Домовая

О том, как я появилась, сказать не могу. Откуда пришла – тоже не знаю. Я вообще мало что знаю из прежней, доквартирной жизни. Говорят, что сначала, когда строился только этот дом, меня еще не было на свете, а потом я просто появилась.  

Появилась в Управлении. там мне вручили толстенную инструкцию и сказали, что я теперь Домовая под номером 37-17-ОС2, что означает, что меня привязали к трехкомнатной новостройной квартире и мой долг помогать каждому владельцу жилья, оберегать от мелкого домашнего зла и вредителей.  

Самое главное в этом было не попадаться на глаза жильцам.  

–А еще, ты молода, – кашлянул с каким-то смущением седовласый человечек, что выдал мне инструкцию, – не привязывайся к ним. Больно будет.  

–Почему? – спросила я с изумлением, с трудом удерживая в руках толстенную инструкцию.  

–Они уйдут. Все они уходят. Будут другие и тоже уйдут… – седовласый человечек отвел глаза.  

–Куда они уйдут? Да и зачем? Я буду заботиться о них! Честно-честно!  

–Уйдут. – с убеждением промолвил человечек, хлопнул меня по плечу, – бывай, Домовая 37-17-ОС. Не попадайся, не привязывайся и береги их.  

Странный какой-то!  

Я дернулась, было, следом за ним, но открыла глаза и оказалась в трехкомнатной квартире, в которой заключен был целый мой мир и вся моя служба. Я должна была быть невидимой, я должна была беречь своих людей, жильцов…  

И тогда я еще не знала, что самое сложное будет в пункте «не привязывайся». Пока я коротала время за изучением инструкции, в дверях заворочался ключ, и сердце мое радостно оборвалось: сейчас я увижу впервые своих людей!  

Тогда я не знала, что будет так больно, что я и описать не смогу.  

***  

А было их четверо. Четверо моих жильцом, которых я полюбила с первого взгляда, едва они вошли в нашу квартиру, обрадованные, груженые какими-то сумками и ящиками. Они были счастливы, а я, хоть и отнеслась к ним с настороженностью, уже ликовала – такими они казались славными!  

Четверо…  

Первый был худым, веселым. Его глаза лукаво поблескивали через оправу очков. Он постоянно шутил, отзывался на: «Сережа! », и обнимал двух других, а третьего постоянно почесывал за ухом. Вторая была высокой, стройной и очень красивой. От нее пахло какой-то сладостью. Лицо ее оставалось усталым, но губы трогала улыбка. Имела Вторая два имени: «Мариш, ну чего ты? », сказанное «Сережа! » и еще: «Мама»…  

Второе мне нравилось больше. От этого имени веяло чем-то очень теплым и знакомым. Мне было немножко тоскливо и хорошо, когда я слышала это «Мама! ».  

А третья – веселая, юркая, подвижная, крутилась, словно юла. Она отзывалась на «Света! », произнесенное «Сережа! » или «Мама».  

Света понравилась мне сразу же больше других. Больше всего мне хотелось обнять ее, но я знала. Что воздух не обнимается, а становится видимой мне нельзя – в инструкции запрещено. Тогда я решила, что буду беречь Свету больше, чем других.  

А вот Четвертый был странным. У него было гибкое сильное и пушистое тело. Он издавал грозный звук, шипел, выгибался. Я заметила острые когти и длинный хвост. Отзывался Четвертый на «Мурзик» и я клясться могу, что этот Мурзик меня видел. Его глаза блестели зеленью, он смотрел прямо на меня в упор и, казалось, не мог решить: стоит ли мне доверять?  

Это потом Мурзик сказал мне, что сразу понял, что я добрая, но должен был продемонстрировать силу, так как раньше эти люди были только его, а теперь должны были стать еще и моими, и он не хотел отдавать своих людей в плохие лапы.  

Он так и сказал «лапы». Я захихикала. Мурзик попытался обидеться, но я нашла за диваном черный шуршащий пакет и вытащила его украдкой, и Мурзик забыл про обиду и целый вечер развлекался с пакетом, представляя, что это его добыча, а он жуткий хищник.  

Света хохотала. Мама сдержанно улыбалась, а Сережа смешно ругался, когда Мурзик его едва-едва не задевал в своей охоте.  

