Бездуховная духовность

Часть 1. Эрлай.  

Эрлай смотрел в окно. Вдали виднелось золотое пшеничное поле, с которого уже начали собирать урожай. Близилась осень. Солнце светило ослепительно ярко – не было ни единого облака; стояла абсолютно безветренная погода. Это было похоже на последний и самый драгоценный подарок этого лета. Посреди поля стоял смуглый мужчина – отец одиннадцатилетнего Эрлая. Он заканчивал сбор урожая. Его лицо стало ярко-красным от палящего солнца – здесь он провел целый день; было видно, что он очень устал. Каждый год, ранней весной, как только сходили снега, сеятель закладывал в сухое неплодородное поле семена, которые должны были прорасти ближе к осени. Всё это сопровождалось особым ритуалом: все двести десять человек, которые жили в этом селении, на этой неблагодатной земле, распевали песни, в которых называли поле своим «батюшкой» и «кормильцем» и просили дать хороший урожай. Теперь люди могли видеть благодарность природы за их труды – действие в жизни пословицы «что посеешь, то и пожнешь».  

Мальчик задумался и остановился на мысли о том, что наша жизнь тоже циклична: пору проб и ошибок, нашего становления мы именуем весной, время расцвета, когда мы достигаем апогея своих возможностей – летом, а последний период и венец жизни – осенью. Эрлай думал о том, что каждому человеку хотелось бы, чтобы его осень была как можно более тёплой и продолжительной. И такой же прекрасной, как это поле в последний день лета.  

Дверь открылась. В комнату вошла мама мальчика – такая же уставшая, как и папа, который еще не вернулся домой.  

«Мама, ты так устала! » – сказал Эрлай и поцеловал её. Затем он добавил: «Завтра только первое сентября, а ты уже целый день занимаешься полевыми работами! Настоящий урожай пойдёт только с середины месяца, а в это время тебе обычно хватало двух – трех часов! Почему вы с папой не попросите меня помочь вам? Я уже взрослый, и я же вам никогда не откажу! »  

Тут мама ответила: «Сынок, мы справимся сами. Скоро у тебя появятся новые обязанности: всё, что будет происходить в твоей жизни с этой осени, гораздо серьёзнее всего, что было в ней до сих пор. Теперь ты пойдёшь в пятый класс – станешь учеником средней школы. И главное место сейчас должна занимать учёба, а не сбор урожая. Ты будешь учиться в довольно большом провинциальном городе: ты познакомишься и с его повседневной жизнью – гораздо более напряжённой, чем наша, и с его богатой культурной жизнью. Возможно, когда ты закончишь школу, ты переедешь в город насовсем, чтобы получить достойное образование и работу. Тебе очень повезло: у тебя есть возможность выйти в люди и не ограничивать свою жизнь нашим аулом, не выживать благодаря сельскому хозяйству. Мы же с отцом окончили только три класса здесь же, где и ты; тогда практически не было связи с цивилизацией. Но повезло ли тебе? На это можно посмотреть по-разному». – Тут мама отвела глаза в сторону; у неё были какие-то свои мысли, которыми она решила не делиться с сыном.  

– А что значит – посмотреть по-разному? – спросил Эрлай.  

– Да это я так, к слову сказала, – заметила мама. – Ну, довольно философии. Завтра мы встаём в шесть часов, и я провожаю тебя до автобусной остановки. Ехать почти двести километров, и к девяти вы должны приехать. Не забудь ручку и тетрадь – вдруг понадобится что-то записать, – предупредила она. – А теперь пора спать – завтра нелёгкий день.  

Наутро Эрлай проснулся, и они с мамой отправились к месту, где их поджидал школьный автобус. Женщина понимала, что настроение у сына не самое радужное, и всячески пыталась его развеселить. А у Эрлая было нехорошее предчувствие: дети из соседних селений, сидевшие в автобусе, опускали глаза и напряжённо переглядывались.  

Три часа спустя дорога была позади, и новоиспечённые пятиклассники стояли на пороге своей новой школы. Всех поразило множество кабинетов и количество этажей – целых пять. Тут подошла учительница, очень официально одетая: черный пиджак и черная юбка ниже колен. Она больше походила на старшеклассницу; смущалась и волновалась не меньше детей. Было видно, что это – её первый класс, и всё для неё в диковинку.  

