Фукье

Антуан Катен Фукье де Тенвиль уже давно забыл полное своё имя, обращаясь и реагируя на более короткий вариант – Фукье Тенвиль, или еще короче: Фукье.  

Он вообще многое уже успел забыть о себе. Почтенный возраст, приближающийся к пятидесяти годам был здесь не при чем, просто он захотел уже забыть себя, позволил себе это сделать…  

Ну, еще виноват был, пожалуй, алкоголь, без которого он давно бы спятил.  

Фукье не мог поверить, что счастливое детство в доме богатого отца, боровшегося за дворянский титул, поступление в коллеж благодаря связям матери, первый брак и пятеро детей – были с ним. Казалось, это все было где-то ему со стороны, но он сам не имел к этому никакого отношения.  

А вот та часть жизни, в которой умерла родами первая его жена, в той, где он женился вторично и заимел еще двоих детей, а потом за долги свои был вынужден продать почетную и денежную должность королевского прокурора – вот это ему уже было более реальным, ведь где-то именно с этой поры всё изменилось до неузнаваемости и начало приобретать вид текущего мира.  

Оказалось, что утрата должности – это начало. Оказалось, что начинать новую карьеру в секции Сен-Мерри, когда молодость уже отступила от тебя, это тяжко…  

Снова пришлось прибегать к связям, снова взывать к теням своих предков. Фукье помнил тот день, когда он перебирал в памяти многие имена и связи, и его осенило одно из имен, дальнее, почти забытое ему как родственное, но гремевшее сейчас революцией.  

Писать письмо, полное унизительного прошения не стыдно, когда ты молод и у тебя ничего еще не было в жизни. когда ты был кем-то, у кого есть должность и было в молодости и детстве состояние – это больно и тяжело.  

Фукье знал, что адресат – Камиль Демулен, звеневший сейчас своим именем в Париже, может его не вспомнить и может не прочесть даже письма, а если и прочтет, то может не отозваться, знал и все-таки, не имея большей расчетливости, но имея жену и семеро детей, он вынужден был просить и унижаться…  

Ответ пришел.  

Камиль Демулен всегда был мягкосердечен к чужому горю и страданию. Не уступить родственнику, хоть и столь дальнему, что пришлось ему подписаться, кто он и по какой линии, он не мог.  

Скоро Фукье стал обвинителем.  

***  

Замелькали посты и имена. Образовывалась новая система, и восставал новый мир, скрепляя стены свои и фундамент свой кровью и костями. В конце концов, место для Фукье было найдено.  

Идеальное место!  

Общественный обвинитель имел множество дел (в итоге, чтобы не отделять его от работы необходимостью возвращаться домой, Фукье с семьёй разместили на проживание во Дворце Правосудия, где он и был занят своим нелегким трудом). В обязанности Фукье входило просеивание свидетельских показаний, доносов, составление списков к аресту и к казни, организация доставки осужденных к месту казни, поддержание порядка, административная переписка и прочие, в большинстве своем мелкие заботы, которые сваливались в щедрости и отнимали много времени.  

Он редко видел свою семью. Когда возвращался – был уже устал и сломлен, стремился остаться в одиночестве, и ему казалось, что на его руках проступают пятна крови…  

И больше всего Фукье боялся оставить эти пятна крови на своих детях.  

Кажется, тогда он и начал пить.  

***  

Да, к выпивке он был неравнодушен! Она не помогала ему отвлечься насовсем, но он мог забыться тревожным сном, мог хотя бы есть без спазмов и уколов, мог улыбаться и мог ходить.  

Просыпаясь утром, он жалел, что не умер во сне.  

Возвращаясь ночью, он жалел, что никто не убил его днём.  

Оставить службу – лишить семью без средств к существованию. Он замыкался в себе все больше и все чаще прикладывался к бутылкам, экспериментируя с крепостью напитков. Его нелюдимость создала повод для тысячи и одной шутки, поползли слухи.  

Еще бы…обвинитель!  

Говорили, что он неверен. Хотя оснований к этому не было: весь заработок (а Фукье жил лишь на него, избегая взяток! ), он нес в семью. Да и не было у него времени бродить по любовницам, отбиваться от приключений. Но слухи множились. Его называли развратником, писали, что тратит он состояние свободы на продажную любовь.  

Сначала Фукье злился. Потом стал смеяться. Ему было смешно, что его, постаревшего за последний год куда сильнее, чем за последние пять лет считают сторонником разврата. Ему было смешно и он научился отвечать:  

–Дантон тоже не верен!  

Дантон грозил кулаком, смешно ругался, но отрицать не мог – его пристрастия знали все.  

