Обрыв

Представлялся ли вам когда-нибудь случай наблюдать события совершенно необыкновенные, такие, что и в обществе рассказать неприлично, и молчать о которых категорически невозможно? Каким же образом обстряпать дельце так, чтоб и жалким лгуном не прослыть, и от тягостных мыслей в одиночестве не лишиться рассудка? Мне тут видится всего одно единственное решение – я расскажу вам всё, как оно по правде приключилось, и дам своё наичестнейшее слово, кстати говоря, слово человека, никогда не только не попадавшегося ни на клевете, ни на вранье, но даже и не подпадавшего под сомнения подобного рода. Вы же, в свою очередь, обнаружите в себе доверие к этому честному, незапятнанному слову и лишь одну каплю сострадания. Искренно на вас полагаюсь и начинаю.  

Художественные описания мне не давались еще с юношества, когда я – вдохновленный Тютчевым и Пушкиным гимназист – возомнил о себе не бог весть что и решил стихами поведать миру о красотах родного края. Господи помилуй, как же беспощадно распекли меня товарищи-гимназисты и даже учитель литературы – Собольянинов Григорий Палыч – за мои «облака нутряного сала», «реку цвета сарафана бабы Нюры» и «лес, пахнущий зайцами и косулями» – страшно даже вспомнить. Потому я вас избавляю даже от мельчайших своих поползновений к описаниям здешних мест.  

Итак, необыкновенная история, ставшая мне тяжкой ношею, берет свои начало и конец в моём скромном фамильном именьице, где со своею супругою и её матушкой жили мы в полнейшем понимании и любви, упокой, господь, их души. Беда пришла безо всякого предупреждения, ворвавшись в уютный дом наш, варварским поступком дворовой девки Лидки. Только представьте себе: оказываюсь я, значится, на дворе в вечернюю пору, ни до чего дела не имею, как ни с того ни с сего, дьявол её видать надоумил, девка возьми, да и прыгни мне на шею. Люблю, говорит, вас, без ума, только вы в своих кальсонах и халате по утру на дворе явитесь, так у меня сердце занимается – весь день хожу, как прибитая, только утра следующего и жду. Так и сказала, верьте моему честному слову. Конечно, положение вышло пикантное, но силами своего рассудка и непомерной любви к жене моей, дай всего ей с достатком, господь, на том свете, а всё же разом отринул от себя несчастную и сказал собраться, мол, нечего барину на шею бросаться, поди делами займись.  

На следующее утро застал я свою благоверную за чтением, а ненаглядная теща моя изящно распласталась в диване с шитьем. В облике жены не показалось мне ничего сверх обыкновенного, тогда как лицо её матушки подернула хитреца. И правда, улучилась минутка наедине с нежнейшей старухой, как та и говорит:  

–Нужно нам с тобой потолковать, Петр Иванович.  

–О чем же, любезная, Ольга Ивановна?  

–Ты вчера на двор по вечеру ходил?  

–Пусть ходил, так что ж с того?  

–А то, Петр Иванович, что негоже вам дворовых девок в губы целовать! И это при живой-то...  

–Тихо! Тихо, говорю, дорогая моя, несравненная, карга, сейчас дочь ваша услышит, с ней опять мигрень случится. Пойдемте-ка, лучше, за садом в беседке разговор продолжим – я там ничего не утаю. Ну как, мой друг, вы согласны?  

–Пойдём, бесстыдник!  

Так мы направились через сад к беседке, за которой располагался живописнейший обрыв, описывать который, в силу отсутствия способностей, я не стану.  

Дойдя молча до беседки, обвинительница моя вдруг разразилась тирадой о верности, которую я терпеливо выслушал и взял слово сам. Так, ссылаясь на её слепоту и мое безграничное почтение к супруге, я полностью отстоял свою невиновность, объяснив ситуацию, как она была по существу, а не как ей донес кто-то из служанок, черт бы их побрал. Ольга Ивановна объяснения приняла, мы расцеловались и направились друзьями к дому, как вдруг, громом средь ясного неба стряслась беда – добрая маменька жены моей нечаянно оступилась и повалилась на бок, докатилась до обрыва и исчезла.  

