Князь мёртвого леса

…Вы, благодетель мой, давно уже просили сию историю рассказать, да я всё не находил сил в себе вернуться к тем дням и, здраво всё осмыслив, изложить тогдашнюю чертовщину трезво, без мольбы о спасении и звериного страха. И сейчас едва ли отважусь снять крестик с шеи… Я, к своему стыду великому, часто в прежние времена сеял где попало крестики, а теперь уж давно один серебряный ношу и каждый вечер целую при молитве! С тех событий минуло уж пятнадцать полных лет да несколько месяцев – точной даты не назову. Была ли это осень или весна – не помню. Вы не обессудьте: первые года опосля чудесного спасения я жил, как убитый, и в сознание не приходил ажно до другого неприятного случая, о коем я писать до сих пор не рискую, а только при личной встрече об нём поведаю, коли прикажете.  

Жил я тогда в сосновом бору под всем известным градом. Много про него писали потом в газетах! Я статейки собираю и храню, часто перечитываю.  

Юрий Всеволодович, царствие ему небесное, меня ценил за знание охоты и любовь к оной. За великокняжескую любовь я живал достойно, хлеб-соли не жалел ни для себя, ни для соседа. А только одного уразуметь не сумел вплоть до дня своего побега с гиблой земли и часто вопросом задавался: отчего Юрий Всеволодович в свой же бор не вылезает? Помню, к брату своему великий князь заглядывал, в другие владения, а свой же бор стороною обходил да всем прочим грозил за «браконьерство» (ну какое, говорю, браконьерство, если там обычная животина, а не диковинная? ) тяжбами и судом. Великий князь у императора в фаворе был, так что никаких сомнений его слова не вызывали.  

Однажды на опушку ко мне заглянул княжич Святослав Юрьевич. Ох, и ошиблись с именем для него покойники-родители, скажу я Вам! Наведался ко мне, детина великовозрастный, глуп глупа глупее, да просит меня премудростям охотничьим научить. «Как Вашему высокоблагородию будет угодно», – ответствовал нехотя я. Много дней на это убил. Тут, понимаете ли, нужно княжича обрисовать: статный молодец, в плечах косая сажень, взгляд живой, бойкий и дерзкий, кулак не кулак, а глыба целая! Да жаль одного только: голова у него дубовая! Ты ему говоришь, как беглую животину выискать, про следы, а он на деревце бабочку увидел и – хрясь! – нет бабочки. А ручке хоть бы хны! Будто не по дереву бьёт, а перину хлопает! Да-с, такой осерчает – и дух из тела выйдет.  

Окончил я ту дубину премудростям учить – он просит с ним на медведя пойти. Я хоть порядком замаялся, а отказать барину не смею. Да в местах с ним никак не могли сойтись. Обучался-то княжич, по позволение батюшки, в сосновом бору, да только со строгим наказом зверей в лесу не обижать. Памятую о повелении великого князя, предлагал я к Глебу Всеволодовичу съездить, в соседнюю землю. Дурень всё на своём: обойти наследие хочет!  

Принялся он тогда меня на чём свет стоит ругать и требовал непременно в бор с ним идти. Ну как «требовал»… Требовать княжич не умел, это весь город знал. Он человек глупый, это правда, но добрый, сердечный! За то и ценили барчонка всем людом.  

– Как пререкаться со мною смеешь! – вскричал Святослав Юрьевич больше обиженно, нежели с угрозой. – Отец мой кров тебе дал, житие твоё устроил, а ты споришь?  

– Так ведь батюшка-то Ваш, высокоблагородие, строго-настрого в бору охоту вести всем воспрещает, сам туда не идёт! Как же я его указ-то нарушу…  

– Отец отцом, а мой приказ слушай: идём в бор! Как охотиться устану – уйдём. А потом я тебе, егерь, новое жилище поставлю, получше нонешнего. Обветшала хата, небось?  

И тогда я, каюсь, согрешил: уж на что хорошо жил, а лучше всё равно захотелось! Это в людях, пишут газеты, черта известная. Хлеба ради в карман нищий лезет, а пекарни ради – делец! Да я отвлёкся, Ваше сиятельство.  