А потом шуточки про Дантона как-то стали опасны. Фукье даже не мог понять, не мог вспомнить, когда и как Дантон вдруг стал мрачнеть и исчезла его веселость. Когда и как Дантон стал все чаще схлестываться с Робеспьером…  

***  

В своих чувствах к убийце Марата – девчонке Шарлотте Корде он так и не смог определиться. С одной стороны, ему было даже жаль эту глупую наивную бедняжку, которая полагала, что Марат – единственный виновник гражданской войны. По мнению Фукье, которое он никогда и никому не высказывал, виновниками были все. он в том числе.  

Он давно уже знал, что виновнее других, что действует так, как его вынуждают, что позволяет себе идти на поводу у тех, кого не считает абсолютно правыми. Но шел, позволял, не мог от этого спать и есть, не мог смотреть на жену и детей, и пил, пил, пил…  

С другой стороны – Шарлотта Корде вызывала в нем ярость. Еще бы! С ее смертью, с ее деянием можно было начать массовое истребление жирондистов и вообще всех врагов республики.  

Во время процесса над нею Фукье едва не утонул в бумагах. Одни писали ему угрозы, другие требовали немедленной казни, третьи оскорбляли всех, кто посмеет тронуть деву, что боролась за свободу, а четвертые закладывали тех, кто неосторожно высказался или неосторожно позволил себе заметить что-то, что противоречило новой политике революции.  

Фукье долго снилась Шарлотта. Холодная, презрительная, улыбающаяся.  

–Вы рабы, – говорила она, – рабы тирании, а думаете, что защищаетесь законы. Мне не нужно было ждать, когда кто-то научит меня ненависти к вам. Мне хватило зрения и слуха, чтобы научиться ей самой.  

И Фукье просыпался в кошмарах. И пил.  

–Ты снова за бутылкой! – расстраивалась жена.  

А Фукье даже не сразу мог вспомнить, как ее зовут – так он был безумен.  

***  

Королева…или вдова Капет! Ха. Женщина до последнего сохраняла королевскую стать, несмотря на то, что у нее осталось всего два платья, одно из которых было чиненым на три лада. И даже несмотря на то, что с ней в камере, оградившись занавеской, постоянно был один или два стражника.  

Женщина, блиставшая короной и двором, нарядом и роскошью, обратилась в свои тридцать с лишним лет в старуху, посеревшую и выцветшую, но сохраняла стать!  

Фукье выступил обвинителем. Фукье знал, как должен сказать и повести обвинение против бывшей королевы, против павшей властительницы.  

Он не любил королевы. Но он жалел женщину, у которой выцвел взгляд, у которой дрожали руки, но голос оставался ясным.  

Она расшиблась о низкую притолоку камеры и некрасивая ссадина осталась на ее лбу и Фукье даже посочувствовал ей. про себя, конечно.  

На самом же слушании ее дела, которое шло весь день, и которое истомило королеву – ей не подали еды и не позволили перерыва, Фукье увидел, как ей подали воду. Он должен был нахмурить брови, он должен был заставить смельчака оправдываться за это, но про себя даже поблагодарил его за эту смелость.  

Вдова Капет закончила свой путь единственно возможным ей путем.  

***  

Имена жирондистов – молодых, не знавших еще жизни, неоперившихся птенцов Фукье уже старался не отмечать про себя. Ему было страшно смотреть на этих людей, которые были чуть-чуть старше его первенца и которые уже шли умирать.  

Они умирали по-разному. Кто-то начинал плакать, кто-то молить, кто-то пытался договориться, но в большинстве – они смеялись и даже шутили, сохраняли презрение. И от этого было хуже всего. Сколько смертей и боли должны были увидеть люди, чтобы наплевать на смерть и отречь инстинкт выживания?  

Фукье не думал об этом. Он пил и ему казалось, что в снах он видит казнь каждого из них. И что сам он стоит в очереди на гильотину. Просыпаясь, жалел, что не умер, что нет еще очереди, что его место не там, на площади, а во Дворце Правосудия, где уже все пропиталось по его мнению кровью и смертью.  

Процессы, в которых Фукье словно бы не участвовал. Дурная слава, как за человеком, который не берет взяток, неумолим. Насмешливые клички в толпе:  

–Цепной пес!  

–Пес тиранов!  

–Ручной прокурор!  

Это было безобидным. Самым безобидным. Нападки в газетах врагов. Нападки в газетах старых друзей. Фукье терял себя. Он не знал, когда наступает ночь, а когда приходит день.  

И пил. Снова пил. Прикладывался к горлышку бутылки, как к источнику жизни.  

