Чаепитие у Худяковой

Дорога моя лежала из Томска в Дубинское, что на Енисее. Имел я много дел в их губернии. И так уж сложились обстоятельства, что путешествовал я в компании нескольких купцов, в основном торгующих осетром, и бригады работяг, едущих намывать золото.  

И вот, однажды, на постоялом дворе, когда мы все играли в карты, кто-то из них заметил, что перед серьёзной раздачей, я опускаю левую руку в карман пиджака и что-то там потираю. Я долго противился расспросам моих визави, но дорога была длиннее, и вот как-то вечером я заговорил.  

– Вот что я вам расскажу, – начал я вдруг, припоминая один занимательный случай, которому я был свидетелем лет этак пять или семь назад.  

Происшедшее столь потревожило мой интерес, что я выпытал у других участников того вечера их версии событий.  

Я поправил подушку на печке и призвал остальных тоже устроиться поудобнее.  

Хоть некто и говорит о смерти линейных сюжетов, но историю надо начинать сначала, кто бы что ни говорил. А начало этой истории, к счастью, я узнал из первых уст.  

Когда я понял, что мои попутчики затихли во внимании, я начал свой рассказ.  

***  

Проскудин мялся с ноги на ногу, перебирая фразы с которых ему лучше начать. Дверь отворилась и в дверном проёме появилась отвратительного вида старуха, осветив его светом керосинки.  

– Хто там?  

Проскудин ожидал увидеть хозяйку.  

– Аграфена, я к госпоже Худяковой.  

–Знаем мы, к какой ты госпоже. А ну проваливай, на шесть велено!  

«Вот баба», зло подумал Проскудин и громко окликнул.  

– Госпожа Худякова!  

– Орать вздумал, – охнула старуха и захлопнула дверь.  

Раздосадованный Проскудин ещё немного помёрз на крыльце, пока дверь снова не распахнулась. На этот раз, его встретила хозяйка дома, вдова Наталья Николаевна Худякова. Хозяйская дама, с твёрдым взглядом и широкими бёдрами. Особа известная в наших краях. Она улыбнулась Проскудину и энергичными жестам пригласила войти.  

– Что же вы на холоде то, входите-входите.  

Проследовав в прихожую, Проскудин снял свою шубу из бобра и обнажил свою клетчатую тройку. Кроме прочего, на нём был каштановый сюртук в тон с жилетом и туфли с начесом, в которых ноги у него всё равно сильно замёрзли пока он ждал на крыльце. Проскудин в стиле одежды подрожал дендизму, но только лишь подрожал. Он внимательно следил за модными тенденциями, насколько позволяла наша глушь с её "изобилием" выбора. Всё дело в том, что там, где даже самый мещанский щёголь имел три выходных фрака, Проскудин к его сожалению имел лишь два, но гордился ими. Да и было чем, в наших краях обычно хвастаются приплодом скота или приростом в добыче золотых приисков, но никак не нарядами, особенно мужчины. Нет, конечно, бывало кто-то вырвется в Петербург или того и гляди Париж, но дорога отнимет столько сил и времени, что желание похвастаться куда охотнее схватиться за скот и прииски, две тысячи вёрст без малого, шутки ли?  

– Госпожа, – с порога начал он, – простите, что так заранее. Мне никоим образом не хотелось вас обременять, но я имею к вам дело безотлагательное и конфиденциальное.  

– К нам? – Как будто подтрунивая над ним, произнесла Худякова.  

– И к вам тоже, – недоумённо замешкался Проскудин. – Я смею просить аудиенции вашей дочери.  

– Ох, ни много ни мало. Что же вы так у меня, знаете, не заставлю же я её.  

– Полно вам, конечно нет, просто не воспротивитесь? Поддержите меня в её глазах? Уж больно меня страшит отказ. И прошу вас, дайте нам минутку побыть наедине.  