Перед княжеской волею склонился и сразу же, не евши, поскольку детина не позволил, поплёлся с княжичем в сосновый бор. Тогда ещё я что-то заприметил нехорошее: звери все скрываются, да так, что и следа нигде не увидишь и вздумаешь на миг, что вовсе животина не водится здесь! А ведь я бывал не раз в лесу, хотя и без намерений охотничьих. Там зверьё непуганое обыденно было, человека не сторонилось. А именно теперь застеснялось.  

Час, второй, третий – бродим по бору. Княжич злится, грозит поборы устроить, последнюю монетку в казну присвоить хочет. А я только и знаю: кланяюсь и милости прошу. А про себя думаю: что ж тебе, чёрту, неймётся? Уже слугу покорного уважил, когда буханку хлеба не дал в рот положить! Все три часа я сбирал по лесу ягоды, лишь бы с голодухи не обессилеть. Один раз Святослав Юрьевич мне подал красивые синие шарики – вороньи глаза! Внимательно так он слушал прежде лекцию об ядовитых растениях – хоть бы постыдился мне отраву всучивать!  

Вышли к озерцу.  

– Устали мы, – говорю, – уже по лесу ходить. Нехороший день сегодня: нет воли охотнику. Прошу, высокоблагородие, выйдемте отсюда.  

Обернулся княжич несколько разков – и заприметил кого-то в кустах. За шиворот схватил, приказал идти дале. Саженей сто прошли, на поляну вышли. Там медведь спал чёрный. Большой хищник, человека проглотит и не заметит. Сейчас припоминаю, будто трава, на которой он лежал, сероватая была, не чета остальному ярко-малахитовому бору. Рядом гнил кабан, убиенный не менее суток трёх назад. Воняло жутко и отбивало всякий аппетит, что было очень кстати.  

Подаю княжичу ружьё. «Стреляйте, Ваше высокоблагородие», – говорю. А он – представьте! – и не думает ружья брать! Дубина стоеросовая кричит, что-де медведя своими руками придушит за прятки! И бежит на зверя! А тот проснулся. А тот на задние лапы встал! А тот руки барские схватил и тягается с ним! Минуту один другого не может перебороть… А потом смотрю: медведь этот голову слегка поворачивает, на плечо смотрит – и кусает его! И в другой момент здоровенный шматок мяса в зубах держит и смотрит на княжича как-то насмешливо, как будто сказать хочет: «Ну что, здоровяк? Со мной, думаешь, легко сладить, да? »  

Я обхожу зверя стороной. Хочу барина спасти, в голову целюсь. Бах! А медведь уже Святослава к земле придавил и душит. И лапы у него тогда стали, словно у человека, только когтистые и мохнатые. Перезаряжаюсь, целюсь. Бах! А медведь и барин вновь на двух ногах! Я глазам уже верить перестал: нельзя так скоро положение менять! Думаю: да как же это так всё выходит, что я в медведя и попасть не могу? А зверь плечо выплёвывает, в грудь кусает, снова мясо в зубах держит.  

Бах! Третьим выстрелом попал в медведя, да он не умер. Только в голове дыра, сквозь какую можно на лес посмотреть, а так держится ещё на ногах. Я после удивился тому, как просто пуля сквозь череп и мозг прошла. Да и вообще дыра больна великой казалась для моего-то ружьишка. Но в ту секунду ни о чём не спрашивал себя. Снова выстрелил, на сей раз в ногу. А кровь из неё так и хлещет, притом непростая, а чёрная!  

Вот княжич пересилил – медведь на земле лежит, чуть бьётся. А мощны руки Святослава Юрьевича душат негодяя. С несколько минут я на всё это смотрел. И вот, в конце концов, сумел барин совладать с царём проклятого бора! Подхожу к твари. Под глазами у него кроваво-красные следы, пусть кровь сама и чёрная, а сами очи словно следят за каждым шагом да подмигивают задорно. Здорово я перепугался тогда! На игру воображения пенял. Даже и не сразу понял, что надо бы княжича на ноги поставить.  

– Ваше высокоблагородие! Вы ранены… Вы жутко ранены! – кричу в исступлении. – Вам лекаря нужно… Идти сможете? Путь осилите? Али мне самому быстро сбегать?  

– Зачем мне лекаря? – спросил юноша бледный с потухшим взором. – Я себя чувствую вполне. Устал только неприятеля искать… Обо мне не беспокойся – сам выйду. Иди к себе и жди награды. Сразу дом тебе не подарю, а через пару недель – непременно! И не один!  

