Мочалка

МОЧАЛКА  

«Двадцать восьмое число наступило,  

До нового года осталось три дня.  

Топливо ночь всю качаем уныло,  

Скоро на вахту поднимут меня».  

* * *  

Террористы, безжалостные террористы захватили тихий маленький городок, в ко-тором жила его любимая. И, презрев опасность, Седлов то крался, то полз, неистово желая лишь одного: быть с ней рядом в эту роковую минуту. Вдруг яркий луч прожектора, бес-плодно ползавший до этого над головой, ударил в глаза.  

– Мужики, вставайте, ваша очередь, по списку, – будивший протяжно зевнул, – с терроризмом бороться.  

Дверь захлопнулась с душою.  

– Поймаем, блин, этого террориста – лично башку отвинчу! – кряхтя поднимался из нижней койки Будюкин. Седлову же поневоле приходилось еще оставаться под одеялом и двумя фуфайками поверх – развернуться вдвоем в суете подъема и умывания в тесной каюте было тяжело.  

Через пять минут приятели были в рыбцехе.  

– Тихо все пока, но, чую, вражина не дремлет, – слезая с насиженного транспортера, рапортовал сменяющийся вахтенный. – Глядите в оба, бдительно службу несите – сейчас каждого подозревать надо.  

И тяжелой, то ли от осознания выполненного долга, то ли из-за отсиженной ноги походкой заковылял к выходу.  

Последние его слова заставили часовых долгую секунду глядеть друг другу в гла-за.  

– Ладно, – потупился первым Будюкин, – постой пока, я пойду у поваренка чего-нибудь на камбузе стрельну.  

Оставшись один, Седлов поудобней уселся на транспортере. Спиной к переборке, к проходу лицом – шутки в сторону.  

А началось все с неделю назад. В «полетевшем» вентиляторе морозильного аппа-рата была обнаружена монтировка. Быть может, все бы и обошлось устным разносом веч-но спящих на ходу матросов, но на массивный гаечный ключ наткнулись в вентиляторе на другом борту – по счастью механизм не успели запустить. Как капитан не открещивался, шутя о заведшемся барабашке, рукотворная диверсия была налицо. Кому и зачем понадобилось курочить и без того на ладан скрежечащее железо? Поломав еще и голову, в конце концов сошлись на версии, по которой неведомому вредителю вконец обрызг бестолковый отстой на железной посудине в двух милях от берега родного, и плохиш решил таким образом не столько самовыразиться, сколько поспеть домой к новогоднему столу. Хитроумная затея с точки зрения здравого смысла была несколько наивной – умышленно выводя из строя морозильные аппараты, можно было ожидать хозяйской милости на вход в порт вплоть до второго пришествия Спасителя. Так, или иначе, но вялое течение судовой жизни было взбаламучено, и капитан распорядился выставлять в сутками пустеющем рыбцехе дозорную вахту. Строго из двух матросов. Старпом еще и вахтенный журнал на упаковку принес. В котором именно Седлов, подивившись пустым страницам («За четыре часа ничего не заметить! »), внес первую существенную запись: «В 8. 10 в цеху появился боцман. Якобы замерить воду». Дальше журнал начал энергично заполняться записями типа: «В 14. 00 в районе упаковки возник матрос Цыбин. Вроде как перекурить, на деле же пытался отвлечь вахту посторонним разговором»; «В 22. 15 с подозрительными словами: «Весело у вас тут! » вахтенный механик проник в машинное отделение». Через пару дней амбарная тетрадь была уже наполовину исписана анекдотами, высоко оцененными старпомом и капитаном, а террорист изловлен так и не был. Лег, сволочь, на дно и затаился – угрозы расправы на месте со стороны без перекура вахтящих матросов были нешуточны и сомневаться в решимости не приходилось. Смех-смехом, но пакостник свое дело сделал – теперь каждый безотчетно косился на каждого, каждый каждого подспудно подозревал.  

