Арнольд и все-все-все

I  

Раннее утро. Сижу на горячем сидении пригородного поезда, жду минуты его отправления. Народа немало вокруг. Куда все они едут?..  

Должен признаться, я солгал о том, что жду, когда поезд отправится. Мне нравится смотреть из окна на виды вокзала: сколько точности, сколько геометричности, инженерности!.. Первые минуты после того, как поезд отправится, мне еще удастся полюбоваться этими чудесными видами. Метро, например, лишает такой возможности вдохновиться. Когда я вошел в вагон, солнцезащитных очков снимать не стал: солнце сегодня особо обозленное. Очки зеркальные, они не показывают моих глаз, – оно и отлично, – никто не заметит, если я захочу поспать. Я одет в коричневый клетчатый костюм – это выделяет. На колени положил я свой тяжелый кожаный рюкзак, в котором много кистей (кисточки у меня длинные, их макушки торчат из рюкзака – ни то ворс погнется! ), разношерстных карандашей, прочей художественной дребедени и канцелярской утвари, а поверх всего лежит камера.  

Взгляды многих пассажиров в вагоне были прикованы ко мне. Они, полагаю, гадали, куда я еду. Интересный вопрос! Я бы тоже хотел знать более точный ответ на этот вопрос. Можно сказать одно – я сойду на станции С. и отправлюсь в рощу неподалеку. Зачем?.. Не знаю.  

Поезд тронулся. Я помнил станции наизусть – узнавал их зрительно. Иногда я поглядывал на пассажиров, – мне нравится наблюдать за людьми, за их бытом, за их тараканьей возней, – меня это впечатляет. Но в любую минуту я могу изменить свое мнение и будет думаться мне, что я ненавижу их быт, ненавижу суету, бездуховщину, будет думаться мне, что все это – пустое существование, вредящее искусству. Эта амбивалентность суждений, невозможность моих внутренних голосов прийти к какому-либо единому мнению сводит с ума меня.  

Например, до отправления поезда я любовался видами вокзала, но сейчас, проехав некоторое расстояние и завидев пейзажи природы, я скажу, что ненавижу современность и механизацию с автоматизацией.  

Это и сказывается немного погодя. Станция П. Люблю эту станцию. На этой станции всегда приятно дразнить пассажиров, которые выходят из поезда. Я помню, как впервые загорелся этой идеей – когда-то давно мне приходилось ехать поездом дальнего следования (а стоянки у таких поездов бывают дольше). Поезд остановился на этой же станции П. Я, скучая, глазел в окно, и тут заметил, что маленькая девочка, стоявшая на пироне, принялась дразнить меня. И я начал дразнить ее в ответ. Вообще-то я испытывал, независимо от своих душевных колебаний, симпатию к детям: их бытие еще не испачкано всякими гадостями, вроде бессмысленных разговоров о политике, сплетен, бытовых неурядиц... Посему куда больше мне нравилось дразнить взрослых, насмехаясь над их бессмысленным существованием без саморазвития и самосовершенствования. Так я демонстрировал своего рода надругательство над обывательским мировоззрением.  

Что я и делаю сейчас. Я принялся ковырять в носу с вопрошающим взглядом, устремленным на людей на станции, и делал вид, что стряхиваю с пальцев найденные трофеи. Сошедшим пассажирам, в самом деле, было до моего ковыряния в носу все равно, а вот на моих спутников сей перформанс произвел впечатление. Я почувствовал на себе осуждающие взгляды взрослых. А вот реакция детей была положительной: я обернулся и посмотрел на одного мальчугана, который смотрел на меня с изумленной улыбкой – я даже приспустил очки и подмигнул ему. Меня охватило победное ликование, – я откинулся на спинку сиденья, гордо улыбаясь. В этот же миг какая-то дама почтенного возраста шипя произнесла "Позор! ".  

Скоро была моя станция – так определил я. Я сойду. Сейчас будет природа. Больше мне не будет докучать современность, ближайшие несколько часов меня не настигнет постмодерн.  

Но когда я сошёл с поезда, в моей голове со звоном раздалось эхом это слово – "позор! ". Неужели это впрямь был я?! Мне нужно было срочно искупить свою вину, срочно что-то сделать. Я схожу с поезда – отличный момент для того, чтобы подать руку сходящей с поезда даме почтенного возраста (прошу простить мне пристрастие к сему выражению и, если так покажется, злоупотребление им). Она, смотрящая на меня снизу вверх, выразила некое удивление, – это была та самая дама, кинувшая в мой адрес слово "позор". Я хотел бы извиниться за свой перформанс, но полагаю, что после этого события инцидент можно считать исчерпанным. Черт, нет. Нет! Нет! Я только ввожу всех в заблуждение. И себя в первую очередь. Дама, ставлю пари, будет думать отныне "что за ненормальный?! чем это объяснимо?!". А что за ерунду я констатировал в качестве ее предполагаемых мыслей? Это как раз и объяснимо тем, что я – ненормальный!  

