В галерее

Лето. Духота. Валентина Борисовна встала неторопливо с кровати, обливаясь потом. Ночнушка прилипла к спине, а на голове творилось чёрт-те что. Женщина проковыляла к окну в спальне и открыла его. То же повторила и с окном в зале, но легче не стало. Кондиционер она включать не желала, боялась простудиться. Умылась как следует и пошла стряпать завтрак под звуки маленького кухонного телевизора.  

Пить горячий кофе в такое ужасное жаркое утро – абсурдное занятие, но давняя привычка заставляла делать глоток за глотком. Кот терся об ноги и выдавливал из себя тихое, хриплое мяуканье. Валентина Борисовна кинула в миску колбасы, и питомец замолк. А она продолжила цедить кофе, неторопливо поедая бутерброд. Когда с утренними процедурами было покончено, а телевизор, бестолково игравший на фоне, — выключен, женщина оделась, взяла потертую дешёвую сумку и отправилась на работу. Почтовый ящик как всегда пустовал, а девушка из квартиры напротив вновь не поздоровалась, поспешно выбежав из подъезда.  

Валентина Борисовна по обыкновению поглядывала то на часы, то на окружающих, пока тряслась в вагоне метро. Поездка выдалась особенно тяжелой, воздуха не хватало, разило потом и сладковатыми, приторными духами. Но подземный кошмар кончился, и женщина с облегчением выдохнула. Пока она поднималась по лестнице на свежий воздух, несколько ребят лет двадцати разместились рядом с выходом со станции и начали играть на гитарах, положив рядом с собой раскрытые футляры.  

Солнце уже припекало, а небольшие лужи, что остались после трехдневного дождя, испарялись прямо на глазах. Валентина Борисовна по пути встретилась с несколькими коллегами, обсуждавшими между собой открывшуюся выставку Мунка. Ожидалось огромное количество посетителей, но выставка проводилась в новом блоке Третьяковской галереи. Валентина Борисовна работала в старом. В десять часов утра она уже сидела на стуле в углу зала с картинами Врубеля, при виде которых она каждый раз испытывала странный дискомфорт. Первые посетители — ранние пташки — входили в зал и сразу принимались беспорядочно мотать головами, пытаясь отыскать что-нибудь особенное. Группы с экскурсоводами обходили картины последовательно, как и надо. Полно иностранцев, в первую очередь китайцев и пожилых немцев, приезжающих в Москву в основном с семьями. Ближе к обеду народ подтянулся, и в галерее стало чуть более тесно. Среди толп детей с родителями Валентина Борисовна приметила одну пару: мать и сына. И мальчик, лет шести, имел одну особенность, которая выделяла его среди всех окружающих, – волосы, окрашенные в ярко-фиолетовый, пурпурный цвет непонятно для каких целей. Парнишка держал мать за руку и неловко шагал за ней, пока она таскала его от одной картины к другой. Бестолково таскала, не останавливаясь практически ни на секунду. С другой стороны, бессмысленным брождением по залам занималась большая часть гостей. Все пытались что-то изобразить, но не почувствовать. Каждый нацеплял маску знатока и передвигался тихо и медленно с надутыми в задумчивости губами, однако скука брала верх очень скоро. Глаза людей требовали какого-то фейерверка и буйства красок, их не интересовала тонкая работа кисти и изящество автора. Лишь немногие действительно восторгались мастерством художников, но то были постоянные посетители галереи, и некоторых из них Валентина Борисовна знала или видела раньше. Тут же ходили подростки. Они собирались в кучки, что-то громко обсуждали и иногда останавливались около картин. Чаще всего они просто сидели на расставленных повсюду лавочках и пытались развлечься посредством телефонов, разговоров или пустого безделья в сети.  

Валентина Борисовна вытянула затёкшие ноги, достала из-за пазухи потёртую с хлипким переплётом книжонку и положила её на колени. Женщина вновь поглядела по сторонам, сделала замечание нескольким ребятам, которые пытались дотронуться до полотна, а в ответ они недовольно закатили глаза и скрылись в другой части зала. Претенциозная шпана, которая прожигает время и пытается отыскать приключения или удовольствия, и когда поиски ни к чему не приводят, то ведёт себя агрессивно и крайне вызывающе. Выглядели ребята нетипично, в какой-то мере экстравагантно, чуждо тому месту, где они находились. Но им нравился ими же создаваемый контраст. Нравилось и громко смеяться из глубин толпы, ловя на себе взоры со стороны «зашоренных» людей. Агрессивных, грубых подростков Валентина Борисовна видела много раз и давно усвоила, что с ними лучше не сталкиваться напрямую. Да и охранников звать бессмысленно, ребята сами уйдут в скором времени, они всегда уходят быстро. Им скучно. Им не нужно искусство, представленное в Третьяковке. Они случайные гости. А ещё приходили и приходят толпы школьников и студентов, которых учебные заведения методами принуждения культурно просвещают. Валентина Борисовна не улавливала смысла подобных затей. Дети, увлеченные творчеством далеких лет, сами ознакомятся с ним при желании, оно доступнее еды. Билеты для детей бесплатны и дёшевы для совершеннолетних. Фактически право смотреть на великолепие галереи покупается за копейки.  