А Будюкин, между тем, где-то запропал. Товарищ тут, быть может, жизнью еже-минутно рискует, а ему хоть бы хны. Невзначай присел, наверное, в соседней каюте в картишки свойски перекинуться, почаевничать душевно, потрепаться досуже, как и поступают на безрыбье нормальные матросы на нормальных пароходах. А тут стой, как дурак, какого-то идиота карауль!  

Никак не меньше, чем через час, квадратная фигура Будюкина с ворохом фуфаек в руках воздвиглась перед Седловым.  

– Иди, Вовк, чаю запитай – только что в каюте заварил. Чизбургеры сам сделаешь – хлеб там с сыром, зубы только не сломай, – подостлав телогрейку, он завалился на транс-портер. – Я уж продержусь, поди, до подкрепления, если патронов хватит. Перед обедом, если что, толкнешь.  

* * *  

Стоит наш лайнер на отходе,  

Трепещет «папа» на ветру,  

И завтра в море мы уходим,  

Нас здесь не будет поутру.  

С лету он тогда это четверостишье забабахал. Звездной ночью, накануне выхода в море. Что с того, что «лайнер» на деле был рыболовецким траулером, хоть и свежевыкра-шенным, но видавшим лихие шторма, насилу догоняющим рыбу, хронически больным нехваткой опресненной воды. Зато какая неизбывная боль и высокая грусть в последних строчках: занесенный поземкой причал, осиротевший ушедшим ночью судном. И как знать, может именно тем студеным утром поспешила она сказать ему что-то важное, ис-креннее, главное. А его уж здесь нет…  

Да только не поспешит она никогда, ничего уж хорошего ему не скажет. И стихов этих никто не поймет, кроме моряков – а тем-то они сто лет гнулись! Но ведь кроме моря-ков-то кто знает, что «папа» – это флаг международного свода сигналов, означающий: «Судно на отходе, всем быть на борту». В общем, не поймет этого сокровенного четверо-стишья никто.  

А он его никому и не покажет!  

* * *  

Холод, жестокий холод безжизненным инеем полз от иллюминатора, отвоевывая с каждыми сутками все новые сантиметры. Холод царил в салоне команды, холод висел в коридорах, холод властно забирался в каюты моряков. И некуда было от него скрыться: судно уже три недели стояло на якоре, при крепком морозе, и главный двигатель – сердце судна -, был остановлен, работали лишь вспомогачи.  

От холода-то Седлов и проснулся. Выпроставшись из-под одеяла и телогреек, он, щурясь в темноте, глянул вниз. Надо было точно, чтоб не обжигаться голыми ступнями о холод палубы, прыгнуть в валенки. И он бы не промахнулся, когда б не занудная качка!  

В нижней койке отдернулась шторка, явив испуганную со сна физиономию друга.  

– Спи, спи, Мишк, мы еще не столкнулись, это я втихаря слез.  

Шторка снисходительно поползла обратно, и Седлов, включив притороченный к переборке ночник, который он не поленился прихватить из дому, и всунув кипятильник в банку с водой, с содраганием поспешил натянуть одежду, сполна вобравшую судовую стужу. Одевшись и засыпав щедрую щепотку в банку поспевшего кипятка, Седлов при-нялся за вязание мочалки.  

Мочалка предназначалась ей. Никаких подарков, кроме разве что цветов поначалу, она не принимала, а вот на мочалку согласилась сразу – подарок чисто морской, незатей-ливый, самая что ни на есть ручная работа, и вещь в сущности нужная и практичная. Правда, Седлов не знал теперь, оставался ли заказ в силе. Можно было в это лишь верить, хотя, руку на сердце положа, не так это было сейчас важно. Жизненно важен был сего-дняшний побег от тоски и безысходности, душевных метаний и сердечной боли. Возмож-ность его и давала эта кропотливая, размеренная, благодарная работа. Ячея ползла за яче-ей, мочалка споро обретала форму, цветной окрас, чем ближе к концу, тем более явно ут-верждаясь гарантией, что хотя бы однажды он увидит ту, которой этот скромный подарок предназначался. Все вокруг, казалось Седлову, летело в тар-тарары, он, тихо радуясь про себя каждому новому дню, искренне удивлялся, что солнце еще восходит, в душевой под-час случается горячая вода, а Слава с соседней каюты запросто делится жареной треской и почтовыми конвертами. И когда на двери душевой вывешивался амбарный замок, трески в сырце прошлой ночью Слава не вылавливал, а конверты кончились, оставалось еще су-ровое зимнее утро, Будюкин со Славой, да еще эта мочалка. Судьбу ее Седлов предвидел: будет провисать на кране с горячей или холодной водой, осядет, поблекнет – как и куцая память о нем, – и однажды без сожаления будет выброшена в мусорное ведро. Но пока мо-чалка вязалась, пушилась, блестела и спасала.  

