Свобода и долг 3 часть

– Посредством Варшавского договора Советский Союз и другие европейские социалистические страны объединились, чтобы совместно противостоять угрозам НАТО… В страны Варшавского договора входят СССР, Польша, Венгрия, Чехословакия, ГДР, Болгария, Румыния и Албания…  

Он не умел говорить, делал это неуверенно и как то грубовато-отрывисто, штампуя набор фраз, связанных между собой основным смыслом, но совсем не завлекая подаваемой темой, делая всё что рассказывал механическими звуками. Серые выпуклые глаза, с выражением, будто его напугали или он сильно удивлялся постоянно, торчащие рыжеватые усы, белые тонкие руки, и не самая атлетическая фигура – таким мы видели нашего командира взвода, старшего лейтенанта Голуба, стоявшего у политической карты мира на еженедельной политинформации по вторникам, что проходила в нашем учебном классе.  

Он стоял полубоком к нам, тыкая деревянной указкой в карту в такт перечисляемым странам. Своим оловянным взглядом взводный сопровождал тычки и, создавалось впечатление, черпал от этого уверенность в своих действиях, энергию и поддержку, как будто карта, доска под ней, указка, давали ему больше сил и веры в себя, нежели поддержка аудитории, ради которой он вещал.  

Сегодня, во вторник, наряду с политинформацией, которая радовала нас, курсантов, ленивым бездельем, что редко случается в армии, проводился также день химической защиты. С утра нам выдавали противогазы, мы носились с ними целый день, одевали их на время, изучали устройство, бегали в них и даже проводили учебные занятия – войну надо уметь вести и при химических атаках…  

Тепло нагретого класса, мерный звук работы люминесцентных ламп, «сытный» завтрак, после которого кровь бросается на помощь травлению всего того, что было доставлено внутрь, забывая на время о голове, мозге, за что они, в благодарность, впадают в анабиоз, отдыхая и расслабляясь, могут позволить себе отпустить, ослабить мыслеработу, покрытые туманной сонной пеленой. И даже металлические и резкие звуки, исходящие от политинформатора трансформировались в плавные, бархатистые волны и со временем, очень быстро и успешно вписались в общую канву сонливой неги, всеобщей размеренной дремоты, создавая пограничное состояние между явью и сном.  

– Курсант Раков! Какие основные идеологические отличия целей стран Варшавского договора и НАТО? – вдруг резко оборачиваясь к классу, спросил старлей.  

Может он почувствовал одиночество и обособленность, стоя у карты? Может он вдруг выпал из оцепенения, что было под воздействием его собственных слов и напряженности в необходимости их озвучивать?  

– Военно-политический блок НАТО создан капиталистическими странами Европы и Северной Америки для противодействия социалистическим странам Европы во главе с СССР вскоре после окончания второй мировой войны. Варшавский договор был подписан странами-участницами в 1955 году как ответ на создание НАТО. Варшавский договор призван сдерживать империалистические, колониальные намерения и амбиции капиталистических стран, не позволять распространению и доминированию одной, капиталистической идеологии, противопоставить ей решимость и силу рабочего класса, пролетариата, народов мира в целом – кучке зарвавшихся милитаристов, стремящихся уничтожить стремление человечества к свободе, равенству и братству…  

– Садитесь, курсант Раков, правильно. Продолжим…  

Нам всем хотелось аплодировать. Вовчик Раков с еле заметной покровительственной улыбкой устало и не спеша сел на место, успев осмотреть вокруг себя победным взглядом. Такую тарабарщину мы, окончившие институты, изучали 4-5 лет, и нас хоть ночью подними – расскажем «как и почему надо любить нашу Родину». Это была универсальная наука – общая, поверхностная, но общепринятая, которая за две минуты обнаруживала кто свой, а кто чужой. А умение быстро и красноречиво показывать свою идеологическую подкованность и грамотность всегда и всюду сулило одно одобрение и выгоды.  

Мы сидели на самом заднем ряду, эдакая элита, человек 7-8 с высшим образованием. А прямо передо мной сидели два товарища, общее между которыми было разве что место призыва – Черниговская область. На этом их сходство заканчивалось. Коля Ратыч – простой заурядный парнишка, не отличался ни атлетизмом, ни ростом, ни смекалкой, ни интеллектом. Его лицо никогда ничего не выражало. Он даже боязнь и страх не мог проявить внешне. Предполагалось, что всё что с ним происходило, отражалось, пылало, сгорало или леденело где то внутри, не доходя наружу. Своей постоянной молчаливостью и отсутствием эмоций он скрывал, по-видимому, полную оторванность от мира и нежелание-невозможность отождествляться с ним в каких-либо эмоциональных проявлениях. Витёк Двирнык, его земляк, являлся полной его противоположностью. Высокий, рослый, крепкий, живой – был безграничным холериком. Большая круглая, как арбуз, голова с вечно румяными округлыми щеками и карими озорными глазами, помещалась на короткой и мощной шее. Лицо – всегда открытое, радушное и доброе, излучало жизнелюбие и веселость. При малейшем намёке на юмор, он тотчас же взрывался неудержимым, искренним и громким смехом, потому слыл весельчаком и хохотуном.  

… – советская армия вместе с армиями дружественных нам стран, стоит на защите идеалов социализма, своим ратным трудом помогает достигнуть победы коммунизма во всём мире…  

Металлические нотки ротного, что вещал у доски, продолжали звучать в унисон с жужжанием люминесцентных ламп и, накладываясь друг на друга, как бы ненавязчиво укутывали меня в пуховое одеяло, сотканное из тепла, что шло от горячих батарей. Речь его становилась менее внятной, более округлой и ватной, похожей на устную колыбельную. Всё в организме последовательно и неотвратимо начало отказываться от окружающей реальности, в глазах, которые находились ещё здесь, по эту сторону, запрыгали какие то радужные фигурки, унося, утаскивая сознание в мягкое несознательное безмолвие…  

Я начинал проваливаться в сон, и вот на пороге, когда уже, казалось ничто этому не помешает, меня вдруг заинтересовал впереди сидящий воин, Коля Ратыч. Возможно сонливая нега укутала его быстрее, чем меня, возможно он, в отличие от меня, не собирался бороться с ней, потому я с любопытством стал наблюдать за бритой его головой, которая, в пример вечернему солнышку, стала постепенно клониться за горизонт, в долину, посредине двух холмов, что представляли из себя его приподнятые плечи. Его дружок, Витёк Двирнык, заслушавшись политинформацию, не спал и время от времени тревожно поглядывал влево, на Колю. Наконец «солнышко» зашло и я увидел перед собой то ли два горба от мини верблюда, то ли букву «М», похожую на обозначение метро и созданную из двух отставленных локтей и острых плеч в гимнастерке.  