Смешные они…  

***  

Приглядывалась я к ним недолго. Уже на следующее утро показала, что они могут мне довериться. Дело в том, что накануне Мама так долго разбирала вещи, что заснула на диване. Я накрыла ее пледом. Заметила, что она забыла завести будильник, а говорила, что утром ей рано вставать. Я и коснулась ее осторожно, едва заря занялась. Мама вскочила, испуганно огляделась и вздохнула, увидев, что не проспала.  

Вообще помощи от меня было им много. Я их так полюбила, что только и успевала крутиться по квартире!  

Сережа очень любил, чистя зубы, разбрызгивать ошметки зубной пасты по полу и зеркалу. Мама за это ругалась на него, а Света расстраивалась. Тогда я взяла за привычку убирать осторожно следы. Ругаться они стали меньше.  

Мама зато оставляла часто следы помады на кружках и бокалах. За это уже ругался Сережа, у которого была своя привычка: хватать, не глядя, кружу, и наполнять ее. Я убирала и это.  

Света норовила все время проспать- она вставала тяжело. Я будила ее, слегка касаясь рукою, она вскакивала, пугаясь, но зато не опаздывала!  

Утром я была зеркалом для всех. Каждый, кто подходил к зеркалу, видел не заспанное и распухшее лицо, а красоту и молодость. Когда у Светы пошли прыщики, я бегала от зеркала к зеркалу, чтобы она видела в себе красоту. А не временные пятнышки. Иногда не успевала Света расстраивалась. Расстройство прятала в шоколадках. Но от шоколада у нее стали болеть зубы, поэтому я переложила весь шоколад из одного ящика, на холодильник. Днем было солнце, шоколад потек…  

Света расстроилась. Я портила ей так шоколад пару раз. Потом она перешла на фрукты. Вообще, с едой много всякого было.  

–Света, достань к моему приходу курицу из морозилки!  

–Да, Мама!  

Ага…достанет она. Провертится юлою у зеркала, убежит гулять, а я достану. Иначе – мои люди без обеда. А без обеда Сережа злой.  

–Разба-алуешь, – тянул Мурзик на очередную курицу из морозилки, вынутую мною, – получит один раз нагоняй, внимательнее будет к обязанностям относиться.  

–Да ну тебя, чучело ты лохматое! Я забочусь о них! Мне не сложно.  

–Ну, как знаешь, – фыркнул Мурзик и горделиво тронул лапой миску, – может хоть ты меня покормишь?  

–Мама вернется и покормит тебя, обжора!  

–Я не-ервничаю, – тянул жалобно Мурзик и я лезла покорно в холодильник.  

Или вот как с едой бывало:  

–Убери суп, а то закиснет.  

–Угу! – это уже Сережа.  

И, конечно, забудет. Ну не могу же я заставить семью голодать? Хожу, убираю тихо, стараясь не открывать громко дверцу холодильника.  

***  

Всякое у нас бывало. Плакали мои люди, смеялись. Мурзик говорил мне не вмешиваться. А я так не могу! Мои же люди! Как не вмешаться?  

Пододвинешь бутылочку с успокоительным поближе, ненароком закроешь сильно расшумевшегося кого-нибудь на балконе, пока не успокоится…так и жили. Хорошо жили. Гости приходили и тогда мне приходилось быть еще больше настороже – мало ли!  

Так однажды один усатый человек полез к Маме на кухне. Обнимать ее начал. Она вырывалась, правда, молча, а я на него полку обрушила. Заступилась. Мама расхохоталась, сказала:  

–Не любит тебя квартира, Андрей!  

А это не квартира не любит, а мне за обидно стало. За Маму, за Сережу, за Свету.  

Мурзик вздохнул:  

–Дура ты, Домовая! Внимательнее бы была, почуяла, что от него тем же парфюмом пахнет, что и от Мамы.  

Тут уже я обиделась и не разговаривала. Долго не разговаривала. Часа три.  

***  

А потом дом как-то пустеть стал. У Сережи уже не получалось увидеть в зеркале себя молодым, здоровым и худым. Он как-то вмиг обрюзг, разошелся и стал лежать на диване. Мама часто была на работе, а дома – запиралась в своей комнате и сидела там за компьютером.  

Света тоже часто стала пропадать. Я ждала ее, хотела видеть, но нет – она не появлялась так, как раньше. Забегала перекусить, а чаще просто взять денег у Сережи и убежать снова. И даже Мурзик стал не таким. Я вытаскивала его любимые пакеты из-за дивана, а он уже не играл так, как прежде и не представлял себя хищником, а пакет жертвой.  

