Обратная сторона жизни

Мой друг сидит на стуле в углу комнаты. Где бы я не стоял – у письменного стола, у окна, у книжного шкафа, – кажется, все равно глядит мне в глаза, что странно. Паша уже давно мертв.  

В комнате темно. Единственный источник света – тусклая лампочка.  

В который раз я подхожу к окну, оттягиваю штору – замуровано.  

Направляюсь к двери, дергаю за ручку. Заперто.  

– Не надоело? – Слышу я голос.  

– Нет, все нормально... – отзываюсь я. Снова поворачиваю дверную ручку.  

– Ты знаешь, что домашняя пыль на семьдесят процентов состоит из омертвевшей кожи? Каждое мгновение ты вдыхаешь частицы нашей мертвой кожи. Каждый миг.  

Опять пытаюсь надавить на дверную ручку – тщетно.  

– Сколько ты уже тут? Месяц? Больше? Не хочешь размять ноги? Так можно и задохнуться.  

Я не отвечаю. Знаю, что ни к чему хорошему это не приведет.  

– Я тут вспомнил, помнишь, мы с тобой как-то обсуждали, кто из реперов круче?  

В ночь на 7 сентября 1996 года твоего любимого хип-хоп-певца застрелят. Он будет ехать в клуб. По дороге к ним примкнет белый Кадиллак, тонированное стекло опуститься, и – бам! Бам бам бам! Получиться, Тупак-трупак, сечешь? Смешно, неправда? – А учитывая его репутацию, он отправиться в о-очень не хорошее место. Смех. Губы Паши остаются сжатыми, немигающие глаза продолжают смотреть сквозь меня. – На похоронах будет много роз.  

Я сажусь на корточки, сую в зазор под дверь, в линию белого света, пальцы.  

Паша насвистывает мелодию какой-то слащавой песни, которую я не помню.  

– Черт. Да как отсюда выбраться-то!?  

– Миллион, миллион,  

Миллион алых роз...  

Я Вытаскиваю ладони из под двери. Встаю.  

– Ты опять ломишься не в ту дверь.  

С удивлением для себя, я подмечаю, что в привычном для меня пространстве, в котором я успел проштудировать, наверное, с тысячу учебников, вроде "Теории искусства" В. Ф. Бабурова и прочей дребедени, и вправду присутствует еще одна входная дверь, рамой она примыкает к той, напротив которой стою.  

Отпираю.  

Створка скрипит, поддается.  

Взору открывается коридор – по левую сторону шеренга дверей. Между, на стене, висят картины – копии творений канувших в небытие мастеров. Шедевры гениев, не имевших со студентами нашего института ничего общего.  

Со знакомым холлом студенческого общежития что-то не так: оконная стена замурована. Краска на стенах тусклее, а уходящие по потолку в глубь коридора и по обычному обрамленные кубическими каркасами, лампы оголены и едва освещают мрачный теперь "туннель", конец которого поворачивает в темень лестничной площадки.  

Из дальнего конца коридора всем своим арсеналом глаз на меня смотрит огромный, величиной с овчарку, паук.  

Уползает за угол.  

Продвигаюсь вперед, подметив только, что на табличках на дверях значатся незнакомые номера – на соседней выгравировано – "573", дальше – "574". Это необычно. В здании 2Б сдается всего сто комнат.  

Репродукции Рембранта, Гогена, Матисса на стене – все на одну тематику: пауки пожирают весь персонал Императорской Академии художеств, которую в начале прошлого века упразднили, переименовав позже в Санкт-Петербургский государственный академический институт, в коем я учусь: восьмилапые членистоногие твари на пыльных холстах откладывают яйца в экстравагантно разодетых пижонах-школярах в кюлотах и чулках, в хмурых, бородатых наставниках в статных буржуанских нарядах, в лошадей.  

Прохожу картину, на которой запечатлен колоссальных масштабов паук. Заглядываю за угол – в темноту лестничной клетки.  

