Леа

Само имя будто бы предопределило его судьбу, полную нищенства и унижения, такого же, как у его матери и такого же, как у прочих обитателей забытой деревеньки.  

Что за имя такое – Леа? Разве так называют королей, принцев или жрецов великого Луала и Девяти рыцарей его? нет! Так не называют даже советников. Это имя, в лучшем случае, для конюха.  

И Леа ненавидел свое имя так же, как ненавидел и всю свою жизнь, едва научился ненавидеть.  

А как не научиться ненавидеть вечно холодный дом, усталую мать, убитую работой и слабую похлебку, где по лучшим дням жизни болталось две-три куриных шкурки? Вот Леа и научился.  

Он не был единственным ребенком. Сначала у него появился брат, а потом, несколькими годами позже и сестра. И тогда Леа не задавался никакими вопросами, но позже, оглядываясь назад, на начало своего пути из королевских зал, он жалел, что так и не спросил у матери: какого черта?  

Им и вдвоем не было еды досыта, а когда появилась еще и сестра – как назло, щуплая и болезненная, вообще стало непонятно, как выживать? И как они выживали, Леа тоже не мог вспомнить и, честно говоря, вспоминать не хотел. Он помнил, что было плохо, вечно сводило живот от голода, а тело сковывало холодным оцепенением после короткой ночи. С ранних лет ему пришлось помогать по дому, по огороду, а потом и на мелких работах, которые были тяжелы для него и которые, как казалось, никак не облегчали жизнь ни ему, ни семье.  

Леа не знал своего отца. Не знали отцов и его брат с сестрой. Да и мать никогда не говорила об этом. она вообще мало говорила, возвращаясь в темноте, усталая, голодная и пахнущая прелым сеном и потом. Уходила рано. Дети ее почти не видели и были предоставлены сами себе. Леа же, осознав, что он старший, пытался как-то освоиться, но…  

Но его воротило от всего, что окружало весь его мир. Он мечтал вырваться.  

И самым ярким воспоминанием из того периода детства (если слово «детство» вообще было к нему применимо) – это дождливое ледяное утро, когда холод разбудил самого Леа, его семилетнего брата и трехлетнюю сестру, что казалась почти что прозрачной от недоедания. И в то утро их мать лежала – такая же холодная, как и утро, на постели и никак не реагировала на все их голоса и слезы.  

Леа не видел до этого мертвецов, но понял, что все кончено.  

–Почему она не встает? – шепотом спросил его брат.  

–Она спит, – солгал Леа и накрыл мать тонким одеялом с головою – слишком страшно было видеть ее мертвое лицо.  

После этого он вывел брата и сестру во двор, умыл остатками колодезной воды, налил бледной похлебки с куриными шкурками им в тарелки и стал думать.  

Ему было девять лет, когда пришло то утро. Нужно было что-то делать. Страха в нем не было, было только отупение чувств от недоедания и холода, а еще – досада! И надо было матери умереть в такое ледяное утро!  

После скудного завтрака Леа заставил себя встряхнуться. Он чувствовал, как остывает дом и знал, что грядет скоро зима. Запасов у них мало, да и в скором времени другие прознают про их потерю и что? Пригреют? Ну да, как же! подкормят, конечно, поначалу, поскорбят, а после…  

Разграбят, без сомнений! И ничего они не смогут сделать.  

У Леа не было жалости. Лишь упрямое желание жить и вырваться отсюда. И он понял всем своим существом интуитивное: надо идти.  

Собраться было недолго. Леа действовал методично, доставая последние теплые вещи, пакуя узлы с сухарями. Полазив по ящикам, нашел одно яйцо и тоже немедленно сунул его в узел. Зачем-то взял материнский гребень с тремя изломанными зубьями. Брат молчал, выполнял все указания Леа и опасался спорить. Даже не смотрел на брата, угадав сердцем, что надо молчать.  

Сестренка же бесновалась и тихо всхлипывала – сил рыдать, похоже, у нее не было.  

–Заткни ее, – посоветовал Леа, которого раздражал крик сестры. – Мы пойдем в город, а по дороге нам нельзя привлекать внимания.  

–А что в городе?  