– Курсант Ратыч, встать! – громом с небес приказал ротный.  

Взметнув голову к «зениту», Коля вскочил и застыл смирно.  

– Я для кого это всё рассказываю? Вы ведь хорошо разбираетесь в международной и политической ситуациях?.. Тогда ответьте, курсант Ратыч – как ратный труд воинов нашей армии помогает выполнять поставленные нашей партией задачи по укреплению обороноспособности страны?  

Класс зашевелился. Те, кто проснулся, были рады что на месте Ратыча не они, кто же не спал – получали развлечение. Коля молчал, он и под пытками не сказал бы ни слова.  

– … Вы считаете что солдату советской армии не нужна политическая подготовка? – вперившись взглядом в курсанта продолжал Голуб.  

– Ратыч – от слова «ратный»…  

– У них в роду поколениями сражались без лишних слов…  

– Интеллект – помеха на поле боя… – посыпались солдатские перлы, в основном с заднего ряда.  

Зал оживился и по нему прокатились смешки. Ротный не обращал внимания на возгласы и продолжал пристально смотреть на Колю. Вдруг, за мгновение, по его лицу пробежала волна, как будто он принял какое то решение.  

– Курсант Ратыч, внимание – газы!  

Казалось прошла целая вечность, а всего секунда, и Коля, среагировав на команду, бросился одевать противогаз. И вот он стоит уже в нём и мы все слышим специфические звуки выдыхания в трубку.  

– Отставить, Ратыч! Вас что не учили задерживать дыхание, перед тем как его одевать? И вы обязаны сильно выдохнуть в противогаз, когда упражнение закончено, понятно?.. Хорошо… Внимание! – газы!  

Коля опять бросился выполнять команду и оставив несколько складок за ухом, шумно выдохнув – застыл по стойке смирно.  

– Садитесь и внимательно слушайте, потом спрошу, – старлей, довольный собою, снова развернулся около доски полубоком к нам, продолжая рассказывть о наших союзниках в Африке.  

Прошло ещё какое то время, пока те же убаюкивающие волны опять стали безгранично хозяйничать в классе. Они, спрятавшиеся было и притихшие, снова мягко, но настойчиво принялись обволакивать и усыплять слушателей.  

Я уже не дремал, а лениво и бездумно смотрел на политическую карту, когда моё внимание снова привлекла голова напротив. Грязно-серая маска противогаза плотно облегала Колин череп, оставляя, правда, на затылке несколько параллельных неглубоких складок. Беззаботно идя по пути своего воображения, я перестал видеть прежнюю букву «М» с головой-солнцем посредине и мне он представился хищным американским кондором или грифом с голой и лысой башкой, посаженной через вобранную в себя шею на туловище с черными крыльями – приподнятыми лопатками и локтями. Я представил что этот большой стервятник сидит на крае скалы, уйдя в себя, скрючившись, его недовольный, злобный и жадный взгляд с беспокойством и напряжением смотрит вдаль, в сторону каньона… Но я ошибался. Там не было ни беспокойства, ни напряженности. Этот кондор опять начал клевать носом, может он насытился и захотел спать?  

Витёк Двирнык повернул голову к товарищу, я увидел его красную левую щёку, карий глаз и выдающуюся вперед надбровную дугу с черной густой бровью. Мне показалось что он улыбается – щека подтянулась к глазу и тот несколько прищурился, а от уголка разбежались в разные стороны несколько тонких морщинок. А в это время тяжелая и непослушная голова Коли в противогазе неумолимо опускалась вперед. Вдруг Витёк резко отшатнулся в правую сторону, тут же вскочил и разразился безудержным хохотом. Его громкий смех разорвал всё полусонное пространство и перебил речь взводного.  

– Двирнык, что такое?! – от неожиданности и растерянности вскричал старлей.  

– Я не могу… Ха-ха-ха… он… не могу… Ха-ха-ха… посмотрите… – Витёк стоял и корчился от смеха, периодически тыча пальцем в Ратыча.  

Тот, повернув к нему голову в маске, думаю, вопросительно смотрел на него снизу вверх. Профиль лица в противогазе с идущей от подбородка гофрированной трубкой выглядел ничего не выражающим и бесстрастным, но стёкла глазниц запотели изнутри так, что глаз не было видно, только какой то белый туман.  

– Курсант Двирнык, успокойтесь, возьмите себя в руки! Что такое случилось?!  

– Я, товарищ старший лейтенант, я… не могу… вы видите?.. ха-ха-ха… – не унимался наш весельчак, – он начал кунять… засыпать.. и я увидел как глаза под стеклом закрываются и всё заполнилось паром, так что их не стало видно… и ещё… он начал хрюкать… ха-ха-ха…  

Все в одночасье повернулись к Ратычу и увидели белёсые, как бельмо, глазницы, которые невозможно было протереть. По-видимому и сам Коля ничего не видел толком, но от того что на маске противогаза не было никаких «эмоций» – всё это разом вызвало у нас гомерический и неукротимый смех.  

– Отставить, Двирнык! Хватит, я приказываю! Младший сержант Круконис, разберитесь на перемене с этими двумя клоунами!.. Какой позор!..  

Младший сержант Арунас Круконис, один из трёх наших взводных сержантов, до этого молча сидевший за первой партой, при этих словах словно вернувшийся к жизни, резко обернулся и на двух земляков устремился резкий, гневный и ненавистный взгляд.  

Он призывался из Литвы и своей прилежной службой в первые полгода нашей учебки смог хорошо зарекомендовать себя, потому был оставлен в ней и теперь уже в должности младшего сержанта воспитывал и учил нас, новобранцев. Он был невысокого роста, но крепкого телосложения. Карие глаза, светлые волосы, здоровый румянец и решительное выражение лица – достойный сын своей прибалтийской республики. Он говорил мало, с юмором у него было туговато, с нами он держался чуть высокомерно, но не презрительно, давая понять разницу между нами и показывая разумную субординацию. Когда же ему приходилось отчитывать нерадивых курсантов, то его благородный гнев и недовольство, порой, бежали намного впереди его речи, то есть было понятно что он хочет обвинить быстро и мощно, но словарный запас русского языка и построение осуждающих выражений явно хромало, он запинался, подбирая нужные слова, но время шло и порой казалось, что он готов был вцепиться в горло в подтверждение или в поисках недосказанного.  

