Electio Deorum

________________________________________________________________________________________________________  

Лес будто не знал что идёт война, гибнут люди, падают бомбы и продолжая жить привычной жизнью, скупо пропускал предрассветный свет через многочисленные тенистые кроны, своих жителей – деревьев. Ветер проворно скользил по макушкам, будто спрашивая разрешения проникнуть в их чащу но, не находя одобрения, снова облизывал верхушки хвойных и широколиственных стражей и убегал куда-то в высоту. В зимнем лесу тихо как в прибранной горнице, где заботливый хозяин стелет по белому каждому гостю, не разбирая лиц и намерений. На секунду обняв взглядом сказочный, заснеженный мир, нам может показаться что всё живое впало в глубокую спячку, дожидаясь вестников тепла – первоцветов, но если прислушаться – жизнь пищит, щебечет и каркает. Птицы – глаза леса, они могут тебя предупредить или выдать, а закон у Велеса простой, не забирай больше – чем можешь унести, не убивай больше – чем можешь съесть!  

Любопытная ворона подобралась поближе посмотреть на людей, на диких ненасытных зверей как говорил Лес, убивающих своих сородичей ради удовольствия быть лучше и права обладать лучшим. Она быстро поворачивала маленькой, черной головкой разнося неприятное карканье по округе и дождавшись когда человек проснётся, ворона несколько раз прокричала в его сторону, сопровождая звуки частыми морганиями смоляных глаз и упорхнула в недосягаемую даль морозного январского воздуха.  

Третий день сыпало с неба, завывало метелью, а в это утро повалил настоящий снегопад. Можно было ненадолго развести огонь, без большого опасения быть обнаруженными но, Овсянкин запретил, хоть он и знал, что неприятель не любил воевать в непогоду, а как известно, что немцу плохо – русскому в радость, все же греться решили спиртом, в жидком и сухом виде. Сухих, легко воспламеняющихся таблеток, было достаточно, как и не намокающих сапёрных спичек, горящих вопреки любому ветру. Спать на хвойной постилки устеленной на раскалённые угли всегда лучше, чем на голой промерзшей земле, но в этот раз пришлось пренебречь собственным здоровьем, ради здоровья других. В группе было пять человек, люди все разные, но что главное, все они были добровольцами вызвавшимися идти туда, от куда многие не возвращались. Измученные ненастьем, да и просто выбившиеся из сил после четырнадцатичасового ночного перехода, по непролазному зимнему лесу, они сообща решили отдохнуть несколько часов, перед решающим рывком в тылу врага. Линия фронта осталась в пятнадцати верстах за спиной, а заветная цель, железнодорожное полотно – впереди, ближе к району дислокации крупной группировки противника. Непогода не позволила авиации сбросить груз и диверсантом пришлось нести его на себе. Если не успеть и не взорвать пути, значит дать врагу дождаться возможного подкрепления и тем самым, обречь на возможную смерть тысячи советских солдат. Все понимали, куда и зачем они идут, меняя одну свою на тысячу других, чужих и безусловно более важных жизней но, у каждого из них, где то далеко, в душе, пряталась надежда, вернутся, живым.  

Разбуженный карканьем черной птицы Старовер приподнялся и огляделся. Командир группы товарищ Овсянкин или Тимофей Макарыч как его уважительно называли невзирая на возраст и моложавый вид, проверял упакованные в рюкзаки, драгоценные тротиловые шашки, подрывные заряды и взрыватели, бережно укладывая их так, чтоб в самый ответственный момент, установка заняла как можно меньше времени.  

Тимофей родился в самый первый год нового века в подмосковном Волоколамске. Время новых, высоких идеалов и громких лозунгов, захлестнуло справедливой идеей равноправия и через пол года после образования рабочей крестьянской армии он вступил в её ряды. Знакомство с динамитом в годы братоубийственной войны не прошли для Тимофея даром и подарило ему необходимые знания, для гражданского взрывного дела, с которым он объехал все масштабные стройки союза, зарекомендовав себя первоклассным специалистом. Ровно через четыре месяца и шесть дней после начала войны, его жену, невестку и внука накрыла германская бомба, а меньше месяца назад пришла похоронка и на единственного сына, по какой то злой иронии судьбы, погибшему за освобождения родного города. Самого же Овсянкина через неделю после внезапного нападения немца, отобрали для подготовки в отряд диверсантов. Окончив развед школу и удачно сдав экзамен, он должен быть переведён в так называемый спящий режим, посилится недалеко от границы фронта и ждать дальнейших указаний, но как только закончилась его полугодовая подготовка, он неустанно просился за линию фронта и был переброшен к партизанам, первым из своего диверсионного курса.  

Остальные казалось ещё спали, измученные долгим ночным переходом через линию фронта, но это было не так.  

Дед вообще редко спал, прикрыв голубые озера глаз тяжелыми морщинистыми веками, он по долгу лежал опасаясь неожиданных снов и их последствий. Появившись на свет божий, как он сам говаривал, в Тверской губернии и успевший поведать живого царя и повоевать на двух краях земли в японской и великой войнах, теперь снова и как в гражданскую, был вынужден лить кровь здесь – на родной земле. Рядом с ним спал Митя, его третий и последний сын, от новой жены. Трудно сказать, как именно получилось так, что они оказались в одном партизанском отряде, но что было легко, так это быстро вытянутая рука и выкрик ''Я пойду'', когда комиссар партизан представил набирающего группу Овсянкина. Дед обомлел, увидав горячность своего отпрыска и тут же напросился в диверсионную группу в след за сыном. Все привыкли звать его Деда, уже и забыв настоящее имя, а может и некогда не знав его, здесь был такой негласный закон; нельзя сильно привязывается к человеку, которого завтра может отнять слепая война. Примиряя не себя седьмой десяток, он категорически не хотел уходить в глубокий тыл и как он сам выражался ''отсиживать на печи бока'', но истинная причина, лежала на поверхности, здесь, рядом и звалась она ''Митькой''.  

Дмитрий был любимым ребёнком семьи, потому как младший, а теперь, возможно и единственный сын. Родился он в том же доме, где когда-то родился его отец, а ещё раньше и отец его отца, место это, теперь было принято называть Калининской областью, но от этого не дом, не край не изменился. Старшие братья, от другой женщины, Василий и Николай были мобилизованы в первые дни войны в состав двадцать первой армии, попавшей в конце августа, в немецкое окружение под Киевом и не один человек, доподлинно не знал о их дальнейшей судьбе. Митя же не попал под мобилизацию по причине не полных семнадцати лет и хотел изменить дату рождения, с двадцать пятого на двадцать третий год, как поступали некоторые из его товарищей и отправится на фронт но, отец запретил, сказав; ''Вишь чяво удумал, бабы ещё не нюхал, а на войну собрался, стервец''. Теперь вынужденный партизанить по лесам, он часто думал и о незавидной участи матери и сёстры, оставшихся в родном селе на подконтрольной фашистами территории и о неизвестной судьбе братьев. Ну и конечно думал он о бабах, которых ему так и не удалось понюхать, а воевать всё же пришлось. Похожий на своего родителя, внешне и внутренне он несознательно подражал ему во всём и был как бы, его более молодой копией.  

В чём без сомнения можно было быть уверенным, так это в крепком сне Спиридона. Будучи уроженцем Екатеринославской губернии и ярым противник монархии, он пятнадцатилетним мальчишкой начал свой путь в рядах повстанческой армии Нестора Махно. После ареста, судьбе было угодно спасти его от расстрела и сделать изгоем, отправив в исправительное-трудовой лагерь. Сумев через несколько лет доказать лояльность к советской власти он был откомандирован в ряды трудовой армии РККА, а затем отличившись и там, реабилитирован, приписан к колхозу и отправлен поднимать целину. А эти репрессии навсегда уничтожили любую надежду на продолжение военной карьеры в новой социалистической стране, за что видимо, в глубине души у него засела заноза обиды. Рано похоронив жену и успев до войны отдать единственную дочь за муж, Спиридон не терзался не о чьей судьбе, кроме своей собственной. Обладая врожденным талантом подстраиваться под внешние обстоятельства, у него как и у любого другого человека, были и явные недостатки, связанны они с непомерно длинным языком но, товарищи не обижались на язвительные шутки, принимая его таким – каким он был. После прорыва двух корпусов вермахта в глубь Можайской линии обороны, он как и семь его товарищей, несколько дней бродил по лесам, спасаясь от страшного немецкого плена, пока не наткнулись на партизан.  