Когда дети вошли в кабинет, все сразу же бросились к большой интерактивной доске для фильмов и презентаций. Вопросам и восторгу не было конца. Учительница сказала, что доской они будут пользоваться на её предмете – литературе. Она смотрела на детей как на аборигенов, которых привезли откуда-то из джунглей. У неё был от природы тихий голос, и она чуть не сорвала его, прежде чем заставила всех сесть на места. Каждый вставал и громко называл своё имя. Когда знакомство было окончено, учительница официально, но как-то уныло сказала: «Сейчас я прочитаю вам известный труд величайшего мыслителя нашей страны – Цюаня Чжиго. Мы живём в молодой стране, история которой – всего лишь четыреста лет, но нам повезло с этим человеком, который изложил единственно верное видение многих проблем. Работа называется «Стремление. К детям». Она о смысле человеческой жизни. Может, кто-нибудь уже знает что-то об этом? »  

Класс молчал. «Как всё запущено», – тяжело вздохнула учительница и принялась читать.  

«Дети мои! Много сказано неправды о смысле жизни. Я же скажу вам: вопреки всяким домыслам, жизнь одна. И наша главная задача – взять от неё всё самое лучшее. С ранних лет посвящайте всё время учёбе, а затем – избранному вами делу; позабудьте о бесплодных с практической точки зрения увлечениях и посиделках с друзьями. До полудня – месите глину и таскайте камни, после полудня – наслаждайтесь прохладами возведённого вами замка. Проще говоря, в первые сорок лет жизни делайте всё для вашего возвышения, тогда во второй половине жизни вкусите вы более сочные плоды, чем остальные. Человек – существо, движущая сила которого – его эгоизм; не отдавайте своих достижений другу, ибо дружбы никакой нет вовсе. Представьте, что в волосах ваших блеснёт проседь, а вы так и останетесь пассивным неудачником. И решите сделать что-то хорошее для других людей. Но вы быстро забудете эту затею; находясь ниже толпы, вы не найдёте в себе сил её осчастливить, так как в вас будет жить тайная зависть и неприязнь ко всем, кто достиг больше вашего. С какой стати вам помогать им? Если же на социальной лестнице вы будете стоять на порядок выше толпы и будете её покровителем, это будет для вас легко и приятно: ваше благодеяние народ воспримет как воздушный поцелуй от идола общества. Не обманывайте себя: не может человек искренне радоваться успехам другого. Есть только одна вещь, которая волнует нас так же, как и мы сами: это наши дети. Ради них мы должны двигаться вперёд, ведь тогда они с детства будут наслаждаться большими благами, чем их ровесники, или же начнут жизнь в зените родительской славы. Тогда им предстоит меньше борьбы и конкуренции, чем остальным, хотя жизнь – борьба, борьба и ещё раз борьба. Нынешний человек должен быть твёрдым, а не мягким и склонным к компромиссам. Запомните слова эти и всю жизнь им следуйте».  

Девушка прочла текст «как пономарь»: сухо и совершенно без эмоций. Потом она пожелала всем подружиться; в классе Эрлая было сорок человек, а в других двух – по двадцать. Учительница назвала детей «не такими, как остальные» и намекнула, что следует быть осторожными с учениками из параллельных классов. В воздух взметнулась рука Эрлая.  

– Можно, я задам Вам вопрос? – спросил он.  

– Пожалуйста, – ответила педагог.  

– Почему нельзя было сформировать равномерные классы?  

– Вопрос к директору, не ко мне, – возразила учитель.  

– А всё-таки…? Это так странно! – не унимался ученик.  

– По-моему, всё и так очевидно! – сказала девушка. – Просто вы и другие пятиклассники – с разных планет. Они получили иное воспитание и привыкли к иным вещам. Боюсь, если вы расскажете им что-то о себе, они будут насмехаться над вами! У вас слишком разные приоритеты и разные…материальные возможности, – смущённо закончила педагог.  

– Но почему они не могут относиться к нам как к равным?! Мы же такие же люди! Почему вообще жизнь такая неравная?! – воскликнул ученик.  

– Никакого равного идеального общества не бывает! Это всё ерунда! Тебе можно дать все четырнадцать лет, а рассуждаешь как годовалый ребёнок! Ты что, невнимательно слушал «Стремление»?  

– Я с ним не согласен, – неожиданно сказал Эрлай.  

– Ещё раз скажешь нечто подобное – и будешь иметь дело с директором, – пригрозила несогласному ученику девушка.  