На перемене Арунас поставил под стенку, почти как для расстрела, обоих возмутителей порядка. Ратыч стоял как истукан, по стойке «смирно», в своём идиотском противогазе, стеклянные глазницы уже становились прозрачнее, только маленькие капельки оставшегося пара собирались под своей тяжестью и стекали вниз. Выражение его «лица» распознать было невозможно, впрочем как и всегда, но сейчас эта безликая маска с гофротрубкой делала его настолько комичным, что смех вокруг не прекращался ни на секунду.  

Витёк не мог стоять смирно. Его настолько веселила ситуация – дружок рядом в резиновом головном уборе, Круконис, что пытается его вразумить какими то отрывистыми фразами, с перекошенным злым лицом, с неистовыми прыжками и ужимками вокруг него, и мы все, что стояли сзади и надрываясь от хохота, корчили ему разные рожицы и гримасы, чтобы смешить его дальше.  

– Слушай, Двирнык, не будь такой придурком!... Смирно, Двирнык!...  

Витёк, будучи в два раза больше сержанта, не мог устоять на месте, прислонившись к стене он извивался как уж на раскаленной сковородке, при этом он не мог и не собирался сдерживать свой искренний смех.  

– Ты уже достать меня, Двирнык! – сержант не выдержал и начал шарпать его руками, ошибочно думая что так сможет привести его в чувство, – сейчас ты у меня посмеяться… До слёз, Двирнык!..  

Он резко обернулся, быстро подошёл к станции связи, что была здесь в классе для учебных занятий, и быстро вывернув четыре винта с передней панели, вытащил из неё блок с кучей ламп, диодов, схем и транзисторов.  

– Давай, Двирнык, бери блок, руки вытянуть перед собой и начинай приседать!..  

Витёк, не переставая прямодушно и широко улыбаться, стал выполнять приказ.  

– Раз, два.. три.. Руки прямые!..  

Блок весил килограмм пять и после нескольких приседаний мы увидели что ему стало не до смеха – глаза стали сосредоточенными, на висках и шее взбухли вены, а руки начали дрожать и потихоньку опускать блок вниз.  

– Отставить! Всё, навеселился? Что такое, Двирнык, уже не до смеха?..  

Витёк, опустив блок вниз, тяжело дышал, взор – как у раненного и загнанного животного – обессиленный, принявший свою судьбу. Смех и улыбка исчезли, во взгляде запечатлелось непонимание и отчасти смирение.  

Но тут всё торжество успешного наказания, весь триумф и достижения сержантского воспитания испортил Ратыч. Поднеся, вдруг, ладонь к своей лысой резиновой башке и отдавая честь, тот, измененным в противогазе голосом обратился к Круконису:  

– … Ратный труд… оборона нашей страны… это… наказание… Наказание за плохое выполнение приказов… это дружба между народами… сержантами и солдатами… Это… нельзя спать, смеяться… когда НАТО… хочет нас окружить…  

Взрыв хохота всего взвода не дал дослушать интересные Колины выводы и открытия из урока политинформации и переменки после неё. Витёк Двирнык не сдержавшись бросил на пол дорогой, но тяжелый блок, но никто не слышал уже звука разбившихся ламп и диодов, – он схватился за голову, закинув её назад и закрыв глаза, более не сдерживался в смехе. Не смеялись только два человека – один не мог, потому что начальник, второй из-за того что не умел это делать и не понял комичность ситуации. Младший сержант растерявшись и не зная что делать, попеременно, гневно и ненавистно смотрел то на Двирныка, то на Ратыча. Ничего не «выражающее лицо» Коли носило отпечаток и налёт загадочности и важности, только время от времени гофрированная трубка противогаза, похожая на «соплю», или «коралл» – по научному, как у индюков – несколько нервно трепетала на весу под подбородком…  

Длинная и холодная зима приближалась к концу. Все эмоции и перипетии, связанные с провалившимся марш-броском, как то сами улеглись, правильнее сказать, затаились. Я не мог всё время думать об этом, ежедневно ждать в страхе козней или экзекуции от ротного. Потому служба шла своим чередом, равно как и плановые увольнения по выходным.  

Наш батальонный «Газон» забрав всех из увольнения на Южном вокзале, уже через десять минут выгрузил нас в расположении части. Все воины с грустными лицами, спрыгнув из машины, уныло разбредались по своим казармам – общение с внешним миром закончилось.  

Зайдя в роту, кто то машинально снимал шинели и переодевался в гимнастерки, кто то живо делился новостями с оставшимися «дома». Саид Магомедов же, пройдя несколько метров, грузно рухнул на ближайшую табуретку, откинувшись на быльца двухъярусной кровати и закинув голову назад неспешно произнёс сквозь зубы:  

– Боже мой, как же всё надоело… Нет ни конца, ни края… сплошная тоска зелёная…  

Он устремил в потолок свои карие глаза, наполненные одновременно печалью, безнадёгой, отчаянием и даже злостью. Вытянув ноги вперёд, безвольно опустив вниз, почти до пола, руки и сидя в мешковатой шинели –представлял из себя бесформенную, аморфную и безжизненную массу. Саид был уже «дедушкой», потому мало скрывал отвращение к службе и безмерную тоску-печаль по «дембелю». Он призывался из Дагестана и был в роте единственным представителем Кавказа. При этом наш «дедушка» практически никогда не выказывал взрывных эмоций, свойственных горцам, но будучи крепкого телосложения и предполагая его вспыльчивый нрав, никто и близко не собирался испытывать и искушать его малейшим неуважением. Тот же держал себя всегда спокойно, с достоинством и никогда не перегибал и не переусердствовал со своим положением по сроку службы относительно других призывов.  

В роте Саид был на должности хлебореза – работа не пыльная и не сложная, перетрудиться на ней практически невозможно, даже если сильно захотеть. Это элитное и тёплое место в армии всегда было за «дедушками». Состоял этот почетный труд в том, чтобы три раза в день нарезать хлеб перед приемом пищи и выдать нужное количество масла на завтрак. Потому не случайно он сидел только на чае, белом хлебе и масле, в нужных для себя количествах, высоко неся заслуженное звание ротного хлебореза.  

– Я хочу домой… Махачкала, моя родная Махачкала… Каспийское море, Тарки-Тау, Черкес-озень, Тарнаирка… Где всё это?.. Когда я это снова увижу?..  

Саид, получалось, говорил сам с собою, в одиночестве, его печальные заунывные речи и обращения исчезали, растворялись в шумной и неуютной казарме и, казалось, до этих речей нет никому дела. Вдруг, неожиданно, точно очнувшись, такое положение дел перестало его устраивать:  

– Так, салабоны, я еду домой… Где мой дембельский поезд? Давайте, духи, вы знаете что делать, как и куда мы едем…  

Враз в роте всё переменилось. Всё прежнее броуновское движение, хаотичность, неразбериха и разобщенность быстро стали приобретать определенную направленность и целеустремленность. Призывный клич хлебореза вызвал полезный круговорот всех воинов в казарме, хотя и совершенно по-разному. Одни, старослужащие, веселясь, тотчас же принялись подгонять «молодых» для свершения ритуала, организовали «сцену», бутафории, гардероб, реквизит, массовку и главных героев. Другие – уже известные актёры в этой постановке, быстро распределяли роли, если надо наряжались и вспоминали свои тексты и действия.  