Естественная ложбина схоронившая диверсантов от оголенности зимнего леса, укрывала их от ненужных глаз, даря шаткое, временного убежище. Деда приподнялся на локтях, оглядел копошившегося командира и остановив взгляд на вскинувшем вверх руки Старовере, молча толкнул в бок сына. Митька немедленно открыл глаза, будто только и ожидая разрешение встать, резко вскочил, осмотрелся и разбудил Спиридона, который тут же разрушив тишину Леса, сказал;  

– Вот это сон!  

– Неужто привиделось войны исход? – спросил дед.  

– Да нет, скорее бабы на постелях!? – предположил ещё не совсем проснувшийся Митька, за что и получил строгий, назидательный подзатыльник, от своего седовласого родителя.  

– Грешно нынче о бабах грезить, уразумел?  

– Да что ты батька.. – хотел сказать ещё что-то Митька, но тут же спасовал под строгим взглядом отца и с досадой добавил, – уразумел.  

– Дед лютяка, – смеялся Спиридон, – чяво его поучать то, он бишь не мальчик уже, поболе тя вымахал.  

– Вымахал то вымахал, – согласился отец, – только умом не больно вырос ух, – намахнулся снова, но волю рукам в этот раз не дал, ограничившись устным поучением, – курощуп лободырный.  

– Тише вы, – прошипел командир, – забыли где находимся, себя не жалеете – дело берегите.  

– Да ладныть те Тимофей Макарыч, мы жеть жавые люди – сказал шёпотом дед, – чтожы теперьча, молчать всю дорогу как вон ентот нехрясть!? – указав на старовера.  

Старовер не сосчитал ещё полностью второго круга лет, как считалось на его родине – Алтае, состоящим из шестнадцати полных оборотов земли вокруг солнца. В лагере партизан над ним посмеивались и считали тёмным – недалёким человеком, по слухам пришедшим пешком из глухого села что в верховьях реки Урсул, как только узнал что началась большая война. Помимо его дремучих, не кому не понятных и не кем не разделяемых верований, странным в нём было многое, как например, упрямое молчание или желание покинуть родные горные места, в которых его не когда бы не нашла, не советская власть, не остервеневший немец. Сносно понимая, по-русски он почти не говорил, ему это было также трудно, как им выговаривать его имя – Бернечек, потому и прозвали его старовером. На все вопросы о семье, он раскосо улыбался и кивая смуглой головой, с густой шапкой тёмных волос, упорно продолжал хранить молчание. Но несмотря на всю нелогичность поступка, он оказался в партизанском отряде, брался за самую тяжелую работу, всему учился и всем помогал, за это его приняли и явные атеисты и скрытые христиане.  

– Холодрыга, – поёжился Спиридон, – стужа проклятая!  

– Чем те зима то не угодила, – поднялся дед, отряхивая наскоро сшитый маскхалат от снега, – колодцев не рыть, мошку не кормить.  

– А что на смерть закоченеть, это не чего, – ответив деду он обратился к командиру, – Тимофей Макарыч дай чарку спирта согреться.  

– Чяво? Ошалел! Норму выдал, остальное только в крайнем случаи можно, – раскрывая карту с грифельными отметками.  

– Ошалел, – недовольно повторил за командиром Спиридон, – а греться то как!?  

– Во сне с бабами будешь греться, после победы, понял меня, – поменявшись в лице озлобился командир. Спиридон что-то невнятное пробормотал, но не рискуя отвечать командиру, встал резким движением отряхнул свою белую накидку.  

Позавтракав, заранее заготовленными желудёвыми лепёшками и остатками добытого зайца, они закидали следы ночлега снегом, затем молодые и выносливые, водрузили на себя два больших мешка с взрывоопасной начинкой и вместе с остальными, отправились в опасный путь. Пробираясь друг за другом, диверсанты старались осторожно ставить валенки след в след, соблюдая конспирацию и облегчая себе путь в глубоком снегу. Тимофей Макарыч как старший группы шёл первым, осторожно выбирая путь, за ним следовал дед с висевшем на шеи пистолетом-пулемётом Шпагина, за дедом Старовер,  сразу за ним Митя, оба с тяжелыми мешками, а замыкал строй Спиридон. Малочисленность отряда давала неоспоримые преимущества, но и имела явные недостатки, для легкости перехода через фронт, все диверсанты были вооружены ножами, сумками с четырьмя гранатами РГД-33, двумя автоматами ППШ и пистолетом Наган, находившим в личным пользовании товарища Овсянкина. Карта говорила что до заветного, отмеченного места оставалась около версты и чем ближе они подходили, тем больше была вероятность нарваться на группу неприятеля и раскрыть себя. А в случае обнаружения и столкновения с немцем им грозила неотвратимая смерть и что более важно, неминуемый провал операции.  

Аккуратно ступая следом за Овсянкиным, дед был полон сил и внутренний энергии, он частенько поворачивался назад, поглядеть где там Митя, не отстал ли. Проявляя к нему внешнею суровость и рукоприкладство, за что его некоторые по товарищески осуждали, дед внутренне безумно обожал сына и при необходимости готов был бы пожертвовать за него, не только свою, но и все возможные жизни. Ведь было же, так задумано создателем, что родитель живёт только ради того, чтоб жило его бесценное чадо. В отряде старика очень ценили, он умел делать то, что не умел не кто другой – ставить силки, а это помимо постоянного снабжения, давало право выжить в тылу врага, не ставя группу, под роковой удар ружейного выстрела. Его искусство передалось ему через поколения, от деда к внуку и в глубине души он страшно сожалел, время уходило, внуки были ещё малы, а сыновьям по какой то злой задумки, всё это было невмоготу, ровно так, как когда то и его собственному отцу. Расставляя ловушки с вечера, дед приносил утром какого не будь мелкого зверя, а ставя их с утра, к вечеру попадалась птица. Почему происходило именно так, не смог бы ответить и сам дед, пологая что всё по великой премудрости всевышнего.  

– Слышь старовер, – начал Спиридон, – чего ты богу лесу то не молишься! Забыл сегодня что-ли? – сказав с подковыркой в голосе.  

– Да сегодня у энтого бога отпускной! – сострил Митька и у всех на устах, кроме Старовера и Тимофей Макарыча промелькнула улыбка.  

– Тихо.  

Овсянкин поднял свободную руку в верх давая сигнал остановится. Лазутчики разом затормозили притихнув, слышно было натужный гул леса, совсем рядом раздался беспокойный крик малиновки; вет трэк це-це-те-тевин.  

– Да чяго ты Тимофей Макарыч, кажный знает что немец рано выевать не любя, – осторожно произнес деда. – Дремить ещё наверныть супостат проклятый.  

– Может дремлет а может и нет, – тихо ответил командир и добавил, – в оба зырьте братцы.  

Оттепель отступила вместе с вчерашним снегопадом, воздух густел под усилившемся морозом и с востока показалась приветливая аура небесного круга. Снег играл миллионом ярких переливов там, где скупым солнечными лучам тайком удалось пробраться в зелень еловой рощи и дотронутся невидимой рукой до его девственно-белого богатства.  

Ах если бы не война, если бы не Гитлер, какая жизнь тогда была бы, пронеслось в голове Митьки; ''найти бабу ладную, свадьбу справить, воспитывать ребятишек, а потом; гуляй с ними по зимнему лесу, хватай запах носом, вбирай его полной грудью. Ёлка, свиной холодец, масленица с блинами, но нечего, вот на воздух пути поднимем и конец войны ближе будет, а там и холодец и блины будут.  

Тимофей Макарыч же, не смотря на свой молодой ещё возраст, не желал, не малых ребятишек, ни елки с холодцом и не блинов с масленицей. Он чувствовал в груди нескончаемое жжение от недавней потери отпрыска, утеряв единственно тешущею его мысль; ''когда придет победа я смогу утопить общею беду в долгих сердечных разговорах с сыном, деля с ним всю чрезмерную горечь и редкую радости неподъёмно тяжелых дней''. Но нет, мыслей таких он больше не имел, как не имел и последнего близкого родственника. Вместо этого, на смену пришло сильное, неутихающее жжение в груди и великое желание отомстить за потерянное счастье – безоговорочной победой над Гитлером, отобравшим всё, кроме жизни, своей пустотой теперь, походившей на старый, испорченный барабан.  