И тогда ещё я нехорошее почувствовал. Голос как-то пониже стал и потише, прислушаешься – и услышишь, словно ветер завывает. И интонация сменилась… Святослав Юрьевич, об этом я уж упоминал, по-мужицки прост, хоть и княжич. Когда приказывал, то просил. Когда просил, то умолял. А тут так заговорил надменно, что невольно даже от него отшатнёшься, от греха, так сказать, подальше. «Возмужал за драку-то», – думал я тогда наивно.  

Как велено было, так и сделал: пошёл домой, а сам всё рассуждал: что же это с княжичем станется? Да выживет ли? Так задумался, что и не заметил, как вся трава лесная почернела, а сосны согнулись и зарыдали слезами цвета беззвёздного ночного неба…  

Через день-другой приходит весть: великий князь Юрий Всеволодович умер. «Должно быть, сыновьи раны здоровье подорвали», – здраво рассудил я. А раны ведь и впрямь жуткие были: до костей доходили! Честно сказать, от того только в обморок в лесу не упал, что видел зрелища и похуже, да об других историях я покамест не говорю за неимением в достатке бумаги. Последние на Вас листы расходую, Ваше сиятельство!  

Приехал в город, на похоронах бывал, панихиду слушал. А княжич бывший в церковь не являлся. Я это сразу на ус намотал… На улице краем глаза увидел нового великого князя. Раны его зажили, однако мне дурно стало и страшно: мало того, что не заживают такие раны, не должны заживать, так ещё и на их месте звериное нечто явилось. Мех, что ли, вырос? Может статься, плоть просто-напросто не человеческая? Не знаю. Только посмотрел на него дико, а он – на меня.  

Вечером того же дня ко мне пришёл от великого князя посланник. Передал мне медвежатину, в бору якобы охотником неким добытую. Я поблагодарил посланника и просил от моего имени Святославу Юрьевичу поклониться, а мяса в рот не взял. Боязно, во-первых, было даже прикасаться к чему-то из того проклятого бора! Во-вторых, в бор во все прежние года без моего ведома никто никогда не хаживал. А в тот день, пусть я и отлучился, охотников не наблюдал. Схоронил медвежатину и забыл. И на следующий день снова дар от князя, и на будущий… То кроль, то волк, то баран, то фазан… И таких животных, коих в бору не водится, тоже несут. Я всё откладывал. Свой запас окончился – конечно, прикоснулся-таки… Не забегая вперёд, скажу только, что на вкус крольчатину от сокола отличить не сумел. Разве только первое помоложе казалось…  

В четверг ко мне обыкновенно наведывался Фома Лукьянович – поп. Я окромя него ни с кем более сношений не имел устойчивых в городе. Глупые-то речи ещё через силу сам лично терпел, но сказочек моих никто решительно слушать не желал. Я за границей, говорили новые знакомые, часами выдумку и быль сказывал, а в перерывах жаловался, что окромя покойного батюшки дорогого да такого же покойного великого князя никто меня не ценил…  

Принесли свинину, а Фомы всё нет и нет… Пошёл я тогда в город и узнал, что игумен пропал. И других много людей, оказывается, пропадало все прошедшие недели… Я обеспокоился. Сразу мне странным показалось: народу всё меньше и меньше с каждым днём, а никто пальцем о палец не ударил, чтобы сие прекратить. Да ещё, вопреки всякому смыслу, мне еду несут бесперебойно. К княжеским дарам я в тот день не прикоснулся, а вечером Богу молился, чтобы объявились пропавшие.  

На другой день – вновь крольчатина. Но необычная тушка… Ушки мелкие, человечьи. Сам кроль с младенца ростом, жирное пузо, задние лапки как ноги, передние – как руки! Я виду не подал, что боязно, но смотрел на всё взглядом пожираемого живым кролика… Губами коснулся лба – не чувствуется мех. Он есть, а его нет! Захоронил я этого кролика от греха подальше в землю, окромя ржаной лепёшки ничего не съел в тот день.  