Через несколько минут «занавес» поднялся – в зрительском зале и ложе – господа старших призывов, а на сцене – первокурсники-актёры передвижного бродячего армейского театра-цирка.  

Сняв шинель, Саид бухнулся на свою кровать, при этом в ожидании мечтательно прикрыв глаза, как будто на что то настраиваясь. Тут же отодвинули тумбочку между койками, для удобного прохода сзади, к изголовью.  

– Поезд Полтава – Махачкала отправляется с первой платформы! Просьба провожающим покинуть вагоны!.. – объявил писклявым голосом Ашраф, один из новобранцев солнечного Узбекистана.  

Тотчас четверо «молодых» – два спереди и два сзади, начали осторожно и попеременно поднимать-опускать ножки кровати, создавая имитацию покачивания вагона на рельсах. «Чух – чух.. Чух – чух… Чух – чух…», – «раскачиватели» подвизались интерпретировать стук колёс. Сначала у них получалось неважно, в разнобой, но через минуту, видно следуя за основным «машинистом» – все стали это делать в унисон, правда, каждый немного на свой лад. Со стороны же выглядело как работа стереосистемы в четырех колонках, с соответствующими разделениями, но общей направленностью.  

– Не желаете ли чаю, товарищ «дедушка»? Может хотите что-нибудь почитать? У нас есть свежие журналы и газеты… – наклонившись к одинокому «пассажиру», обратился услужливый «проводник», Фахриддин, из того же узбекского призыва, – у нас есть «Юность», «Ровесник», «Правда» и «Известия»…  

– Слушай, а нет чего то «погорячее»? Ну, хотя бы «Работница» или «Крестьянка»? А то всегда одно и то же… – попытался выйти за рамки сценария Саид.  

– «Работница»?.. Нет.. сегодня нет… Все раздали уже, вот вчера были… – сбивчиво ответил «проводник».  

– А, чтоб тебя!.. Всё то же самое!... Ладно, давай «Ровесник», чай, два сахара и два куска «Киевского торта», он же у вас свежий? … и поживее, я голоден…  

Пока готовился чай, Саид повернулся на боку и утомлённо стал смотреть в «окно», которое «ответило» ему движением и пейзажами. Будто по сигналу появились, как в танце маленьких лебедей, четверо «молодых», каждый из которых держал в руках, прижав к себе, по два вазона с чахлой комнатной геранью, и с интервалом в два шага, начали, приплясывая, двигаться боком, лицом к «пассажиру», по кругу, друг за другом, создавая видимость природы за окном.  

Вид этих «деревьев» вызвал смех у зрителей в казарме. Лица у «флоры» были разные, но выражение примерно одно и то же – полуидиотская улыбка или, наоборот, сосредоточенность. Однако смеяться, как другим, им было не позволено.  

Саид томно смотрел на мелькающие «деревья» и решил немного поимпровизировать:  

– Что у вас за лица такие напряженные, как у роботов? На улице ведь весна, солнышко, а оно мне улыбается – я же домой еду!.. Давайте веселее, смейтесь, радуйтесь вместе со мной!..  

«Деревья» тотчас превратились в весёлых мимов и клоунов, вымученные улыбки, широкие, почти до ушей, наконец то растопили унылое сердце «дедушки», он начал смеяться и тыкать пальцами:  

– Ты, вот, похож на крючковатый вяз… А ты – на колючую акацию… А ты – просто баобаб какой то…  

– Разрешите нести чай с тортом, товарищ «дедушка», – послышался голос из «коридора».  

– Давай, неси… что там у нас?..  

Квартет из «растительности» за окном, закончив очередной круг, исчез в конце «вагона», за «окном» пошла калмыкская степь или поля.  

Тут в «купе» заходит «проводник», спереди, у него полотенце, заправленное за ремень – кто же не поймёт, что это фартук? Он кланяется, правая рука у него сзади, за поясом, как у заправского официанта. Другая, левая, с перекинутым полотенцем, держит поднос с заказом.  

– Извольте, товарищ «дедушка», чай и «торт»…  

– Так… – поднимаясь и садясь на кровати начал с ложной заинтересованностью Саид, – чай, торт, это хорошо… А скажи ка мне, милый мой человек, скоро ли Махачкала? А то едем, едем… можно и потеряться, остановок так ведь и не было…  

– Хм… так ведь поезд скорый… Знаю, Дербент проехали, значит скоро Махачкала…  

– Махачкала… – с трогательной печалью и мечтательностью произнёс хлеборез, откинувшись к стенке, – а знаешь ли ты что за город такой, Махачкала? Какие там девушки, какое там море…  

Вдруг в сумерках, за настоящим окном, мелькнула тень и стоявший на «шухере» дневальный истошно закричал на весь «поезд»:  

– Атас! Дежурный!  

Тотчас все бросились в рассыпную, как тараканы, каждый к своей койке. И через секунду «проводник», погасив свет, сделал вагон спальным. Дежурному по батальону офицеру, проверяющему казармы после отбоя, было невдомёк, что «поезд» сегодня не успел доехать до Махачкалы, а так и остался стоять где то на подъезде, на запасных путях…  

Я к тому времени, упражняясь в своей смекалке, придумал нехитрую, но действенную схему внеплановых увольнительных. Наша гуманная армия позволяла внеочередные увольнения если воина вызывали на междугородные переговоры по телефону, для чего было достаточно предъявить командиру роты соответствующую телеграмму. От безделья и желая больше находиться на гражданке, я написал своей сестре, что жила в Подмосковье, график «переговоров» на два-три месяца вперед и, получая телеграмму, я был уверен что меня отпустят из части в определенный день, при этом не торопясь на переговорный пункт, так как по договоренности разговора и не предполагалось.  

Вот мы и пришли, наконец, к роковому стечению всех обстоятельств, которые соткавшись и собравшись, вдруг, разом, стали цепью неотвратимых событий, что навсегда «прославили» меня в батальоне.  

Вечером, в понедельник, когда почтальон раздавал письма всем воинам в роте, а те, в нетерпении и в ожидании «чудес» окружили его, я услышал свою фамилию и, криво улыбнувшись, забрал вожделенную телеграмму с вызовом на переговоры с Павловским Посадом. Отойдя в сторону – как вор, и скрывая ироничную усмешку – как шпион, развернул заветный бланк с приглашением на среду на 19 вечера.  