Лес опять сменился с лиственной на хвойную полосу, как делал он уже не раз, а затем растворился в первозданной красоте, явив всем пятерым, крутой обрыв с гулящим по краю ветром и красивое русло широкой реки, с величественно открывшимся видом.  

– Батюшки роднай, – вырвалось у деда, – баса, на энтой круче и помереть не в тяг.  

– Красота, – подхватил Митька, – да там долу, чёрт голову подломит, – сделав несколько мелких шагов к склону и заглянув в низ.  

– Итить твою мати, – выругался командир в открытою на коленки карту, – версты на четыре в лево забрали.  

– Ну ничяго Тимофей Макарыч, наверстаем, – ободряюще сказал Дед, – авось чятыре – не дюжена.  

– Слышь, – обернулся Спиридон к Староверу, с явным намерением потешить себя и других, – я вот всё как то не уразумею, а чем тебе Христианский бог то не угодил? Христос!  

– Да чяво ты, – подхватил Митька, – тудыть в Алтаю ихнею, поди попы ещё, не добралися, – Дед, Спиридон и Митька засмеялись.  

– А ну, – резко встал Тимофей, – отставить парнягу в покое, видите он вам не отвечает и давай клевать, как худая баба на торгу.  

Звук ворвавшегося выстрела разорвал тишину, встревожив лес и распугав пернатых жителей. Пуля выпущенная из карабина маузер попала точно в мыщелковый отросток, оторвав часть челюсти Овсянкина и обнажив залитую кровью гортань. Не убитый но страшно обезображенный Тимофей Макарыч потянулся к на поясной кобуре, пытаясь что-то закричать но, натужно мычащего командира следующий выстрел смёл с заснеженного обрыва. Разлетевшиеся частички Овсянкина, вероломно попали рядом стоявшему старику в лицо и машинально убрав руки с автомата, он нагнувшись, стал вычищать глаза, пытаясь избавится от застилающих кровавых остатков. Всё длилось какие-то секунды, а показались долгие, бесконечные минуты, среди которых дед чётко успел услышать; беспокойный птичий грай, множественный хруст снега, непонятную речь басурманина, ругательство брошенное его Митькой, но что больше изумило старика, так это рваная, отвратительно – чёткая фраза; – Не стреляйте! Не стреляйте! Продрав старческие очи, лицезревшие на своём непростом веку разную невидаль, дед не сразу разобрал кого именно он видит, в этой группе из смешавшихся с заснеженным лесом людей, но особенно поразил старика вид Спиридона, бросившего ППШ и поднявшего руки – слова принадлежали ему.  

Вид изуродованного, обреченного лица командира на какие то секунды парализовал диверсионную группу, всё произошло на столько стремительно и глупо, что не кто не двинулся с места, впав в оцепенение, из которого их смогла вывести только ненавистная германская речь.  

– Waffen fallen lassen! Nicht bewegen!    

Нет, не страх – за свою, за жизнь – сына, заставил старика медленно снять оружие и бросить рядом с уже лежавшим автоматом. В голове закружился дикий хоровод мыслей в которых он ругал, ещё недавнего своего товарища, но чтобы в сущности изменилось если он бросил автомат вместе с дедом или после его, смерть кружилась над ними коршуном, считывая последние минуты.  

Два бледно-одетых немецких солдата, под пристальным прицелом десятков остальных, быстро подошли к партизанам, стащив с них сумки с гранатами и наплечные мешки, затем на авансцену жизненной кульминации диверсантов, медленно выдвинулась белая, высокорослая фигура с накинутым на голову капюшоном. Не дед со своим сыном, не Спиридон, не тем более Старовер, не встречались ни когда с такой породой немца, но на смену первому контузившему впечатлению, как это всегда бывает, вылезало второе рассудительное и дед в полголоса проговорил; – Дерзайте в кручину ребяты. Но, толи от того, что слова его были неслышны, толи от крутизны обрывы или от временно вросших ног в промерзшую землю, а может дед вовсе это не произнес а только подумал, не кто не двинулся оставшись на месте.  

Руки в чёрных перчатках сдёрнули белый маскировочный капюшон, обнажив молодое, славянское лицо в армейской фуражке, на канте которой, сверкнул человеческий череп с двумя скрещёнными костями и раскинувшимся над ним птицей, с ненавистно – гнутым крестом. Открывшееся физиономия показавшиеся Митьке удивительно знакомой, похожей на их сельского тракториста Гришу но, приглядевшись он понял, что это был совсем другой человек.  

– Wer nicht von Euch spricht Deutsch? – при этом вопросе немец откровенно улыбнулся, затем с облегчением добавив, – das dachte ich mir. Hans, komm her! – из строя трусцой выбежал один боец в таком-же белом маскировочном халате как и у подзывавшего. – Übersetzt diese wilden.  

– Ja, Herr Oberbürgermeister!  

Фашист с молодым лицом тракториста Гриши, заложил руки за спину и нараспев трубя грубой, неясной германской речью, начал вышагивать протаптывая себе снежную дорожку. Хоть и нельзя было уразуметь суть его птичьего языка, но можно было понять то, что он говорит ему нравится и даже, возможно воодушевляет его. Пока подполковник ходил излагая темному, дикому народу единственную светлую истину, как конечно казалось только ему и пришедшим с ним, каждый из партизан успел поймать себя на той мысли, что была родней и ближе. Митя думал, что жаль умереть не отведывав загадочного бабьего запаха, о котором ему говорил отец, дед сетовал на то что младшой рядом, а то он непременно б дал им воды напиться как в японскую, Спиридон подыскивал способ остаться в живых, а Бернечек чётко расслышав слова деда, прыгнул бы в обрыв но, до лежавшего в двух метрах рюкзака с взрывчаткой, можно было б и не добраться, а прыгать без него, всё одно что одетым в баню заходить – глупо. Закончив речь подполковник с пиратским черепом на фуражке, властно взглянул на Ганса, тот сделав шаг вперёд, видимо по солдатской привычке и возместил дикарям, слово, рейха.  

– Так как, все вы являетесь партизанами и коммунистами, – начал он на распев подражая манере своего командира, – Вы, признаетесь врагами рейха и приговариваетесь к расстрелу! Но великая и милосердная Германия, готова Вам предоставить второй шанс, в обмен на сотрудничество!  

Слова прозвучали как гром среди зимнего неба и седовласый старик наложил на себя крестное знамение, толи от того, что его и сына грозились сейчас же расстрелять, толи от того, что наконец-то разглядел мертвую голову на уборе эсэсовцев, толи прося бога избавить его от сотрудничества с супостатом. Подполковник с улыбкой взглянул на старика, наложившего на себя христианскую защиту.  

– Я готов! Я буду сотрудничать! – крикнул Спиридон.  

– У холера! – плюнул в него Митька.  

– Душепродавец! – озлоблено произнес дед.  

Вот то, где был и гром и молния и все девять казней египетских, человек которого они знали, которому они вверили свои жизни и общее дело, отрёкся от них как Иуда Искариот, предал своего учителя. Как мог нанести удар в спину тот, кого каждый из них готов был закрыть грудью, на этот раз единодушие мысли крепко связало троих, и если бы можно было выжечь глаза одного, гневным взглядом другого, то Спиридон немедленно бы ослеп, утеряв не только свет мира, но и свет души.  

Проделав несколько тяжелых шагов он отщипнулся от плеч, своих бывших товарищей и встал к ним лицом, боязливо опасаясь жгущих взглядов. Вся эта картина конечно же не ускользнула от хищных глаз подполковника и он торжествующе изрёк;  

– Gut gemacht Partisanen! Du hast die richtige Wahl getroffen, – затем посмотрел на старика и сделав несколько мелких шагов, видимо чтоб лучше разглядеть его морщинистое лицо, сложил кисти рук и спросил, – Bist Du Christ? Glaubst du an Gott? – тут же подбежавший на выручку Ганс произнёс.  

– Ты Христианин? Веришь в бога?  