* * *  

– Мать-перемать, интересно, привезут сегодня рыбу, или нет? – закинув ногу на ногу, Слава с удовольствием тянул крепкий душистый чай.  

–Да какой дурак сегодня тяжелее рюмки что-то поднимать будет, на Новый-то год? – тяжело двигая нижней челюстью, хмыкал Будюкин. – Они че – обмороженные? Питер-цы, старпом говорил, вообще на неделю домой ушли – праздновать, как люди!  

Был полдень 31 декабря безумного года – одного из лихого, развеселого десятиле-тия, которое, Седлов не сомневался, окрестят однажды – по примеру «застоя» – запоем. Нет, не оттого, что дважды всенародно избранный президент (Седлов и сам за него голо-совал) якобы пил – он мог и не пить вовсе, другое дело, что вся, почитай, страна запила, как говорил Будюкин: «Дай дороги! ». А что прикажете делать новорусским нуворишам, то ли сколотившим, то ли хапнувшим бешеные, немыслимые, шальные деньжищи? Они же, сирые, поголовно почти не имели ни малейшей культуры обращения с деньгами, как, впрочем, и хоть какой-то культуры вообще. Не в экономику же – хорош чумиться, братан! – вкладывать. Спалить, профукать, растринькать, ну и часть ясно, пропить – это ж святое! А что оставалось простолюдинам, годами уже не получающими нищенской зарплаты, твердо убеждаемым год от года не только самой жизнью (вернее, выживанием), но и офи-циальной пропагандой: ничего хорошего не ждите, будет только хуже. В водке лишь и осталось спасение.  

– Меня другое волнует, – морщил узкий лоб Будюкин, – по сколько бутылок на рыло кэп сегодня выдаст?  

– По одной, – успокоил Слава, – если и то Марина не выжрала.  

– Да, крутит папу, как сельского, профура!  

Водка, завезенная на судно в количестве нескольких ящиков, вообще-то имела стратегическое назначение. Ей, в качестве крайней приманки, планировалось залучать суденышки рыбакколхозов, по устной договоренности и безналичному расчету сдающих свежевыловленную балтийскую кильку их стоящему на приемке траулеру, где рыба моро-зилась и товарными коробами укладывалась в трюм. Рыбаки шли к борту очень неохотно – за полтора месяца лишь шесть или семь ночей получилось рабочих, результатом кото-рых стало меньше полусотни замороженных тонн – курам на смех! Зачем нужна была эта бодяга фирмачам? «Бандиты деньги отмывают! » – заверял всезнающий технолог, которо-го за глаза величали Бароном Мюнхаузеном, судача, что на пушечном ядре, не иначе, ле-тает он за новостями на берег – откуда б ему все тогда было известно? Так, или иначе, но судно болталось на якоре, экипаж бездельно слонялся вдоль и поперек его, видя на тра-верзе берег и без бинокля. Ну, а водочные запасы большей частью пролились мимо луже-ных глоток трудяг рыбакколхозников – капитанская широкобедрая пассия Марина каютные застолья дюже уважала.  