А если бы Леа знал, что в городе! Но разумом он знал – в городе есть работа. В городе есть добрые люди. Есть рынки, где можно воровать. В конце концов, есть много чего! Где-нибудь да повезет.  

Тогда Леа еще не знал, что он напитан самой отвратительной удачливостью!  

Дом был тихо покинут. Дорога же оказалась длинная. Леа делил сухари как мог, пока они прятались по лесным прожилкам, боясь выходить на большую дорогу. Сестренка – никак не желавшая угомониться, постоянно раздражала его и мешала. Она вообще жутко мешала, и Леа с циничностью задумывался о том, что пользы от нее в городе не будет. Он-то, скажем, еще может работать, брат тоже, а она?  

Тот момент, как встретил Леа тех странных бродяг в цветастых драных одеждах, шумных и веселых, как заговорил с ними – как-то выпал из его памяти. он помнил, что было много шума и речь была странная – как будто бы смесь всех языков сразу же. вот дорога, где никого нет, вот последние сухари, размышления…в животе ныло и вот уже – костер, и какие-то люди. Мужчины и женщины, все веселые, смуглые.  

Он никогда прежде таких не видел.  

О чем говорили они с ним, Леа тоже не мог вспомнить позже. Это тоже было как будто бы вырезано из его памяти раскаленным, прижигающим раны ножом.  

Следующее, что он четко помнил, это огромные глазища сестры, которая не плакала и не всхлипывала, лишь жадно смотрела в его лицо, когда Леа передал ее на руки женщине в цветастом платке. Она тут же склонилась над девочкой, принялась разглядывать ее, а сестра лишь смотрела и смотрела на Леа, не в силах, конечно, понять, но, может быть, в силах почувствовать это расставание навсегда?  

А потом – мешок в руках. Крупа. Она должна была помочь им прожить дальше. Им с братом. Вот и все, что было из того дня. Нет, еще пожалуй Леа помнил тяжелый взгляд брата, но молчание…  

Он никогда не спорил. Даже когда до города оставалось совсем чуть-чуть, когда ударили первые холода – колкие иголками, и он, ни разу не заговоривший с Леа с того самого дня, оказался прохвачен этим холодом – то не стал спорить со смертью и только шумно дышал, не жалуясь, не говоря.  

И умер. Не спорил! Никогда и ни с чем.  

Леа попытался плакать, но понял, что не может. Жизнь иссушила его. он честно посидел подле брата еще немного, а после, чувствуя, что коченеет, встал и зашагал в сторону города.  

И вот здесь уже была удача.  

Его заметила госпожа Контесс, пришедшая со своей служанкой на рынок в тот день за тканями. Госпожа Контесс была женщиной добродетельной, мечтающей о любви, но не нашедшей ее никогда. Ее муж существовал за счет своего брака, но со временем даже перестал скрывать это. Госпожа же ушла в чтение романов, бесконечные вышивки, наряды и попытки устройства чужих судеб.  

И лучшей кандидатуры для нее не было!  

–Ах, что за дитя! – госпожа Контесс, увидев серую фигурку сгорбленного мальчишки, в глазах которого померкла всякая жизнь, бросилась к нему. – Ох, несчастный мальчик.  

От нее было тепло. От ее шубы пахло домом. Домом, в котором не надо высчитывать ложки похлебки. Леа сначала испугался, а потом, где-то интуитивно сообразил, как надо действовать и тихо заплакал:  

–Не смотрите на меня, госпожа! Я уже ухожу. Я просто…хоть медяк надеялся.  

Сердце госпожи Контесс дрогнуло окончательно. Она тут же грозно призвала служанку и служанка почти силой (хотя Леа и сопротивлялся лишь для вида), усадила его в карету.  

В доме четы Контесс Леа был впервые за всю жизнь накормлен. Он ел и не мог насытиться, ему казалось, что его желудок был бездонным, а еда слишком вкусная и такая, какой он прежде не видел! Говядина в брусничном соусе, рыба под мятными листьями, булочки с сырным кремом, пироги с картофелем… все исчезало. В конце концов, он даже поверил в бога – великого Луала и Девять Его рыцарей, ведь мир, где существует столько вкусной еды, должен быть непременно создан Богом.  