Задай этот вопрос верующему коммунисту на день, месяц или год раньше, он бы заколебался, советский режим ведь тоже в некотором роде религия и как любая конфессия не терпел конкурентов но, теперь на краю собственной гибели не кого было боятся, кроме того, перед кем ты вскоре предстанешь и дед заявил так громко, что казалось заснувший снег сорвался с веток ближайшего дерева;  

– Да я верую в Иисуса Христа! – от неожиданности изречённых слов или от внезапной манеры их произнесения, сын обернулся на своего отца, Спиридон скривился в еле заметной улыбке, Бернечек остался верен себе, а брови солдата рейха поднялись вверх, как только Ганс перевёл ему ответ.  

– Gut, Alter Mann! – ответив, подполковник повернувшись к лейтенанту и велел перевести несколько слов, лично для старика.  

При произношении имени Гитлера, оберштурмбанфюрер Вильхельм Нойман командующий батальоном дивизии SS Totenkopf ''Мертвая голова'', всегда испытывал священный трепет. Родившись в Берлине спустя год после начала великой войны, которую сейчас принято называть первой мировой, сразу после гибели своего отца, он как бы и был – им, именно так, не раз говорила ему мать, пока за четыре года до прихода Гитлера к власти она не стала жертвой неизвестных грабителей. Узрев бледное лицо голода ещё в детстве, он в шестилетнем возрасте, стал невольным свидетелем сношения матери с незнакомыми мужчинами, после чего, они всегда сытно ели. Не понимая сути происходившего, прогуливаясь по своем двору маленький Вильхельм, был остановлен группой соседских ребят, высмеян и оплёван, как сын проститутки. Затаив обиду на вылезающую из кожи мать, не вернувшегося с войны отца, подлых еврейских сверстников и целый свет, он рос злым, черствым мальчиком. Когда же смог понять, что причиной нравственного падения матери был голод и желание спасти его, уже было слишком поздно раскаивается, да и не перед кем. Совершеннолетие совпало с годом прихода к власти Гитлера и Нойман вступил в НСДАП, затем в SS-Verfügungstruppe, где был сразу отмечен функционерами, как лицо подающее надежды, а спустя некоторое время и самим Генрихом Гиммлером, как образец истинного арийца. После чего карьерная лестница Вильхельма Ноймана, перепрыгивая ступени, устремилась в верх, а не выплеснутая любовь, была подарена партии и его фюреру.  

– Господин оберштурмбанфюрер, – начал торжественно солдат, – говорит что он тоже, как и ты верующий человек, его церковь третий рейх, а бог фюрер и зовут его Адольф Гитлер! Ещё полковник говорит что уважает, религиозные убеждения и разрешает всем Вам перед смертью помолится.  

Ганс перевел не все слова Вильхельм, он так же сказал чтоб они сняли валенки перед тем как их убьют, а то не гут немецкому солдату стаскивать обувь с покойников, но сначала пусть молятся своим невидимым богам. Нойман был материалистом, понимающим явное преимущество видимого перед невидимым, взирая на трёх обречённых с высоты своего арийского превосходства, он мстил всем врагам, нации, расы, детства, считая себя милосердным по отношению к ним.  

Огромный, удивительный, непознанный мир, со своими далёкими странами, горами, морями, женщинами, людьми и необъятными просторами стиснулся, до поле видимости, сузился в три маленькие точки зрения, а потом и в одну, свою личную.  

Деда, увлекая за собой Митю, отвернулся от косящихся на него глаз автоматов и врезался коленями в снег, снял шапку и запрокинул голову к небу, так явно, в первый раз за двадцать лет. ''Вот и пожили жизню'' – пронеслось у него в голове. ''Чяго толькмо не вядал, где толькмо не бывалчи, а не думал, не разумел что вот так кончусь, не от шальной пули, не от немощной старости, а от руки палача бусурманина, что же я сделал такого Господи? Знать поделом мне. Отрекся от теби прялюдныть, принял власть советскую, а ну как жи, я мог спастись то иначе, ведь немощные мы, шаткие, сам знашь'' – хватив рукой снега дед растёр его по лицу. ''Ну значит заслужил! Я тебя Господи, не кады, не о чёмыть не вопросил, сейчасжи взывая к тебе сердцем своим, Господи, прошу, спаси и сохрани отпрыска мого, неразумного младшого, а мене бери, забирай, я своё уже пожил, мыжныть не избираям, она так само тобою устроенно, кого нынче а кого опосля. Не забирай его Господи, дай ему ещо, миром твоим насладиться, воздухом надышаться в сласти''. Немецкая речь перебила мысленное уединение деда и он взглянул на Митьку.  

Митя увлекаемый дедом на колени, встав рядом но, он не умел молится, да и не знал как, к тому же не верил в бога. Для него, родившегося в год смерти вождя мирового пролетариата, оторванного от маломальских корней, церковью была партия большевиков, а богом товарищ Сталин но, по причине своего молодого возраста он не когда об этом не задумывался, да и незачем было. Теперь же когда эта мысль пришла ему первый раз, он ощутил сильную боль в висках, они колотились, бились о черепную коробку и хотели вырваться, как обманом пойманная и посажёная в клетку птица. ''Тиски, тиски почему так давят тиски'' и уловив себя на мысли, что давят его не тески а вески, он удивился схожести слов и их функционального значения, забыв на миг о своей незавидной участи. Немецкая речь перебила сумбурность Митиной мысли и он взглянул на деда.  

Наблюдавший со стороны коллаборационизма, за унизительными позами сына и отца, которые ещё пол часа назад были ему родными, боевыми товарищами, с которыми ещё утром, он шутил над дремучестью старовера, Спиридон испытал унизительное чувство страха, ужаса перед вольностью собственной мысли, имеющую силу осудить и обладающей властью оправдать. Спиридон старался не думать о предательстве, о своих сказанных клятвах, о возможном исходе войны, о судьбах миллионов человек, в его сознании неслась сломанная электричка доводов; ''Разве виноват я в том что не хочу умирать, нет, не думать, не думать не о чем, а иначе идти и становится рядом но, это невозможно, только не сейчас. Жить, жить не смотря не на что, спасусь сам спасу всех остальных, умру я – умрут все, не будет меня, мир завтра не проснётся, не будет друзей, врагов, хороших, плохих, небо, земли, а это всё должно, должно жить, а убьют меня и всё погибнет, испарится, поэтому надо выжить, выжить, выжить, не ради себя – ради всех них''. Неуправляемая электричка мыслей, споткнулась о немецкую речь и Спиридон зацепился взглядом, за подошедшего к староверу, подполковника.  

– Warum betest du nicht? Atheist?  

Бернечек не тревожился чувством страха перед смертью, не ощущал раскаяния перед совестью, не испытывал лютую ненависти к немцу. Всё что сейчас разыгрывалось перед его узкими глазами, было как запись киноплёнки, которую он первый раз увидел полгода назад, на узловой железнодорожной станции Транссиба в Новосибирске, где на натянутой простыне показывали патриотический фильм, для поднятия боевого духа армии. Чем бы не закончилось плёнка, старовер знал что всё одно, вернётся к себе на Алтайскую родину, перед смертью или после неё. Смерть не являлась для него слепой неизбежностью, а была лишь строгой закономерностью, окончанием очередного цикла, замыканием круга, сменой мерности нашего мира на более сложную материю. По завершению коло, он опять будет отправлен сюда, для исправления ошибок прошлой жизни и так снова и снова, пока не пройдёт свой безошибочный цикл, после чего станет ярким белым светом, из которого родятся множество отдельных миров. Он пришёл защищать, убегающие изгибы быстрой – кормилицы реки, живую стену мохнатого – хозяина леса, бесконечно голубой свод – купола неба и семерых детей – погодок. Если бы старейшина рода отправил на войну не его, а другого джунгара, то детей – погодок у него, наверняка было бы шестнадцать, как и у любого достойного представителя рода, а теперь это решать не ему а, его загадочному богу.  

– Господин оберштурмбанфюрер, спрашивает тебя, почему ты не молишься и атеист ли ты? – перевёл лейтенант но, Бернечек не чего не ответил и только улыбнулся краями губ.  

– Frag diesen Verräter, ob er dumm oder kontugiert ist?, – заинтересовался Нойман.  

