Война (часть2)

ВОЙНА  

Часть2  

ОККУПАЦИЯ  

Хутор Байрак, отнюдь, не был захолустьем: на благодатных Полтавских черноземах вырастали богатые урожаи, нагуливались тучные стада. Практичные немцы не стали его рушить, решили и дальше использовать по прямому назначению для продовольственного снабжения своей армии, сохранили даже старые совхозные порядки, сдобрив их жесткой арийской дисциплиной, называли уже не совхозом, а фильварком, назначили управляющего, он же староста. Им стал добровольно, сам предложил свои услуги, сотрудник из бывшего руководства. Он верой и правдой служил «великой Германии», наказаниями и даже пытками заставлял трудиться до седьмого пота, все произведённое и выращенное исправно отправлял фатерлянду, его ценили и за усердие на работе и за хлебосольность и дружбу с офицерами, которые часто гостили у него, и даже наградили каким-то крестом за помощь в организации засады на партизанский отряд. Но судьба у него трагична, после освобождения он не сумел скрыться, был арестован: в Полтавской тюрьме его посетил сын – майор Красной армии и застрелил из табельного оружия. Такое было жестокое время, не щадило даже единокровных.  

Поскольку народу было мало, особенно мужчин, на хуторе устроили концентрационный лагерь наших военнопленных. Но тут не было ни колючей проволоки под током, ни пулеметных вышек, ни сторожевых собак. Освободили одну из бывших молочных ферм, довольно капитальную и утеплённую, соорудили нары, установили охрану из двух престарелых бюргеров, которые вечно спали, издавая, не по возрасту, молодецкий храп и звучно «пукали», чем развлекали нас сорванцов. Немцы понимали, что деморализованные, растерявшиеся и разуверившиеся во всём люди, испытавшие шок унижения и позора, не способны к побегу, сопротивлению, и что они готовы безмолвно и покорно выполнять порученную работу за право жить и получать миску похлебки.  

И еще, они, вероятно, не ожидали такого огромного количества военнопленных, не могли ими распорядиться: можно было любой женщине подойти к такому, условно охраняемому, указать на любого, заявив, что это муж, брат или отец, и его  

ей отдавали. Так поступила моя тетя Анна, мама моего двоюродного брата Николая: выбрала здорового крепкого мужика и увела его домой, жила с ним, как с мужем, по-серьезному. Он – из России: в тепле и уюте, под бабским подолом, не лишенный плотских удовольствий с еще не старой женщиной, пережил оккупацию, после освобождения призван в армию, отвоевал до победы, но не вернулся к своей спасительнице и не забрал её к себе. Не везло тете на мужей, но это другая история.  

Вернемся на хутор. Лагерь вначале стал спасением для нас. Мать там работала на кухне, в большом казане готовила для всех полтавские галушки (это кипяток с сиротливо плавающими кусочками теста, сдобренный зеленью и солью), там подкармливались и мы с отцом. Он вначале ухаживал за лошадьми, потом, как знавший бухучет, вел его и там.  

Наступила жатва, провели её быстро, работа от зари до зари отвлекала от удручающих мыслей, немцы пригнали в совхоз несколько конных жаток, молотилку и даже парочку тракторов. Чувствовалось, что они пришли надолго, обустраиваются основательно и на постоянно, а это еще больше угнетало людей, все ходили понурые, подавленные, даже малышня и та не резвилась, вела себя тихо и боязливо. Стало холодать, пришла осень, а мы раздетые: что было с собой – поизносилось, заплата на заплате, как пережить зиму.  

И родители решили отправить меня обратно в село к дедушке, заодно забрать что-нибудь из оставленных пожитков. Отцу ехать опасно, схватят, повезла меня мама. Как в кошмарном калейдоскопе в моей памяти мелькают обгоревшие скелеты вокзалов, толпы оборванных, обозленных, несчастных людей с грязными котомками и мешками за спиной, крики, отборный мат и тумаки прикладами от полицаев, расчищающих проход холеным, напыщенным офицерам. Регулярного сообщения не было: попутно, на товарняках, платформах, в тамбурах, от станции к станции, если удастся прицепиться, пролезть, найти кусочек места. К этому времени уже появилось партизанское движение, одной из задач которого было нарушение железнодорожных перевозок: разбирались пути, летели под откос воинские составы, и немцы применили свою людоедскую защиту – живой человеческий щит. В нескольких передних вагонах сажали мирных жителей, или перед военным поездом пропускали состав с гражданскими, дескать, своих трогать не будут. Но мстителей это не останавливало: бабы еще нарожают, не убудет, да и советская пропаганда представляла оставшихся в оккупации чуть ли не фашистскими прихвостнями. Несмотря на это, народ ехал: деваться некуда, поехали и мы.  