– Ну-ну, голубчик, Лизабет уже взрослая, если решит так значит решит, я на пути любви, конечно, не стану, нет-нет, но и вы поймите, как я вас сейчас вдвоем оставлю, а гости прейдут, некрасиво получиться. – При этих словах Худякова игриво насупилась, будто строгая гувернантка, но быстро вернула на лицо маску беспечности.  

– Помните, я у вас в детстве бывал, помните, играли мы с Лисенькой часто, ничего же? – Осознав, что сказал глупость, Проскудин решил быстро перейти к сути. – Честно вам скажу намерения у меня наисерьезнейшие.  

Худякова только непроницательно улыбнулась.  

– Проскудин, выпейте лучше чаю, а я схожу к Лизетт, узнаю, готова ли она к нам присоединиться. Аграфена принеси гостю чай! – И Худякова удалилась.  

Елизавета Худякова, давеча вернувшаяся из Александровского училища благородных девиц, теперь подслушивала всё это под дверью гостиной. Слушала, краснела и расшатывала от волнения язычком зубик. Действовала она не специально, даже отчасти против своей воли, но сопротивляться этому чувству было сродни отказаться от сладкого или книг, или перестать гладить соседскую кошку, что для Лисеньки было не по силам. Зубик не поддавался, но девушка упорствовала. Не потому что он мешал, а скорее это занятие отвлекало её от чего-то неотвратимого. Лиза не отдавала себе отсчёт, но что-то её душило, душило по-настоящему. Нечто поднималось от её желудка к горлу и сдавливало его. Чувство не покидающее её с тех пор, как она вернулась домой, а может и ещё раньше, ещё в дороге или даже в училище. Она не знала точно когда, но подлинно знала, что оно, это чувство с каждым днём становиться только сильнее. Временами у неё напрочь пропадал аппетит, она страдала от несварения и подолгу не могла заснуть, мучимая какой-то надвигающейся бедой. Краешком язычка, она ощущала привкус проступившей крови, только эта металлическая кислинка во рту, позволяла ей вдохнуть полной грудью и прочистить разум. Прошла только неделя как она вернулась из училища, всего-то семь дней, и Лиза говорила: "это нервное" и "всё устаканится". Даже запахи, её родного дома, всё ещё были для неё в новинку. Когда-то давно, она вырвала себе, таким образом, молочный зуб, когда-то давно, перед поездкой в училище. И эта глупая детская привычка, почти забытая, возьми да проявись.  

– Прохиндеям, чаю? – Бурчала старуха, наливая чай, она вроде пыталась говорить тише, но Проскудин всё равно всё слышал. – Припёрся на полчаса раньше, а ему чаю. Шиш ему, да трёпки хорошей, глядишь, люди будут.  

– Аграфена Тихоновна, вы меня ещё по детству моему помните, от чего вы меня так невзлюбили? «А вдруг выгорит» – подумал Проскудин, «Вдруг, будем с Лисенькой жить душа в душу, тогда и с Аграфеной язык общий найти надо, пока не помрёт. Ещё года три, может пять, хотя по виду уже завтра окочуриться должна, но крепкая, крепкая, долго ещё будет по земле шаркать»?  

– От чего!? Хорошо вашего брата знаем, от того то. Толькмно и норовите облапошить. Отец твой такой и ты таким будешь. Деньги, деньги, а человек для вас, тьфу.  

– Аграфена Тихоновна, деньги всем важны, и вам, и госпоже, и мне. Скажите вот, за жалование работаете, не просто же так?  

– Ясно, что не за бумажки для махорки. Да вот только, честно работу делаю и больше положенного не прошу. А ваш брат, сплошь прохиндей, да жулик.  

– Ну с чего вы взяли? Мы тоже честно…  

– Честно, – перебила старуха, – ничего не делаете, только торгуете? А за душой то, что? Другой трудиться, а вы на его горбу сидите. Только и знаете, что облапошить, да подороже другому втюхать. Одно слово – бандиты.  

Проскудин замешкался, соображая, что ответить. Но закончив разливать дрожавшими руками чай, старуха удалилась на кухню, не переставая по дороге костерить гостя на чём свет стоит.  