Седлов, не принимавший участия в разговоре, в свою бытность знал капитана Андрея Петровича еще старпомом – когда сам был салагой «по первому рейсу». Знал, как настоящего моряка, сильного и доброго человека. Помнится, Седлова сняли с руля, когда судно шло по каналу в Буэнос-Айрес. Капитан тогда высказал: «Это не учкомбинат! Кому и что я потом объясню, если сейчас ты судно на мель посадишь? ». Сгорающий от стыда, убитый горем Седлов задвинулся в угол рубки, чтоб лоцману ходить не мешать, да глаза собой, непутевым, не мозолить, как сзади подошел Петрович: «Все нормально, Володя, ты свое дело сделал».  

Уж конечно – перед этим-то еще лоцманский флаг толково раскрепить и поднять не смог – так тот, бедный, на флагштоке и трепыхался, как половая тряпка на просушке. Теперь-то, спустя полдюжины лет, Седлов был, благодаря конечно, и тому позорному дню, опытным матросом, докой-рулевым, а уж только флаг какой поднять – всех растал-кивал: «Дай сюда, а то раскрепишь не по-флотски, лови его потом! ». Седлов и в этот раз выводил судно по каналу. Перед началом проводки Петрович вновь возник за спиной:  

– Ну что, Володя, опять мы с тобой по своим местам! «И пошли они солнцем пали-мы», – да?  

Яркий полумесяц висел в морозном небе, но рулевой закивал утвердительно – не столько от греха подальше, сколько к капитану ближе: стоит ли обижать занудством чело-века, всегда принимавшего в тебе участие? Ведь через Петровича он и в этом, с позволе-ния сказать, рейсе очутился. Просто встретились пасмурным осенним днем в отделе кад-ров, капитан и предложил идти вместе: «От хозяина работать». «Бандюки? » «Спортсмены. Жлобствовать, конечно, будут, но что заработаем выплатят». Фирмачей по ходу ремонта Седлов видел частенько – простые, душевные мужичины – два метра ростом, метр в плечах – экс-чемпионы, гордое прошлое областного спорта, приезжающие на причал на незатейливых «Мерседесах» и БМВ последних моделей. «Брат, брат, ну че ты меня реально напрягаешь: «Почему в тралфлоте восемь долларов суточных, а здесь четыре? ». Вот ты и иди в тралфлот, брат, чего ты от нас-то хочешь? Брат, выпил – иди лучше спать, а, брат! » Уже хорошо – рабочие места они создавали, продуктами – спасибо! – в рейс снарядили не скудно (даже после того, как повара с «жуликом» – начпродом оборвали все руки, тягая домой неподъемные сумки с парной свининой и копчеными колбасами, питание в рейсе было вполне сносным), да еще и водкой, с расчетом не только на колхозников, но и на грядущий праздник для экипажа, обеспечили.  

За праздничным ужином, торжественно поздравив, капитан вручил экипажу скромный подарок фирмы – бутылку водки на двоих: в самый раз.  

* * *  

Новогодняя ночь прошла отлично – в меру весело, душевно тепло и на удивление спокойно. Марина, под трепетной опекой капитана и приветственные крики отважно вы-валивших на палубу моряков, попалила в звездное небо из ракетницы разноцветными за-рядами. Антидиверсионную вахту в цеху сняли – в смысле, убрали (то есть, отменили). И никакой матрос с каким-нибудь мотористом из-за дамы капитанского сердца в ходе кают-ного застолья друг другу морды в кровь не побили – даже обидно было слегка.  

Седлов в последние часы уходящего года, полулежа в верхней своей койке, открыл толстую тетрадь с загнувшимися уголками обложки и стопкой писем впрок внутри (никакой оказией переправить на берег их сейчас было нельзя) и нацелил в чистую страницу авторучку. Был за ним грешок сентиментальной слабости – доверять дневнику всякую безделицу. Только не все подряд – лишь те моменты, что грели сердце своим воспоминанием. Это мог быть буйный весенними красками рассвет на рейде песчано-блеклого мавританского берега, когда их бригада отгружала на транспорт рыбную муку с промысловой палубы в позапрошлом рейсе. Или впечатление об закрученном по видеомагнитофону, а то и по доброй старушке «Украине», фильму, внезапно взволновавшему душу. И существовала святая традиция: в последние часы уходящего года короновать три самых счастливых дня.  