А госпожа Контесс уже решила его судьбу, определив мальчика в помощники к конюхам, не забыв перед этим прослезиться раза четыре или пять, наблюдая за тем, как ребенок утоляет голод.  

Так началась новая жизнь.  

***  

Леа оказался расторопным. Его сознание огибало прошлые годы и как будто бы дало ему точку отсчета именно с того дня, как он оказался на службе госпожи Контесс. Он понемногу выучился читать (от старого конюха, которому особенно не было работы на конюшне и одному), сам уже научился немного считать и принялся размышлять о том, как быть дальше.  

Если в самом начале дом Контесс показался ему чертогами самого Луала, то сейчас он ясно понимал, что эта жуткая провинция, из числа тех, что властвуют над деревеньками, подобными той, где родился сам Леа. Тут цвела слишком мирная и слишком глупая жизнь.  

Леа не знал, откуда идет то чувство нетерпения и твердой уверенности, что надо идти дальше, но он не мог понять, куда и как идти! А главное – зачем?  

–Тебя здесь кормят, тебя здесь не обижают и работа не пыльная, – сетовал на него старый конюх, когда Леа поделился с ним своими мыслями.  

–Но есть же что-то еще! – когда-то Леа хватало для счастья еды, а теперь хотелось чего-то большего, чего он сам постичь не мог.  

–Тьфу! – конюх сплевывал на землю и махал рукою, мол, чего с тобою говорить, дурак.  

Леа было двенадцать лет, когда удача снова улыбнулась ему.  

В тот день дом Контесс навестили гости, и, очевидно, знатные, так как дом был вычищен до неузнаваемости. Как оказалось позже – прибыл граф Шевер, важный господин, которому господин Контесс задолжал уже довольно большую сумму денег и пытался уговорить графа о выплатах по частям. Был дан ужин из двенадцати блюд, устроены какие-то танцы, на которые граф Шевер смотрел со снисходительностью. К тому же, граф постоянно жаловался на своего слугу, который был нерасторопен и не успевал то подать салфетку, то застегнуть плащ на господине. В конце концов, когда господин Контесс пригласил графа на конный выезд, и Леа с ловкостью подал лошадей, граф вдруг внимательно вгляделся в лицо мальчика и спросил:  

–Как твое имя?  

Леа снова почувствовал, что отвечать должен быстро, но без излишней спешки. Смело, но не дерзко, с почтением, но без страха. Он ощутил интуитивно странную грань, которую взял без труда и, глядя в глаза графу, ответил без тени дрожи:  

–Мое имя Леа, господин.  

–Сколько тебе лет? – продолжил граф с тем же вниманием.  

–Мне двенадцать лет, господин.  

–Он прислуживает нам уже три года, – торопливо влез господин Контесс, не понимающий, чего необычного в этом мальчике. – Моя жена нашла его на рынке и привезла. Кажется, он был бродяжкой…  

–Я не был бродяжкой, господин! – Леа отвечал не господину Контесс, а графу. Он знал, что отвечать нужно именно ему. – Моя мать умерла, когда мне было девять лет. у меня были брат и сестра, все младше меня. Мы не перезимовали бы. Наш единственный шанс был в городе. Мы пошли. Но дошел только я. И тогда госпожа Контесс…  

–А где твой отец, мальчик? – перебил граф.  

–Я не знал моего отца, господин.  

–А брат и сестра? Почему они не дошли?  

И снова перед мыслями Леа промелькнули огромные глазища сестры и остывающее тело его брата.  

–Сестре было три…она умерла от плохого питания. А брат…от холода.  

–Расторопный малый…еще и честный! – одобрил граф. – Был бы и мой слуга таким!  

–А забирайте, – мгновенно предложил господин Контесс, желающий угодить своему могучему покровителю.  

Так судьба изменилась опять.  

***  

Граф Шевер не был плохим человеком. И не был даже капризным. Ему просто нужно было, чтобы его приказания и пожелания исполнялись с максимальной быстротой. Леа вскоре изучил все привычки своего господина и даже опережал его прямые приказы, появляясь, к примеру, с кувшином вина на пороге его кабинета еще до того, как граф истребует себе этот самый кувшин.  