"Все-таки три ".  

Чай горчил. То ли от разговора, то ли от того, что в доме Худяковых пили очень крепкий чай из самых дорогих его сортов, в свою же очередь купечество чай часто разбавляло. И за обсуждением дел, купцы выпивали около двадцати чашек этого водянистого напитка. Проскудин посмотрел на кофейный столик, так часто заваленный в его детстве всяческой сдобой, а ныне пустовавший. Дворянство скорее перенимало традицию чаепития у англичан, а те в свою очередь подают к чаю десертные закуски на один два укуса, чайный стол англичан, а вследствие и русского дворянства – скуп, но гостю не подали даже того малого, что подают англичанам. Проскудину стало тоскливо, «сейчас бы ватрушку» – подумал он, но и её не было, и он вздохнул.  

Лисенька услышав маменькины шаги, схватилась за книги. Маменька уведомила её, что гости уже начинают сходиться, и Лизетт стоит быть готовой. На удивление маменька не вспомнила о Проскудине. Ком душащий тошноты снова подкатил к её горлу. Ей не хотелось выходить, Лиза понимала, что её пришли сватать. И на весь городок, женихов для неё нашлось только двое – сын купца Проскудин, которого она хорошо помнила по детским играм и ещё один, о котором она знала только то, что он стар.  

Гости, действительно, начинали сходиться, так и не дав возможности Проскудину встретиться с Лизетт, как говориться без лишних ушей.  

Первыми явились Микурова Маргарита Акакиевна с мужем. Муж, человек столь невзрачный, что и имени его не упомнишь, а вот Маргарита Акакиевна славилась тем, что отлично играла в мушку и вист. Никто как она не умел так изящно оставаться в выигрыше.  

Ровно в шесть пришёл подполковник Максимов, ещё один претендент на сердце Лисеньки. Лысый с пышными усами, его недавно командировали в наш городок. И за тот недолгий срок пребывания в нашем, не побоюсь этого слова, высшем обществе зарекомендовал себя как человек упрямый и напрочь лишенного чувства юмора, черты такие свойственные всем военным.  

Сразу за ним возник наш городской нотариус Яков Самсонович Бриль. В круглых очках на тонкой оправе и в цилиндре с широкой тульёй, он то, в противовес, был человеком деликатным, хоть и каким-то сам в себе.  

После прибыл и я.  

Нас провели в гостиную и усадили за небольшой круглый стол, так что сидели мы почти рука об руку. Компания подобралась знатная. Худякова позвала Лисеньку и мы приступили к чаепитию.  

Признаюсь, ожидал после чаепития переброситься в виcт, да и как знать, может Маргарита Акакиевна и нотариус Бриль составили бы мне компанию. Вот только не было принято это у господ, чаепитие значит чаепитие, однако, городок наш был достаточно удалён от эпицентра моды и культуры, что надежда во мне всё же теплилась.  

В комнату вошла бледная девушка лет семнадцати. Кожа у неё была настолько чистая и белая, что напоминала шёлк. Высокий лоб и широко расставленные голубые глаза придавали её сходство с аквариумной рыбкой. А вытянутое лицо с некоторой впалостью щёк и светлые волосы дополняли и без того аристократичную болезненность ещё большей слабостью.  

Она улыбнулась подобно своей матери и поприветствовала нас на французский нрав реверансом. Держалась девушка отстранено, только изредка постреливая глазками в Проскудина. Тот ёрзал на стуле и упорно не замечал проявляемый к нему интерес.  

От греха, антагонистов посадили по разные стороны стола, так что я сидел возле Проскудина, а Максимов расположился подле семейной четы.  

Старуха Аграфена принесла два чайника, один полный кипятка второй пустой. Худякова принялась хозяйничать. Сначала она обдала пустой чайник кипятком на английский манер, потом вылила из него воду, бросила внутрь несколько чайного листа, и снова залила чайник водой, первый чайник унесли. Оставив другой немного завариться, она улыбнулась и обращаясь к Якову Самсоновичу, вопросила.  