Просыпаюсь. Раскапываю могилу: там младенец! У него на руке большая, в пару дюймов диаметром, дыра. Видно, сквозь неё всю кровь высосали негодяи-кровопийцы. Зубы пожелтели у дитятка, потрескались, да ещё весь подбородок в тёмно-красной жиже. Труп тотчас закопал. Посмотрел на другое мясо, ранее приносимое: одни сплошные людские тела… Изуродованные, бескровные, с внутренностями в неясном месиве… И только тогда я понял, что все прошлые дни людоедствовал! Ох, как же меня выворотило… Всё, что переварить не успел, наружу выбралось! Потом целую ночь рыдал и молил Бога простить грехи мои мерзкие, тошные! И Фому Лукьяновича тоже оплакивал: свиньёй он оказался. Да где же это видано, чтобы за свиною мордою скрывался поп?! Всю ту ночь я слышал вой издыхающих людей.  

В прежние дни по человеку только пропадало, может, по нескольку, а с того – целые толпы! И никто внимания не обращает… А мне всё больше и больше туш несут! И всё от «великого князя»! Я кланяюсь, а тела все в одну яму скидываю в лесу. А лес тоже страдает. Не поют там птицы, не рыскают хищники. И букашку не найдёшь… Трава вся жухлая. С дерев сок испорченный капает. Озерцо уже не водное, а из грязи точь-в-точь такой, какой трупов нафаршировали. Дрожит новое озеро, будто дышит. Я, помнится, в тот ком выстрелил от отчаяния. Не пробил…  

Сейчас Вы уже много раз, должно быть, прокричали в душе: «Бежать, бежать нужно было! » И умом я понимаю, что чистейшую правду глаголете, благодетель мой, а с сердцем не мог сладить: оно развязки страстно жаждет. Часто за собой замечал такой момент, что коли сталкиваюсь с чем неведомым, в новинку, так и не могу отстать, покуда точки не поставлю определённой, самой последней. В детстве, помнится, глупость завела меня в чащобу и не отпускала, пока не нарвался я на шайку лихих людей… Ну да об этом до другого раза! Но запомните, что побег я никак не начинал и уже которую неделю сидел, одним хлебом перебиваясь.  

Четверг новой недели. Ко мне никто не пришёл. Я уж думал, что всё наладилось. В последний раз лес навестил. Там даже объявилась живность! Правда, перепуганная вся, но что ж поделать? После в град заглянул. Начисто опустел, даже великого князя не нашлось! И вот его-то в никуда исчезновение сердце моё гложить начало. Думал, что надо со всех ног отсюда нестись, за тридевять земель от чертовщины, а сам невольно, несознательно определился: нынче же вещички соберу, а вот в путь-дорогу отправлюсь через неделю, ежели ничего не приключится.  

Вечер того же дня. Пепельно-красная луна. Уже повод для переживания… Выглядываю в окошко – а там великий князь телегу тягает, в ней – чёртова дюжина чёртовых дюжин трупов! Я на все замки дверь запер, а сам на колени пал и Господа молил: «Спаси и сохрани грешную душу! » А тварь в облике человечьем всё приближалась и приближалась, да ещё ухабы аршинным прыжком перескакивала. Перед дверью в раз остановилась. Ударил бес дверь ногою – дыру пробивает! Наклоняется и смотрит в неё. А я на него не гляжу, трушу!  

– Открывай, друг сердечный, егерь проклятый! – кричит гад, а у меня уши закладывает.  

– Не открою, чёрт! Мой дом – моя крепость! Без приглашения никого не впущу!  

– Так приглашай скорей! Ведь мёрзну я…  

– Лжёшь, Дьявол! Мёрзнет он… В геенну огненную возвращайся, теплее станет!  

Встаёт великий князь и бьёт двумя руками дверь. Она чуть с петель не слетает! Я даже с колен встал: так боязно было!  

– Открой дверь по-хорошему! А то я могу и сам войти…  

Тогда во мне боролись два желания: сдаться на милость чудовищу и открыть дверь, и сделать всякую гадость, о какой бес меня ни попросит, либо оставаться всё таким же непреклонным и на тот свет двинуться сожранным, но несломленным. Но помирать, честно признаюсь, мне не хотелось. Я подошёл и отворил дверь, затем отпрыгнул подальше, чтоб сразу шею не свернули. Святослав Юрьевич вошёл, да только не походил он на самого себя прежнего. Белокуры власы поседели, лицо стало… звероподобным, квадратным, жирным, борода вокруг тела обвязалась! А ведь раньше её вовсе не было! Клыки, насмешливый взгляд, бычьи рога! Сильно же он с победы над медведем «возмужал»!  