После этого она стала спрашивать детей об их увлечениях. Ничего интересного рассказано не было: мальчишки предпочитали игры с мячом, да и то редко; основная часть времени уходила на работу в поле и помощь родителям по хозяйству. У всех, кроме Эрлая, были традиционно большие семьи – по семь-восемь человек детей, и поэтому, повзрослев, девочки выполняли в семье роль матери: всячески заботились о малышах и читали им сказки. Кстати, в посёлке была большая старинная библиотека, из которой многие любили читать классические книги зарубежных авторов, так как своя литература была не на высоте. Но почему-то все ребята, обычно такие естественные и раскованные, об этом не говорили ни слова. Как сговорились.  

Тем временем учительница, устав от однообразия, на фразу каждого машинально кивала головой: эти дети не говорили ни о любимых телепередачах, ни о кружках, ни о поездках. Когда дошла очередь до Эрлая, девушка заинтригованно посмотрела на него, ожидая чего-то необычного, и оказалась права. Эрлай начал рассказ так: «У нас в посёлке живёт один старый человек, которого все зовут дедушка Чунсань. Он занимается гончарным делом и лепит из глины очень красивые фигуры – они как живые. Когда мне было семь лет, он познакомил меня со своим искусством, и я стал помогать ему. С тех пор моя мечта – стать скульптором. Я очень люблю выполнять работы по библейским сюжетам. Моя любимая композиция – «Предательство веры». В ней Каифа протягивает Иуде тридцать серебряных монет за предательство Учителя, который лежит тут же, связанный, но с умиротворённым лицом. Каифу я показал худощавым невысоким старикашкой с заостренным подбородком, как знак его духовного ничтожества. К тому же у него, как и у Януса, два лица: одно – слащаво-набожное, а второе – самодовольное и заносчивое. Под его пурпурными одеждами до пола (что считалось символом величия) выступает груда камней. Этот мешок с камнями означает, что лицемерие – самый страшный и тяжёлый груз, а Каифа по праву считается отцом всех на Земле лицемеров».  

Когда Эрлай договорил, класс оживился; каждому хотелось узнать больше об этой стороне жизни. Но тут педагог строго объявила, что урок окончен, хотя до звонка оставалось ещё пятнадцать минут, и попросила детей спускаться вниз, к автобусу. Когда все начали расходиться, девушка негромко окликнула Эрлая, и он был вынужден проследовать к директору. Там мальчик выслушал долгую нотацию о том, что всё, что он считал важным и правильным – абсурд, и что он не должен отвечать на вопросы одноклассников о религии и вообще извиниться за «всю эту околесицу», как выразился директор. Для вида мальчик согласился. Когда он подошёл к автобусу, его ждали уже целый лишний час. Так для Эрлая началась учёба в пятом классе.  

Семь лет спустя Эрлай – высокий худощавый юноша – возвращался из училища, где он получал специальность скульптора. Войдя в свой, сорок восьмой, номер общежития, в котором он устроил небольшую мастерскую, он увидел незнакомого юношу, что любовался его последним творением.  

– Ты скульптор, – сказал он, и это был не вопрос. – У тебя есть талант. Я в восторге от этих трёх скульптур, – сделал незнакомец жест рукой. – Расскажи мне об их значении.  

Первой фигурой была мраморная пантера, походившая при первом взгляде на настоящую: казалось, что у кошки чёрная бархатная шерсть, и до неё хотелось дотронуться. На кошке сидела в вольной позе женщина в египетских одеждах; гость Эрлая сразу догадался, что это – Клеопатра, известная своим сладострастием. Первая часть композиции отражала первый из трёх главных пороков средневекового общества – господство плоти над разумом. Вторая скульптура представляла собой льва, пожирающего сырое мясо на золотом троне; он был грозен, а на голове его была корона. Это второй ужасный порок – властолюбие. Третьей фигурой была волчица, выполняющая роль казначея льва и подсчитывающая за столом золотые монеты с особой жадностью. Это был третий порок – алчность.  