– Правда, батюшка наш Александр, позволит простым людям в судах приговоры выносить?  

– Правда, – подтвердил Брилль, – заграницей уже давно так делают, в Париже, Лондоне. Суд присяжных называется.  

– И что ж, всяк мужик будет за барина решать, прав тот или нет, – уведомился Максимов?  

– Ну не совсем так, не всякий. Присяжных тщательнейшим образом отбирают, да и сам суд присяжных ограничен довольно узкой категорией дел. Но да, может и мужик за барина решать.  

– Вздор, – прогремел Максимов, – чтоб мужик, ни за что!  

– А мне нравиться, – вступилась Худякова.  

Маргарита Акакиевна хихикнула.  

– Хорошее же дело, справедливость она вещь коллективная, а и среди мужиков мудрые попадаются.  

– Попадаются – то попадаются, да только что они смыслят в барских делах?  

Худякова снова улыбнулась, – а вот сейчас узнаем, Аграфена подойди, пожалуйста. Аграфена, скажи, может ли мужик барина судить?  

– От чего же не может, – проскрежетала старуха, своим заунывным голосом?  

– Господь всем нам дал одни заповеди, – влез Проскудин – не разделил, не сказал: мужику одни, барину другие. И закон также, справедливо и все. Не убий, не укради – всё понятно.  

Старуха будто и не заметила слов Проскудина.  

– Ещё б кто выполнял. Да и что барин не мужик, тот же мужик. – Обратилась она к Максимову.  

Тот аж на стуле подпрыгнул. В гостях произошло разделение, в противоположных полюсах оказались подполковник Максимов и Проскудин, дамы хоть и импонировали более позиции Проскудина, но из-за его незрелой манеры высказываться, оставались нейтральными. По нраву им, видимо было подтрунивать над вздорящими, чем отстаивать убеждения. Лизетт молчала.  

– Господа-господа, полно вам, не о справедливости речь – прервал Бриль. – На первый только взгляд справедливость то, что в судах добиваются, но нет, добиваются законности. Уж поверьте моему скромному профессиональному опыту. А разница принципиальная. Вот вы Аграфена, судили бы одним судом вдову, которая ворует хлеб для того чтобы прокормить своих детей и государственного чинушу, проигравшего в карты месячные налоги?  

Когда он заговорил о картах, я поймал на себе взгляд Маргариты Акакиевны, но Йосиф Самсонович, не дождавшись ответа женщины, продолжал.  

– А закон требует, требует равного отношения ко всем. На самом деле причины бывают иногда такие, что не только не наказать, но и наградить стоит, а закон требует.  

– Правильно, правильно, что требует, закон один для всех. – Гнул свою линию Проскудин.  

Бриль удручёно вздохнул.  

–Эх, я много над этим думал, в сухом остатке получается, что справедливость слишком субъективна, а законность слишком непоколебима. И вот это бремя ложится на плечи судьи, вот только не каждый судья и не в каждом деле, помирит вот эти двое, законность и справедливость. Какой же выход из такой проблемы? Переложить ответственность с одного на многих, с судьи на присяжных, полно друзья, не знаю что из этого выйдет?  

– А выйдет скандал, скандал! Вот вы барыня, хоть и хотите по справедливости, и не дай Бог конечно, но вы не согласитесь, чтобы вас Аграфена судила. – При этих словах Максимов ткнул в старуху пальцем.  

С лица Худяковой пропала беззаботность.  

– Опыт заграниц доказывает, что государь наш на правильном пути. – Вдруг резко оборвала Худякова, отчеканивая каждое слово, видимо вопрос Максимова задел её и она решила показать, что хозяйка в этом доме пока ещё она. С царём не захотел спорить даже Максимов, поэтому в разговоре образовалась некая пауза.  

В этот момент неловкости всех вокруг порадовал Бриль, он по все видимости не слушал окружающих, витая в собственных думах и вдруг заметив образовавшуюся паузу, продолжил свою не оконченную мысль.  