Спустя пару минут громкоголосые подростки в последних натужных приступах смеха покинули зал. Среди парней затесалась одна девчонка, пытавшаяся тонким пископодобным хихиканьем привлечь к себе внимание. Или попытаться польстить какому-то мальчику, отпустившему (скорее всего) грязную шутку в адрес китайцев, действительно выглядевших забавно и экзотично. Валентина Борисовна покачала головой и открыла книжку, потянув за закладку. Женщина читала и наблюдала за происходящим вокруг, и кругом суетливое, но спокойствие. Лишь пурпурноволосый мальчишка шкодил, а его мать обречённо и тоскливо шагала за ним, успокаивала его, либо вовсе ничего не предпринимала. На секунду её безжизненный взгляд остановился на Демоне поверженном, но затем снова поскакал дальше, ни на чем не задерживаясь.  

К смотрительнице подошёл мужчина, но прежде чем он успел хоть что-то сказать, она спросила:  

– У вас какой-то вопрос касательно экспонатов?  

– Нет, знаете, я хотел спросить...  

– Туалет на первом этаже, как спуститесь — направо и прямо, – сухо продекларировала Валентина Борисовна и вновь уткнулась в книгу.  

– Спасибо! – мужчина торопливо покинул зал.  

Дело близилось к вечеру, люди сменяли друг друга, но не тип поведения. В безумной чехарде тел мелькали одни и те же томные выражения лиц циничных снобов, удивленные изгибы бровей приезжих из-за границы, скучающие беспокойные дети, и едва слышимый гул давил на уши. Два Демона, повешенные на стены друг напротив друга, продолжали наводить некий ужас на Валентину Борисовну, пораженную тому, что никто больше не испытывал тех же чувств, что и она. Даже при виде Сатурна, что жрёт своего сына, смотрительница не отводила взгляда. Страх не сковывал, тогда как отвращение и омерзение подкатывали к горлу. А с Демоном иначе. Вот он сидит. А там лежит поверженный с потухшими глазами. И везде он мозаичный, создан квадратными мазками Врубеля, и скалы, словно кристаллы, переливаются в лучах багряного заката, а цветы блестят и живут на обеих картинах, в отличие от мрачной, серой и удручённой фигуры.  

Валентина Борисовна отчасти ассоциировала себя с Демоном сидящим. Ей тоже тесно и... Одиноко? Она помяла переплёт книги и дрожащими ещё сильнее обычного пальцами перевернула машинально страницу.  

Он похож на заключённого, подумалось смотрительнице. Голову отвернул, руки свесил, горбится из-за тесных рамок, как в клетке, как какое-нибудь животное, слабое и беспомощное, содержащееся в зоопарке. И как на диковинку на него приходят посмотреть люди, они повосторгаются какое-то время, потыкают в морду пальцами, а затем, когда изначальный интерес улетучится, пройдут мимо и вряд ли обернутся. Но животные – материальные и живые, а значит, им искренне сочувствуют. К чуткости и состраданию склонны в основном женщины и девочки, реже мальчики и куда реже мужчины. Но демон — образ, выдумка и фантазия, ничего не значащая и не существующая за пределами холста, а потому — практически не способная вызвать сопереживания у тех, кто не способен себя с изображённым образом сопоставить. Он же мёртвый! Верно?  

Валентина Борисовна в задумчивости почесала нос. Тут в зал вошёл мужчина лет сорока, высокий и худощавый, в рубашке, лакированных туфлях, с уродливым шрамом на гладко выбритой щеке. Мелкий нос его не сочетался с высоким покатым лбом и большими карими глазами, тут же отыскавшими в углу смотрительницу.  

– Здравствуйте! Как ваше здоровье?  

– Не жалуюсь, Антон. На улице все та же жара? Она меня убивает...  

– Да, да, сам не в восторге. Но здесь прохладно. Хорошо! А вы всё с вашей книгой?  