– Почему он молчит, он немой или контуженый? – Ганс задал вопрос подполковника Спиридону.  

– Он чудной, с Алтая, с нами тоже особливо не говаривал, верит в каких то своих богов, – лейтенант Ганс выслушал внимательно ответ и перевёл его командующему батальоном. Подполковник оживился и подойдя ближе к Бернечеку с интересом задал вопрос.  

– Alte Götter! Sehr gut, das Reich ist an alten wissen interessiert, hast du Sie?  

Но старовер уже не видел этого странного врага, не слышал его косноязычной речи, внимание захватил большой, старый ворон. Усевшись на ближайшую ветку он издававший особое, зловещее карканье, расправляя свои чёрные крылья и заглядывая в глаза Бернечеку – это был тревожный знак.  

Подполковник дивизии SS Totenkopf Вильхельм Нойман, видя отрешённость Алтайца, потерял всякий интерес к этому действию, приказав Гансу перевести дикарям чтоб снимали валенки и собирался подать рукой знак солдатам, что можно начинать расстреливать, предварительно посетовав что потерял слишком много времени но, услышал преждевременные автоматные очереди. С противоположного конца растянувшегося батальона, раздались человеческие крики и один оглушительный вопль, заставивший задёргаться эсэсовцев державших партизан, под взглядом автоматного дула. Отдав несколько быстрые приказов солдатам, Нойман всматриваясь в однообразность зимнего леса, потянулся за своим наградным Вальтером но, рука замерла на сумке для пистолета. Прямо на него, из глубины леса, с диким, первобытным рёвом, мчался огромный бурый медведь – это был шатун.  

Забежав в гущу немецкого батальона, взбешённый зверь раскидывал попадавшихся на пути людей, не воспринимая различий, не понимая культур. Разбуженный артиллерийской канонадой, голодный, взбешенный и всеядный, с потрескавшимися в кровь лапами он искал лёгкой добычи или быстрой смерти. Подогретый липким запахом человеческой крови и разъяренный укусами десятка свинцовых пчёл, шатун добежал до края обрыва, метнулся из стороны в сторону, смешав в одну кашу фашистов, коммунистов, снег, кровь, рюкзаки, автоматы, религию, преданность, раскаяние, предательство и смёл это месиво, с заснеженного склона.  

Оторвав, чуть прихватившее морозом веки, старовер почувствовал звон от вибрации сердечно колокола. В пяди от него, глаза в глаза, лежала голова абагая, ''дядя по отцу'' как называли его на родине Бернечека. Глаза медведя были открыты, а из окровавленной пасти вырывалось тяжелое, хрипящие дыхание и страшный смрадная вонь, только доброе полукруглое ухо, напоминало о его травоядной природе – медведь умер.  

В нескольких аршинах от него просвистели пули шмайсера, на верху склона слышался говор немецких солдат, но оказавшись у самого подножья, им пока было его недостать и Бернечек осознал что у него, возможно ещё будет время уйти. Поднявшись и окинув узким взором пространство, перед ним явились труды старухи смерти и её сестры войны, заставившие содрогнутся бы, самое черствое, сердце, на всём белом свете. Ближе всех к нему лежал Тимофей Макарыч, упавший лицом в снег так, что не было видно, его искорёженного до неузнаваемости лица. Чуть поодаль лежал дед, а прямо под ним Митька, всячески оберегая своего младшего при жизни, он делал это и после смерти, абагай все же зацепил его своей огромной лапой и по всей видимости старик умер мгновенно, ещё до того как свалился вниз. В двух противоположных сторонах, словно указывая направление Север – Юг, лежали два эсэсовских фашиста, такая же красная, залившая белые маскхалаты, эсэсовская кровь, вопреки словам Гитлера, не подтвердила своей исключительности и не спасла арийцев, от первородного гнева природы. Наверняка, в Германии у них тоже были семьи, маленькие смеющиеся дети, не умеющие понять или представить, что их любящий родитель, является для кого-то ненавистным врагом и захватчиком. Мало что может сравнятся с беспристрастным равнодушием войны, у неё нет любящих родственников, рыдающих по своим не вернувшимся отцам и сынам, нет глупых предпочтений, объясняющих правоту одной или другой стороны, нет гнетущей совести, позволяющей признать собственную неправоту, нет всезнающей религии, догмами которой можно было бы всё объяснила, у неё есть только право, отбирать жизнь, война – знает своё дело и к сожалению, очень хорошо.  

Алтайские глаза Бернечека наткнулись на лежавший рюкзак, в который несколькими часами раньше, ещё живой Овсяников бережно укладывал детали взрывного устройства, а совсем рядом, из снега, торчал чёрный нос ППШ. Помнив сказанные перед смертью слова командира, что они забрали на четыре версты в лево, он снял с его тела полевую сумку, накинул взрывоопасный мешок на плечи и потянулся за автоматом но, тут же замер, услышав бессвязную речь Мити.  

Сделав четыре непростых шага по глубокому снегу, он с силой перевернул безжизненное тело деда и открыл молодое лицо юнца. Митя узнав раскосую морду Бернечека, просиял ободрённым взглядом и употребляя уменьшительно-ласкательное наклонение и милые, нежные слова, просил помочь ему подняться. Алтаец скинув рюкзак, ухватил пацаны за подмышки и со всех сил потянул себя но, как только Митя встал в свойственное человеку положение, он обратил внимание на помрачневшую физиономию Алтайца. Обломленная бедренная кость, открыла свою белизну, разорвав плоть и тёплые ватники, Митька не ощущал боли, зашкаливший адреналин ввёл его в состояние шока.  

– А это, – сказал он как то между делом, глядя на выпершую конечность, – это не чего, я дойду! – В напряжении посмотрев на старовера. – Ты знаешь, я какой сильный, я на одной ноге доскочу, у нас раз в селе телега перевернулась под откос, так я один её вытолкал, не кто не верил, а я один, честное слово, ты веришь мне старовер? Староверушка! – вырвался глухой крик из груди пацана. – Ты не бросай только меня, не бросай родненький! Ай мамка, сестрички, батька, батька, где батька!? – закричал он, на что старовер верный своему упрямому молчанию, только покачал головой.  

Из глаз мальчишки двумя неудержимыми потоками хлынули слёзы, больше он уже, не чего не говорил. Несмотря на свой юный возраст, Митя понял что это конец. По насмешки судьбы всё кончено, именно тогда, когда поглянулся слабый лучик надежды. Попытавшись сделать шаг, он мёртвой хваткой вцепился в ватный, спасительный ворот телогрейки Бернечека и надорвав маскхалат, упал рядом со своим отцом. Между двумя этими взглядами была вся сущность бытия, вся нежность, вся грубость, всех жизней на свете, бывших, нынешних и последующих.  

Как бы Бернечек не хотел спасти жизнь пацана, он понимал что это не возможно и тот просто умрёт от потери крови или заражения, к тому же далеко они вместе не уйдут по красному пятнам крови их неизбежно выследят и убьют. Мучила Алтайца другая мысль, подлая или благородная, он не знал, да и совсем не было время раздумывать, где то там, спускается немец. Обхватив руками тонкую, белую шею Митьки, он сжимал её до тех пор, пока его молодые пальцы не отпустили ворот телогрейки. Опустив веке, на застывшие, ещё хранившие следы жизни, глаза, старовер почувствовал сильный внутренний жар, что-то сломалось, треснуло, расплавилось внутри.  

Гонимый ударами собственного, сердца он накинул вещевой мешок на плечи, поднял ППШ и тараня глубокий снег направился к замёрзшей реке; ''она не выдаст, она не предаст'' – пронеслось у него в голове. Добравшись до льда, старовер побежал вдоль русла, вспоминая последние слова Овсянкина, на четыре вёрсты в лево забрали. Быстро семеня скользким войлоком валенок по застывшей воде, он изо всех сил размахивал несуразно длинными руками, стараясь предать своему движению, большую скорость. Где то сзади зазвучало одинокое соло шмайсера, а затем и дуэт, квартет, секстет, нонет и полный оркестр под руководством MG-34. Под фашистскую музыку смерти, ледяная крошка вздыбилась в пляс, взрываясь белым облаком брызг, то там, то здесь, то совсем рядом, валеночный войлок скользнул и Бернечек припал к ледяной рубахи реки. Разбив в кровь, нос и губу он ощутил мимолётно бодрящие чувство, притупленной боли, радостно осознав ''значит жив''. Перебираясь конечностями по-пластунски, Алтаец жался к снежному перемёту вдоль замерзшего берега, неожиданно напоровшись на собственную мысль; ''рюкзак… если попадут в рюкзак… и как только, до сих пор не попали… Слава Роду! ''. Внезапно выстрелы затихли и в наступивший тишине, слышались тревожные удары обезумевшего сердца, вибрацией разносящиеся по реке, на много верст вперёд и назад.  