– Знаю, что раскусил ты меня, – заговорил зверь, – что разгадал загадку. Нехорошо! Я тебе дары, а ты всё в землю… Непорядок! Человечину не любишь? Бывает такое, нередко бывает! Зато я люблю. Мягенькое, чистое, свежее детское тельце особливый, знаешь, деликатес! Микитку Алексеевича помнишь? Первый кролик, которого ты захоронил. Его хочу… Захар!  

Я знал этого Захара. Это тот опостылевший мне посланник великокняжеский. Он, покуда я с демоном говорил, откопал младенца. Меня перекосило от ужаса при виде княжьего доверенного: всё лицо в гнойных язвах, исхудалое, взгляд безжизненный. А тело не тело вовсе, а только скелет, обтянутый кожей. Захар положил труп на стол и подошёл вплотную к Святославу Юрьевичу. Тот оторвал голову верного своего слуги и съел. Тело стоять осталось и падать не сбиралось – меня это зрелище едва не довело до безумия!  

– Я жду свою вечерю, – проговорил Святослав и сел за стол. – Тебе, наверное, боязно мёртвого младенца готовить?  

– Да, – дёрнул чёрт меня ответить.  

– Тогда я его, так уж и быть, воскрешу…  

Щёлкнул пальцами – и ребёнок заревел! Я ждал, пока сам собою утихнет (ведь крови-то в теле нисколько не прибавилось), но мучения его не отпускали. Не выдержав, взял я дитя и начал душить. Ну не разделывать же мне живого?! Крик наконец смолк. Как же мне тяжко было заниматься всей этой гадостью… Превращать человека в кушанье для Дьявола лесного! Орудую ножом – отхожу к окну: желудок воротит… Возвращаюсь. Снова… «Повторять до готовности! » – вздумал как-то пошутить мой истязатель… Простите меня, благодетель драгоценный, что сейчас такие мерзости пишу, да и их написать не могу приемлемо. Сами знаете: выдумать я могу любой ужас, а описать вразумительно сам подчас страшусь, даже когда это совершенная неправда.  

А существо это – демон во плоти – мерзко так хохочет, подходит, языком своим, на здорового червяка похожим, облизывает труп, косточки… Какая ж гадкая мне выпала доля! Затем на улицу я вышел, костёр развёл, жарю мясо. Поминутно в кусты отхожу, желудок очищаю. Страшно: после ребёнка этого несчастного, не отпетого, и моё тельце грешное сожрёт окаянный…  

Окончил. Демон к трапезе приступает. Рукою хватает горячее ещё мясо и сразу же проглатывает. Живот свой вздувшийся гладит, проклятая тварь… Долго молчит. Я к дому отхожу: так хоть убьёт не сразу, а чрез несколько мгновений.  

– Зачем медведя убил? – спрашивает окаянный. – Зачем стрелял? Ну разве ж твоё собачье дело: медведя жизни лишать? Последний ты, егерь, кто за сие ответить предо мною должен. Опосля тебя только князь последует, что в моей власти с самой же первой минуты…  

Стал Святослав Юрьевич надвигаться на меня. Руки свои растопырил, когти трёхвершковые показывает. Я уж думаю, что этими он меня надвое и разорвёт… Но не сумел-таки! За живот схватился, голову ввысь поднял. И я туда же: нет пепельно-красной луны более, скрылась! Ободрился я в тот момент. Предчувствовал уже, что обошлось малой кровью… Или немалой…  

– Ох, и проглотил я твои надежды, и дорого за это расплачиваюсь!  

Сказал – и побежал на четырёх ногах! А я ему вслед смотрю. Тут хочу прояснить кое-что: я в трапезу его проклятую крест свой вложил незаметно. Вот его и сломил символ веры нашей! Меня всего колотил озноб, и сам не знаю, отчего: от радостного ли спасения? От недавнего пережитого страха? Истерика тело моё сотрясала. Я у стенки дома присел и поминутно то рыдал горючими слезами, досуха себя выжимая, то заливался нервическим хохотом, едва лёгкие наружу не отхаркивал. А потом потихоньку лишился сознания и пришло забытие…  

Во сне, неровном и болезненном, чувствовал поминутно, как зверь ко мне тянется, а потом вдруг отшатывается, как от прокажённого. Думает-думает, да снова ручки загребущие тянет и зубами клацает. Я хоть и не нечистая сила (слава Богу! ), но на место его встать могу. Представьте себе: долгое время Вы крутите интригу, народонаселение до нуля доводите – и вот так просто, самым главным, а может, и самым ничтожным человеком давитесь! Нет-с, я бы себя через силу проглотил, хоть бы и с крестом!  