Жена перестала ругаться с ним. Дети перестали его ждать. Они уже знали, что если отец семейства и приходит к ним, это не значит, что он с ними и что он вернулся.  

Фукье же не узнавал себя в зеркало. Он не мог поверить и понять, что с ним творится и кто этот старик, откуда у него столько морщин и столько дрожи в душе. А еще…почему ему все время так холодно?  

И не приходит сон.  

И снова выпивка. И снова прикладываешься к бутылке, как к источнику спасения и забытья. И снова туман. И процесс, процесс. Список, процесс, обвинение, заказать телегу, процесс, список, тюрьмы, заказать телегу, процесс…  

***  

Эбера Фукье недолюбливал, но смерти ему не желал. Он чувствовал, что Эбер поднимется рано или поздно так, что станет опасен другим и был удивлен, что это произошло лишь сейчас.  

Эбер был нагловатым всегда – сказывалась нищета. Но он так настораживал своих бывших друзей, что теперь были ему хуже врагов, что те решили отпустить напоследок еще одну шутку – очень унизительную для тщеславного Эбера, очень подлую.  

Обвинять революционера в том, что он хочет загубить революцию – свое детище, уже не так удивительно, а имя Эбера должно было быть оплевано.  

Помимо обычного обвинения в предательстве и измене нации и свободе, он был обвинен в краже белья.  

Последнее шутливое «прощай» – от старых друзей.  

Перед лицом смерти шутки меняются в худшую сторону. Фукье мог понять, почему так они поступили, но почему Эбер расхохотался своему обвинению…  

***  

Дантон… На Дантона можно было и не рассчитывать. Но с Дантоном пал и Демулен – его родственник.  

Фукье вел процесс в обход всякой логике, потому что должен был. Он старался не смотреть на Камиля лишний раз, потому что боялся, что не сможет сказать то, что должен был сказать.  

Смертный приговор был вынесен. Всем дантонистам. И Камилю.  

Услышав о своей смерти, Демулен как-то растерянно улыбнулся и Фукье увидел в нем все того же прежнего мальчишку, что сочинял прекрасные стихи и зачитывался всем подряд.  

В тот вечер Фукье выпил больше обычного и даже едва не слег совсем в постель больным. Он кусал свои руки, чтобы не заорать и ему казалось, что подушка его в крови…  

***  

Когда пришел черед Робеспьера и его сторонников, Фукье даже не удивился. Он действовал как во сне, сломленный тем, что пришлось ему уже сделать. Он не оправился от случая с Демуленом и его женой, последовавшей на гильотину через неделю от мужа…  

Обвинил Робеспьера сухо и равнодушно, но не заслужил ни малейшего одобрения новых хозяев.  

Лишь презрительное:  

–Законник!  

И пустыня осталась в его душе. Давно осталась. С последним словом он просто почувствовал пепел во рту и ему захотелось выпить столько, чтоб никогда уже не очнуться.  

***  

Убрать Робеспьера – это начало. Нужно убрать его сторонников. Всех, кто был близок к нему. Фукье понял это поздно. Может не хотел понимать, а может ждал смерти, как блага. Бессонница истощила его силы. Взгляд жены – скорбящий и уже безучастный к нему, дети, что казались ему чужими – все было логичным и мучительным.  

Фукье пытался для порядка сообщить обвинителю (новому и еще полному жизни), что действовал по закону, по указу, что он не палач, что он только выносил приговор и все то прочее, что нужно было сказать.  

Он знал, что это его не спасет.  

И когда закрылась за ним дверь его камеры, когда он остался в очередной бессонной ночи, чтобы вспомнить всех, кто прошел через его руки и его доклады, Фукье уже был готов и с улыбкой безумца, который жаждет освобождения, представлял, как пойдет через толпу, что будет поливать его грязными оскорблениями и как он будет ругаться с ней.  

Не пытаясь доказать что-то, нет. Просто. Для порядка. Чтобы в последний раз притвориться, что он что-то значит. Чтобы уйти гордо. Чтобы запомниться сварливым чудовищем, как его хотели бы все видеть.  

От этой мысли ему было почти хорошо. Также, как от выпивки. Также хмельно.  

Фукье думла о том, что сможет, совсем скоро, наконец-то уснуть.  

Примечание: Фукье-Тенвиль был казнен 7-го мая 1795 года в возрасте 48 лет. Его гильотинировали на Гревской площади последним по порядку из шестнадцати человек, казнённых в Париже в это утро, при этом палач, по яростному требованию толпы, схватил за волосы его отрубленную голову и показал её на все четыре стороны.