Я ухожу прочь со станции в сторону леса. Надеюсь, что общение с природой что-то прояснит, поможет прийти к единому выводу, победит двойственность, противоречия. В этом есть цель моей поездки.  

II  

Я сел под деревом с мощным стволом и стал оглядываться по сторонам. Текущий акт – отличное олицетворение синдрома чистого листа. Если бы я прямо сейчас начал писать новую книгу, то она бы начиналась с того, как персонаж, сидя под деревом, оглядывается по сторонам и пытается понять, что ему делать дальше. Но я не пишу книгу. Теперь я не ощущаю себя и своими предыдущими персонажами, я больше не играю их роли, их проблемы и нравственные искания окончены, решены, все разложено по полкам. Я закончил работу над всеми своими произведениями главным образом потому, что ощущаю работу над ними законченной. Что это? Это новый кризис? А кризис ли это? Я снова не знаю, что делать, поскольку все мои суждения в конечном итоге начинают противоречить друг другу. Я не смогу сказать, близок ли я к гуманисту или мизантропу.  

Я и сейчас не смог ничего решить, потому и бесполезным прошло мое сидение под деревом.  

Я беру камеру в руки и принимаюсь фотографировать едва ли не все, в чем вижу композицию. Как правило, на природе мной овладевает именно такое чувство: мне хочется фотографировать больше, больше. Я буду испытывать странные ощущения, увидев что-то понравившееся мне, но при том не запечатлев. Так что не стану пропускать ни одного благоприятного вида.  

Черт знает, отчего все презирают репьи: как по мне, – отличные цветы! Написаны будто маслом. В черте города, увы, их можно редко встретить, а вот на природе их я встречаю часто. Мое отношение к репьям не меняется; если за мои брюки зацепится репей, я совсем не буду зол, – наоборот, посчитаю это некой удачей, – мол, сама эстетика меня обнаружила. Хотя, нет. Это я так мыслю только на данный момент. Однажды мне жутко мешал один куст репья на пленэре. Высокий такой хлыщ, совсем лишний. Но тут же, называя его "лишним", я караю себя. Так люблю ли я репьи в самом-то деле? Те же чувства я испытываю к людям, к народу. Люблю ли я народ?..  

И что делать дальше, после того, как я приду к единому выводу о любви, или, на худой конец, ненависти к миру? В первом случае – жить и творить, передавать свою любовь Искусством, но что же делать, если я ненавижу мир? Я сделаюсь недостойным Искусства? Или я буду выражать посредством его ненависть? Нет, Искусства недостоин тот, кто нечестен, кто несвободен, кто лжет. Я-то не лгу, в свое время мне удалось победить попытки лгать самому себе. Я честно отдаю себе отчет: я запутался.  

Если я попытаюсь сыграть эмоции момента, когда неожиданно на меня находит идея, проясняющая мою жизнь, и начну бегать по лужайке, провозглашая "эврика! ", это сделает меня несчастным. Потому что я буду обманут, обманут и предан, и не кем-то, а самим собой. На такое можно пойти ради кого-то или ради чего-то, но сейчас мне незачем совершать сей акт – это сделает ситуацию куда трагичнее.  

Мое пребывание в лесу близится к концу, меня охватывает фотографическое бешенство. Я задумался о фотографиях, сделанных мной. Что именно меня влечет, что в моей концепции есть эстетика? Гармония? Что есть Гармония?..  

Постепенно я стал осознавать, что есть Гармония, когда вышел на станцию. Предо мной открылась такая картина – невысокая гора и поле по левую сторону, а на остальном пространстве распростерлись железнодорожные пути со всем своим механизационным набором. Я был поражен, – пожалуй, это – самое прекрасное, что было увидено мной за сегодняшний день. Я не мог сказать точно, что так удивило меня, но я знал, что поездка не прошла даром.  

III  

Проснувшись на следующий день у себя дома, встав с постели, я решил не думать о противоречиях – я бы сказал, не рассуждать о жизни вовсе и заняться чем-то низким, мелочным, но важным для того, чтобы я мог существовать.  

Просыпаться было лень, – меня вообще разбудила сирена проезжающей кареты скорой помощи. Я спросонья подумал, что это санитары за мной едут.  

На вечер была запланирована встреча моих друзей в моей квартире, – сегодня вечером мое маленькое убежище будет кишеть поэтами, художниками, философами, писателями, музыкантами, коммунистами, хиппи, искателями приключений... Это будет отличный шанс для того, чтобы наконец-то сделать свои духовные искания оконченными. Я ведь смог закончить несколько книг, а те, в свою очередь, тоже – духовные искания, просто они окончены и запечатлены в вечности.  