Я даже немного смутился вначале – ведь ещё вчера, в воскресенье, я был в увольнении, но… их много не бывает, и я занялся построением планов, что было много приятнее.  

На следующий день, как положено, я обратился к ротному:  

– Товарищ капитан, разрешите обратиться? Я получил вызов на переговоры со своей сестрой… на завтра на 19 вечера…  

– Что то случилось? – поинтересовался капитан.  

– Не думаю что что то плохое… Моя сестра встречается с молодым человеком, у них всё серьезно и, думаю, движется к свадьбе… Может она хотела посоветоваться со мной о сроках… узнать когда я смогу разделить с ними эту радость…  

– Свадьба? Это хорошо. Нет ничего лучше отношений, основанных на чистоте, скромности и нравственности… И на любви, предполагающей целомудрие и непорочность…  

Меня немного смутил и озадачил его подход к сердечным делам, но я не стал заострять на этом внимание, ожидая подтверждения увольнения.  

– Да… конечно сходите на переговоры. И вот что… выедите раньше, прошу подготовить мне выступление на политинформации… как обычно…  

– Так точно, товарищ капитан, сделаю в лучшем виде!  

– Хорошо, тему я завтра сообщу. Что то вид у вас… не очень… глаза красные… Вы не болеете?  

– Так, немного нездоровится, пройдёт, как обычно…  

– Тогда свободны.  

Мне действительно нездоровилось и немного лихорадило, я заметил это на второй день после воскресного увольнения. Но в армии обычно не до таких мелочей.  

Однако на следующий день моё недомогание вылилось в повышенную температуру, что уже трудно было скрыть. Всё же я решил не отказываться от «переговоров».  

– Значит, если считаете разговор с сестрой важным – так и быть, сделаем следующим образом – вы едите в училище, готовите мне доклад, потом идёте на переговоры, после чего, из-за отсутствия уже в такое время транспорта в батальон и вашего состояния – останетесь ночевать в роте обслуживания, вы знаете где это. А утром, с «завтраком» возвращаетесь обратно. Вам всё понятно?  

– Так точно! – ответил я капитану.  

Такой оборот заставил меня лихорадочно, под стать своему физическому состоянию, соображать, придумывать как максимально использовать выдавшиеся возможности.  

Библиотека училища связи, всякий раз когда посещал её, каким то образом расслабляла меня психологически, как будто я попадал в знакомое и родное место, где чувствовал себя спокойно, безмятежно и радостно. Конечно она напоминала мне библиотеку моего института – такие же столы, стулья, бесконечные полки с книгами, мягкий свет, тишина… Но было и небольшое отличие – отсутствие, почти полное, читателей в зале. «Наверное здешние курсанты всё успевают выучить и законспектировать на лекциях», – с иронией думал я про себя, вспоминая толпы, очереди, за книгами и малое число свободных мест за столами в библиотеке нашего ВУЗа. Впрочем, меня это радовало. Я чувствовал себя великолепно, уверенно и спокойно, в «своей тарелке» и может быть даже немного высокомерно, предполагая, что имею право считать себя более образованным и эрудированным, хотя доказывать это было некому. Я не спеша писал доклад ротному на тему, не имеющую никакого значения, но прилежно, с опытом, используя несколько разных источников, соединяя в конспекте всё, что касалось заданной темы, и потому делая свой опус шедевром, маленьким научным трудом – глубоким, объемным, всесторонним и значимым, какими их любил капитан…  

Перечитав написанное и оставшись довольным я, с чувством выполненного долга, отправился в город искать «переговорный пункт». На самом деле первым пунктом было посещение общежития нашего института. Однако меня ждала неудача, Анюта, к которой я пришел, уехала домой и я ушел ни с чем.  

Сказать честно – мысль не возвращаться в училище возникла у меня сразу после предложения капитана остаться ночевать в роте обеспечения. А и правда, казалось всё очень просто и безопасно: я предупредил знакомого сержанта, что если меня спросят по телефону из батальона, то я, будучи больным, о чём было всем известно, уже лёг спать.  

Возможно это недомогание, простуда, жар и лёгкая лихорадка затуманили мне разум, сделали меня уязвимым и я потерял бдительность и осторожность, но тогда наивно посчитал, что глупо не воспользоваться выпавшей мне уникальной возможностью. И я, накупив всяких чудесных лакомств – аэрин, булочек с повидлом, кекс с хрустящей корочкой и халвы, решил просто отъехать по-домашнему, отвлечься самому в домике моих друзей-медиков.  

Их почему то не было в городе и я по-свойски, запросто развалился на диване, пил-ел и смотрел нехитрые советские передачи по телевизору, всё же наслаждаясь временным покоем и комфортом гражданской жизни. Объевшись вкусностей и полностью расслабившись я даже, как мне показалось, справился с простудой, она просто исчезла, стала как будто непотребной и, обидевшись, улетучилась.  

Встав рано утром, я отправился к месту, где наш «Газон» забирает на службу офицеров в батальон. Однако чем ближе я подходил к остановке, тем больше мною начинала завладевать неясная тревога и беспокойство, пока, казалось, совершенно беспричинные. Шаги становились резиновыми, тяжелыми, как будто я брёл по пояс в густой жиже. Впереди, в свете тусклого фонаря, показалась телефонная будка и я, вперившись в неё взглядом, не мог уже его отвести. Она стала манить, притягивать меня как магнит. Между нами, вроде, как будто установилась некая связь и уже поравнявшись с ней, понял, что она меня не отпустит, я должен дать ей то, что она хочет. И теперь, как лунатик, ведомый невидимой силой, блокирующей волю, я быстро направился к телефону. Зайдя в разбитую, без стёкол, будку, машинально набрал знакомый номер. Холод телефонной трубки неприятно обжог мне ухо и щёку, от этого дискомфорта нервозность и опасения только увеличились.  

– Коммутатор, – слышу я резкий и отталкивающий голос дежурного телефониста училища связи.  

– Соедините меня пожалуйста с ротой обеспечения…  

– Минуту…  

– Дежурный по роте, младший сержант Нестеренко, – слышу я знакомый голос.  

– Лёха, привет, это Фадеев… Как всё прошло? Нормально?  

– А-а… Фадеев?.. Братан, тебя вычислили… – каким то загробным, могильным голосом ответил дежурный.  