Графа это веселило.  

–Далеко пойдешь! – сказал он как-то, когда был в особенно хорошем настроении и Леа принес ему очередной кувшин вина.  

Леа часто бывал в кабинете графа и жадно вглядывался в полки, стоявшие здесь…книги! Тут были книги, в великом множестве и почему-то Леа очень нравилось на них смотреть, он жадно хотел заглянуть в каждую, прочесть. И в этот вечер граф Шевер заметил внимание своего слуги к книгам.  

–Ты что, умеешь читать?  

–Немного умею, господин.  

–И что же ты разглядываешь мои книги?  

–Простите, господин. Я не знаю. Простите.  

Леа поставил кувшин графу и собирался уже спросить, можно ли ему идти, но граф внимательно взглянул на него опять и спросил:  

–Твоя мать читала тебе сказки?  

–что? – Леа вздрогнул. Он вообще забыл, что у него была мать. Своим домом он считал уже очень давно дом господ Контесс и сейчас с ужасом вспомнил, что у него когда-то был другой дом. – Нет, господин. Она много работала для нас и я…нет, господин.  

–Тогда начни с той, что стоит на третьей полке, первая. В красной обложке, – посоветовал граф.  

Леа непонимающе уставился на него:  

–Господин?  

–Ну должен же их кто-то читать в этом доме! – рявкнул он. – Бери! Только смотри, если станешь медленнее работать, я тебе…  

И граф показал могучий кулак.  

С того вечера Леа старался работать в три раза лучше и быстрее, лишь бы не лишиться того странного томительного удовольствия, которое открылось перед ним. у графа было собрано множество книг и Леа прочитывал их без разбора. Он читал и все, что писалось о Луале и Девяти его рыцарях, и какие-то рыцарские романы, где спасалась прекрасная дева храбрым юношей, и что-то о политике – мутное и непонятное, где велось размышление о свободе, и о войнах, где бравые полководцы вели войска…  

Он читал алхимию, не понимая и половины терминов. Он читал сказки, не понимая, как такое можно было придумать. И историю, и мифы, и легенды о бравых героях, и черт знает что еще! Все ему было интересно. Спотыкался только, натыкаясь на разные языки, но порывшись в полках графа, нашел пару словарей и смог освоить немного слов…  

–У всех слуги как слуги, а у меня читатель! – фыркал граф, но придраться не мог. Да и не хотел. Его веселило увлечение мальчишки.  

Так прошло еще три года. И Леа стал размышлять о том, что раньше не приходило в его голову. Он прочитал почти все книги графа и даже некоторые по два-три раза. И стал думать. Почему одни получают все с самого детства, а другие ютятся в унизительной нищете? Почему короли, имея власть, теряют ее? Почему происходят перевороты? почему восстает народ? Почему воины не могут договориться?  

Никто не мог ответить ему на это, а между тем, на пороге уже стояла новая удача и новое изменение.  

Граф Шевер хотел жениться на дочери одной Знатной Дамы. Его влек ореол власти возле имени этой Дамы и он хотел связаться через ее дочь с этим именем и приблизиться при дворе. Однако сердце его, хоть и было полно вина, черствости и циничности, не давало ему ни малейшего шанса против возлюбленной леди Алейне.  

Алейне прибывала в его дом тайком, скрытая под плащами. Она писала нежные письма… всякий, кто не был глупцом, видел муку графа Шевера, когда приезжала открыто Знатная Дама со своей дочерью. Дочь любила графа – он умел влюблять в себя и очаровывать, но мать не обманешь. Она видела корысть в сердце графа и не хотела такой участи для своей дочери, готовя ее для более выгодной партии.  

Знатная Дама была умна, по-житейски хитра и опытна в интригах. Она легко вычислила, кто ей нужен и предложила Леа в обмен на доказательства неверности графа Шевера три сотни золотых монет.  

–Ты подумай, – увещевала она, – ты еще молод, и что тебе разве будут лишними золотые монеты? Что ты теряешь? Этот граф Шевер – твой господин, не самый добродетельный человек…  

–Госпожа, – Леа проникновенно взглянул в глаза Знатной Даме, отвечая ей так, как давно уже выучился, балансируя на всех гранях сразу, – вы, при вашем опыте и уме, должны были прекрасно понять, что деньги – это еще не все.  