– Да, конечно.  

– Кто же её вам подарил? – спросил Антон, снизив тон.  

Валентина Борисовна промолчала.  

– Секрет? Ладно, – мужчина поправил ремень и продолжил. – Вам не надоело сидеть здесь?  

– Почему мне должно надоесть? Я люблю сидеть здесь, это единственное, что мне нужно и что осталось.  

– А я подумал... Слушайте, мне иногда откровенно тошно становится от местных зрелищ, – мужчина уперся спиной и затылком в стену, прикрыл глаза.  

– И почему же? Эй, здесь нельзя фотографировать! Уберите фотоаппарат, уберите! – грозно приказала Валентина Борисовна молоденькой немке, послушно убравшей технику в сумку. – Везде знаки: «Съёмка запрещена! » Для кого висят? Не для меня же!  

Антон издал смешок, а затем, всё ещё не открывая глаз, произнёс:  

– Здесь не знаки бестолково висят…Картины важны, наверное, только для вас и других работников. Ещё для меня.  

– Категорично.  

Мужчина выпрямился, похлопал ресницами и, высматривая кого-то в ворвавшейся в зал волне туристов, произнёс.  

– Однако часть правды в моих размышлениях однозначно присутствует. Вон та француженка... Или... Нет, вроде француженка... Понаблюдайте за ней.  

Молодая кудрявая бледнолицая девушка, разинув маленький ротик в изумлении, крутилась на месте, из-за чего несколько раз врезалась в окружающих. Её привлекло панно. Триптих «Фауст». У него девушка простояла на протяжении пяти-десяти минут, приковавшись к изображению прекрасной Маргариты, сам же Фауст, никакой из представленных, ей не был нужен. Он – тень, в сравнении с которой более четко выделяется яркий облик Маргариты, представленной в образе почти что божества. Он – проекция своей возлюбленной.  

– О чем она думает, знаете?  

– Если бы я умела читать чужие мысли, я бы жила на улице, там люди есть, – сухо ответила Валентина Борисовна.  

Антон пожал плечами.  

– Я тоже не умею, но предполагаю. Пока она в новой неизвестной обстановке, содержащей в себе некоторый секрет и загадочность, она пребывает в состоянии ребяческого любопытства. Затем, когда первоначальный восторг пропадёт, а она почувствует настроение местной публики, то её неизбежно захватит коллективный дух-пустышка.  

– О чём вы? – Валентина Борисовна слушала Антона буквально одним ухом. Смотрительница поднялась со стула, размялась и, сложив руки за спиной в замок, и продолжила упорно работать, хотя её работа некоторым показалась бы лёгкой и глупой, не требующей усилий.  

– Француженка эта будет повторять за всеми остальными: потужится напротив полотен в надежде выдавить из себя какое-нибудь стоящее замечание или умозаключение, потолкается за местечко поближе к известным картинам, а затем разочаруется, потому что общепринятые шедевры не оправдали надежд. Люди вроде неё не освобождаются внутренне, а наоборот зажимаются, пытаются повторять за другими, забывая о собственной голове и мозгах. Они глупые, – Антон презрительно скривил рот, а затем повернулся к Валентине Борисовне, ожидая услышать слова поддержки и согласия. Но смотрительница поморщилась, насупилась и будто бы располнела на мгновение.  

– Категорично. Не люблю категоричные заявления, особенно когда их произносят умные люди.  

– Почему же?  

– Человек перестаёт критично относиться к собственным словам, создавая иллюзию собственной полной правоты. Вот и сейчас. Вы назвали француженку и прочих людей глупыми. На каком основании? Мир неоднозначен и не делится на черное и белое. Люди тоже. Каждый из нас – коллоидный раствор, из которого, выделив фракцию и отфильтровав остаток, мы получим пустую, дистиллированную, безвкусную воду, мы получим кристально чистого нечеловека. Кого угодно, но отнюдь не человека. И даже если эта девушка не сведущая в искусстве, то она, вероятно, понимает в чем-то другом, что для нас — тёмный лес. Серьёзно, вы же взрослый человек, я не верю, что вы действительно принимаете людей за конченных дураков, – Валентина Борисовна замолкла, ей не хватало воздуха после столь долгой речи, она отвыкла долго беседовать.  

Антон покачал головой, а затем зачесал свисающую со лба прядь.  

– Я рад бы ошибаться, но очень уж часто нахожу подтверждения моей предположениям и выводам.  

