Лея, а умирать больно?

-Лея, а умирать больно? – Тимка спрашивал тихо, но каждое слово его я жадно ловила.  

От этого вопроса меня даже подбросило и произошло это не потому что я боялась вопросов про смерть, а потому что голос моего младшего брата впервые за дни его болезни был достаточно крепок, да и вопрос вышел связным.  

Взглянув же на него, я увидела не по-детски серьезный взгляд темных глаз, которые казались еще темнее на худом осунувшемся болезненном и бледном лице.  

Что отвечать я не знала. Пытаясь выиграть время, начала расправлять и подталкивать одеяло под Тимку, боясь выдать дрожь в руках.  

Со мной о смерти не говорили. Мне просто швырнули ее, как свершившийся факт, в лицо, когда в один день мы с Тимкой потеряли и отца, и мать. Я была постарше, а Тимка едва ли их помнит. Благо, не спрашивает…  

Я была маленькой, но Тимка еще младше. Что делать я не знала, как себя вести тоже. Это сейчас уже не так страшно встречать проблемы, а тогда все, что я знала о решениях, это то, что нужно сидеть и ждать взрослых.  

Благо, взрослый такой появился. Мамин брат – дядюшка Тойво, хоть и был человеком нелюдимым, но явился рыцарем и приютил осиротевших детишек.  

–Тимка, к чему такие вопросы? – сложнее всего говорить с братом не как с больным. Он не должен почуять моей тревоги. Я пытаюсь улыбаться ему, пытаюсь подслушать, что обсуждает целитель с дядей, делаю вид, что у Тимки только что-то легкое и вот еще пара дней и…  

Стараюсь не думать.  

–Лея, я никогда так сильно не болел, – Тимка ловит мою руку. Вздрагиваю. У него очень горячая ладонь. Не температура ли опять? Проклятие! Целитель ругается, когда у Тимки снова жар. Он говорит, что с жаром выходит микстура. Дядюшка хмурится, узнав о новом приступе жара, но ничего не говорит.  

Он вообще редко заговаривает со мной. едва забрав нас в свой дом, он отвел меня в сторону и сказал так:  

–Лея, договоримся так. Я не лезу в вашу жизнь, а вы не лезете в мою. Я не мешаю вам, а вы – мне. Если что-то нужно или чего-то хочется, пиши записки и оставляй на столе.  

На том я согласилась. Мы редко сталкивались с дядюшкой Тойво в столовой, еще реже пересекались где-то в доме, а если и сталкивались, то кивали друг другу. Он не заговаривал со мной, а я с ним. Я писала записки с просьбой, что мне нужно, чувствуя себя сначала очень глупо, но потом это вошло в норму, и я стала ощущать себя лучше. В конце концов, каждый живет в своем мире. У нас есть все, что мы попросим, а разговаривать ему с нами необязательно, мы и без того говорим друг с другом.  

Просьбы дядюшка Тойво выполнял безукоризненно. Пирожные так пирожные, платья так платья – он не задавал вопросов, ничего не требовал. Обеды, ужины и завтраки нас ожидали в столовой, в ванной всегда было мыло и полотенце, к Тимке приходили учителя, чтобы учить его понемногу чтению, письму, счету, языку и истории, а мне…  

На свой счет я нашла записку: «Лея, тебе учителей пока найти не могу. Найду чуть позже. Пока ты можешь написать мне книги, какие тебе нужны, я привезу».  

Я пожала плечами и не расстроилась. Жаловаться было бы грешно.  

Тимка же молчание дядюшки Тойво принял за игру – я постаралась…  

–Тимка, – весело (кто бы знал, как тяжко дается эта напускная веселость! ) говорю я, – все болеют. Ты будешь жить еще долго, очень и очень долго!  

–Но все же…- Тимка заходится кашлем, и я мгновенно наливаю ему воды, чтобы смягчить кашель. Проходит долгих три минуты прежде, чем Тимка выравнивает слабое свое дыхание и отпивает, наконец, из стакана. Сам он голову держать уже не может, но я помогаю и он справляется.  