–Чего же вы хотите? – Знатная Дама нахмурилась для порядка, но в душе просветлела – переговоры идут в нужную сторону!  

–Деньги вы можете вовсе оставить себе, – продолжал Леа, – я хочу подняться выше… выше этого графа. Я хочу служить в столице.  

–Наглец! – вспыхнула Знатная Дама. – Вы – наглец! Вы…  

Но она осеклась, подумав вдруг, что вообще-то неплохо иметь присмотр за своим старшим братом – Герцогом, который был известным кутилой в столице присмотр.  

–Хорошо, я сделаю, что в моих силах! – казалось, что ей тяжело далось это решение, но на деле – все сложилось куда легче.  

–Благодарю, госпожа! – ответил Леа.  

В следующий же вечер он без труда выкрал из шкатулки графа Шевера одно из писем Алейне и передал его Знатной Даме. Знатная Дама с удовольствием закатила скандал, разорвала помолвку своей дочери и ославила графа на всю землю. Пока же граф пытался понять, как вообще дошло до этого и остановить бунтующее и визжащее в радости от чужого провала общество, Знатная Дама взяла Леа за руку и увезла в своей карете, знакомить с братом – Герцогом.  

В карете она взяла с Леа честное слово, что он будет за определенное вознаграждение сообщать ей обо всем, чем занимается Герцог. Леа обещал. Прислушиваясь же к себе, он чувствовал, что не испытывает никакой вины перед графом, жалеет лишь о том, что не успел перечитать до конца одну из понравившихся ему книг.  

А совесть молчала.  

Зато не молчала Знатная Дама, раз за разом повторяя о том, как важно сообщать ей о делах брата.  

–Он просто кутила! Другие могут воспользоваться его доверчивостью и ославить имя…имя нашего дома!  

***  

Герцог принял своего нового слугу легко и весело. А когда Знатная Дама попрощалась и отбыла, Леа честно признался ему, что подкуплен ею, чтобы шпионить. Герцог ему понравился – молодой, обаятельный, веселый, полный энтузиазма и шутовства.  

И Герцог сначала захохотал, а потом посерьезнел и сказал:  

–Молодец, что не скрыл. Не забуду.  

От Герцога вообще не было хлопот. Он где-то ходил, разъезжал и праздновал. Веселье, мотовство, сборища и дуэли – этот человек брал от жизни все то, что можно взять. И на следующие два года, пока Леа, пользуясь именем своего нового хозяина, заводил знакомства, наступил мир.  

А потом Герцог вступил в неприятность. Неприятность заключилась в том, что он по неосторожности заделал бастарда какой-то служанке, и та не желала об этом молчать. Герцог был на пороге выгодного брака и нервничал, боясь выхода этой истории на свет. Леа, наблюдал за ним, а потом предложил:  

–Доверьтесь мне, господин!  

–Что? – Герцог в ужасе взглянул на слугу. – Тебе?  

–Я честно сказал вам, что меня приставили к вам шпионить. Почему вам не довериться мне, если я был честен?  

–Ну-ну…- хмыкнул Герцог.  

Однако в этом «ну-ну» было разрешение к действию. И Леа легко решил эту ситуацию, сплавил без шума девицу в монастырь на самом дальнем участке королевства, где она стала матерью. Ребенка забрали и отдали в услужение в другой далекий храм к жрецам Луала, где его приняли…  

Разлучив мать и дитя с ловкостью, в таинстве и без шума, Леа заслужил удивление Герцога.  

–Ловко!  

–Благодарю, господин…- кивнул Леа.  

–Не забуду, – пообещал Герцог.  

–Вы уже так говорили, мой господин. Пора расплачиваться, вам не кажется?  

Герцог нахмурился:  

–Сколько ты хочешь?  

–Хочу поступить на службу к королю…в какое-нибудь министерство.  

