ВАСЯ-С-ЛОПАТОЙ

ВАСЯ-С-ЛОПАТОЙ.  

Вася, по прозвищу «Вася-с-лопатой» был в гневе: опять кто-то намусорил на его участке. Надо сказать, что одной из обязанностей Васи было следить за чистотой и порядком «вокруг и около», а конкретно – это пешеходные служебные дорожки поперек путей, междупутья, где происходил осмотр и ремонт вагонов, а также и «склады» запасных путей. «Склады – это от слова складывать, то есть кучки этих самых запасных частей типа тормозных колодок и других быстро заменяемых деталей вагонов. «Склады» эти наваливались где удобнее на междупутьях, или на воинской площадке.  

И вот с некоторых пор повадился некто, если выразиться по-железнодорожному – «подрезаться» на этих самых рабочих местах. Какой-то …внюк, как выразился Вася.  

А «подрезание» -- это было серьёзно, это никому не нравилось, тем более ответственному за участок «Васе-с-лопатой. «Подрезание» -- это было гораздо серьёзнее, чем просто «намусорить». Это, правда, было не столь опасно, как «подрезание» паровоза, но – по мнению Васи – достаточно некультурно, грубо, по-хамски… Вот если бы это -- на чужом участке, то это ещё туда-сюда, но на моём!...  

А страшноватый термин этот – подрезание, обозначает всего- навсего процесс  

освобождения паровозного чрева от шлака. Если чуть-чуть подробнее, то где-то там в топке паровоза устанавливаются специальные «ножи», которые разбивают, дробят, измельчают: подрезают угольный шлак для дальнейшей его эвакуации наружу.  

Так уж исторически сложилось, что процесс измельчения шлака и следующий за ним процесс эвакуации этого шлака из паровоза объединились народно-железнодорожным термином – «подрезание».  

«Подрезание» раскалённым и едко пахнущим шлаком разрешалось не везде, а только во вполне определённых специально оборудованных местах, и это ещё больше подчёркивало аналогию избавления от шлака паровоза и человека. Так что фольклорно в среде железнодорожников этот термин спокойно употреблялся и применялся не только к паровозу. Да и звучало это хоть и жутковато, но более мягко и замаскировано, чем обычно применяемые в быту синонимы.  

Право, жаль, что этот и другие железнодорожные термины, толком не успев закрепиться в истории общества, уже умерли, или тихо вымирают вместе с паровозами, быть может уцелев кое-где на задворках великих магистралей.  

Что-то вымирало эволюционным путём, другое вымирало неестественным путём, а противоестественным, подчиняясь вовсе не теории Дарвина…  

Хрущёв, как-то согласно своему пьяно-балаганному понятию, объявил, что мы уже в двух шагах от коммунизма, поэтому милиция нам не нужна и охрана всяческая тоже… (После Хрущёва весь, в том числе и этот идиотизм скромно обозвали волюнтаризмом: за красивым и непонятным иностранным словом спрятали болванизм главаря-пахана, да и свой собственный исполнительский поддакизм…)  

После разгона милиции не нашли ничего лучшего, как срочно создавать « Бригады содействия милиции». А где спешно, там и плохо: немало юных воров и бандитов пошли в эти бригады, понятно, с какой целью. А как справились с железнодорожным воровством? Да никак не справились. Та «охрана», что появилась взамен из солдат срочной службы воровала всё: и попутное, и встречное. С единственной целью – всё пропить.  

После разгона поездной охраны постепенно стали «вымирать» и тормозные площадки. В прежние времена на этих тормозных площадках – «тормозах», восседали кондуктора. Один – на совсем уж бесперспективном в смысле воровства составе, и несколько – на других. Это зависело от ценности, от воровской ценности груза. (Скажем, вагон с углём – и вагон с радиоаппаратурой: есть разница в воровской ценности?  

Кондуктора отвечали и за сохранность груза и за безопасность движения состава, могли стрельнуть из карабина, а при необходимости и остановить состав.  