С облегчением откидывается на подушки, а я замираю со стаканом в руках, не зная, куда податься и кого просить о помощи.  

Ну почему он, такой маленький и такой слабый, болезненный с самого детства, с самого же детства умеющий говорить не по-детски серьезно, заболел? Почем он, а не хотя бы я? Я сильнее, я старше, я помню маму.  

Тимка приоткрывает глаза и видит меня. Его взор мутный, но он явно меня узнает, что уже хороший знак, ведь две ночи назад он спрашивал, кто я и кто он? Тогда у него была лихорадка и жар. Он бился в жару и задыхался от удушливого кашля.  

–Лея…- ему тяжело говорить, но целитель говорит, что нужно. Хотя бы пусть твердит он алфавит.  

–Я здесь, – опускаюсь на стул у изголовья. – Что такое?  

–Лея, а умирать больно? – он снова повторяет свой вопрос.  

–Тимка, все умирают, всё на свете имеет конечную точку, – я глажу его по мокрым от пота волосам. Он прикрывает глаза. На свету ему больно долго смотреть. – Всё на свете! И люди, и животные, и деревья, и цветы – и даже то, что сделано из камня не будет вечным. Дом нашего дядюшки из камня, но камень тоже однажды обращается в пыль…  

Да, этот дом! Неделю назад этот камень был напуган моими криками. Тимка пришел ко мне ночью, когда я задремала и, извиняясь, пожаловался на дурноту. Затем его сложило пополам от острой боли, и я, не помня себя, выскочила в испуге на лестницу, помчалась босая к дядюшке, стучала, забыв о приличиях и записках, к нему, и кричала:  

–Тимке плохо! Тимке! Открой!  

Я рыдала и тряслась. Дядюшка Тойво уже появился на пороге, а я все кричала и звала его, да и вообще хоть кого-то, кто пришел бы и помог моему младшему брату.  

Кажется, я испугала тогда дядюшку больше, чем Тимка, тихо сползавший по стене от боли. Меня привели в чувство с помощью ивового настоя, затем отправили за целителем. Дядюшка впервые заговорил со мною с самого приезда, сказал, неловко потрепав по волосам:  

–Всё…будет хорошо, Лея.  

У меня в горле мгновенно образовался комок. Я взглянула на дядюшку с изумлением и он, кажется, сам только что осознал, что сделал.  

А потом появился мрачный целитель и сказал, что дело плохо. Не дав целителю продолжить, дядюшка взял его за локоть и выволок в соседнюю комнату, плотно закрыв перед моим носом дверь.  

–Но твой срок смерти еще не скоро, – продолжала я. – Ты будешь жить еще долго, сменишь много домов, познакомишься со многими людьми…  

–Почему же…- Тимка облизнул губы, – почему умирают дети?  

Почему… ну откуда я знаю. Несправедливо это. Нечестно. Я видела многих стариков, что ждут смерти и знала много молодых, что сталкивались с нею, не успев коснуться мира и вздохнуть полной грудью.  

–У каждого своя судьба, – предположила я.  

–А кто…- Тимка негромко застонал, коснувшись головы, но тотчас отдернул руку, когда моя ладонь коснулась его лба, – я в порядке! Так – немного заболело. Кто решает судьбу, Лея?  

Хороший вопрос и плохой одновременно.  

–Я не знаю, Тимка. Никто не знает. Кто-то считает, что мы сами ее определяем, кто-то, что есть сила…  

–Бог?  

–Необязательно. Бог, Дьявол, Ангелы… все, что угодно. Кто-то верит, что есть просто сила, что ведет наши жизни.  

–А ты, – он открыл глаза и попытался повернуть голову, чтобы увидеть меня, – ты во что веришь?  

Во что мне можно верить? Мне, оставшийся так рано без родителей, несущей ответ за брата, не знающей, что есть на свете? Куда мне самой идти и что делать? Кто подскажет? Я не знаю. Во что мне, такой вот, верить?  

