я запомнил красный

Однажды первый человек проснулся с утра  

и не смог найти на своём лице глаза,  

но нашёл вместо них чёрные дыры глазниц.  

И тогда, буквально на одну секунду, перед тем, как ему  

стало страшно от того, что он навсегда останется в этой вечной темноте,  

он задумался о бескрайнем космосе,  

о кометах, которые имеют хвосты,  

и почему-то о том, какого цвета слово «четверг».  

Он даже не успел удивиться тому,  

что в его ушах был лай.  

Когда второй человек не смог открыть своих глаз,  

потому что ему уже было нечего открывать,  

он слышал лай, такой пронзительный,  

что он кричал, и кричал, и кричал, и кричал бы до сих пор,  

если бы он не упал без сил и не сошёл с ума.  

Но он все ещё слышит лай, и он тонет в нём  

сквозь своё горестное безумие.  

Третий человек звонит в полицию, весь в крови,  

и дрожащим голосом говорит:  

– Извините, я не помню, какого цвета небо.  

Потом четвёртый, потом пятый, потом шестой, а за ним седьмой.  

Сначала больница. Затем страх. Страх и больница.  

Страх и запах лекарств. Лекарства и запах страха.  

Приторный душный запах больниц. Страх того, что всегда будет страшно.  

А после вечная темнота.  

Потом пошли слухи, что что-то в воздухе изменило бездомных собак.  

И они теперь едят только глаза людей.  

Кто-то первый распускает слухи.  

Кто-то первый травит свою собаку.  

Кто-то убеждает своих родных,  

что все в порядке, что он все видит,  

что это в комнате просто темно,  

а ему тихим, заплаканным голосом отвечают:  

– Дорогой, мы включили в доме весь свет.  

Потом сотый. Тысячный. Дальше лай на улице целую ночь,  

и на все замки закрываешь дверь,  

спишь с ружьём, спишь с ножом, спишь со всем,  

что найдёшь из приемлемого – в принципе, даже  

маникюрные ножницы лучше,  

чем просто сон в ожидании.  

Все на свете лучше, чем ожидание.  

Я лежу без сна, раскинув руки, и жду,  

когда же придут за мной.  

Потом дочь чиновника воет перед камерой,  

закрывая руками пустые глазницы,  

и по ее лицу течёт кровь,  

густая и яркая, как гуашь,  

как ненастоящая кровь в кино.  

Так удивительно: настоящая кровь так часто выглядит ненастоящей.  

И так странно, когда люди плачут, но плачут без слез.  

Я, не отрываясь, смотрю сквозь экран на ее искалеченное лицо,  

остервенело пытаясь запомнить, как выглядит красный.  

Тогда мы усыпили кавказских овчарок и хаски,  

мы усыпили чау-чау и шпицев,  

мы усыпили той-терьеров и алабаев,  

мы усыпили дворняг, которым мы не могли дать имена –  

так они пахли свободой.  

Мы усыпили йоркширских терьеров и доберманов. Мы стали одной большой фабрикой по производству  

печальных снов.  

Мы усыпили их всех, но мы не уснули сами.  

Нам самим было страшно спать.  

Однажды ты звонишь мне с утра.  

Минуты три мы молчим.  

Это время нужно мне, чтобы понять, где я нахожусь,  

и чтобы подготовиться к худшему.  

Но вместо того, чтобы подготовиться к худшему,  

я тихо считаю про себя: «один... два... три... четыре».  

Я вспоминаю детскую считалочку и невпопад говорю:  

– Мы считали дыры в сыре, – вспоминая, что сыр желтый.  

И ты говоришь, сосредоточенно и серьезно: -  

– У меня больше нет глаз.  

И я говорю: – Тогда я буду твоими глазами.  

А ты говоришь: – Их целая стая, и, судя по звуку, они  

направлялись к твоему дому.  

И я не хочу сопротивляться судьбе,  

потому что порой борьба – это вовремя замолчать.  

И я ложусь на кровать, и я слышу лающий звук,  

я раскидываю руки в сторону, я закрываю глаза.  

Начинается боль, и когда кончается свет,  

я шепчу тебе в трубку, так, чтобы ты услышала:  

– Я запомнил красный, и это не цвет любви.