Итак, весь день я жил тем, что скоро наступит вечер, и сюда прибудут люди.  

Ожидаемое мной событие свершилось. Товарищи собрались за овальным кухонным столом. Я сидел на балконе на кухне, отвернувшись спиной к улице, любуясь ими. Вернее будет сказать так – табурет, на котором сижу я, стоит на пороге балкона. Я ни в кухне, ни на балконе. Это было странным, что я не участвовал в дискуссии сегодня. Но я ведь занят, я ищу ответ на свой вопрос, посему заранее предупредил всех, что трогать меня не стоит.  

Они вели шумную беседу. К еде почти никто не притрагивался, – наверное, все видели, что я рисую ее. Да, я чиркал углем по бумаге, я рисовал. На столе стояла бутылка белого вина, большое блюдо с картошкой на сале и миниатюрная тарелка с сыром и орехами.  

Инициаторами беседы были музыкант Д., который отлично разбирался в политике и Коммунист. О чем был их спор, я понять никак не мог, но мне иногда казалось, что они сходятся во взглядах. Мой друг-поэт по прозвищу Газонасос, очень стеснительный человек, давно пытался вставить пару слов в разговор, но робел. Я понятия не имею, почему прозвал его Газонасосом – это прозвище с ним вовсе не вяжется.  

В диалоге возникла пауза, и наконец я слышу кроткий голос Газонасоса:  

– Война – это прекрасно...  

И тут же эту сентенцию поспешил опровергнуть Д. :  

– Что прекрасного в том, что кишки наматываются на гусеницу танка?! Романтик, черт бы тебя побрал!  

И доносится от Коммуниста:  

– А он будет новым Ремарком.  

И снова шум. Газонасос чувствовал себя неловко. И на минуту я задумался – а чью позицию поддержал бы я? Я не могу спорить со стремлением к идеализму Коммуниста, не могу спорить с Д., не могу вставить слово против романтизма Газонасоса. Эти взгляды противоречат друг другу. А я... Я как бы согласен со всеми. Согласен со всем несогласуемым. Странные чувства переполняют меня. Раньше я отстаивал позицию Искусства. Мол, Искусство – всему голова. А знаю ли я теперь, что есть Искусство? Человеколюбие или мизантропия?..  

Газонасос смотрит на меня. Хочет поговорить. А я уставился на Газонасоса. Я показал ему жестом, что он может подойти.  

Газонасос подошел, но не ко мне. Он стоял за мной, смотрел на улицу. Потом повернулся:  

– Арнольд...  

– Что? Ты хочешь поговорить?  

– Да, но не сейчас.  

– А что?  

– П. собирается выпустить альбом, Арнольд.  

– Замечательно, я рад за П.  

– Сегодня он здесь.  

– Это да.  

– Он хочет, чтобы ты нарисовал обложку для его альбома.  

– Наверное, что-то с космической тематикой...  

– Как всегда. Арнольд, подойди к нему и спроси, что именно он хоче видеть на обложке.  

Я разговаривал с П. Я очень любил работать с ним, – он всегда разрешал рисовать мне то, что у меня ассоциируется с его треками. Я рисовал свои ассоциации, то, что чувствовал, и не нужно было ни под кого подстраиваться, – все так, как есть.  

Я не решил ничего, ни в чем не разобрался, – но у меня есть новые зацепки. Теперь мне казалось, что картина разрулит ситуацию.  

IV  

Ранее я уже слышал треки с альбома П. Он всегда отдавал главную роль бас-гитаре. Я всегда хотел научиться играть на басу. Это было сродни спейс-року – главной концепцией музыки П. был космос. Предварительно побеседовав с П., я понял, какой именно образ всплывает у меня в сознании. Я покинул друзей и отправился в свою комнату рисовать. До меня доносился голос Коммуниста:  

– Экзистенциализм – буржуазная философия! Уход в сторону отдельной личности – это предпосылка буржуазности. Взять даже период расцвета экзистенциализма – начало двадцатого века. В это время в Европе так же цвел и пах капитализм. В государстве, стоящем на пути к становлению коммунистическим, должно преобладать социоцентрическое мировоззрение.  

– А экзистенциалисты не отрицают влияния общества на личность...  

– Но они ставят в центр личность, – антропоцентризм. Антропоцентризм – буржуазное явление!  

– Философия не может быть буржуазной или не буржуазной. Философия и искусство пропаганды замышлять не могут.  

Мне кажется, Коммунист прав, но точку зрения его собеседника отрицать тоже нельзя. Я отложил работу: я вновь в замешательстве. Отчаянно пытался вслушаться в их диалог, но не мог больше разобрать ни слова: было слишком шумно. Слышались уже не слова, а крики. Коммунист кого-то взбесил. Вскоре я услышал победный возглас Д. а:  

– Давай-давай, проваливай! Строй коммунизм в другом месте и не смей совать свой нос в творчество.  