– Это был паук Юрия Григорьевича, заведующего кафедры темных знаний. Он не опасен, да к тому же стерилен, на случай, если ты сегодня все позабыл.  

В дверном косяке у самого поворота стоит Миранда. Упирается руками в бока. Глядит туда, куда секунду назад смотрел я.  

– Темных искусств?  

– Ну да.  

Девушка называет меня по имени, но оно мне не принадлежит, о чем я ее оповещаю.  

– Значит забыл. Ну ничего, бывает. Со всеми бывает.  

Девушка выглядит на пару лет старше студентки, которую я знал.  

Теперь я понимаю, что меня смутило. Нос на идеальном, симметричном личике немного косит в бок. Не сказать, что это кое-либо уродство, просто непривычно. Так же мне чудиться, что в какой-то другой, "большей" жизни, где-то, быть может, высоко-высоко наверху, пепельно серые волосы Миранды, которые сейчас безжизненно свисают с плеч, горят рыжим огнем.  

– Ты прямо, ну очень хочешь опоздать на занятия? – спрашивает Миранда.  

Краем глаза я замечаю, что в комнате Миранды так же темно, как и в моей.  

– Занятия? – спрашиваю я.  

Миранда делает гримасу.  

– Пойдем уже! Урок скоро начнется.  

– У меня в комнате труп.  

Девушка усмехается и берет меня за руку. Мы идем на урок.  

После двадцати, а то и тридцати этажей спуска в кромешной тьме, я начинаю завидовать пауку Юрия Григорьевича – тот, по крайней мере, спускался вниз горизонтально, по стене.  

Когда мы зашли в класс, тот был уже почти полон. Я заметил свободный стул за угловой партой в последнем ряду, за которой сидел парень с выпученными глазами, и устроился рядом. В помещение воцарилась тишина. Последним в класс зашел сам Юрий, коренастый лысый мужчина средних лет, который больше напоминал стоящего на двух ногах бизона в пиджаке, нежели преподавателя. Тот не спеша направился к доске, повернулся спиной и принялся водить мелом. Тощий парень, сидящий рядом со мной, так вылупил глаза, что мне показалось, он пытается разглядеть доску сквозь преподавателя.  

Первые пол часа мы повторяли выведенные мелом догматы.  

– Есть только ты, – громко произнес Юрий, звучно поставив мелом точку в конце предложения. Повернулся к классу. – Кто то хочет пояснить?  

Класс молчал.  

Я уткнулся носом в учебник, чтобы не встречаться с учителем взглядом.  

– Никто?  

С передней парты студент, чье имя, судя по последующему отзыву преподавателя, Игнат, поднял клешню.  

Игнат объяснил нам, что значит "Есть только ты". Миранда записывала.  

После повторений тирады пресловутых цитат из книги очищения на тему эксплуатации чужой воли, манипуляций сознанием, энергетического вампиризма, прозвучала гулкая органная мелодия – свидетельство того, что первая часть занятия подошла к концу. Все студенты встали, чтобы исполнить гимн.  

Хор из хриплых фраз, мычания и оголтелых повторений постулатов лелеял и превозносил в унисон паучью матерь, паучьего отца, да и всех паукообразных в целом. Я стоял между моим пучеглазым соседом по парте, который, водрузив ладони на стол, казалось передразнивал всю учебную группу, завершая каждую ее отчеканенную фразу: "И тень от ее лап покажет нам путь! Плоть его, нашим телом станет! ", и между огромным детиной с обезьяньим лицом, слова которого мне были не ясны, и немо открывал рот, в надежде, что паук Юрия Григорьевича не заметит, что я забыл слова, – тот пока устроился в углу комнаты и поглядывал в зал.  

Вторая половина урока прошла более оживленно. Один за другим мы вставали и пытались навязать двум существам в клетке на столе Юрия Григорьевича свою волю.