Проснулся в холодном поту, и меня лихорадило. Всё намекало на скорую болезнь. Но я жил! Не смог меня сгубить демон! Но тот последний день часто в памяти у меня всплывал и всякий раз до изнеможения доводили эти воспоминания… Но тогда радости моей не было предела! В последний раз пробежал я сосновый бор, будь он неладен! Голые сосны встречали меня своими опущенными главами. Жухлая, посеревшая трава хрустела под ногами, напоминая мерзкий хруст костей, какой Святослав Юрьевич издавал бесперебойно вчера. От озера несло трупным запахом. На той поляне, где недели назад случился битва меж двумя гигантами, лежали в обнимку два трупа: людской и медвежий.  

На следующий день я, собравший уже вещички и, что важнее, деньги, в гиблом граде людом оставленные, поехал на запад, за границу. Три года я топил себя в вине, браге, коньяке, чистом спирте, медовухе, сливовице… Нажирался до колик в животе и напивался до потери рассудка. Потом, когда деньжата поистратились, вернулся на Родину (большую, не малую). А там… Ну, это уже не письменная история. Её я и через двадцать лет вряд ли рискну написать.  

Одно только хочу: в очередной раз заверить Вас в своей верности и поблагодарить вновь за спасение моё из плена беспробудного пьянства… Впрочем, больно я себя ругаю. Случались за границей изредка и трезвые минутки. И в эти-то минутки я, чтоб себя помучить, выискивал в эмигрантских газетах статьи про гиблый город, о коем стало известно скоро опосля моего побега. Любопытствовал, что же про трагедию такую пишут «светлые головы». Одни думают, как всё случилось. Вторые задаются вопросом, как проглядела центральная власть. Один «оппозиционер» до смешного дошёл: обвинил столицу, что она-де город и убила, «кровушку людскую выпила»! Я до сих пор порою статейки перечитываю: одни с содроганием, ужасом, но эту – с раскатистым хохотом! Уморил меня этот выдумщик…  

Я знаю, что Вы мне напишите в грядущем письме: «Дурак Евстигнеевич, столько чернил на глупость потратил, всякое явление можно рационно али рационально объяснить», – и так далее по тексту. Мне и другие так же говорили, и в газетах так же точно пишут! Собутыльники мои рассуждали: запил я прежде рассказанной истории, великий князь сам денег дал да выставил за границу, потом прекратил выплаты, и я был вынужден вернуться; слыхал в отъезде ни то про каннабисов, ни то про каннибалов и на ум намотал, к рассказу присовокупил; город опустел якобы от мора. Ни в жизнь не поверю такой простой и скучной трактовке! Лично я одно только разумное объяснение вижу: сам Чернобог сошёл на землю и выдумал попировать кровью нашей, правоверной! А впрочем, воля Ваша, благодетель мой. Если все в одно уверуют, то жить уныло станет: поспорить будет не о чем!  

Всё, оканчиваю… Ближайшие месяцев пять (впрочем, раньше до Вас письмо и не дойдёт) не пишите мне ничего. Об малой Родине упомяну напоследок… Хочу я туда вернуться. Не знаю, почему. Тянет что-то в этот проклятый сосновый бор. Интересно, быть может, такой ли он годы спустя мёртвый, каким я видел его в последний раз? Не знаю… Просто хочу поглядеть на земли, где полжизни провёл: беспричинно! Давно ничего про гиблый град новенького не читал… Многоточие будто предо мной возникло вновь, а не точка определённая, последняя. Пока соберусь, пока доберусь, пока вернусь… Долго меня не будет, Ваше сиятельство.  

Всё, точно оканчиваю… Сколько листов исписал! А в ответ получу одни ругательства и обвинения в суеверности…  

Искренне Ваш…