Летом-то, в жару они «балдели»: ни мошка, ни комар не успевали за ходом поезда, разве что какая-нибудь сумасшедшая быстроходная муха… Но зато зимой… Но зимой-то у них и экипировка была соответствующая, одежонка, то есть. Одежда эта достойна поэмы, Гоголя вот только до сих пор нет…  

Сначала надевались ватные штаны и ватная же телогрейка, настоящая, русская, а не та новоизобретённая хрущёвская куцегрейка, хорошая, быть может, в Италии, но только не в Сибири. Что было под этими ватниками – это уже дело личной фантазии и возможностей, но тоже было немало. Потом были валенки, шапка и тулупчик, небольшой, по колено. Не заячий, не как у пушкинского Гринёва, а более мужицкий, из овчины. Дублёнка, по современному.  

И сверх всего – была доха! О, что это была за доха! Здоровый мужик, даже в тулупчике, прятался в неё без остатка. Даже носа не было видно, а полы дохи волочились по снегу…  

В такой одежде можно было ночевать на снегу, без огня, в крепкий сибирский морозец. В такой одежде можно было часами сидеть на тормозной площадке под пронизывающим ветром. В такой одежде можно было и ходить, но несколько сложнее, чем сидеть, и уж совсем сложно, на грани возможного в такой одежде можно было… Ну, об этом потом.  

И вот с одним из таких «кандюков», как их заглаза называли, и с его дохой, и с его тулупчиком, да и с телогрейкой тоже, произошёл однажды случай… то есть, пересеклась его дорожка с путём «Васи-с –лопатой», а ещё точнее – с Васиной лопатой.  

Случай этот мне как-то рассказали знакомые слесаря-ремонтники, участвовавшие – и не  

совсем статистами – во второй части этой «драмы». Да и с самим Васей я встречался. А много-много позже и в другой части света я услышал эту историю уже как анекдот… Впрочем, возможно ведь и повторение жизненной ситуации… А у нас это происходило так (или почти так).  

«Вася-с –лопатой всю короткую сибирскую осень и начало зимы рыскал по шпалам, поглядывал, искал – по ночам, в основном. Бесшумно, как кошка, он прошмыгивал под вагонами, появляясь вдруг из ниоткуда, пугая даже своих. Когда выпал снег, стало заметно светлее в тёмное время суток, уже и без фонаря можно было продвигаться по тёмным туннелям между вагонов. Виднее стало и людей, виднее и их «автографы» и «метки» на снегу.  

Да всегда это было. Время от времени кому-нибудь становилось невтерпёж, а о чистоте-то, да не у себя дома, когда уж задумывался русский мужик? Да что говорить, даже с паровозами такое случалось: «проспит», бывало, кочегар, а то и вся бригада, вот второпях и подрезаются в неположенном месте, да срочно шлак со шпал лопатами скидывают, не прогорели чтоб…, не увидел бы кто б…  

Ну, а людское-то чумазое железнодорожное племя – что о нём и говорить… Бывало, в общем. Но в данном случае Васю поражало относительно регулярное, хамское и циничное «подрезание» на его участке, и практически на одном и том же месте. Он давно уже подозревал кого-то из «кандюков», но всё никак не мог ухватить за руку, фигурально выражаясь. (За ж… хватать не хотелось). Таинственно и неслышно, как привидение, появляясь между вагонами, Вася уже давно отказался от примитивного «лопатой по башке», как он обещал вначале. Нет, теперь он думал о сладкой мести, о хитроумной мести, о такой, что запомнилась бы на годы. И не только думал, но даже, говорят, проводил тактические занятия на местности, учения, так сказать.  

И вот однажды это свершилось. Пути Васи и «нарушителя» пересеклись.  

Для кондуктора, конечно же зимой, очень сложно подготовить (обнажить) свою тыльную часть, максимально ответственную за «подрезание». Подготовить, не снимая всего – и уютно при этом устроиться. А какой может быть уют, если снять хотя бы доху? Если мороз под сорок. Или пуржит слегка, а может и не слегка, швыряя гроздья снега куда не надо.  