– Есть вещи, которые некоторым людям можно простить, а некоторым нельзя, но также никто не согласиться быть судимым отдельным судом, который к нему будет жесток, а к другому милостив, потому что это не справедливо. – Последние слова он проговорил отчетливо и медленно. – Понимаете?  

– Что ж закон не справедлив? – Включился Проскудин, то ли не шибко поняв сказанных ранее слов нотариуса, то ли не желая их понимать.  

– Ха, должен быть справедлив, должен. Только вот в суде закон над справедливостью. Над. Да и что такое справедливость, разве хорошо быть справедливым? Я потому и перестал быть адвокатом, что считаю и закон и справедливость жестокими, но без них, к сожалению не обойтись. – Он вздохнул и помолчал, а потом как-то тихо, как будто сейчас заплачет, промолвил, – это необходимо, но я не хочу иметь с этим ничего общего, – и на этом он затих.  

Чай к тому времени уже допили и Худякова, воспользовавшись затишьем, пригласила всех слушать пианино. Наконец тон вечера переменился с серьёзного на более весёлый и беззаботный. Тут же всем раздали бокалы с шампанским, а Лизетт сыграла старинный романс "Во калиновом двору". После за инструмент попросился Бриль, исполнив несколько сонат Шопена, известных только ему. Маргарита Акакиевна, под аккомпанемент мужа, спела весёлую народную песню. После же культурной программы гостей препроводили обратно в гостиную, где мы все имели время немного передохнуть.  

Я вместе с четой Микуровых, спросив хозяйку, отправились перекурить к окну в коридор. Бриль облюбовал себе велюровое кресло в гостиной, в котором он почти лежал, устремив свой взгляд куда-то вдаль и снова предался себе, Худякова в свой черёд пошла что-то сказать прислуге.  

– Давно ли вы вернулись из училища? – расспрашивал Максимов Лизетт.  

– Presque une semaine (Почти неделю).  

Лиза решительно выбрала для себя говорить только по-французски, она думала, что этим сможет отстраниться от гадостных расспросов. Но сидя в такой близи от этих двоих, ей было так невыносимо, что казалось, будто кто-то выкрутил свет и она видит только перед собой.  

Максимов сам немного говорил на языке потомков франков, но его произношение так хромало, что боясь показаться глупым, он предпочитал не изъясняться на нём вовсе.  

– И какие же предметы сейчас изучают в училищах?  

– Mathématiques, vocabulaire, rhétorique, éthique (Математику, лексику, риторику, этику).  

– И французский? – Будто бы лектор, напоминающий забывчивому ученику, спросил Максимов.  

– Oui (Да).  

Проскудин сидящий рядом, слышал о намерениях полковника ухаживать за его подругой детства, но до последнего им не верил. Ему было смешно, только от одной мысли, как этот видавший виды военный будет у всех на глазах ударять за столь молодой и чистой институткой. А в глубине души ему было противно, хоть в этом он себе и не сознавал, что Лизетт может ответить полковнику взаимностью, тот уже имевший личное дворянство и хорошее жалование, ожидал очередного повышения, и это могло сыграть роль. Масла в огонь подливало ещё и то, что из всего произнесенного Лисенькой, Проскудин понимал только «оui». Отогнав глупые мысли, он решил перехватить инициативу.  

– Скучали ли вы по нам? – Он почему-то сказал «вы», будто бы видел её впервые, и не было тех игр в детстве, а быть может, хотел произвести впечатление человека благовоспитанного.  

И будто сам удивленный своим словам, он и не услышал, что ответила девушка. Зачем ему вдруг далось это впечатление, разве Лизетт не знает его? Зачем ему заискивать перед ней и делать из себя другого человека. Или это все этот подстарковатый шут и его виляния хвостом? А ведь, правда он, не будь его, то Проскудин даже и не думал бы подделоваться. Молодой человек тут же разозлился на всех, на этого смешного лысого альфонса, на Худякову с её колкостями, на гостей, будто бы нарочно пришедших посмотреть, как он будет выплясывать, унижаться, чтобы обскакать такого никудышного соперника. И противясь себе, на Лисеньку, которая говорила по-французски, выставляя его ещё более необразованным, и больше высмеивая его перед всеми.  