–Абсурд! – захохотал Герцог. – Там только с родословной и…  

–Ваша родословная сейчас продолжается в Северном монастыре, под сенью жрецов Луала и Девяти Рыцарей его! – Леа было семнадцать и он точно знал, что никогда не будет склоняться больше перед каким-то герцогом или графом. Ему хотелось большего. Его манил двор.  

Герцог, боясь опасного слуги, тотчас нашел возможность. Оказалось, что родословная и не очень важна. Так Леа оказался на посту низшего чиновника под началом Министра Торговли.  

Но он, вступив в должность, написал быстрое и тайное письмо Знатной Даме, рассказав ей о ребенке и девушке, спрятанных в разных монастырях. Совести в нем особенно не было, но он почувствовал, что должен сделать что-то хорошее, чтобы попробовать жить так, как живут другие люди.  

Он вдруг начал догадываться, что далек от других людей. В нем не было сомнений и мук, в нем не было переживаний и ничего, кроме странного желания идти вверх.  

***  

А при дворе восхождение оказалось долгим. Леа переходил из министерства в министерство, взрослея, укрепляясь в своем уме и природной интуиции. Он становился нужным человеком, решал вопросы и проблемы, которые не касались его, но могли быть использованы им как оружие в дальнейшем. Правда, проблемы были в начале мелкими – ну, подумаешь, бастарды, неуемные любовницы, долги…  

Но он обзаводился должниками. При этом, не впадал в долг сам. Странное дело, но у него не получалось ни влюбиться, ни завести друзей. Леа оставался одиноким, сплетая вокруг себя мир, сеть, словно бы паучью, где он знал о слабых местах своего окружения, а они про его слабости нет.  

Впрочем, Леа и сам не знал про свои слабости. Любовницы надоедали ему. В работе он все распределял так, что упрекнуть именно его было не за что. В питье был умеренным, в карты не играл, нигде не состоял в подозрительных заговорах и вообще – вел серую жизнь.  

В конце концов, имена эта серость и сделала его тем, кем он становился день за днем. Недели складывали месяца, а те сплетали годы, а Леа становился умнее, коварнее и хитрее. Порою он видел, что кто-то, похожий на конкурента, растет рядом, но не уничтожал этого соперника, а просто…  

Становился другом. А потом проникал в слабые места и делал должником. Таким образом, Леа имел некоторую власть, но не останавливался и шел снова и снова. Против него не плели интриги, потому что за ним не было той власти, чтобы мараться, да и был этот человек полезным. Он помогал всем, и все тайны хранил в себе, не зная еще, что именно ему пригодиться…  

Меняя министерства и должности, он рос годами. Вокруг появлялись новые лица и кто-то быстро возносился, и также быстро падал, а Леа оставался. Он мог бы тоже расти быстрее, но усвоил, что быстрый взлет карается быстрым падением, а падать Леа не хотел.  

Были разные ситуации, когда Леа был на грани провала, но тогда отсутствие слабостей – удерживало его. нечем было крыть! Разве что, убить его самого? Но тогда…  

Тогда исчезнет человек, который так необходим. Он серый, но это не значит, что он ничтожный. Он скрытный, но не тень.  

Так прошло тринадцать лет.  

***  

Король Вильгельм не мог держать власть такой же железной рукой, как и его предки. Если честно, и отец Вильгельма тоже не мог и страна перешла к юному королю уже в разрушающемся виде. Проблема была в том, что у Вильгельма было две дочери и не было ни одного сына. На дочерей надежды не было – одна слишком жесткая, другая – набожная. Да и женщины у власти вызывали опасение у двора. И поползли шепоты.  

И в народе было также. Разрушения от бунтов, восстаний – мелких еще, но опасных, ширились. Где-то голод заставлял крестьян требовать с оружием хлеба у власти, где-то разливалась река, где-то лютовали пожары…  

Леа чувствовал как усиливается шелест по углам, как стекленеют взгляды советников и министров короля и как хмурится сам король. Даже Высший жрец Луала – Кенот теперь качал головою, когда Вильгельм уверял всех вокруг, что все еще хорошо. А среди советников тоже были расколы. Кто-то уезжал, кто-то говорил об усилении военного режима, кто-то выступал за уступки народу. Между жрецами Луала и Девяти Рыцарей Его и Дознанием – органом, что разоблачал преступников королевства, назревал с новой силой старый конфликт на тему того, кто главнее – бог или закон?  