''Ушли? Почему стрелять перестали? Боекомплект берегут? Ещё бы и как не попали! Слава Роду! Что же не слышно? Ушли? Нет лежать нельзя, эти придут проверять. Но и встать сейчас тоже, наверняка стоят, смотрят, ждут. Если близко подойдут, мне не уйти. Нужно сейчас, сейчас. Лес. В лес. Через реку. ''  

Резко поднявшись и сумев зацепиться непослушными валенками за выпершую кромку льда, он не оглядываясь побежал через сто саженевое русло реки, в направлении спасительного строя корабельных деревьев. ''Не стреляют, не стреляют, '' – явно проносилось в голове, а на каком то втором, заднем плане, слышалось осторожное, – ''неужели ушли. '' Но как только, он преодолел треть ледяного пути, снова заиграла прежняя погребальная музыка, старовер поскользнулся и упал, а музыка уронила свои убийственные ноты туда, где секунду назад была его левая кисть. В ужасе одернув руку он немедленно стащил с плеч рюкзак и как своего первенца зажал его на груди, пряча от пуль драгоценные тротиловые шашки. ''Ещё, ещё шаг, ещё шаг. '' – гудело где то внутри черепной коробки, но уже не кто не стрелял, затих смертоносный концерт и зимний лес, опустил свой деревянный занавес.  

Алтаец упорно пробирался вперёд руша белую гладь блестевшего снега и по-прежнему слыша звуки выстрелов, разносившихся рикошетами, по его надорванному сознанию. Не зная как далеко он ушёл, гонятся за ним или нет, что может ожидать его впереди, кого, могла привлечь слепая пальба, он точно понимал; ''впереди – неизвестность, сзади – смерть. '' Отдавшись в руки могучей власти адреналина, не чувствуя усталость, как первобытный человек, он упрямо пробивал себе путь, ломая зеркало снега, калеча нетронутую гармонию природы. Спроси Бернечека в этот миг, что именно заставляет идти его дальше, простое желание жить, прославится перед Родом, чувство воинского долга или ждущая где-то семья, он ответил бы, что его гонит вперёд, страшная мысль, о возможно напрасной смерти, командира, деда и конечно, не успевшего пожить Митьки. Поэтому во чтобы то ни стало, нужно было дойти, дойти, чтобы не оказался, прав Спиридон.  

Трудно сказать сколько он шёл, но затормозить его смогла, только выглянувшая руслом река. В первый раз остановившись и наконец оглянувшись, Бернечек увидел глубокую борозду снежного следа. Просидев так с минуту он понял что рюкзак у него до сих пор зажат в руках. Перевесив его в правильное положение, старовер потихоньку, как дикий зверь, нащупывал путь взглядом, втягивал его носом. Выйдя на склизкое зеркало воды и с острожной торопливостью, передвигая обутыми в валенки ногами, он озираясь пошёл по руслу, чтоб запутать немного след. Прошагав с пятую часть версты, Алтаец завидел подходящую сопку с тесно растущим ельником и полез вверх по переметённому склону.  

Развалившись в подходящем месте, таким образом, что можно было проглядывать открывающиеся окрестности, он стянул с плеч вещевой мешок, приткнулся к хвойному дереву и вознёс молитву священному духу леса. Природа была тиха и безмятежна, как будто и не было этих одуревших фашистов, разбуженного медведя, и дурацких, не кому ненужных смертей. Окончив ритуал партизан взял полевую сумку командира и вытащил от туда карту. Вглядываясь в трудный чертёж, он пытался вспомнить слова Тимофея Макарыча, объяснявший главные принципы ориентации по карте, не сразу определив где север, а где юг, Бернечек всё же разобрался, увидев и отмеченные грифелем точки Овсянникова и спасительную реку и заветный крестик, обозначающий цель всей операции. Обернувшись на левую руку, которая почему-то сильнее мерзла и плохо слушалась, он заметил расползшиеся красно пятно затвердевшей на морозе крови. Растерев снегом ладони, выпив спирта и вылил немного на руки, партизан пальцами здоровой руки, нащупал рану. Прикосновение, откликнулось чувством боли и гулкой рябью мурашек, пробежавшим тихим сапом по всему телу но, судя по всему отверстие было сквозное, кровь не била фонтаном, а иначе рука бы давно онемела и это было заметно. ''Значит, артерия судя по всему не задета, а если так, то можно не перевязывать. '' – промелькнуло в голове старовера. Вытащив из ножен армейский нож, он ещё раз оглядел окрестность, удостоверившись в безопасной безмятежности зимнего царства и достал из рюкзака сухие спиртовые таблетки и сапёрные спички. Нагрев металл, диверсант задрал вверх маскхалат, расстегнув телогрейку и плоскостью ножа нашёл на оголённой руке, кровоточащую рану. ''Да – мне больно, а им – уже нет'' – эта жестокая мысль, принесла не свойственное ему чувство злости и закрыв глаза Бернечек прислонился спиной к дереву.  

Застегнув телогрейку и запахнув маскхалат, он немного отдохнул, затем, сверившись ещё раз с картой Овсянкина и определив примерное местонахождение, выбрал северо-западное направление, водрузил на себя полевую сумку, вещевой мешок, ППШ и отправился дальше. Держатся верного курса без отсутствия компаса, на незнакомой местности, для него выросшего в лесу, было совсем нетрудно, трудно было другое, не ошибиться в бесконечно-запутанных линиях армейской карты. С самого детства выслеживающий добычу на Туулу, волей богов, он сам становился жертвой, оставляющей полосу глубоких отпечатков, для подбиравшихся хищников. Единственной твердой почвой являлась заледенелая река но, открытость её русла была многим опаснее, непролазного лесного снега. ''Водить кругами, запутывая след, с надеждой зайти им в хвост? Нет не сил, не времени. Если они идут – они наступают мне на пятки. А они идут, не могут не идти, если среди них есть охотник, для него это работа, забава, жизнь. Сделать лишний круг? Ждать появления в засаде? Я и сам могу пустить их в хвост. Нет! Нужно идти, только вперёд, пути, главное найти пути, а там налегке, а там налегке…'' – не окончив свою мысль старовер услышал хруст, упал в снег, скинул рюкзак, схватился за автомат, но левая рука, плохо подчинилась, начав замерзать. Вслушиваться в голос леса, мешало все заглушающие удары собственного сердца. Ворон молчал. Лес был тих – трещало дерево. Тревога ложная. Мороз крепчал. Можно было выпить дарующего силу спирта, но он крал интеллект, а это куда было важнее в сложившейся ситуации.  

По мере продвижения, сражаясь со сплошной глубиной снега, его забирала мысль, о возможно идущем попятам немце, но чем дальше он шёл, чем гуще опускались спасительные сумерки, тем больше он думал что идёт не туда.  

Темнота украла след и это должно было принести облегчение но, потеря ориентира поселила отчаяние, по его расчётам пути должны были встретится несколько часов назад. Усталость – тяжким хватом повисла на шее, сердце – разносило по телу глухие стуки, а во рту – поселилась сухость. Сбросив неподъёмный рюкзак, опустив автомат, старовер присел на мешок и прислонившись к еле, вопреки здравого смысла, открыл флягу и запрокинув голову, сделал несколько жадных глотков. Спирт неприятно обжог горло и провалился внутрь, разлив теплый покой большого градуса по замёрзшему, израненному телу.  