Выслушав Эрлая, его гость, который жил в соседнем номере и случайно вошёл в чужую открытую комнату, взгляда не мог отвести от скульптур. Он рассказал, что его зовут Гуансюем и он приехал сюда из маленького городка, учился там же, где и Эрлай, а теперь вот уже год как работает в скульптурном сообществе «Изящество и глубина». Попасть туда было давней мечтой Эрлая, и новый знакомый сразу показался ему чуть ли не небожителем. Название организации Гуансюй объяснил тем, что в любом произведении искусства должно быть прекрасно как внешнее исполнение, так и глубокий смысл. Гуансюй образцово закончил училище, и его глава дал рекомендацию руководителю сообщества, чтобы Гуансюя приняли на работу. Юноша ещё раз подчеркнул особый дар Эрлая и заметил, что со временем и у него появится такая же возможность. Так молодые люди познакомились.  

Со временем они стали друзьями: Эрлай считал полезным знакомство с более опытным Гуансюем, который мог бы ему посоветовать что-то как состоявшийся профессионал; однако почему-то всё выходило наоборот – Гуансюй говорил, что каждому скульптору есть чему поучиться у Эрлая и он не нуждается в советах, потому что его рукой всегда водит некто свыше.  

Прошло три с половиной года. У Эрлая был перерыв в учёбе в связи с новогодними каникулами, и в это время он занимался поиском новых сюжетов для творчества. У него наступило озарение, но в тот же миг в дверь настойчиво постучали. Пришёл Гуансюй; вид у него был такой, будто он попал в беду, и только Эрлай мог его спасти. Молодой скульптор уже несколько лет как купил свою квартиру, и их с Эрлаем встречи теперь проходили там; но неожиданно он решил навестить друга в общежитии.  

– Надо поговорить; это неотложно! – начал очень тревожно Гуансюй. Эрлай придвинул ему стул и угостил чаем, но тот отказался.  

– Моя девушка разочаровалась во мне, – продолжал он, – и заявила, что я – всего лишь паинька-мальчик с красивым дипломом, который неплохо выполняет чужие поручения, но не в состоянии создать ничего своего! Она познакомилась с одним человеком, и теперь без конца критикует мою работу, сравнивая меня с ним; ей кажется, что моё дарование не идёт ни в какое сравнение с его талантом!  

– А чем я здесь могу помочь? – не понял Эрлай.  

– Да ведь она отдаёт ему предпочтение не только как скульптору, но и как человеку!  

– Если она выбрала тебя когда-то лишь исходя из этого, то грош цена этой девушке и её чувствам! Ей нужен не ты, а твои лавры! – возмутился Эрлай, но друг перебил его и возразил: «Как бы там ни было, но я люблю её! И лучше умру, чем её потеряю, а она отдаляется от меня…»  

На лице Гуансюя была грусть и безысходность. Он добавил: «Не мог бы ты сделать для меня что-нибудь оригинальное? Вложи в это все силы. Я покажу это ей и скажу, будто это сделал я, и может, она передумает бросать меня! Ты гениален, чего тебе стоит! Прошу тебя! » – взмолился Гуансюй, и Эрлай не смог отказать.  

Работал Эрлай полгода. Ради этого он даже пропускал занятия в училище, объясняя это болезнью. Он вставал ранним утром и трудился до поздней ночи. Всё настойчивее ему звонил Гуансюй и напоминал, что время не ждёт, но юноша отвечал, что для хорошего результата работать нужно долго. Он не позволял Гуансюю приезжать смотреть на неоконченный труд; но наконец он пригласил его к себе. Творец откинул портьеру, и Гуансюй увидел новое детище своего друга: четверых живых людей, которые, казалось, вот-вот сойдут с места. Первой была хрупкая, изящная женщина: с одной стороны, было понятно, что ей много лет, но с другой – в ней было что-то неизменно детское. На коленях её лежал младенец и спал сладким сном; в левой руке её была раненая птица – чайка, которая сидела смирно, наклонив голову; в правой же руке она держала большой шар, полый внутри.  

– Это четыре главные добродетели, – пояснил Эрлай. – Женщина – мудрость. Её детские черты лица и ребёнок на коленях – символ того, что самое мудрое существо – младенец; он радуется каждому дню, познавая новое, безгрешен и ещё не искушён в интригах жизни: он любит каждый предмет и каждое живое существо. Раненая птица означает смирение: мудрый человек никогда не ропщет на судьбу. А шар в руке – то, в чём отражается истина – самое главное в жизни. Мудрец отличается от большинства тем, что видит истину невооружённым глазом и не сомневается в ней.  