Сказать, что для нашей небольшой семьи такая утрата стала потрясением – вообще ничего не сказать, а промолчать только. Женушка моя несчастная, вся осунулась, побледнела, от еды отказывалась, из комнаты своей спускалась редко. Но трагедия заприметила наш дом, как своё пристанище, и не ослабила хватки когтистых лап.  

Неделю опосля, встретилась мне девка Лидка и начала в лоб:  

–Что ж ты, барин, тёщеньку свою в могилу свёл, небось, насолила тебе чем? Видать, прознала старая, какой ты сладострастник?  

Я опешил сперва. Помолчал, оправился, собрался и так говорю:  

–Ты – девка дрянная, напрасно тут поклеп наводишь свой. Маменьку женину я любил сердечно, а смерть её одной случайностью объяснима. Начни такой разговор в другой раз, прикажу выпороть тебя, как срамную бабу, ясно тебе?  

Прошёл еще день, как господь услышал мои молитвы, и моя благоверная явилась к обеденному столу. Бледность лица её подчеркивал неизвестно откуда взявшийся румянец, а из глаз сквозило таким холодом, что меня настигло ревматизмом с единого взгляда.  

–Ты оправилась, моя дорогая! Как счастлив я видеть, что идешь ты на поправку, мой ангел! – встретил я жену приветствием.  

–Петр Иванович, нам нужно с вами поговорить.  

Надо сказать, что знаком добрым такое обращение никак принято быть не могло, покуда последний раз доводилось слышать мне его пять лет назад, после того, как удача-злодейка махнула своим хвостом у моего носа и скрылась с имением жены и всякими надеждами отыграться. С тех пор, кстати говоря, наше уютное семейство и пополнилось Ольгой Ивановной.  

Так вот:  

–О чём же, моё счастье? – предвещая недоброе, ответил я.  

–О том, что вы мерзавец и подлец! Вы хвастали вчера пред какой-то девкой, что маменька вам больше не помеха, что никто о вас более не узнает, что жена ваша, то есть, я – бледная тень нормальной женщины!  

–Ложь! Отвратительная ложь! Кто вам донёс эту мерзость!  

–Кто надо! А вы, Петр Иванович, объясните мне, пожалуйста, как это маменька могла споткнуться и докатиться до обрыва десять саженей, когда там даже склона нет? А ещё, где это вы каждую ночь пропадаете, я человека посылала – вас в комнате не бывает после полуночи – не у Лидии ли?!  

–Снова! Снова чудовищная ложь! Я молю вас памятью вашей матушки, выслушайте меня! Девка Лидия – дурная баба, отвергнутая и обиженная, и не более. Вопрос же ваш резонный о несчастном случае может быть разрешен сию минуту, лишь дайте мне проводить вас на место катастрофы и указать на очевидные доказательства правдивости моих слов! Пойдемте же сию минуту, умоляю вас!  

–Ну, Петр Иванович, только из уважения к памяти о моей матушке. Идемте!  

Мы почти бегом прибыли на место, где апеллируя к моей бескрайней любви и здравому смыслу, мне-таки удалось наставить супругу на трезвость и рассудительность. В конечном итоге, доводы были услышаны и приняты, мы расцеловались и направились друзьями к дому, как вдруг, жена моя нечаянно оступилась и повалилась на бок, докатилась до обрыва и исчезла.  

Как будто боль моя маяком освещала путь и манила к себе, потому что всего через два дня после трагедии явился мой двоюродный брат – Матвей Иванович.  

Матвей Иванович стал мне успокоением необычайным – всегда опрятный, остроумный, жизнерадостный, брат мой не оставил равнодушными даже мужиков и баб. Ни свет ни заря встанет, пройдется, дворню побранит, поплюёт, тобаку понюхает и идет завтрак требовать. Такой барин на вес золота.  