Только что сошедший с ночного товарняка кондуктор потопал, как обычно, между вагонами в сторону дежурки. А идти ох как далеко, да после многочасового сидения ох как тяжело. По двум причинам. Немного размявшись ходьбой, он наметил себе знакомое укромное местечко. Покряхтев из-за тяжести одежды, повздыхав, потоптавшись – кондуктор, наконец, уютно устроился.  

Выглядел он со стороны как маленькая юрта, или шалашик. Даже дымок поднимался из верхнего конца этого шалашика, дымок от загодя свёрнутой козьей ножки…  

Дальний отсвет станционных ламп еле достигал сюда, создавая таинственный интимный полумрак в образованном вагонами тоннеле. Где-то неподалёку монотонно погромыхивал отправляющийся бесконечно длинный состав. Взлязгивал резко маневровый, поминутно посвистывая, где-то там что-то цепляя и отцепляя. Метельный ветер, завихряясь, бросал неровную снежную пыль над вагонами…, но ни одна снежинка не могла проникнуть в шалашик, потревожить, заставить зябко содрогнуться… В, общем, не дуло: кайф, идиллия, пастораль…  

Но всё хорошее когда-нибудь кончается. Кончилась и козья ножка, да и ноги начали затекать… Век бы так сидел, да идти надо…  

Привычно и умело подобрав полы дохи и столь же умело на полусогнутых отшагнув в сторону, кондуктор выпрямился и стал приводить себя в порядок, одежду, то есть, потом привычно, как всегда, оглянулся – посмотреть. И хоть все и всегда прекрасно знают, что они увидят, но покажите мне такого человека, который бы не обернулся в подобной ситуации!  

Любопытство создало человека, во всяком случае человека творческого. Но иногда любопытство губит того же человека.  

Итак, инстинктивное какое-то любопытство, наследие наших далёких предков, заставило кондуктора оглянуться и посмотреть на результаты трудов своих. Обозрение ближайшего околоножного пространства его не удовлетворило, темновато всё-таки. Поэтому он поднял свой фонарь со свечечкой, который во время процесса стоял перед ним на снегу, дополнительно создавая уют и интим, и посветил им на место своего недавнего пребывания. И ничего не увидел. То есть, снег видно было, но на снегу – ничего!  

По-прежнему полумрак скрывал ближайшие окрестности, по-прежнему тарахтел где-то на соседних путях товарный поезд – может быть, тот же самый, по-прежнему посвистывал, погромыхивал, полязгивал маневровый… Метель шумела где-то над вагонами и за вагонами. Всё было как прежде, но прежнее кончилось. Кончился уют, кайф, сиеста. Кончилась идиллия, кончилась пастораль…  

Одинокий снежный вихорёк возник из темноты, покружился рядом, подхватил обрывок только что использованной газетки, поиграл им в воздухе и сгинул где-то между вагонами…  

У кондуктора взмок лоб и отвисла челюсть. Безумная мысль возникла: уж не вихрь ли во всём виноват, не его ли проделки? – но реализм одолел. Конечно, если бы в то время существовало такое же количество жёлтой прессы, как сейчас, с бесконечными страшилками о чистой, нечистой и сверхъестественной силе, то наш кондуктор наверное заорал бы благим матом и убежал бы с заколдованного места, теряя детали своей одежды, возможно при этом на ходу и «подрезался» бы повторно вопреки своей воле… Но то время было суровое, о мистике некогда было думать, страшиться надо было совсем другого. Поэтому кондуктор нашёл вполне реальное и естественное объяснение: всё это – потерянное – где-то здесь, надо только поискать, вдумчиво и толково… Тем более, что такое случалось… С кем-то… По рассказам.  

Надо же, так вляпался, -- подбодрил себя кондуктор и стал стаскивать доху. Он потряс её,  

/осмотрел с фонарём со всех сторон и ничего не нашёл. Тогда он и полушубок свой тоже потряс и осмотрел. И тоже с нулевым результатом… Повздыхав, он решил всё на какое-то время забыть, а может быть – и навсегда. Не стоит даром мучиться, не нашел так не нашёл, не такая уж и ценная вещь… утрачена. Заглянув на всякий случай между вагонами, куда исчез вихорёк, он собрал свои вещички и пошёл дальше, в дежурку… Не подозревая, что