Плотно захлопнув окна души тяжелыми ставнями век, Бернечек отгородился от реального мира, миром воспоминаний. Ему привиделась его белая река Урсул, что на перекатах была словно молоко, горы призывающие склонится над величественно – недосягаемой высотой, зелёные ковры с причудливым узором цветов, изумрудный окрас озера Куйгук, черновая тайга, ленточный бор, родное село и улыбающаяся Айару с седьмым ребёнком на руках, теперь он не выполнит долг перед родом и в очередной раз, в наказание будет отправлен сюда, исправлять прежние ошибки и постараться не допустить, новые. Утеряв ту тонкую грань что отделяет сознание от его второй подпольной жизни, старовер незаметно перелетел из воспоминанию к сновидениям. К нему подошёл его старший сын Капчыкай и протянув топографическую карту, с грифельными пометками Тимофея Макарыча, посмотрел как то по особенному, через слёзы сказав голосом Митьки; – Ты не бросай только меня, староверушка!  

В волнении открыв глаза, Алтаец пришёл в себя, где-то послышалась отдалённая немецкая речь, он нащупал правой рукой ППШ. Чётко определив направление доносившихся слов, пронеслась мысль – не замерзать же здесь, левая рука сильно онемела и отказывалась помогать, но голова ещё работала; ''либо это другой немец, либо враг на столько обнаглел, что начал громко орать в лесу. '' Приглядевшись в темноте, старовер, различил две медленно приближавшиеся фигуры. Один из фашистов что-то громко объяснял другому, помогая себе жестикуляциями, второй держа его под руку вёл в сторону Бернечека – определённо они были пьяны. ''Застрелить! Нет, нельзя! Нож! Рука. Их двое. '' Но то что произошло дальше, развеяло всякие сомнения. Остановившись в трёх, четырёх аршинах от Алтайца, жестикулировавший немец повернулся лицом в сторону товарища, стянул портки оголив бледную кожу и присел на корточки, второй же, схватив его за ворот и руку с отвращением отвернулся. ''Сейчас'' – стукнуло в голове диверсанта и несколькими уверенными шагами поравнявшись с ними, с размаху наотмашь стукнул стоявшего немца в шею, тот успел увидеть его в последний момент, но этого было недостаточно для того чтоб закричать. Пьяный немец потеряв равновесие рухнул на спину и недовольно выругался, тут же, оставшись в этой унизительной позе – навечно.  

Протерев запачканными пальцами остриё армейского ножа, потомок джунгар рассмотрел свежие немецкие следы на пушисто – белоснежном ковре. Из ещё недавней жертвы старовер превращался в раненого, загнанного хищника. Отодвигая пушистые еловые ветки он с осторожностью пробирался вперёд. Показалась изба. Их трубы валил плотный густой дым. Эта была деревня. Большинство домов стояли сожжены, но в некоторых ещё видна было жизнь. Возле крайней избы, пританцовывая под однообразный морозный мотив, ходил человек в овчинном полушубке с высоко поднятым воротником, лицо и голова были туго замотаны шерстяным платком, но судя по его мертвым приятелям и изгибам автомата – это был фриц. Деревянная дверь открылась и от туда вышел ещё один фашист в форменной одежде, перекинувшись парой фраз с озябшим на морозе солдатом, он забрал у него полушубок, платок, шмайсер и отправил того греться в натопленную избушку. ''Смена часовых'' – подумал старовер и тут же был осенён новой мыслью.  

Вернувшись по своим следам к убитым немцам, он разрезал свой надорванный, запачканный кровью маскхалат, стянул с ещё не успевшего окоченеть трупа фашистскую шинель, забрал две оголившиеся гранаты, просунул с трудом немевшую конечность в рукав, запахнул края, снял такой же серый, шерстяной платок и завязав лицо, крепко сжал в кармане нож. Выходя из густого заросшего ельника, диверсант нагнувши перемотанную голову вниз, поспешным шагом приближался к караульному.  

– Carl, wo hast du diesen betrunkenen verloren? – со смехом произнес часовой, но Карл не чего не ответил. – Wo Ist August? – в более серьёзной форме повторил вопрос солдат. Как только расстояние сократилось до четырёх-пяти аршин, фашист вскинул шмайсер, видимо заметив неладное, и спустил пусковой крючок.  

Что такое жизнь человека – падающий с ветки лист. Оторвавшись от утробы давшей возможность, она – жизнь, отправляется в одиночный полёт. Подхватывая ветром подарившем время, он – лист, кружится в бесконечно коротком вальсе. Нет не чего важнее – отдельной жизни, нет не чего красивее – падающего листа. Несущейся в безудержным порыве вечных мгновений, летящий в вихре мимолётных лет, как часто он – лист, словно забывая о неминуемой участи, высокомерно глядит на уже упавших братьев с высоты своего птичьего полёта. Как часто она – жизнь, словно забывая о скоропостижности времени, заставляет откладывать самые важные дела, самые нужные слова, на потом. Ошибочно полагаясь, на очередной порыв изменчивого ветра судеб, падаем раньше – чем могла бы длится жизнь, живём меньше – чем мог бы лететь лист.  

Раздались несколько металлических звуков спускового механизм, выстрелы не прозвучали, пули не вылетели, механизм застыл, оружейную смазку прихватило морозом. Ошарашенный немец успел только взглянуть в раскосое лицо смерти и тут же получил стремительный удар снизу вверх, ножом под подбородок. Разжав кисть, рукоять осталась в упавшем на спину, теле врага. Медленно озираясь по сторонам, он подошёл к неравномерно замёрзшему окну избы и испытал сложную смесь противоречивых чувств. Через причудаковатый морозный узор, Бернечек увидел изувеченное, трудно узнаваемое лицо Спиридона, сидевшего рядом немца переводчика Ганса и нескольких шнырявших по избушке врагов. Голый торс предателя был исписан вертикально красными линиями кровоподтёков, а руки плотно привязаны к телу пеньковой верёвкой. На секунду староверу показалось, что он тоже видит его, смотря через замёрзшее оконное стекло прямо в глаза но, Спиридон прикрыл воспалённые веки опухшего лица, запрокинув изуродованную голову вверх и разразился громким, вызывающим смехом. Со всей яростью русского мата отступник-коллаборационист обрушился на сидевшего спиной к окну немца, тут же получив за это несколько сильных ударов в лицо. Диверсант достал из кармана немецкой шинели продолговатую ручную гранату, отвинтил крышку в нижней части рукоятки, приоткрыл деревянную дверь и дёрнув за кольцо выпавшего шнура, бросил её внутрь. После чего, со всех ног пустился на уже знакомую протоптанную тропинку. Взрыв не заставил себя долго ждать, где-то там слышались фашистские крики. Закинув на плечо вещевой мешок и подхватив приткнутый к дереву ППШ, далёкий потомок кочевых Ойратских племён, пробивал себе новый, путь в заснеженное зимнее царство. Маневрируя среди вечнозеленых деревьев, пренебрегая боль и усталость, он упрямо шёл вперёд, как корабль утерявший курс, но не надежду.  

После часа тяжелой, бесцельной борьбы с ночным лесом, старовер услышал в далеке волчий вой и совсем рядом, в сознании прогудело ''они редко ошибаются''. Бесцельно тыкая рыхлый снег, непослушные ноги начали спотыкаться, морозный воздух накалив лицо, старался пробраться в потайные места. ''Остановиться значит замёрзнуть на смерть. Нет! Волки не дадут'' – коршуном кружились в голове обреченные мысли. Тело отказалось ощущать левую руку, пришлось оставить автомат. Вещевой мешок тяжелел с каждым пройдённым шагом. Достав флягу Бернечек допил остатки спирта, вопреки ожиданию горло не обожгло. Мороз трещал. Усталость отступила. Волки выли громче.  

