доме. Эти люди кормили и одевали меня, помогали учиться и закончить десять классов. Так я шагнул «в большую жизнь», имея спутниками немного счастья и удачи, немного успеха и вечную нужду, которая прочно привязалась ко мне. Правда, нужда иногда покидала меня, но ненадолго. Видимо, «уходила в отпуск»…