На этот раз даты вышло только две. Был, правда, и третий претендент – июньский день выборов президента, когда, гордо прикрепив российский флажок на крыше автомо-биля друга, они с отважным восторгом катались по городским улицам, пепелимые взгля-дами непримиримых бойцов фронта национального спасения. Но яркое это воспоминание нещадно корежилось многочисленными воспоминаниями множества угрюмо-блеклых коридоров с протертым линолеумом и надменно-чванливых кабинетов с захватанными ручками дверей и выцветшими обоями, в которых пришлось доказывать право на быть гражданином своей страны.  

На второе место нынче было выведено 12 апреля. В ту ночь, затемно переходящую в раннее утро, они приняли на борт лоцмана, и боцман, проходя мимо Седлова в коридоре, гыкнул: «Ек-макарек, снег на палубе! » А потом они шли по каналу, шли в родной порт (Седлов на сей раз был не у рулевых дел) после семимесячного рейса, и Седлов, высунувшись в иллюминатор, от души кричал темным окнам спящих под снежными крышами домов: «Здравствуй, Родина! » Он был счастлив тогда, словно уже чувствуя то огромное и непостижимое счастье, что ждало его в этом краю. Пик счастья датировался 11 ноября. В этот день в местной газете напечатали его, Седлова, стихи – слабые, которые и стихами-то можно было назвать только с натяжкой. Однако беспечная дарительница сумасшедшего месяца была счастливее его самого. На радостях они засиделись у друзей, и вернулись уже к закрытым дверям ее общежития. Безнадежно потянув для очистки совести дверную ручку, девушка сошла вниз по ступеням и открыто взглянула в его глаза.  

– Хорошо, уговорил, едем к тебе. Только обещай…Обещай, что…  

Свежевыпавший снег фиолетово искрился на ветвях деревьев в равнодушном свете уличных фонарей, играя в прекрасных в этот миг глазах, воздух был чист и свеж, как дыхание нежных чувственных губ.  

… – Ты же обещал! – непонятно, чего больше было в горячем девичьем шепоте: не-годования или страсти, мольбы, или скрытого, потаенного желания.  

Нежно, но властно он нашел губами сосок упругой груди. Девушка замерла в тре-вожно-сладкой истоме. Чертя языком замысловатые зигзаги на бархате ее кожи, он не-спешно спускался вниз, заставляя маленькие кулачки все крепче сжимать ускользающий ежик его волос. В какой-то миг тонкие пальцы, дрогнув, разжались, и через мгновение хрупкие ладони мягко легли ему на плечи.  

Во всем мире не было слышно ни звука. Лишь лунный свет, единственный нечаян-ный свидетель, узкой полоской пробивался меж штор.  

Уткнувшись в мягкий каштановый волос, обняв тонкий девичий стан, он готов был забыться некрепким сном, каким забывается человек, в доме которого оставлено на ночь бесценное сокровище.  

– Слушай, только если буду храпеть, толкнешь, ладно?  

Вскоре он задремал, она же долго глядела на его едва различимый в темноте, дале-ко не гордый профиль, и вдруг, прильнув теплыми губами к его уху, что-то прошептала.  

– А, что?! – встрепенулся он. – Храплю?  

– Нет, – тихо рассмеялась она, – ничего…Просто ты очень чутко спишь.  

Утром он исполнился достоинства принести ей кофе в постель. Ну, а вернувшись из ванны девушка поведала, что горячая вода текла лишь тонкой струйкой.  

Тем днем, запоздав на судно, где его, как на грех, нетерпеливо ждали, он выводил позывные судна на бортах. По грамотно начертанным карандашом линиям буквы – выше его роста – выходили четко и строго, черным по белому, и белая крупа время от времени принималась сыпать с серого неба, свойски покалывая свинцовую рябь акватории.  

Под вечер на обеих бортах отчетливо читалось стройное, хотя и несуразное для ря-дового понятия «UHET».  