Второй была высокая, мощная женщина-амазонка в одежде воина. Она держала меч, которым собиралась обрубить головы страшному девятиглавому дракону, что лежал у её ног. Эрлай рассказал, что торжество правды, приходящей свыше, иногда кажется жестоким, но возмездие за совершённое зло всегда заслуженно. Это был образ справедливости. Третьим был грозный воин в латах и шлеме с поднятым вверх копьём; он олицетворял мужество. И, наконец, завершал эту плеяду героев, на первый взгляд, абсолютно обыкновенный крестьянин в простой одежде и в лаптях. Он держал кувшин (видимо, с водой) и небольшой кусок хлеба – большего ему не было нужно. Он был воплощением умеренности во всём.  

Гуансюй не мог подобрать слов, чтобы выразить своё восхищение; впав в эйфорию, он бросился обнимать и расцеловывать друга.  

– Но я не могу показать это на выставке, – почему-то, придя в себя, сказал Гуансюй. – Это произведение на религиозной основе. Как я скажу об этом людям?! В нашей стране это жестоко карается.  

– А скульптуры не надо никак описывать, комментировать, – успокоил его Эрлай. – Всё равно каждый понимает творчество по-своему. Если твоя девушка – действительно такая тонкая натура, как ты рассказывал, она всё поймёт и оценит без слов.  

Ожидания Гуансюя оправдались; от счастья он вознёсся на девятое небо, то и дело напевал песни и был счастлив, что любимая вернулась к нему. Тем временем четырёхлетнее обучение Эрлая подходило к концу; он был безоговорочно признан самым перспективным выпускником года. Часто по ночам Эрлай не мог заснуть: он думал о том, по правильному ли пути движется. Иногда его сомнения казались ему глупыми: для чего же, если не для этого, он родился? Для чего четыре года разрывался между работой и учёбой (параллельно он подрабатывал таксистом, так как надеяться, кроме себя, ему было не на кого) и лишь изредка выбирался на каникулах к бедно живущим родителям? Но, с другой стороны, он был не просто скульптором, а человеком, у которого была СВОЯ ПРАВДА: он хотел, чтобы другие если не согласились, то хотя бы услышали бы её! Он не мог подавить в себе источник творчества не для заработка, а для души: для него это была религия. А быть честным для Эрлая означало вступить в конфликт с государством и сломать себе жизнь. Но он не хотел со временем превратиться в бездушного ремесленника, что обтёсывает камень и что-то лепит из глины лишь ради денег. Он думал: может, отказаться от своего призвания? Ведь он не сможет всю жизнь врать себе и работать вполсилы. Его терзали противоречия, и неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы не один телефонный звонок. Сначала Эрлай ушам своим не поверил: директор сообщества «Изящество и глубина», Цзе Мейхунь, приглашал его на работу. От ректора училища он узнал, что его ученик – стоящий специалист, и поэтому, несмотря на молодость, ему самое время начинать работать в организации с мировым именем. По тону Мейхуня была понятна его заинтересованность в Эрлае. Не помня себя от счастья, юноша согласился и договорился о выходе на работу в следующую среду.  

В понедельник, когда оставалось два дня до того, как Эрлай начнёт работать по профессии, к нему домой заглянул его друг. Гуансюй убедил Эрлая, что для него будет не лишним познакомиться с будущими коллегами в неформальной обстановке; он и сам желал видеть людей, до которых, он думал, ему расти и расти. Вечеринка должна была состояться у Мейхуней в тот же день, в восемь часов вечера. Там ожидалось собрание всего цвета – тридцати человек, занимающих на работе особое положение; при перечислении фамилий хотелось Эрлаю почтенно склонить голову в благоговейном молчании. Но Гуансюй сообщил Эрлаю новость, которая стала для него сюрпризом: это была не простая вечеринка, какие случались в том доме каждую пятницу, а особенная – ожидалась помолвка Гуансюя с Уцзифей, дочерью Мейхуня. От этого Эрлай загорелся ещё больше (ему хотелось лично увидеть это событие в жизни друга) и вечером отправился к Мейхуням.  

Каково же было его разочарование, когда он ступил на порог этой квартиры! Комнат в ней было семь или восемь; все сидели в большой гостиной, в которой было ужасно накурено. Всюду сидели безразличные ко всему, кроме своей персоны, заплывшие жиром мужчины с бокалами красного вина. Это показалось Эрлаю отвратительным, и взгляд его обратился к женщинам: это были кокетливые дамы лет сорока, которые следовали моде для двадцатилетних, и шестидесятилетние, которые в красоте пытались состязаться хотя бы с сорокалетними. Общими чертами женщин были вызывающие наряды и вульгарный раскрас, а также их пустые разговоры.  