Хорошо помню ночь: монотонно стучат колеса, сквозь щели, видавшего виды вагона, свирепо гуляют сквозняки. Я прижался к матери, придвинулись поближе к примитивной буржуйке посреди вагона. Блик лучика от огня лениво высвечивает унылые лица, плотно сидящих на полу людей, вдруг ослепительный взрыв, и я отключился. Потом мать рассказывала: её выбросило взрывной волной более-менее удачно на какой-то придорожный куст, ушиблась не сильно, только поцарапалась; когда немного отошла, начала искать меня: догорают остатки вагона, груды искореженного металла, месиво окровавленных тел, стон и вопли о помощи раненных, и среди этого ужаса где-то её дитя. Только, когда рассвело, она обнаружила меня, прижатого то ли шпалой, то ли доской. Она бросилась ко мне, не веря в худшее, потрогала, я – нехолодный, значит, во мне еще теплится жизнь, и я, благодаря усилиям и действиям  

матери, постепенно к ней вернулся. Не знаю, что она со мной делала, как приводила в чувство, и я оклемался. Когда открыл глаза, увидел перед собой незнакомую женщину с опухшими заплаканными глазами, с всклокоченными волосами, в изодранной грязной одежде, это была моя мама, постаревшая за одну ночь в возрасте двадцати шести лет. Было это недалеко от Винницы. Не помню, как добрались до Проскурова: далее поездов нет, идти далеко, сидим и уныло смотрим на дорогу. Вдруг слышим: «Матка ком». Пожилой немец из огромного грузовика приглашает в кабину: были, хоть и редко, и среди них люди. Запомнил сей эпизод из-за необычной машины: нет мотора, сразу – кабина,  

двигатель – посредине между водителем и пассажиром, жара и вонь. Довёз он нас до ближайшего села, а там уже рукой подать.  

Родное село встретило неласково: дом и все имущество разграблено. В дедушкиной мазанке, как горох в мешке: кроме дедушки и бабушки, тетя Анна с сыном Николаем и примаком, теснота.  

Тут еще староста вызвал маму: вручил ей запечатанный пакет и велел доставить в район. Хорошо она догадалась его вскрыть, а там донос – жена советского активиста. Спряталась в поле до ночи, пришла в дом, попрощалась со мной, и в потемках убежала обратно на Полтавщину, а я остался в селе.  

В отличие от Байрака здесь была более спокойная обстановка: глубокий тыл, никаких разрушений. Война прошла мимо на восток: все, как и прежде, жили в своих домах, привычно ковырялись на своих огородах, власти заигрывали с националистическими чувствами, разрешили свою украинскую власть, правда строго подконтрольную победителям, даже открыли начальную школу. У меня как раз подошел школьный возраст, и я пошел учиться. Происходило это в так называемой, народной школе, под соломенной крышей: большой класс, одни мальчики, девчонкам грамота или не обязательна или просто не пустили родители, не знаю, обычные парты. Первый урок – закон божий. Вёл его огромный верзила в рясе с громогласным голосом, когда пел псалмы, дрожали стекла в окнах, был очень строг, пресекал любые шалости и не послушания давно забытым наказанием: или на колени в угол, или руки на парту и линейкой по ним. Потом обычная учительница вела украинскую азбуку и счет. Отучился я где-то недели две. В один из дней послышались на улице выстрелы: полицаи ловили какого-то бедолагу. Он, чтоб не быть подстреленным, забежал к нам в класс, и его не застрелили, а на наших глазах убили прикладами. Мы в ужасе разбежались. Дед меня больше в школу не пустил, да и она вскоре прекратила свое существование: поигрались и хватит. Так и закончились мои университеты. Пришла слякотная поздняя осень, а за ней довольно суровая в том году зима. У меня ни подходящей обуви, ни теплой одежды, поэтому сидел дома, помогал деду сапожничать. Он оказался терпеливым наставником, а я прилежным учеником. Сначала научился готовить березовые гвоздики, которыми прибивалась подошва и каблук, не из-за дефицита металлических, а как более надежные и долговечные, потом готовить щетину, используемую  

вместо иголок, смолить и заправлять дратву, под конец был даже  

допущен к наложению швов, но не на видимых местах, и заколачиванию тех гвоздиков. По весне переходил в распоряжение бабушки, целыми днями помогал ей в огороде. На улицу меня не пускали: чего-то опасались, да и я не очень стремился, когда появлялось свободное время, играл с братом Николаем. Из тогдашних забот не освоил я только жернова, на которых в ручную размалывали кукурузу, нашу спасительницу и кормилицу: там нужна сила не чета мне хиляку. Управлялся с ними примак, и помогал ему Николай: он постарше и покрепче меня.  