И Вильгельм уже видел, как расползается под его ногами пропасть, обнажая пылающие языки падения.  

***  

Леа оставался подле короля, но понимал, что нужно что-то предпринять. Он случайно встретил главу торговой гильдии – Альбера – человека толстого, богатого и умного. И, заобщавшись с ним, получил весьма непрозрачный намек на существование заговора, который должен был свести не Вильгельма с трона, а…  

–К черту всякий трон, – раскрывал Альбер ему позже. – Народ сам в состоянии решать свою судьбу! Пусть у власти стоят лучшие, вопреки крови!  

Леа эти речи пьянили. Но он умел не поддаваться.  

–Вот ты, – заходил тогда Альбер с другой стороны, – без родословной. Я тоже. и многие из наших! Но они добились чего-то! А эти? Родились от нужного имени и все! Дороги открыты. Это ли справедливость?  

Леа не сразу уступил, но уступил.  

***  

Леа не выступал открыто до самого решающего дня. Когда уже все было окончательно пройдено до точки невозврата, он обнажил свою сущность и принялся воевать против прежних своих хозяев с горячностью, доказывая народу и всем, кто сомневался, что заслуживает места в новом мире.  

В новом правильном мире!  

Ему удалось быть в первых рядах. Однако когда завязалась борьба, когда запылали пожары, когда полилась кровь, Леа вдруг понял еще кое-что: всем, кто идет впереди конец.  

А хотелось пожить в новом мире!  

И Леа, воспользовавшись своим умом и некоторыми давними тайнами, принялся стравливать между собою народных лидеров, чтобы они, борясь друг с другом, оставили в покое его, не тронули.  

–Понимаешь, – говорил Леа Мэтту – молодому и амбициозному человеку, который единственный выступал за самую презираемую часть общества, которую другие мятежники не брали даже в расчет и это стало их ошибкой, – они никогда не дадут тебе слова! Ты – покровитель бедноты, ты защитник отбросов и они…такие же снобы, как был король и как всякие графы.  

А тому же Альберу, что занимал в дни нового мира, дни еще неокрепшие, далеко не последнее место, говорил:  

–Мэтт, защищающий права отбросов, опасен! Те, кого он защищает – преступники, проститутки, контрабандисты, нищета… что принесут они добродетельным гражданам?  

Так Альбер, а вместе с ним и многие поддерживающие его лица, восстали против Мэтта.  

–И стало их меньше! – хмыкнул Леа, которого не мучила совесть, потому что вопрос был в выживании.  

А потом говорил опять жрецу Луала – Кеноту, что вовремя сменил сторону:  

–Они не чтут Луала и Девять Рыцарей Его. они подменяют законы неба на законы книжные!  

А законнице – Эде, что пришла из числа Дознавателей, вещал иначе:  

–Эти жрецы желают забрать власть закона!  

Но Эда была равнодушна к борьбе за власть. Она верила только в закон и с нею не сработало это, она возразила лишь:  

–Если Кенот или кто-либо еще из жрецов нарушит закон, я отправлю их на казнь!  

Но Кенота же задело и борьба между законом и богом заставила новый мир расколоться снова. А потом Леа стравил новые блоки и снова заговорил. В конце концов, рука мести добралась и до него и кто-то стал говорить уже против его имени, но тут…  

Отвратительная удача! От разоблачения и падения Леа спасло то, что в грызне между собой, первые лидеры мятежа, что так желали перестроить мир, забыли совсем о конкуренции, о том, что не только они хотят власти и были сметены второй волною, вторым рядом…  

Леа было тридцать пять лет, когда первая волна была разрушена и утоплена в крови, а он уцелел!  

***  

Леа было тридцать семь, когда он смирился окончательно: он больше не успевает. Да, странное дело, теперь его регулярно обставляли. Теперь с ним не считались, он не успевал уследить за всем. Силы покидали его стремительно.  

Чтобы не быть опозоренным, Леа удалился прочь от кипящей столицы в провинцию. Но и в провинции многие помнили его еще по столичным делам, а потом приняли его без одобрения.  

