Незабытый

Однажды я был на далёкой звезде и слышал молитвы Вселенной,  

Молила она, чтоб остался во сне, молила с тоскою смертельной.  

И голос её мне казался родным, пропитанным болью и страхом,  

Он бился о рёбра набатом чужим, забитой испуганной птахой.  

Всё чудился мне человек без души, зловещей он следовал тенью,  

Грозился оставить потухшим в глуши, наметив грудину мишенью.  

Но было в нём что-то... знакомое? Нет. Он сплошь неразборчивый шёпот,  

В глазах – ослепляющий светоч комет, застывших под космоса ропот.  

Кошмаром забытым скользя по пятам, он силился что-то поведать,  

Треща и ломаясь внутри по частям, я слышал не «Sieg! », а «Победа! ».  

И вот он, бездушный, стоит позади, держа мою жизнь под прицелом,  

И вот я, дырявый, по горло в крови... А жизни-то нет, отгремела,  

Осыпалась вишней цветущей она, завяла цветами у дома,  

Где мама теперь у калитки всегда с любовью поёт неживому.  

А ветер уносит рефрены в поля, за горную цепь горизонта,  

В края, где носила фашистов земля, разгромленных западным фронтом.  

Я слышу печальные гимны как впредь, укрытый заботливо дёрном,  

И вроде бы нечему больше болеть, но что-то тревожит упорно.  

Ломает обтянутый кожей костяк. А кожей ли? Ворохом гнили  

Средь глины, камней и кручёных коряг, где русских солдат хоронили.  

По-прежнему слышу праматерь миров, чей голос как будто бы мамин:  

Он ласков и нежен, местами суров, овеянный детскими снами.  

Их смаргивал я на заре со слезой, вставая на запах из печки,  

Ведь жизнь была, братцы, до смеха простой: умылся, поел – и на речку.  

Нас было так много – детей из села, и каждый мог звать меня братом,  

Но всех постепенно река унесла, баюкая в крае проклятом.  

Я слышу журчанье её даже здесь – сквозь толщу доносится рокот,  

Глазами вдруг чувствую странную резь от мысли, что мне одиноко.  

Всё громче становится песня, и я лучинкой сухой догораю,  

Ослеп, но отчётливо вижу маяк, ведущий к проклятому краю.  

И кто-то мне шепчет: «Не нужно, постой! Все души достойны спасенья,  

Особенно тех, кто навеки герой, кто доблести стал воплощеньем.  

Никто не останется гнить чужаком, и я прослежу, чтоб взлетели,  

Чтоб вспомнили вы, каково быть в живом и лёгком, как пёрышко, теле».  

Мне шепчет с любовью праматерь миров, а я... Я дрожу и не верю.  

Спадают с запястий браслеты оков. Распахнуты райские двери.  

И тянет меня что-то с силой наверх: должно быть, посланников крылья.  

Поднимут с почётом героев, не жертв. Взлетим же над траурной пылью!  

Я чувствую кожей касанье ветров. А кожей ли? Нет. Я бесплотен.  

Внизу вызволяют живых мертвецов: нас в братской могиле с полсотни.  

Зовёт меня вновь голос рек и озёр, поют беспрестанно дубравы...  

Я там, под землёй, был практически стёрт: ослепший, глухой и дырявый.  

Спустя много лет я сумел различить молитвы, что плыли над миром.  

Я вспомнил, что значит кого-то любить. Что значит приказ командира.  

Глаза застилает жемчужная гладь, дождями спускаясь отвесно,  

Могу бесконечно я всё вспоминать... Да что же так сердцу вдруг тесно?!  

Ломается память, и рвётся душа, несётся на зов материнский,  

Стою я у дома, почти не дыша, точь-в-точь истукан исполинский.  

Не в силах идти и не в силах подать я голос предательски ломкий,  

Глазами ищу свою бедную мать, не видя хибары обломков.  

Раскинется вишня, дрожа на ветру, цветы, одичав, затаятся.  

Мальчишкой лечу я к реке поутру, чтоб снова живым называться.  

И льнут под водой с полдесятка сестёр, а братья – крикливое эхо,  

Я здесь, я живу, я ни капли не мёртв, я отзвук беспечного смеха.  

И так будет с каждым, так будет всегда – мы верой и правдой Отчизне  

Послужим своё, ну а смерть – не беда, покуда мы бьёмся за жизни!