Летом родители решили забрать меня к себе. Приехала мама, но в селе не появилась, остановилась в Проскурове у своего отца, туда же тайно доставили и меня, где мы в ожидании оказии на какое-то время задержались. Перед домом был стадион, там я впервые увидел футбол. Играли немцы, то ли между собой, то ли с нашими: молодые, азартные, полураздетые, шумные и увлеченные болельщики, веселые и радостные, вроде нет ада войны, которая и их вскоре перемелет в своей страшной мясорубке.  

Доехали сравнительно благополучно. Байрак изменился, люди более-менее, хотя бы внешне, успокоились, привыкли к порядкам, научились терпеть, сумбур в работе закончился, у каждого свой постоянный участок: кто – на ферме, кто – в свинарнике, кто – на бахче, бывший лейтенант по фамилии Кух – на маслобойне. Нам сорванцам нравилось его дразнить: «контора Куха, там дэ мэлэться макуха (это остающийся жмых после отжима масла). Он не обижался и украдкой угощал им нас. Все на работе, не до нас. И мы проводили время в бесконечных играх, как правило, с военным уклоном, разоряли в гае птичьи гнезда, чтобы полакомиться яичками, с удовольствием ели мел, зачем-то запасенный в найденном там же погребке, видать растущему организму не хватало кальция, или бултыхались в пруду. По вечерам отец занялся моим просвещением, и я вскоре мог сносно писать и читать, и владеть цифрами.  

Два раза его вызывали в гестапо, и каждый раз мы провожали его, как навсегда: плакали, мать давала ьему с собой скромный узелок, ревели до вечера. К счастью он возвращался, правда, немного помятый и с синяками на лице, ничего нам не рассказывал, на вопросы лишь отнекивался. Намного позже, когда я уже, в качестве инженера, устраивался на работу или просто заполнял анкету, где была пресловутая графа: был ли на оккупированной территории, что при положительном ответе вызывало кислую мину у кадровиков, хотя в то время я еще ходил пешком под стол. Видя, как меня коробят такие косые взгляды и подозрения, отец сознался. Был он членом подпольной группы некого Семика, одной из задач которой было освобождение из плена офицеров, особенно кадровых, в которых Красная Армия очень нуждалась. Отец оформлял командировочные документы для направления людей в прифронтовую зону для, якобы, заготовки и приобретения племенного скота для нужд «совхоза». Такими командированными были наши офицеры из военнопленных, они переходили линию фронта и успешно продолжали воевать. После войны многие из них писали отцу благодарственные письма, встречались и долго вели переписку. Видать гестапо что-то подозревало, но не успело докопаться. Я стал об этом писать в анкетах, и мина кадровиков стала немного слаще. Отец не смог оформить статус участника, т. к. Семик не дожил до победы.  

И еще, мне тогда от «командированных» достались старые поношенные шинели, ботинки, гимнастерки, портянки, в которых в перешитом виде я еще долго щеголял после войны, а довоенная добротная шерстяная гимнастерка на выпуск согревала меня и в студенчестве и послужила даже в Туле.  

Прошел год, начался сорок третий, хоть официальная пропаганда трубила о победах и триумфе арийского духа, сарафанное радио доносило другое: в небе начали появляться самолеты с другими, не немецкими звуками, часто начали сбрасывать листовки, две из них хранятся у меня до сих пор. Хоть и опасно, но их припрятывали, тайком перечитывали. Казалось клочок газетной бумаги, а какая магия воздействия на искалеченные души, светлели глаза, расправлялись плечи, вселялась надежда. Эти добрые, ласковые слова помню до сих пор:  

Родные братья,  

Сестры дорогие!  

Мы помним Вас,  

Мы думаем о Вас.  

Далее совет, как навредить врагу, как помочь своим. Потом эти слова я нашел в сборнике стихов Симонова.  

Продолжение следует