Как бы между прочим Гуансюй указал Эрлаю на свою невесту: она оказалась редкостной красавицей, но ей было уже тридцать пять – она была намного старше жениха. В узких кругах её почему-то называли Чёрная Жемчужина. На вопрос друга об её занятиях Гуансюй ответил, что она не работает – в этом нет необходимости. Разодета она была ужасно: на ней было многоярусное белое платье, стоящее огромных денег, понавешанные на шею пять или шесть бус; на каждом её пальце было по дорогому перстню. На голове была обрамляющая её золотые длинные волосы алмазная диадема; глаза были пронзительно зелёные и проницательные. Несмотря на кричащий внешний вид, сразу было понятно, что эта девушка обладает шармом и даже магнетизмом; в ней было и другое редкое качество – хитрая утончённость: она никогда не говорила человеку всего, что она о нём действительно думала, и умело пользовалась этим. Проходя через залу, она не удостоила взглядом ни одного, кто хотел подать ей руку: она знала, что все относятся к ней с восхищением и стремятся расположить её к себе лишь из-за положения её отца. Эта девушка получила прозвище «Чёрная Жемчужина» из-за пренебрежительного отношения к своему окружению: то, как она одевалась, было для неё подыгрыванием, наглой насмешкой над всем этим. Затем она подошла к отцу, который ничем не отличался от своих приближённых, и начала представлять ему Гуансюя как своего жениха; он сидел рядом очень довольный. Его невеста была отменным дипломатом – могла расположить к себе любого; она говорила с отцом вкрадчиво, воздействуя на него чуть ли не магически. Она натянуто улыбалась жениху, называла его «мой гений», но всё это было фальшиво; неужели Гуансюй не замечал этого? Но это, подумал Эрлай, личное дело друга, и решил его ни о чём не расспрашивать. Юноша посмотрел на Мейхуня и на некоторых других известных личностей, которых представлял совсем не такими: их лица в специальных журналах были гораздо приятнее, и после чтения материалов о них складывалось другое, лучшее впечатление. Вскоре все уселись за общий стол; Эрлай скрылся в углу, как человек-невидимка. Уцзифей около часа в красках расписывала исключительность Гуансюя и ту работу, «Четыре добродетели», которую за него выполнил Эрлай, о чём, разумеется, никто не знал. Её жених даже покраснел. Абсолютно все присутствующие, хотя восемьдесят процентов из них в глаза не видели ни одной композиции Гуансюя, присоединились к дочери Мейхуня и стали восхвалять Гуансюя до небес: он был потенциальным членом семьи их руководителя, от которого зависела их карьера, а с недавних пор и его заместителем. Смотреть на это было противно. По окончании банкета гости разбились на тройки и четвёрки и завели непристойные разговоры о том, о чём стыдно даже подумать. Разошлись все глубокой ночью. На улице Эрлай глубоко вдохнул в себя воздух: он чувствовал себя пьяным.  

– Скажи мне, зачем ты привёл меня сюда? – обратился он к Гуансюю.  

– По мне, так горькая правда лучше сладкой лжи, – отвечал друг. – Я думаю, тебе нужно оставить скульптуру. Эти «избранные», как мы до поры до времени их величаем, позволяют себе всё: они элита. В их сердцах умерли все ощущения, кроме снобизма. К кому-то слава пришла заслуженно, к кому-то – случайно, но она испортила их. Войдя в их общество, со временем ты станешь таким же. Я – другое дело; я прагматик, и работа для меня не то, что для тебя. Ты гораздо менее терпим, чем я, и гораздо принципиальнее. Ты не выдержишь.  

– Но почему? – возразил Эрлай. – Мне же не обязательно ходить на эти собрания; от меня ничего не требуется, кроме работы, и меня это вполне устроит. Я же не останусь здесь на всю жизнь; но я хочу быть мастером своего дела – нужно с чего-то начинать. И потом, не все прославленные скульпторы такие?!  

– Это крушение твоих идеалов, – вскрикнул Гуансюй, – но, к несчастью, всё именно так. Найди себе другое применение, ведь талантливый человек талантлив во всём! А не то пожалеешь!  