И времени-то минуло совсем ничего – рукой, казалось, можно дотянуться. Но мно-го за это время успело случиться, произойти, оборваться, сорваться в никуда. В какой-то из невыносимо тоскливых вечеров здесь, на полузамерзшем судне, он выплеснул в терпе-ливую свою тетрадь наивное:  

«Лучик, похоже, погас.  

Будем брести в потемках.  

Знать, и на этот раз  

Нить оказалась тонкой».  

Подумав, он переправил потом «на этот» на «в последний». Разве эту любовь мож-но было повторить, разве ее счастье, счастье действительно т о й с а м о й любви можно было с чем-то сравнить? Теперь-то Седлов понял, что любовь – большая, чистая и светлая, с закипающей в жилах кровью, с растущими крыльями за спиной, конечно существует. У каждого лишь одна. Мудрая и милостливая судьба дает ту единственную встречу всем. Долгое ли общение, или лишь мимолетно пойманный всуе взгляд – счастлив будет тот, кто эту, быть может и единственную, Небом посланную встречу увидел, почувствовал, распознал. Седлов свою любовь не проморгал. Но не в его, верно, силах, не его, знать, руками было это огромное счастье удержать. Он был никем сейчас в мире, слетевшим на катушках рекламных роликах с оси вечных истин добра и разума, и понесшимся, уже не-управляемым неумелыми и нечистыми руками шарлатанов и скудоумцев, вразнос.  

Жалел ли он, бередя душу воспоминаниями той ночи снова и снова, о чем-то те-перь? Конечно. О том, что в кране толком не было горячей воды.  

* * *  

В порт они зашли на другой Новый год – старый. Почти заполночь вызвали Седлова на руль, и сначала у него, к явному неудовольствию хмурящегося капитана, рука на руле дрожала. Через четыре часа судно с хрустом притянулось к причалу, у которого перед этим портовый буксир, ставший в одночасье маленьким ледоколом, четверть часа старательно взламывал лед. Ожидавшие уже пограничники и подоспевшая таможня без проволочек штрафанули капитана за то, что пришвартовал судно не в самом порту, а напротив – в судоремонтных мастерских (Здравствуй, опять же, родная сторона! ). Прибывшие чуть позже фирмачи, поцокав сочуственно языками, ограничились моральным капитану участию. Когда судно получило свободную практику, часть моряков, невзирая на транспортные трудности глухой зимней ночи, снегом на голову поспешило к любимым и верным – попробовал бы только кто усомниться! – женам. Оставшие тоже не мешкали, выдвинув лучших своих представителей в направление одиноко мерцавшего огонька круглосуточного киоска…  

– Вовк, – щедро наливал Слава. – Ты, как самый из нас умный, скажи тост!  

– Да ладно – насчет умного-то!.. Давайте, мужики, чтоб мы встретили этот старый год не так, как Новый!  

– Во, блин, попробуй еще так скажи!  

* * *  

Квадратики затоптанного кафеля на лестничной площадке общежития были гряз-ны, как и подтаявший накануне, забрызганный городскими шинами и посеревший от го-родского смога, снег на улицах.  

– Учитывая наши нынешние отношения, – озера синих глаз нынче были закованы в лед, она протягивала мочалку назад.  

– Я, – собирая остатки достоинства и нагоняя праведный гнев, нахмурился он, – для тебя это вязал. Если не надо – выбрось, только назад не суй!  

Подумав мгновенье, она оставила сверточек в своих изящных руках.  

* * *  

Через три недели загрузившееся снабжением судно ушло в нормальный промысло-вый рейс в Северное море.  

Седлов дожил до весны – вместе со Славой и непробиваемым, не ведавшим сопли-вых терзаний и мальчишеских переживаний Будюкиным; с Петровичем и крутобедрой Мариной, не выгадывающей никаких особых привилегий от львиной доли судовой вла-сти; с большим и дружным экипажем траулера и неведомым маленьким человеком –давешним террористом; с хорошо знакомым, проклинаемым и любимым, суровым мор-ским ремеслом.  