–Я верю в свет, – после недолгого раздумья решилась я. – Наверное, так. Я верю в то, что мы сами определяем себя. Мы не выбираем, откуда идти, но решаем, как следует нам дальше, понимаешь?  

Тимка кивнул. Некоторое время я сидела тихо, размышляя, потом решила дать лекарство брату и поняла, что он преспокойно заснул. И даже дыхание его будто бы стало ровнее.  

***  

–Как твой брат? – спросил дядюшка Тойво, когда я вышла в столовую.  

–Заснул, – мне все еще непривычно говорить с этим человеком. Он не очень бывает и вежлив, не так, как был в записках, но даже странно…словно он только вспоминает, как говорить.  

–Целитель сказал, что если Тимка переживет эту ночь, то поправится, – дядюшка поднялся с места и встал спиною ко мне, глядя в окно.  

–Что? – я вскочила. – Почему ты мне не сказал? Я…  

Заметалась, не зная, куда смотреть и о чем просить.  

–Не мог решиться, – ответил дядюшка. – Это нелегко. Но ты должна знать. Я считаю так.  

Обратно в кресло я рухнула, не помня себя.  

***  

Ночь была тягучей. Она пугала, подступала из каждого угла, перехватывала дыхание. Я молилась.  

Прежде не думала даже, что умею. Молилась, сама не зная кому, но взывала к небесам, к маме и папе, просила их не забирать Тимку с собою.  

–Мамочка, папочка, – плакала я, – оставьте Тимку со мною, оставьте его с вашей дочкой! Она совсем-совсем одна. Вы есть друг у друга, а что есть у Леи?  

Заговаривалась, срывалась на каждый хриплый вздох в комнату к Тимке, где сидел дядюшка Тойво – такой же мрачный и нелюдимый, носивший в своем сердце тюрьму из собственных переживаний, которые прятал ото всех.  

Целитель, тоже пришедший на всю ночь к Тимке, все взбалтывал и смешивал какие-то порошочки и микстуры. Время ползло медленно. Я металась туда и обратно, молилась в углу, тихо плакала, потом рвалась к Тимке, убеждалась, что он дышит, возвращалась обратно.  

В ту ночь во всем доме горел свет. Оставить хотя бы один угол темным было страшно.  

В ту ночь не было ничего, кроме хмурого «Гм! » – целителя, тяжелого вздоха дядюшки, моих тихих стыдливых молитв и хрипов Тимки.  

И то, как я провалилась в сон, я уже не помню. Просто какая-то сила унесла меня прочь.  

***  

И пришло пробуждение также неожиданно, как накатил сон. Я открыла глаза, обнаружила себя спящей в кресле, с трудом размяла затекшие в неудобной позе ноги и бросилась в комнату Тимки, сонная и неуклюжая.  

Бросилась, чтобы обнаружить маленькую, чистую, белую и сиротливую постель. Постель аккуратно и болезненно заправленную, но абсолютно пустую.  

Сама не знаю, как не потеряла сознание, уже рисуя все самое страшное, но смех из столовой…смех Тимки?  

Безумной тенью метнулась в столовую, едва не влетев мимо дверей в каменную стену, и увидела бледного, но уже подвижного Тимку, который впервые за неделю сидел за столом и уплетал похлебку, громко стуча деревянной ложкой. Рядом с ним сидел бледный, осунувшийся и постаревший за дну ночь старик, в котором я не сразу узнала дядюшку Тойво.  

–Садись, Лея, – предложил он, указывая на стул подле себя. Я села, покорная. Тимка отложил ложку:  

–Я прекрасно себя чувствую. Хочу гулять, мы пойдем?  

–Может быть немного позже, – с трудом промолвила я.  

В груди жгло от невыплаканных слез облегчения. Дядюшка молчал. Я тоже. Тишину нарушал только стук деревянной ложки. Словно сердце. Тук-тук…