Француженка с кем-то болтала по телефону, сидя на лавочке лицом к Валентине Борисовне. Милая девушка. Смеётся и смущённо прикрывает рот ладошкой. Болтала недолго, опять принялась разглядывать творения Врубеля. Конечно, она не обошла стороной Демона поверженного. Гигантское полотно, эпическое. Падший ангел, распростершийся на подстилке из собственных перьев на фоне гор, как-то неестественно заломил руки, будто бы прикрывая голову от нависшего над ним позора. Или страха? Валентина Борисовна отвернулась, холодок пробежал по спине.  

– Внушает, да? – спросил Антон.  

Женщина села и опять уставилась в книгу, искоса продолжая наблюдать за француженкой краем глаза, чтобы вместе с тем не видеть картины Михаила Александровича. Девушка крутила волосы в руке, наклонившись чуть вперёд.  

– Да, сейчас он попытается пошевелить извилинами или даже глубоко задумается, а затем пшик – потухнет едва тлеющий огонёк в глазах и сердце, – произнёс хриплым шёпотом Антон.  

– Никогда не подумала бы, что вы циник! – воскликнула Валентина Борисовна, не отрываясь от страниц.  

– Все мы разочаровываемся. Вы сколько с книжкой возитесь?  

– Давно, несколько раз перечитывала. Тут полно деталей, каждый раз удивляюсь. Правда, ценность её в другом, – женщина шмыгнула носом.  

А француженка уже успела присоединиться к компании соотечественников, за которыми и последовала вон. Валентина Борисовна еле удержала себя от соблазна последовать за иностранкой и попросить её остаться. Смотрительница представила, как она бросается в ноги к девушке и умоляет ту задержаться, и внутри всё противно скукожилось.  

– Я же говорил, – самодовольно произнёс Антон.  

– Они приезжают сюда иногда всего на несколько дней и хотят успеть всё.  

Им некогда растягивать удовольствие, – возразила Валентина Борисовна.  

– В нем тогда столько же смысла, как и в том, чтобы сидеть за шведским столом с прекрасными блюдами и пихать в рот всё подряд, когда каждое стоит попробовать в отдельности, прочувствовать вкус и аромат.  

– Не у всех есть время тщательно пережёвывать.  

– Абсурд! – вспылил Антон, а после извинился за несдержанность. Вновь пауза, вновь очередной приток посетителей, один из последних, а потому незначительный.  

Пространство никем практически не заполнялось. Молодые и не очень пары с жизнерадостными лучезарными детьми транзитом пересекали зал, изредка приостанавливаясь. Счастливые и неодинокие.  

– У вас есть семья, Антон? – спросила Валентина Борисовна, предчувствуя сердцем ответ.  

– Да вы издеваетесь! – он улыбнулся, показав на свой розовый широкий шрам. – Я холост, детей нет. Удивительно, да? Родители умерли давно, а друзья в другом городе.  

– Ах, вот почему вы ужасно грубы, – усмехнулась смотрительница.  

– А у вас внуки, наверное, уже есть?  

Валентина Борисовна отшучивалась, что нет у неё внуков, и она ещё слишком молода, чтобы быть бабушкой, приправляя оправдания непроизвольными смешками, вырывавшимися порциями. Звучал ответ, как будто бы заготовленный заранее и отработанный, убедительно, а потому Антон, хоть он и заподозрил неладное, не стал вскрывать пыточными вопросами тайну Валентины Борисовны. Через некоторое время он и вовсе ушёл, однако перекусил вместе со ней в галерейной столовой, тепло попрощался, сообщив о намерении вновь наведаться. Искусство его интересовало ровно в той же степени, что и люди, обезличенные, по его мнению, околоинтеллектуальной бездуховной толпой. Валентина Борисовна ответила по привычке: «Категорично», ничуть не доверяя словам высокомерного, пускай, приятного и небезнадёжного, но всё-таки козла.  

Она вышла из старого корпуса, медленно и радостно шагая в сторону станции. Ей нравилась работа, но вот стоять целыми днями или сидеть на жёстком неудобном стуле — нет. Но она терпела, свыклась с неудобствами, а вот спина и ноги возмущенно гудели и ныли каждый раз по возвращении домой. У входа в метро собрался народ вокруг группки студентов. Ребята устроили импровизированный концерт с неплохим звуком, барабанной установкой, электрогитарами. Играли слаженно, вокал чуточку хромал, но для уличного уровня звучал достойно. Парнишка помладше, незанятый ни за каким инструментом, собирал в мешочек деньги. Слушатели щедро накидывали монеты. Талант студентов оценивали и более значимыми купюрами. Среди москвичей затесались и несколько иностранцев, среди которых Валентина Борисовна различила ту миловидную француженку. Девушка рылась в сумке в поисках кошелька, затем она его наконец достала и бросила в мешок десять евро. Валентина Борисовна вспомнила о стоимости билета в Третьяковку и разочарованно вздохнула.  