На отходном собрании шеф фирмы, солидно вороча борцовской шеей, вещал:  

– Да, вот насчет вредительств этих… Хочу притчу расска-зать…восточную…Значит, у одного султана…да…восточного…украли ча-сы…Золотые…луковицей. Да – с музыкой…И вот, когда он созвал всех подчиненных…и за пять минут до того, как часы должны были заиграть, неожиданно всех распустил. Его ближайший советник…визирь…говорит: «Зачем? Сейчас бы мы нашли вора! » «Я дал этому человеку шанс осознать и исправиться».  

Гуманный шеф, положивший на ковре на лопатки не одну сотню соперников, не досказал, вернул ли тот заблудший на Востоке воришка часы музыкальные, золотые, лу-ковицей, мудрому и великодушному владыке, но на морозильные аппараты, скрипуче-лязгающие, железные, в рыбцехе больше никто не покушался. И девушка с каштановыми волосами и большими синими глазами в снах Седлова теперь спокойно вышагивала по тополиному пуху тихих улочек маленького городка.  

* * *  

Эх ты, судьба-тельняшка: море – берег, море – берег! Вернулись и наши рыбаки домой. Весь следующий год (тоже, конечно, поделенный рейсом) Седлов встречался с ней на городских улицах до подозрения на проделки судьбы часто. Девушка надменно здоро-валась с ним через раз, пресекая попытки мимолетного разговора: «Пройти даем! » А он, дурак, все мучился, все любил ее, любил все сильней, опять и опять вспоминая ту ночь, за которую не задумываясь отдал бы никчемную нынче, никому теперь не нужную (кому и до кого сейчас вообще было дело? ) жизнь. Но жизнь-то шла своим для каждого чередом, для кого-то едва ковыляя, для кого-то бравурно маршируя, и та, которой он вдруг стал нужен, встретилась в пути. Дуракам везет. Все-таки у него хватило ума не искать добра от добра, тем более, что эта, другая, всем сердцем полюбившая его, была и в меру красива, и сверх меры умна. И в погожий октябрьский день ненастной осени страны (мноострадаль-ную колбасило очередным финансовым крахом), в день его рождения, который был озна-менован еще и их решением подать заявление в ЗАГС, вдвоем они выходили из подъезда и на площадке с почтовыми ящиками в глаза сразу бросилась – просто нельзя было не увидеть! – яркая поздравительная открытка, притороченная поверх его ящика. С забив-шимся вдруг сердцем раскрыв ее, он прочел написанные вдоль и прибавленные поперек такие проникновенные строки, такие нежные слова, каких ни разу не слышал из уст своей любви.  

– Не знаю, что там написано, но это точно крик души, – выглянув из-за плеча, за-ключила его без пяти минут невеста. – Нас по психологии учили как бы фотографировать такие вещи общим планом. Я не исключаю, что она какое-то время и под дверью стояла – милый, я сама женщина!  

Не слыша себя, он принялся говорить что-то, пока девушка его не остановила:  

– Дорогой! Ты меня уже два раза назвал Ланой. Я тебе говорила, круг ваших отно-шений еще не замкнулся, и ты сможешь, если захочешь, ее вернуть. Так что давай-ка, раз-берись в себе, а с заявлением пока повременим.  

Не в этот вечер, но на следующий, он пришел к ней – единственно любимой. На-всегда, казалось еще несколько дней назад, недоступная, она стояла теперь прямо против него, светя своими удивительными и, безо всяких сомнений, счастливыми глазами, и пальцы рук, коснувшись, готовы были сплестись.  

– Ты знаешь, а я женюсь. На прошлой неделе уже заявление подали.  

– Я так за тебя рада! – бездонная синь глаз не померкла, казалось, ничуть, улыбка осталась так же открыта и счастлива. – Я всегда знала – хорошему человеку должно нако-нец повезти.  

* * *  

И когда он уже вышел на улицу, запахиваясь поплотней от студеного ветра, мимо-летное воспоминание чуть согрело его. Мочалка – он видел – висела на внутренней стороне дверцы вечно чуть приоткрытого шкафчика, на удивление не поблекшая, не потерявшая формы, почти такая же яркая и даже чуть еще поблескивающая.