– Знаете, когда я приехал в наш городок, – не с того не с сего начал сидящий в кресле нотариус, – в надежде построить карьеру адвоката, я снимал комнату у вдовы Лопухиной.  

Рассеевая тем самым разговор троицы и не обращая внимания на недоуменные взгляды, Бриль продолжал.  

– Она держала, что-то вроде небольшой гостиницы. Дело в том, что муж её не оставил после себя особенно сбережений, только дом в два этажа на восемь комнат, и те жалкие гроши, которые ушли на его похорон. К сожалению или к счастью, оставшиеся без кормильца жена и дочь, от безвыходьи решили сдавать не жилые комнаты в доме. Ох, что это был за дом! Три балкона, один небольшой на фронтальной стороне здания, другой такой же в моей комнате, выглядывал во двор, а последний был огромным, он опоясывал четверть фасада, предназначался для солнечных ванн и видом выходил на речку. А под ним, на первом этаже, застеклённая веранда, встроенная в дом, где все постояльцы встречались за ужином, и обменивались новостями, а иногда просто пили чай – Глаза его горели, точно он сейчас видит всё это.  

– В двух комнатах жили хозяйка с дочерью, одна была будто бы кладовая, а пять они сдавали. Я сам снимал две, так как в одной жил, а другую пользовал как кабинет. Я принимал клиентов на дому, скажу я вам, очень удобная практика. К несчастью саму хозяйку унесла чихотка лет десять назад, а дочь её продала отцовский дом и уехала куда-то ближе к столице. Жаль, но нынешние хозяева, по-моему, собираются его сносить. Но в то время всё было прекрасно, я был доволен окружающим ютом. Соседи мои были сплошь люди приличные и тихие, а хозяйки добры ко мне.  

Лизетт была благодарна старому нотариусу, за прерванные расспросы. Хоть на минуту оставленная, она тут же предалась своей вредоносной привычке, и снова вкус крови привёл её в себя.  

– Вокруг дома был небольшой дворик, огороженный деревянным заборчиком в аршин высотой. Тогда ещё не было такого повального желания строить таких высоченных заборов как сейчас, не принято, понимаете. Доверия в людях было, что ли больше, двери не запирали, путника могли и накормить и переночевать пустить. Не боялись как-то, не прятали вещей и сами не прятались. А сейчас, что не двор, то сначала забор и такой, что ни двора, ни даже дома за ним не увидать. Друг дружку боимся.  

– Яков Самсонович, вы про заборы нам рассказываете, – с насмешкой спросил Максимов. Видимо разглагольствования нотариуса мешали его восхищению Лизой.  

– Извините-извините...  

Зашедшая в комнату Худякова строго посмотрела на полковника, затем обвела присутствующих руками. Мы, кстати, из коридора всё прекрасно слышали и видели.  

– Продолжай Яков Самсонович, нам интересно.  

Мы закивали.  

– Продолжайте. – Послышалось тихое от Лизетт.  

Максимов смолчал, но всем своим видом показал полное безразличие к пожилому нотариусу и его истории.  

– Дело вот в чём, во дворе жил пёс, – продолжил Бриль. – Признаюсь, таких умных собак, как этот, и среди породистых немного. А был он дворняжкой, ростом чуть выше колена. Никогда он с чужих рук ел, хоть ты ему мяса или колбасы, только от хозяйки. И во двор никого не пустит, пока не скажешь ему: «Жук, свои», после этого обнюхает и все, точно как свой для него будешь.  

Встает сутра вытянется как на выставке и высматривает прохожих, не лает, но только подойди к воротам подёргай ручку, словно с цепи срывается, всех перебудит. Прекрасный пёс, хоть и безродный.  