Леа было тридцать девять, когда он совершил последний обратный шаг и оказался в Луалом забытой деревеньке, почти такой же, из которой пришел когда-то. И здесь он с ужасом осознал, что несмотря на скорое свое выдвижение, и выживание, остался одинок.  

Он ни разу не влюблялся и, ни разу не позволял себя любить.  

У него не было друзей, так как всегда думал о выгоде от знакомства и легкие сентиментальные выходки, проходящие периодами, были ничтожными.  

Оставшись без деятельности, он стал угасать и никак не мог понять, почему это происходит именно с ним. тогда Леа завел собаку – из числа охотничьих гончих. Назвал ее просто и лаконично – Друг, и гулял с нею часами, разговаривал, вызывая насмешки и косые взгляды у измученного строительством нового мира народа.  

–Понимаешь, Друг, – говорил Леа, – я выжил, но что я имею? Деньги? Они мне так и не нужны. Слава? Она легко проходит. Я выжил, а потом слава моих славных дней меркнет. Это имя Альбера еще гремит. Это имя Мэтта еще повторяет презренная часть общества.  

Друг спешил за своим хозяином и слушал его голос.  

–А я, – заговаривал в иной раз Леа, – выживал, выживал, да не выжил! Вот что у меня было? Работа? Да. И что же? к чему она привела, а, Друг?  

Друг шумно вздыхал.  

–Даже та девчонка, Эда, – Леа тянуло на размышления, которые он годами носил в себе и теперь стремился выложить хоть кому-то, – она законницей была, несчастная, втянутая… а все же? красиво же погибла?  

Друг, угадав какую-то мысль, тявкнул.  

–Красиво, не спорь, – возражал Леа. – Она же из Дознания. Да втянули ее в заговор, она страдала, да потом полюбила одного из нас. Любила Эда этого Ронана как безумная, и он тоже… а потом ей пришлось вынести ему приговор, потому что он нарушил закон. Закон, за который сам боролся.  

Накрапывало. Другу не нравилось, что на его шерсть падают тяжелые капли, но он покорно шел за своим человеком, а Леа не замечал дождя.  

–И что же? Эда даже не вздрогнула, когда приговор его подписала. Сама! Рука не дрогнула, ибо был он в ее глазах уже мертв. А потом и сама она… подставили, конечно. Но погибла красиво! От своего же закона. Красиво, а?  

Друг шел рядом с Леа и шумно вздыхал, не понимая, чего от него хотят, но шумно выражая участие.  

–Или Вильгельм. Его Величество! Плохо кончил, но все же, верил до конца, что дочери его правление сдержат, а они…набожная…  

Леа поморщился, не желая вспоминать кошмар самых кровавых дней.  

–В общем, Друг, не уберегли они. А все же! что-то было в них, что-то большее, чем есть во мне, хоть и померли они! И дочки эти, и король, и жрецы, и дознаватели и мятежники! А все же, было в них…во мне же этого совсем нет. Я пережил их всех, а вроде бы мертвее, чем они. Их помнят, а меня нет.  

Друг снова шумно вздохнул. Леа остановился прямо посреди деревенской улицы и запрокинул голову вверх, подставляя серое лицо под капли дождя. Он не чувствовал себя живым очень давно. А думая об этом, понимал, что никогда и не был живым. Просто существовал зачем-то.  

Сколько он так стоял и о чем думал, одному Луалу известно. В себя он пришел только услышав жалобное поскуливание свернувшегося у ног Друга. Собака мерзла. Собака хотела есть и боялась этого мраморного хозяина.  

Леа же, вернувшись из своих мыслей, понял, что конечности его онемели от ветра и сам он голоден. И даже расхохотался – несмотря на весь пройденный путь холод и голод настигали его все равно. Что изменилось? Ни-че-го. Только то, что Леа был теперь совсем один.  

–Идем, Друг…- позвал Леа и собака последовала преданно за ним в тепло.  

А Леа шел, не разбирая пути, ноги сами вели его, и думал, где же он свернул не там и кто виноват во всей его жизни и в этой мертвой его душе?!  

А дождь усиливался, нагоняя холод и тошнотворную тоскливость.