Через минуту я, повесив трубку, ни живой, ни мёртвый, качаясь, машинально двинулся к остановке. В глазах потемнело, какие то клочки мыслей, бессвязные и рваные, начали метаться в голове. Надо было успокоиться, собраться и всё упорядочить…  

Всё началось накануне, на вечерней поверке перед отбоем в нашей роте. На неё, вдруг, припёрся заступивший дежурным по батальону наш взводный, старший лейтенант Красильников – на первый взгляд совершенно безобидный человек, спокойный, похожий на интеллигента, в очках, но со своим тонким и нервно-оголённым эго.  

У меня как то не складывались отношения с некоторыми младшими офицерами. Не трудно было посчитать, что они были мне почти ровесниками, но, конечно, я по Уставу должен был подчиняться и выполнять все их приказы. Разумеется, я никогда открыто не выступал и не перечил им, но они, некоторые из них, подобные этому «ботанику», чувствовали во мне неуважение к себе, не надменность и высокомерие, нет, а просто несогласие, пренебрежительность, непочтительность, порой даже иронию, насмешку и сарказм, что могли сквозить лишь где то в глубине моего взгляда. Там же, при желании, они могли увидеть плохо завуалированное нежелание подчиняться, почти физически ощущали отпор, который им давался, когда они вещали какие то прописные и банальные истины, важные и значимые, как они предполагали. Это молчаливое противостояние ни во что не выливалось, а неприязнь, которую ощущал к себе, умиляла и смешила меня и я зачастую предполагал, что вряд ли они имеют право поучать меня чему то, а скорее всего совсем наоборот.  

Слушая фамилии на вечерней поверке, Красильникова заинтересовало моё отсутствие и тот, «любя» меня и будучи рьяным служакой, решил сам позвонить в училище и удостовериться в моём наличии. Каково же было его удивление, когда дежурный младший сержант в роте обеспечения вместо того, чтобы позвать меня к телефону, небрежно сказал что я уже сплю. Чутьё и появившееся недоверие заставили его снова позвонить наглому дежурному в училище. Ответ последовал тот же – он болен, спит и не велел беспокоить. Это уже было слишком. Не долго думая Красильников, как порядочный офицер, звонит Гелиеву, почти поднимает его с постели и сообщает подозрительные новости на мой счёт.  

Капитан, тоже порядочный и рьяный, бросает всё и является как снег на голову в училище, возможно помочь больному, а скорее всего всё проверить, правильно реагируя на звонок.  

Дежурный, Лёха Нестеренко, опешил увидев нашего ротного в двенадцатом часу, а тот и сам опешил и удивился не застав меня в роте, больного, немощного и страждущего. Просидев так в ожидании всю ночь, капитан ранним утром отправился ни с чем в наш батальон. А меня впереди ждало непростое объяснение с ним.  

Зайдя в роту и почувствовав на себе испытывающие, лукавые и любопытные взгляды воинов, я понял, что всем всё известно и, набравшись, на сколько это было возможно, храбрости, я подошел к кабинету ротного. На стук никто не ответил и я сначала в замешательстве стал переминаться с ноги на ногу. Повторив и снова не услышав приглашения, я легонько толкнул дверь и тихо, как тень, вошел внутрь.  

Я уже не раз был в его кабинете. Здесь всё было просто и незамысловато, почти аскетически. Два стола буквой «Т», стулья, в том числе и около стен, на стене большая политическая карта мира, напротив, на другой стене, этажерка со служебными книгами, а в правом углу, при входе – гардеробный шкаф. День только зачинался и в комнате был полумрак, тем более что шторы на окнах были полузавешены, может потому я не сразу заметил капитана, спавшего за столом. Его полулысая голова спокойно покоилась правой щекой на сложенных руках, а знаменитая широкополая фуражка лежала рядом, тихо и спокойно, как и сам её хозяин.  

Я на секунду замер, эта тишина и покой – как бы я хотел чтобы так было вечно, кому нужно тормошить, взрывать всё это? Только настенные часы, бесстрастные и равнодушные настойчиво и требовательно врывались своим тиканьем в набухшее от неминуемой драмы пространство.  

– Гм…гм!.. – попытался я мягко разбудить капитана.  

Тот вздрогнул, открыл глаза, в них ещё был сон и туман, потом медленно приходя в себя, поднял голову, возвращаясь к реальности.  

– Товарищ капитан, младший сержант Фадеев явился по вашему приказанию!  

Теперь он проснулся. Лицо постепенно начало наливаться злобой и ненавистью, как будто мощный адский двигатель начинал набирать внутренние обороты. Он поднялся и пристально глядя на меня, стал медленно двигаться навстречу.  

– Где вы были? Где вы были всё это время?!  

– Я, товарищ капитан, виноват… Вчера, написав вам доклад, я пошел на переговоры, где прождал их больше часа… Мне становилось совсем худо, меня трясло, знобило и лихорадило, даже начало подташнивать… Рядом с переговорным пунктом живут мои знакомые и я решил зайти к ним за помощью, так как уже и не знал смогу ли я добраться до училища… Они дали мне каких то таблеток и я отключился, вырубился совсем, впал в какое то забытье…  

Глядя ему в лицо я вдруг понял, что капитану не важно что я ему говорил, его это только распаляло и заводило, как будто я своими речами был катализатором к взрыву, что медленно готовился. Глаза, красные от недосыпания, а теперь уже и от злости, такое же лицо, полуоткрытый, немного перекошенный хищный рот, он был похож на крадущегося зверя, что вот-вот бросится на намеченную жертву.  

– Вы были у женщины! – вдруг рявкнул, прерывая меня Гелиев, – вы ночевали у женщины! Не врите!  

Я сконфузился, слова застряли в горле и я с удивлением и растерянностью только и смог заявить:  

– Да нет… какие женщины?.. Я был у знакомых…  

– Вы лжёте! Вы были у женщины! Какие знакомые?!..  

Мне стало не по себе и даже внутренне возмутило. Да, я был в «самоволке», но сам, если бы с женщиной, то не так уж искренне пришлось бы отбиваться.  

– Я был болен… А моя девушка в отъезде была… не могла мне помочь… – почти честно защищался я.  

– Вы – распутник! А нормальная женщина, девушка, никогда не даст мужчине до свадьбы!..  

Я оторопел и замолчал. «Он идиот» – подумал я. Этот вывод, вдруг, быстро успокоил меня и позволил взять себя в руки. Я тотчас как то обмяк и расслабился, теперь всё пусть будет как будет…  

– Вы были в самоволке! Ещё ни разу здесь, в батальоне, не было такого, чтобы солдат не ночевал в части! Это позор для роты! Это позор для меня лично! Вы наверное считаете себя самым умным здесь?! Ведёте себя нагло и беспардонно! Теперь вы за всё ответите и будете наказаны! Сегодня заступаете в наряд вне очереди! Марш готовиться!  