Но как-то заметил я за ним одну слабость. Заполнял я некоторые документы у себя в кабинете и вижу, Жук встал передними лапами на забор, а из-за него маленькая ручка, гладит, не перестает, и морду и шею, и брюхо чешет. Я помню, тогда удивился, Жук то особо никому не давался, будто бы это ниже его достоинства, чтобы гладили его. Потянешь к нему руку, а он в сторону от тебя отойдет и посмотрит так, словно говорит, не за ласки я тут, а из принципа защищаю. Благородный был. А тут гладят его, да так словно щенка, с ног до головы.  

Думаю, неужто принцип забыл, а сам к окну. Вижу, за забором мальчик лет десяти мне незнакомый. Гладит и все приговаривает: «Жужик, жужик». Отложил я все свои дела и наблюдаю за этой парочкой. Тотчас выйти на балкон захотел, расспросить мальчика, а он только меня увидел, сразу дёру дал. Я ему вдогонку: «Молодой человек подождите», но где там. И Жук туда же, сразу от забора ринулся, никак парочка влюбленных, застигнутая за непристойностями.  

Ну, думаю, ладно. Только с тех пор видел я этого мальчика часто, как только увидит, что нет никого во дворе, сразу бежит ручку в забор совать, а Жук к нему и так уже ластится, что стыдно за него. Вот такой пёс был.  

Знаете, я всё о своём, что будь то животное или человек все в душе добрые. Ошибаемся – да, но все равно, разве можно кого на этом свете так возненавидеть, чтобы враз забыть обо всей любви, которая есть, без сомнения есть? Я от того-то и в Бога верить начал, что любовь беспамятна, любовь несправедливо прощающая, понимаете, прощение оно же несправедливо. Да и как я могу, когда мне простили все ошибки, ни за одну не взыскуя, оставаться человеком осуждающим.  

– Вы глупец, братец. Вам повезло жить припеваючи, как вы сами сказали. Побывай вы на северном Кавказе, ой запели бы, как пить дать. Видал я, таких как вы, много повидал. Божий одуванчик, – он засмеялся, – да только, когда прижмёт, совсем другое запоёте. Ваш мир, – и полковник глянул на всех разом, – взлелеян в тепле и сытости, вы считай, и жизни не знаете.  

Бриль, лишь тихо сказал.  

– Вы ошибаетесь.  

Полковник фыркнул и обернувшись к Лизетт, спросил её.  

– А вы как считаете, дорогая?  

Лиза продолжала двигать зуб, взад вперёд, но это не помогало. Ей казалось, что она сейчас упадёт в обморок, но она скорей бы умерла, чем позволила кому-нибудь из них прикоснуться к себе. Лизе хотелось замуж, она видела своё будущее в окружении кучи маленьких ребятишек, но не сейчас, ни через неделю после того как она вернулась домой. Может она и смогла бы полюбить кого-то из них, но то, как её принуждали к этому, она вынести не могла. Кровь уже здорово наполнила рот и ей пришлось сглотнуть, прежде чем ответить.  

– Je ne..бгхк, – её вырвало кровью, прямо на журнальный столик.  

Мы все разом подскочили. Максимов на секунду застыл, а потом вдруг отпрянул. На его лице мелькнул ужас. Проскудин, кинулся к Лисеньке, он не сознавал, но как полоумный шарил по карманам, в надежде найти платок. И только прикоснулся к её руке, как она грохнулась в обморок.  

Какое-то время продолжался некоторый бидлам, дамы вопили, прислуга носилась из кухни в гостиную, Максимов командовал. Наконец девушку перенесли в спальню. Маргарита Акакиевна успокаивала Худякову. В конечном счете, не много опомнившись, послали за доктором. Дамы остались в спальне с больной, а мы, посовещавшись, пытаясь угадать болезнь, всё же решили дождаться врача.  

Вернулась Микурова и уведомила нас, что всё в порядке и девушка пришла в себя. Мы все немного успокоились и разбрелись по гостиной, один только Проскудин продолжал стоять под дверью спальни, грызя ноготь на большом пальце.  