Застигнутый врасплох, дрогнул, услышав над ухом; – Эй нехрясть, молитву то сотворил, аль запамятовал!? Скинув рюкзак он плюхнулся на колени, крутанувшись посолонь и противосолонь пытаясь увидите деда но, не кого не было, обернувшись ещё и ещё раз, протёр лоб, рука мокрая. ''Пот, испарина, жар или снег? '' Не найдя ответа, резко встав и с усилием закинув на плечо рюкзак, Алтаец быстро побрёл вперёд, а сзади чётко раздалось; – Не подведи староверушка! От резкого разворота на сто восемьдесят градусов, заплелись ноги и он упал на снег – никого! Отдышавшись, встал, затащил на плечо рюкзак, но повернувшись в прежнем направлении, вещевой мешок под силой собственного веса, упал в снег. В дюжине аршин от него, стояла плотная, взлохмаченная фигура седовласого деда, а рядом с ним высокий, тощий, ещё не успевший налиться жизнью, будто яблоко сорванное зеленушкой, возвышался Митька. В немом волнении смотрел старовер на эту неподдающеюся здравому смыслу картину, но он знал, видел, слышал, понял это благословение духов леса, боги сказали своё слово. Партизан нащупал промерзший ремень взрывоопасной ноши, ловко присев, здоровой рукой закинул мешок на плечо и проломив нетронутые конторы снега, пошёл к ожидавшим его товарищам. В полутора саженях промелькнула торопливая хвостатая фигура, разлетелся пронизывающий вой, Бернечек вытащил вторую гранату, зажав её между ног открутив нижнею крышку и не останавливаясь, не озираясь продолжил движение. Несмотря на все проделанные шаги, расстояние не сокращалось. По глазам угораздило пушистой еловой веткой, Алтаец отвернулся зажмурившись и сделав очередной шаг пошатнулся. В аршине от него, лицом к лицу, придерживая изувеченную челюсть, стоял Овсянкин, на виске командира зияло крошечное маленькое отверстие, а в стороне, обнажив белые клыки, с за хрипом рычала серая сморщенная морда, спрашивая нацелившимися глазами, ''ну что всё? '', глаза человека ответили ''нет! '' и зверь будто сказал ''иди, иди, уже скоро''. Старовер оглянулся на командира, но Тимофей Макарыч повернувшись спиной плыл в темноту, догоняя своих Калининских товарищей. За ними, в сопровождении кровожадной свиты, перекосившись на левый бок, обреченно сжимая в правой руке гранату, брёл потомок древних джунгар.  

Спирт больше не прибавлял сил, спина онемела, ноги набились ватой, а волки устали ждать, но как известно, искушение сдаться особенно сильно, незадолго до победы. Лес закончился, открыв плохо проглядываемую просеку, с заветным железнодорожным полотном. Бернечек остановился. Боль острыми волчьими зубами вгрызлась в ногу. ''Не сейчас'' – разлилась радостная мысль, партизан рванул зубами фарфоровое кольцо немецкой гранаты и забросив её в сторону возбуждённых кровью зверей, плашмя повалился в снег. Взрыв слегка дезориентировал стаю, убило и покалечило нескольких зверей, но старовер понимал, как только будут съедены мертвые и раненые, они вернутся. В последний раз подсев под лямку неподъёмного рюкзака, он поднялся на искусственную насыпь путей и растёкшись амёбой между рельсами, принялся разгребать снег под разлетающиеся звуки звериной грызни. Добравшись до промёрзшей земли партизан, пытался ковырять её круглой пяткой валенка, вспоминая и оставленный нож и брошенный автомат, которые сейчас могли пригодились но, словно поймав в морозном воздухе мысль, что зарядов в каждом рюкзаке как минимум на два подрыва, он развернулся на снег животом и помог себе зубами развязал вещмешок. Вынув четыре брикета тротиловых шашек, диверсант утопил их в обледеневшую поверхность, достал одну из двух тяжелых, пяти вольтовых батарей и полез в отдельно вшитый карман с хранившимися электродетонаторами и припаянными к ним проводами, но внезапно мешок с болью отдалился от него. Повернув голову Бернечек увидел крупную особь вгрызшуюся в валенок на ахилле, волк напряженно тянул его от мешка. Изловчившись старовер развернулся на спину и ударил его с силой второй ногой, но это только раззадорило зверя. Превозмогая боль он зацепился за железное полотно рельсы, подтянулся рабочей рукой и добравшись до армейского мешка, не разбираясь вытащил всю связку проводов. Расцепив один единственный детонатор, Бернечек с силой его воткнул в податливую поверхность тротиловой шашки и с трудом завязал один конец оголенного провода на маленьком крючке батареи. Найдя в перепутавшейся связки второй провод, он быстро перемотал его вокруг крючка с противоположной полярностью и не задумываясь соединил провода.  

Не чего не произошло. Диверсант ещё раз всмотрелся в оголённые концы проводов, соединяющие детонатор и батарею. ''Ошибки не может быть'' – подумал и сразу понял что волков сзади стало двое. ''Ещё бы одну гранату'' – с каким то обречённым облегчением принял он эту посетовавшую мысль, в свои уставшее-противоречивые чувства. Волк вгрызся в онемевший левую руку, но либо не сумел прокусить немецкую шинель и советскую телогрейку, либо рука не чувствовала боли.  

Над головой Алтайца зияло его родное небо, с миллиардом светившихся звёзд, когда-то все эти звезды были людьми, сумевшими прожить свою жизнь достойно. ''Может быть когда-то и я буду сиять вместе с ними. Закончится ли война, когда я снова вернусь сюда? Боги не разрешают нам запоминать свои прошлые жизни. Это правильно. А то бы я не любил волков''. Зверь добрался до оголённой кисти и Бернечек зажмурился. Перед его глазами появилась фигура Спиридона, кому-то в волнении говорившего; – Да ху… ваши батареи, они на морозе замерзают! А этот кто-то ему отвечал; – А ты по ним винтовкой постучи посильнее…  

Подогретый ярким светом надежды, он окоченевшей рукой разматывал непослушные провода, голодные звери же, приняв это за предсмертную агонию, ожесточено разрывали шерсть немецкой шинель. Обхватив неудобные контуры тяжелой пяти вольтовой батареи, Алтайский диверсант с силой ударял её о равнодушный металл холодной рельсы. Поспешно намотав провод он потянулся за вторым, но запрыгнувший на спину волк вцепился в рукав правой руки, с силой оторвав его от заветной батареи. ''Неужели всё'' – подкралась зверем безвыходная мысль, но хищник отпустил руку, почуяв запах открывшейся шеи. Тысячами игл разнеслась смертельная пытка. Освобожденная рука отказывалась покорится, но старовер сосредоточив на ней всё своё внимание, всю свою волю, сделал несколько заветных витков и нащупав противоположные края проводов замкнул контакт.  

________________________________________________________________________________________________________  

В отчаянной жизненной гонки мы часто забываем задать себе главные вопросы; Кто мы? и Зачем здесь? Примеряя на себя геройский образ защитников земли или отвратительный образ её захватчиков, мы часто забывает что наше отечество, это не расчерченная рукотворными границами – крошечная, ущербная коммуналка, а наполненная волшебными рельефами – большая, красивая планета. Ожесточенно, с пеной у рта доказывая, что одни боги лучше других, эта религия справедливее или лучше той, мы забываем что создатель, кем бы он не был – один! Что же делим мы люди? Степень своего тщеславия, числитель своего ума или знаменатель мнимого превосходства?  

Вирусы не убивают своих микроскопических собратьев, они паразиты и не имеют возможности паразитировать на себе подобных, им просто выгодно чтоб их носитель, площадь которого в десятки, а то и в сотни миллионов больше его самого, жил! Насекомых каннибалов убивающих таких же особей, ради отложения потомства – десятки, животных же убивающих себе подобных, можно пересчитать по пальцам одной руки но, человек – венец природы, водрузивший на себя этот титул самолично, переплюнул все живые организмы в изощрённом искусстве нести смерть. Если эти животные антропофаги, убивают своих собратьев только для того чтобы выжить, то человек делает это ради удовольствия, выгоды, выслуги – на войне. Защищаясь от нравственности словами ''это приказ'' или ''если не я, то меня'', находя объяснение – в агонии, где его псевдо-тупиковое положение, частично оправдывается соплеменниками, находя объяснение – в безвыходности, он безуспешно пытается оправдаться сам. Кто же тогда человек? Вирус сражающийся за площадь носителя? Насекомое старающиеся непременно отложить именно своё потомство? Животное отчаянно пытающее выжить? Бог который возомнил себя выше всего этого? Или?  

Основатель нобелевской премии Альфред Нобель придумал динамит и за двадцать лет смог произвести на свет семьдесят тысяч тон смертоносного вещества, сколько это могло унести жизней считайте сами. В год окончания первой мировой войны Фриц Габер получил нобелевскую премию по химии, за создание газового оружия, миллионы людей уничтожены, сотни миллионов пострадали. Кто будет следующий?