Отдав честь, я вышел из кабинета. А там, уже всё услышав, меня ждали едкие и ехидные вопросы, насмешки и подколы моих товарищей. Я на автомате, ещё под воздействием свершившегося, только отмахивался и невпопад отвечал. Потом машинально стал готовиться к наряду, гладил гимнастёрку, начищал сапоги и подшивал свежий подворотничок, когда уже прежний дежурный по роте, немало удивившись, с радостью передал мне символ дежурного – солдатский штык-нож от автомата.  

Вечером, после отбоя, как всегда все дежурные подгоняли старослужащих спать, не желая навлечь на себя гнев дежурного по батальону офицера, в обязанности которого, в том числе, входили проверки казарм после 10 вечера.  

Традиционно приглашая всех в кровати, как обычно в таких случаях, я зашел в ленинскую комнату. Там, в художественном экстазе, не замечая времени, трудились над своими дембельскими альбомами военнослужащие, прослужившие более 1. 5 лет. Это, наверное, единственное, что они делали сами в роте, так как ни уборка, ни зарядка, ни изучение Устава, их уже не касалась. Это были чудесные превращения простых серых фотоальбомов в произведения искусства, когда картонная обложка обтягивается тканью офицерской шинели и на ней красуется латунная чеканка, а внутри каждый невзрачный лист становится сначала черным, равномерно покрываемый тушью, а затем, посредством разбрызгивания разноцветной гуаши с зубной щётки, приобретают вид открытого ночного неба, с мириадами звёзд и туманностей, на которых потом бережно и аккуратно лягут любимые солдатские фотографии, всегда готовые потом, на «гражданке», напомнить славные армейские деньки…  

– Мужики, всё, давайте спать уже… – как в детском саду я – воспитатель, приглашал ко сну нерадивых детей-старослужащих.  

– Та сейчас…  

– Тут немного ещё…  

– Вот тут только осталось…  

– Минуту… досыхает… – слышались знакомые нетерпеливые отмазки.  

Прошло ещё минут десять и я, наконец, выключил в комнате свет. В казарме остался гореть только дежурный ночник, с которым я должен был бы встретить утро после бессонной ночи, что надлежало провести мне как дежурному.  

Утром, как всегда дневальный, стоящий на крыльце, имитируя уборку, завидев издали ротного, подходящего к казарме, тотчас же дал условный знак и через несколько секунд Гелиев, зайдя в роту, уже принимал от меня отчёт:  

– Смирно! Товарищ капитан, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось. Дежурный по роте, младший сержант Фадеев!  

– Вольно! – отдав мне в ответ честь, скомандовал ротный.  

Он прошёл в свой кабинет, но через минуту вышел в казарму уже без верхней одежды. Я стал наблюдать за ним, пока все готовились к завтраку и утреннему построению. Он пальцем провёл по быльцам кроватей, потом проверил под тумбочками и на подоконниках, и не найдя пыль, стал осматривать заправленные кровати и ровно повешенные в открытом шкафу шинели. Я про себя усмехнулся. «Молодые» хорошо знали своё дело и каждое утро тщательно всюду убирали и заправляли – не придерёшься.  

Однако после завтрака он вызвал меня к себе. Его настроение изменилось. Он, наверное, уже выспался, в отличие от меня. Лицо выражало самоуверенность и даже злорадство. Мне показалось что он что то задумал и теперь, глядя на меня самодовольным и властным взглядом, не спеша реализовывал свой коварный план.  

– Вы соврали мне, товарищ младший сержант! Вы сказали, что у вас не было происшествий за ночь, но это не так! Дежурный по батальону офицер видел свет в ленкомнате после отбоя, когда все уже должны были спать. Это нарушение правил несения службы дежурным по роте, это недопустимо!..  

К чему это он? Всем были известны подобные мелкие огрехи. Как правило на них всегда закрывали глаза как дежурные по батальону, так и само руководство батальона, если, конечно…  

– …Вы снимаетесь с наряда, передайте дежурство младшему сержанту Данилову, а вечером снова заступаете в наряд… Никому не позволено нарушать Устав, и я буду и впредь пресекать подобную служебную халатность! Свободны!  

Выйдя из кабинета, я с тоской посмотрел на свою кровать, которая ждала меня спать после бессонной ночи, если бы позволил ротный. Теперь этому не бывать и я снова вечером принимаю дежурство. При таких обстоятельствах бороться со сном этой ночью было бесполезным и невозможным. Именно в армии я научился спать в любых позах, где угодно, сколько возможно и при том очень чутко. Нас спасали двойные двери – как только скрипела первая входная дверь в тамбур, возвещающая ночной обход дежурного по батальону, мне достаточно было секунды, чтобы услышав эти противные, но спасительные звуки, вскочить, застегнуть крючок на воротнике, одеть головной убор и вытянуться по стойке «смирно» около тумбочки при входе проверяющего во вторую открывающуюся в казарму дверь. В других случаях, когда дежурного застают спящим, пусть даже за столом, или тот вообще где то отсутствует, что предполагало что он спит где то в другом месте, тогда они, дежурные, несли неизбежные неприятные последствия.  

Когда я на следующий день не совсем бодро рапортовал Гелиеву об отсутствии происшествий за ночь, то опять слукавил, а с его точки зрения – соврал.  

Всё повторилось как и днём раньше. Не найдя недочётов в уборке, капитан снова обратился за «помощью» к новому дежурному по батальону офицеру, который не подозревая о наших непростых взаимоотношениях, как при допросе с пристрастием, вынужден был вспомнить, как ему показалось, что после отбоя ещё работал телевизор, он видел его светившийся экран в окно, подходя к казарме, хотя когда уже зашел внутрь, тот уже был выключен.  

– Вы снова соврали мне, товарищ дежурный! Работа телевизора после отбоя запрещена, не так ли? Вы опять нарушили свои обязанности дежурного по роте! И я смотрю вы стали систематически их нарушать! Я не позволю делать это в своём подразделении! Вы снимаетесь с наряда и идёте на профилактические работы со своей радиостанцией в парк, а вечером снова заступаете в наряд. Я заставлю вас выполнять положенные обязанности! Свободны!  

Я уже ничего не мог соображать и анализировать. Две бессонные ночи стали превращать меня в зомби, уставшего и бездумного.  