Максимов уселся в кресло, в котором ранее сидел Бриль и всё не унимался, доказывая окружающим, хоть с ним никто и не спорил, что это не может быть туберкулёз, потому что в армии он его навидался, и это никак не он.  

Я, наконец, осознал, что карт мне сегодня точно не видать. И эта жажда обратила меня в некоторое уныние. Фрустрирующий, я плюхнулся в кресло рядом с журнальным столиком, и вдруг для себя заметил, нечто белое в пятнах крови на полу. Я наклонился вперёд и прищурил глаза, это был зуб, маленький белый зуб, и тут же услышал крик.  

Проскудин бросился с обвинениями на Максимова. Молодой человек кричал нечто не связное, махал рукам и всем своим видом грозился начать драку. Он городил какую-то не связную околесицу, каким-то совершенно удивительным образом полковник у него представлялся виноватым в болезни девушки.  

– Вы…, нет, ты, как сеешь ты к ней…, – Проскудин грозил кулаком. – Довёл, у всех на глазах, басалай, маракуша, коломес лодомырный, –молодой человек будто бы вспоминал все ругательства, которые знал.  

Максимов без ответно сносить обиды не стал и командирским басом взревел, – цыц, полоумный!  

Маргарита Акакиевна даже вздрогнула от его крика.  

Голос полковника был так громок, что вмиг остановил истерию Проскудина.  

Тот в гневе оскалился, подбежал ко мне и схватил первое, что подвернулось ему под руку. То оказалась розетка. Схватив мисочку с вареньем за дно, так же как официанты держат поднос на ладони, он водрузил её, всё ещё сидящему полковнику, на голову. Варенье громко чвякнуло о лысину.  

Максимов в мгновение ока осатанел как кипящий чайник. Варенье стекало по его ушам и шее, затекая ему за шиворот.  

С мисочкой, словно ермолкой на голове, он вскочил, схватил Проскудина за грудки и проорал ему в лицо.  

– Дуэль!!!  

– Вон из дома! – раздался голос откуда-то. – Вон из дома! – Не давая начать драку, кричала Худякова.  

Взглядом полковник метнул в хозяйку молнию, ещё миг зло потаращив в ней глаза, он с силой оттолкнул от себя Проскудина и вышел вон, швырнув при этом розетку о стену.  

– И ты, вон! – обратилась она уже к Проскудину.  

Тот помедлил не много, собираясь уходить, но увидав за спиной Худяковой мертвецки бледный силуэт Лисеньки, он поднял нос и свысока выпалил.  

– Понравилось, тебе! – Последнее слово он наделил особенно гадостным ударением. И вышел вон.  

Не зная куда деть глаза, мы тоже засобирались. Никто не говорил «до свидания», никто не любезничал и не делал вид, и даже слова никто не проронил, мы просто хотели, как можно быстрее убраться восвояси.  

***  

Я остановил рассказ и обвёл взглядом внимавших мне работяг. Подняв вверх правую руку, взывая к тишине, я выудил из левого кармана пожелтевший предмет размером с напёрсток, и представил его всеобщему обозрению. Все затихли, внимая мне как святому.  

– Тот самый зуб! – Публика охнула. Я выдержал паузу. – Тогда я не сознавал, почему его забрал, но сейчас тысячу раз себя за это поблагодарил. Этот зуб, – и я обвёл им комнату, так чтобы все смогли разглядеть, – самый настоящий колдовской амулет. Стоит мне только разозлиться или запаниковать, а когда кон не одна тысяча, хочешь не хочешь запаникуешь, так вот стоит мне запаниковать, я сразу потираю в кармане этот самый зуб, и мозги мои вмиг становятся на место, всякое раздражение исчезает, и с холодным разумом я уже могу сообразить, что к чему.  

Слушатели даже рты поразевали. По ним пробежал возбуждённый шёпот.  

– То-то же, – ухмыльнулся я и сунул зубик в карман.