И вот счастливая француженка с улыбкой до ушей слушала гитарное соло и мощную игру на барабанах. Звучание не отличалось гармоничностью и ласковостью, но в нём чувствовался задор, настоящий азарт. Даже Валентина Борисовна притопнула несколько раз каблуком в такт музыке. Но гармонии не было, как и глубины. Такая музыка нацелена на массовость, она относительно проста и груба, но энергична, чем и цепляет. Её прослушивание сравнимо с посещением американских горок. Эмоции переполняют, когда вагонетка совершает очередной безумный спуск, а затем закладывает вираж. Однако эмоции улетучиваются, не задерживаются надолго, а человек вновь требует экстремального развлечения, ещё более сумасшедшего.  

Смотрительница, бросив последний, печальный взгляд на студентов и прекрасную молоденькую иностранку, восторженно аплодировавшую уличным музыкантам, спустилась в метро. И снова проклятая тряска в забитом людьми вагоне, где и мест свободных нет, а уступить занятое немолодой женщине никто не хочет. Её и не замечают. А когда она уже подходила к своему дому, пересекая яркую, освещенную вечерним солнцем детскую площадку с резвившимися детьми, с ней не поздоровались соседки, весело болтавшие друг с другом и попивавшие пиво, за что их Валентина Борисовна ругала. Возможно, потому с ней и не здоровались. Кто пожелает слушать нравоучения, верно?  

На лестничной площадке царила темень непроглядная, солнечные лучи не проникали через маленькие узкие подъездные окошки внутрь дома. Валентина Борисовна, окунувшись в подъездный мрак, тяжко вздохнула. Она не раз просила соседку, как правило, возвращавшуюся с университета гораздо раньше, включать свет на этаже, но та, по обыкновению, забыла.  

Смотрительница вошла в квартиру, шустро разулась, умылась, кинула сумку в кресло. Включила телевизор в зале и заодно на кухне, пока убирала на место купленный по дороге хлеб. Приятный фоновый шум расслаблял и отвлекал. Валентина Борисовна подошла к столику в углу её спальни, укрытому широким белым платком. На столе стояла рамка с фотографией. На ней молодой совсем юноша, только-только отслуживший в армии. Чернявый, взбитый, с острыми скулами и яркими голубыми глазами, глубоко посаженными. Валентина Борисовна улыбнулась, погладила слегка подергивающимися пальцами край рамки. Затем достала из пакета книгу, аккуратно, бережно и бесшумно положила её на стол рядом с фотографией.  

– Я немного сегодня прочитала, к сожалению. Хорошая книга, спасибо за подарок ещё раз.  

Женщина потом поужинала, искупалась, покормила оголодавшего кота, посмотрела эфир новостей, затем какую-то мелодраму, после чего уже ложилась спать. Как всегда, примерно в полночь, раньше не удавалось: то жарко, то вдруг холодно. Или стены вдруг будто бы сдвигались, зажимали и душили. И озноб набрасывался, пот проступал по телу, а потом внезапно приступ заканчивался... Но ещё несколько минут после Валентину Борисовну потряхивало, словно в лихорадке.  

Кошак запрыгнул на грудь хозяйки, отчего та ухнула.  

– Тяжелый ты, собака! – посмеялась она. – Я вот думаю всё над картиной той с демоном, ну я рассказывала тебе. А ты не помнишь, да? Эх ты.  

Она и вправду думала о картине, а ещё о француженке, об Антоне, о деньгах, что заработали студенты, невольно вспомнила о своей зарплате и усмехнулась. Ладно уж, искусству не нужны деньги, ему нужно обожествление, превознесение... А с другой стороны, если для людей оно обыденное и приевшееся, то почему бы не установить имущественный ценз на искусство хотя бы с помощью жесткой ценовой политики. Как ещё дифференцировать искусство и обычное творчество? Женщина, поразмыслив, сравнила себя с Антоном, продвигавшим похожие мысли, и по итогу сконфузилась, пристыдила себя. Кот зевнул, бухнулся тяжело на пол и свернулся калачиком у подножья кровати.  

– Да, ты прав. Спать пора. Спокойной ночи, – прошептала Валентина Борисовна, но ей никто так и не ответил.