Придя в парк и включив внутри кунга свою радиостанцию, я обратился с просьбой к своему товарищу, что делал то же самое в соседней станции:  

– Виталик, дружище, я не могу уже, вырубаюсь, хочу вздремнуть часок-другой внутри. Подстрахуй меня, посмотри, будет кто идти – дай знать, зайди первым, разбуди меня заранее… Сил моих больше нет…  

–Сделаю, Санёк, не волнуйся, отдыхай спокойно… Да… досталось же тебе…  

Получив «добро» я забрался внутрь станции. Закрыв обе двери и сев на маленькую табуретку, я нахлобучив шапку, откинулся назад, упершись спиной в одну из приборных стоек. Расслабившись, мой взгляд остановился на множестве цветных горящих лампочек на приборных стойках напротив, они мигали и светились, полностью захватывая и фокусируя моё ослабевающее внимание. Эти огоньки стали дрожать и вот я вижу ровные ряды точечного света от дрожащего пламени свечей, что расположены по обе стороны от меня, идущего по мраморным плитам старинного католического собора. Здесь никого нет и шаги гулко отдаются в высоких сводах, статуях мучеников и святых. На пустых черных полированных лавках играют тени и блики от приглушенного свечного и лампадного света. Весь зал в полумраке наполнен торжественностью и религиозным экстазом. Оглядываясь по сторонам трепетным и возбужденным взглядом, я уверенно подхожу к исповедальне.  

– Простите мне, отче, ибо я грешен… – преклоняя колени говорю я.  

– Расскажи, сын мой, какой грех гнетёт тебя? – услышал я вдумчивый и спокойный голос за деревянной решеткой.  

– Я влюблён, и любовь моя взаимна, но наши родители… Они не поддерживают и не одобряют наших чувств и отношений. Но мы любим друг друга. Что нам делать и как нам быть?  

– Господь милосерден, сын мой, он всегда рядом и всегда готов прийти своим чадам на помощь… Но в чём состоит твой грех? Откройся мне и обещаю мы сможем вместе разобраться и помочь тебе…  

– Наша любовь, отче… приняла уже ту земную форму… мы поддались искушению, согрешили вместе… плотски… и теперь боимся расплаты и гнева Божьего…  

– Прелюбодеяние? Это огромный грех и одним покаянием вы не сможете обрести прощения Всевышнего… – голос по ту сторону становился жёстким и угрожающим, – то сам дьявол искусил вас и теперь тебе и только тебе держать ответ перед Богом!.. Ты полон порока, я вижу все твои низменные пристрастия, все твои плохо скрываемые вожделение и похоть, все твои нечестивые мысли!..  

– Но как же?.. Мы ведь любим друг друга, я знаю и верю что мы созданы друг для друга… Разве Господь против нашего чудесного союза? Разве он не может простить нас и вести дальше, обласкивая нас своей благодатью?..  

– Гореть тебе в геенне огненной, а не благодати! Кто ты такой, чтобы следуя своим гнусным плотским мыслям и порокам, решать за Бога, что ему правильно было бы делать?! Ты – вероотступник! И тебе калёным железом следует прививать кротость и смирение! Я проклинаю тебя! Пусть на твою голову обрушится кара небесная и демоны разорвут тебя в преисподней!..  

Последние слова громыхали уже по всему храму, отражались от стен и хлестали меня своей решимостью и неизбежностью. Я вскочил и бросился к выходу. Тут сзади, за спиной, я услышал противный скрип открываемой двери и из исповедальни вышел мой духовник. Я остановился и с интересом стал его рассматривать. Он был в длинной черной рясе с капюшоном, как у монаха, но почему у него вместо маленькой шапочки на голове огромная сиреневая чалма, с кокардой вместо броши и восходящим из неё длинным и широким павлиньим пером? Вместо нагрудного креста какие то серебристые плетёные аксельбанты и коричневая портупея… А на плечах эполеты с капитанскими звёздочками… Эти знакомые поросячьи глазки, с подведёнными черной тушью бровями, это картавленье… это же Гелиев! Когда же он принял постриг или сан? Он же не может подрабатывать капелланом в батальоне?.. Его длинные тонкие пальцы беспокойно и нервно перебирали крупные янтарные чётки…  

– Ты не избежишь наказания – ни на земле, ни на небесах! Тебе никогда и нигде не спрятаться от меня!..  

Вдруг чётки рвутся и бусинки начинают дождём сыпаться на каменный пол. Переливчатый звон их падения переходит в демонический хохот, иезуит тычет в меня пальцами и сквозь смех я слышу:  

– Саня.. Саня, перестань… больше не могу…  

За секунду «святой отец» уже в шинели и ушанке перевоплощается в Виталика. В проёме, сквозь две открытые двери станции, я с удивлением наблюдаю как тот корчится и катается от безудержного смеха.  

– Что случилось?.. Что смешного?..  

– Видел бы ты себя… Как ты…  

– Да что произошло то?..  

– Я решил зайти и разбудить тебя на обед… Открываю первую дверь, вторую… Тут ты подрываешься, с безумным взглядом, табуретка подламывается и ты на корточках, как в гопаке, начинаешь наугад, бестолково, переключать все тумблера… Ты ничего не видишь и не слышишь вокруг… Я – «Саня, Саня!.. », а ты со стеклянными глазами и в растяжке на полу… руки лихорадочно блуждают по панелям…  

– Господи Боже, я, с перепугу, думал ты – Гелиев, он тут… недавно… грехи мне пытался отпустить…  

– Что пытался?.. Я его не видел тут, в парке…  

– Он не в парке отпускает… Ладно… кошмар какой то приснился… надо же!.. Обед, говоришь? Тогда пошли… И ничего смешного тут не вижу…  

– Ты бы видел бы себя, мечущимся по кунгу… Я даже в сторону отскочил, чтобы не мешать тебе так яростно «работать»… Насмешил на год вперёд…  

Всё же я немного отоспался и взбодрился. Потому, когда на следующее утро, после очередного ночного дежурства, меня в третий раз вызвали к ротному, я уже внутренне подготовился, что этот моралист и инквизитор снова будет пытать меня.  

Капитан даже не поднялся, развалился как барин, на своём стуле. Я равнодушно и даже иронично посмотрел ему в лицо. Сколько раз, думал я, он смаковал свои гневные, праведные и высокомерные речи, писал и репетировал их, должно быть, перед зеркалом, довольный собою, обрушивая мне на голову карающий меч своего правосудия… Быстро натянув на себя пренебрежение и надменность, он попытался было открыть рот, но я опередил его, не дав ему насладится правом в очередной раз показать превосходство надо мною, свою власть единственного вершителя моей судьбы…  

Сделав несколько шагов к столу, не скрывая более лукавой усмешки, проигнорировав субординацию и уставные взаимоотношения, и не спеша растегнув ремень, снял штык-нож, протянул его в направлении ротного.  

– Кому мне с утра передать ножик?.. Ведь я для этого сюда был вызван?..