Коммунист взял с вешалки свой шерстяной пиджак и попытался открыть задвижку на двери. Я немедленно встал со стула, чтобы помочь ему, а потом вышел следом за ним.  

– Вот заладили, Арнольд...  

– Да. Я понимаю.  

– Что?  

– Понимаешь, вся вселенная – это противоречия. Противоречия есть во всем. Все состоит из противоречий. Мы мыслим противоречиями. Все книги пишутся на основе противоречий.  

– Да, ты прав. Хорошо, что ты так мыслишь.  

Редко можно услышать от Коммуниста такое. Но сей вывод, сделанный мною, меня поразил. Теперь все, наконец, стало ясно! Моей радости не было предела.  

Я немедленно уселся рисовать обложку для альбома П. Я был по-настоящему одержим. Да. Я рисовал Табурет, ни то стоящий на краю какой-то планеты, ни то это были сине-зеленые разводы... Пространство было черным, летали звезды, искры... Виднелась вдалеке сине-белая планета.  

Основную работу закончить мне удалось, и я подозвал П., который уже собирался уходить, чтобы он оценил.  

– Хорошо, хорошо!.. Недурно. А почему именно табурет?  

– Потому что Табурет – символ жизни и смерти, символ противоречий, из которых состоит все наше бытие. На протяжении всей жизни мы много отводим сидению. Сегодня вы все сидели на табуретах. Я сидел на табурете.  

Ребенок родился, его мать, сидя на табурете, кормит его грудью. Кто-то скончался, на поминальной обедне все сидят на табуретах.  

Так же легко табурет может стать орудием самоубийства.  

– Табуретом можно отравиться? Утопиться в нем?  

– Да. Привязать себя к железному табурету и прыгнуть в воду. Наесться щепок деревянного табурета. Повеситься, на худой конец. Центр – Табурет, символ противоречий. Я думал о центре вселенной. Да.  

V  

Все разошлись. Вечерело. Я вышел на балкон и смотрел на улицу, на небо. Сел на табурет и думал о Табурете.  

Я видел асфальтированный тротуар, газон с высоченными деревьями, неширокую проезжую часть, а по ту сторону проезжей части – зеркальную картину, – дом напротив был точно таким же, только основную его часть скрывали деревья. Нет. Я видел противоречивость да и только. Станция, которая впечатлила меня вчера, тем и удивила меня, что была сочетанием несочетаемого. Это могло бы быть немного непонятным, но иногда я делал фотографии развалов мусора на природе: я видел в том свою эстетику, но не отдавал отчета, что меня привлекало. Откуда бы знать нам о том, что такое мир, если бы войны не было?.. Гармония – есть единые противоречия. Гармония – есть хаос. Знания – это есть некие понимания противоречий. Противоречие – есть первовещество. Все искусство основано на противоречивости, без существования противоположностей взглядов не появилось бы право, не было бы религий как попыток совладать с противоречиями. Весь мир – есть противоречия. Я ощущаю их. Сквозь меня проходит весь мир. Познав его сущность, я будто овладеваю им. Он бесконечно дорог, вместе с тем не стоит ничего, – прекрасен и мерзок одновременно. Живу жизнью всего сущего. Всевластие, в самом деле, выглядит иным образом, – оно принадлежит всем и никому.  

У Табурета четыре ножки: они длятся прямо, прямо... Можно было бы продлить эти лучи бесконечно. Но они упираются в сидение. Сидение и ножки противоречат друг другу. Табурет – символ противоречия. На протяжении всей жизни мы часто сидим на табурете, то есть мы сидим на противоречии, наша жизнь основана на противоречии. Противоречие так же провоцирует и смерть. Табурет становится символом самого факта бытия.  

Как прекрасно вокруг, – прекрасно от того, что несовместимо.  

По дороге идет какой-то человек. С его стороны доносятся песнопения:  

"... Пресвятая богоро-о-одица...... Благодатная Мари-и-я... "  

Я улавливал только отдельные слова, поет он монотонно. Интересный тип. Были бы здесь мои товарищи, они немедленно бы развели бурную дискуссию, а то и пригласили бы его. Но мне нравится! Это противоречит...  

И еще доносится издалека:  

"... Помилуй...... А-аминь... "  

Я перебрал все возможные противоречия в своей голове.  

Многие думают, что Гармония – есть порядок, отсутствие противоречий. Нет. Гармония – это хаос, полный хаос, и никак не иначе. Порядок – ничто. Какая чудная работа у столяров – они воплощают противоречие. Нет. Ерунда. Все мы воплощаем противоречие, противоречие воплощает бытие.  

Схожу с ума и одновременно обретаю рассудок с пониманием Хаоса, Хаос будто проходит сквозь меня, и мне хочется кричать от удовольствия и боли.