–Зачем ты это делаешь? – спросил Мурзик однажды, когда я попыталась почесать ему за ушком.  

–Я тебя люблю, ты мой жилец, – это было естественно. Вы – мои жильцы, мои люди. Значит, я забочусь о вас.  

–Нам с тобой повезло, – прокряхтел Мурзик, – раньше было не так. Но ты еще молода, Домовая!  

И мне защемило сердце. А Мурзик ткнулся головою в мою невидимую руку и сам потерся о ладонь.  

***  

Потом было совсем несусветное. Были слезы. Света плакала, мама плакала, а Сережа молча и мрачно оглядывал их и не собирался никого утешать. Были скандалы. Мама и Сережа кричали друг на друга и обзывали плохими словами, так, что я даже Мурзику уши закрыла ладонями.  

Разбили несколько тарелок, грохнула полка в ванной. Мама вышвыривала вещи из шкафа в чемоданы, грубо распихивала по сумкам.  

За сумками пришел усатый Андрей, на которого я уронила полку. Я попыталась уронить на него вешалку – так было обидно за Сережу, который стоял, молча скрестив руки на груди, наблюдая за ними в прихожей, и умирал внутри, но вешалка заклинила, не поддалась.  

В тот вечер от Сережи противно пахло чем-то крепким и тошнотворным. Мурзик сказал, что мне не следует знать этого и больше ничего не сказал.  

А потом были снова коробки.  

***  

Я пыталась помешать как могла. Я опрокидывала стулья, ломала выключатели, заклинивала двери, но двое работяг вычищали мою квартиру и забирали вещи МОИХ людей. Света была как камень, а от Сережи снова несло чем-то противным.  

Света распоряжалась куда и что нести, а я пыталась понять, когда она вдруг стала такой взрослой и такой решительной. Теперь она была не юла. Теперь это было воплощение мраморной решительности.  

Я плакала, но моих слез никто не мог видеть, кроме Мурзика. Я привлекала внимание своих людей бликами и радугой в зеркалах, но они не смотрели в зеркала, смотрели только под ноги. Я пыталась шуметь и не была услышана. Я даже подумала стать видимой, но Мурзик напомнил мне про инструкцию и я молча и бессильно наблюдала за отъездом моих любимых людей.  

***  

–Пора, – коротко сказал Мурзик. – Бывай, Домовая!  

–Эй…- я почесала его за ушком, ему было тяжело, но он доверчиво ткнулся мне головою в ладонь, подставил лапу и отвернулся. Кажется, он был готов заплакать.  

А я слез не скрывала. Не от кого было.  

Стояла, наблюдая за тем, как выходит, в последний раз, проверяя все ли взято, Света, а Сережа стоит…потерянный, непонимающий.  

–Пошли, – грубо сказала Света, перехватывая Мурзика.  

И они ушли.  

А с ними ушел и мой мир.  

***  

Сережа, Мама, Света и Мурзик! Если вы где-нибудь есть, знайте, что я вас никогда не забуду и все еще скучаю! Будьте счастливы, мои милые люди, я вас так люблю. Я все еще люблю вас! Если бы вы снова были в этой квартире, я будила бы вас ласковым солнечным лучом и отражала вашу красоту во всех зеркальных поверхностях. Я помогала бы вам и дальше с уборкой, чинила бы мелкие повреждения в хозяйстве и вытирала пятна от зубной пасты. Мои милые люди, вы дали мне смысл и отняли его.  

Мурзик, по тебе я тоже скучаю, ты мог видеть меня и говорить со мною. Ты многое знал, а я не знала совсем ничего, кроме вас. Где же ты сейчас, Мурзик?  

Света, Сережа, Мама… милые мои образы, милые мне имена. Я хотела бы защитить вас и дальше, быть только вашей Домовой. Мое сердце плачет и я плачу дни напролет, вспоминая каждый из многих наших дней. Вы стали частью моей жизни, частью значимой, но так и не узнали обо мне.  

Милые мои, любимые и дорогие… как бы я хотела увидеть вас опять! В Управлении сказали, что скоро снова повернется дверной ключ и войдут новые люди и я должна беречь их и заботиться так, как о вас. И Я буду.  

Но полюблю ли я их так, как сейчас люблю вас? Никогда. Вы мои самые ценные дни и все мое счастье. Я люблю вас и мысленно я с вами, куда бы не вела вас судьба. Скучаю безмерно,  

Ваша Домовая.