Приободренный приездом дорогого брата, я стал поправляться, есть с аппетитом, заниматься делами и прогуливаться перед обедом. Так, в одну из подобных предобеденных прогулок стал я невольным свидетелем следующего разговора:  

–И не стыдно тебе у брата за спиною за моею юбкой бегать?  

–Да что ты?! Братец мой – дурак, каких и сыскать захочешь – не сыщешь. А ты девушка молодая, славная, на что тебе с этим студнем в сюртуке свидания водить?  

–Так он-то барин: имение есть, хозяйку на тот свет выпроводил, буду жить при нём, как барыня. А ты погуляешь, и ищи тебя потом с собаками.  

–Ох, дура! Быть тебе девкой простой, а не барыней. Тюфяк тебя ни по чем за барыню не сделает. А я тебя женою возьму, если подсобишь мне брата уговорить имение на меня переписать. Ты ж сама толкуешь, мол, он женушку свою с её маменькой на тот свет увел. Я ему письмом губернатору пригрожу, а ты подтвердишь. На том и сойдемся. Раз имение моё – так женюсь!  

–А не обманешь?  

–Вот те крест!  

–Ох и не чета ты своему родственничку злосчастному – говоришь, точно мужик простой. Ну ладно, будь по твоему, муженек.  

Разве было мне снести такой удар? За что же ты, судьба, так разишь несчастного предательствами и несправедливостью?!  

Решил я вызвать братца на откровенный разговор – а чего было таить? Куда лучше прямо с ним объясниться и выпроводить вместе с этой мерзавкой. Спускаюсь, значится, я к завтраку и завожу разговор:  

–А что, милый братец, мы давно так вместе не прохаживались? Погода нынче славная, куда тут дома сидеть?  

–Ну не знаю, брат, одолевает меня слабость такая, что ни на что не похоже. Ты, пожалуй, иди один, а мне девку эту пришли противную, Лида или как там её – пусть мне чаю принесет ромашкового и уксусом виски натрёт.  

–Хандришь, брат, не дело! Пойдем, милый, по саду пройдемся, а Лида нам чаю принесет в беседку. Отказа не приму, подымайся!  

Так на силу и уговорил.  

В беседке разговор состоялся сразу, как эта змея Лидка принесла чай. Говорили недолго, я разил правдой, как мечом – строго и справедливо. Брат снёс признание мужественно, подал мне руку, которую я принял из одного лишь благородства и нежелания уподобляться низости, и собрался уходить, как тут случилось непоправимое: глупая девка споткнулась, неся поднос, брат ринулся к ней вернуть равновесие, как оба они споткнулись, упали на бок, кубарем докатилась до обрыва и исчезли.  

Что осталось вам мне досказать? Место это не иначе, как несёт на себе проклятье – без дрожи и помянуть невозможно. Такими странными делами заинтересовались в губернском управлении. Явился инспектор провести осмотр – всё выглядывал, выпрашивал, неудобные вопросы ставил, но дела до конца не довел, потому как совершенно невероятным образом, уходя от беседки к дому, споткнулся, упал на бок, докатился до обрыва и исчез.  

Та же незавидная участь постигла и другого инспектора, а за ним и третьего, потом Аркадия Семёновича, почти сразу после того, как обыграл меня в вист на сто сорок рублей серебром – не приведи господь такую удачу; тётку мою, Марию Андреевну – я, как единственная родная ей душа и наследник честно выплакал слёз за целую семью; двух старых служанок из дома – только представьте, тех самых, что были так близки моей покойной супруге и её маменьке; и наконец дворового пса – несчастное создание способно было к лаю такому громкому и пронзительному, что в доме звенели стаканы – всё непоправимые утраты.  

Пора вашему покорному, убитому горем и слепотою рока, слуге закругляться.  

Живым я остаюсь одними лишь надеждами на вашу веру моему слову и ту каплю сострадания, что приму я за божественный нектар приложить к своему разбитому сердцу. На том и кончаю.