– Ты не прав! – воскликнул в истерике Эрлай. – Не прав!!! В таком случае, не было бы стольких музеев, галерей, художественных книг! Не было бы мировых, вечных шедевров! А то, что ты мне показал, – не правило, а исключение!  

Домой Эрлай вернулся возбуждённый: он повздорил с другом. Он не мог понять, как нормальный порядочный молодой человек, Гуансюй, мог проработать с этими людьми целых пять лет; Эрлаю было невдомёк, из каких соображений Гуансюй женится на Уцзифей. Она тоже не выходила из его головы: Эрлай думал о ней, как о редком красивом цветке, что был с детства изуродован условиями, в которых ему довелось родиться и вырасти. С трудом юноша заснул.  

Прошёл месяц. С самого утра Эрлай, как обычно, сидел в своём кабинете и ждал нового поручения. Работал он только на заказах; когда Мейхунь спрашивал его о собственных идеях, он качал головой, будто ничего не мог придумать. На самом же деле его мысли были просто опасны. Но выполненные Эрлаем копии и заказы Мейхунь считал самыми лучшими из работ его сотрудников и много платил за них. Но такая жизнь не удовлетворяла творца. К тому же он страдал от одиночества: в училище у него были хотя бы несколько приятелей; здесь же царила атмосфера взаимной зависти и абсолютный формализм. Вопреки тому, что они стали коллегами, с Гуансюем Эрлай стал общаться гораздо реже; однажды на представлении Мейхунем одной из скульптур Эрлая Гуансюй очень неодобрительно посмотрел на друга. Или Эрлаю так показалось. Но, во всяком случае, Гуансюй иногда был внутренне недоволен тем, что Эрлай работает вместе с ним. И вот как раз он зашёл в его мастерскую.  

– Что ты голову повесил? – спросил юношу друг. – Ты зря зарываешь свой талант в землю. Мне нравится твоя последняя работа, которую я видел у тебя в воскресенье. Тебе надо срочно организовывать выставку! Я могу поговорить с Мейхунем; он знает тебе цену и устроит всё в столице. Там народ утончённее и любознательнее. Тебе не нужно никуда ехать: мероприятие проведу я. Если проблема в духовной основе произведения, то я, естественно, об этом благоразумно промолчу. Кому нужно – тот поймёт. Соглашайся!  

Несмотря на боязнь лишних вопросов о сюжете, Эрлай согласился. Выставка должна была состояться двадцать седьмого января, поздним вечером.  

На следующий день Эрлай из-за пробок на дорогах приехал на работу с некоторым опозданием. Все мысли его были о прошедшей выставке. Гуансюй, конечно, ещё не вернулся. Вдруг Эрлая посетил один очень желчный и завистливый сотрудник; что удивительно, он приобрёл любимую газету Эрлая – «Полёт» и бросил её на стол, злорадно крикнув: «Мои поздравления! », и удалился. На первых же страницах красовался жуткий заголовок: «Скульптор-сектант ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ ГОСУДАРСТВУ». Ниже располагался следующий текст:  

«Самым ярким и будоражащим умы событием этой недели в творческой жизни нашей страны стала выставка ранее неизвестного скульптора Эрлая Хунгми. Её провёл заместитель директора организации «Изящество и глубина» Гуансюй Чионгку, и мы взяли у него интервью.  

– Господин Чионгку, можете ли Вы быть довольным успехом выставки Вашего коллеги и друга?  

– Безусловно. Её посетило очень много людей искусства, чего именно я и добивался.  

– Выставка понравилась людям?  

– Нет.  

– Как же Вы можете быть довольным?  

– Это именно тот эффект, на который я и рассчитывал. Я дал обещание не разглашать ведущую идею творчества друга, но сделал это исключительно в правых целях. Итак, перейдём к самой экспозиции. Все её части изготовлены из глины разных оттенков, за исключением одной: это огромный кубок в три человеческих роста; выгравирован он из мрамора. На самом деле это так называемая Священная Чаша – аналог христианской Чаши Грааля, которую видят лишь единицы, что помогают страждущим, забывая о себе. С внешней стороны эта чаша расписана господином Хунгми: там изображена площадь примерно девятого века с деревянной крепостью – кремлём. На ней стоит великое множество людей; на возвышении разожжён огромный костёр до небес. Очевидно, люди ожидают какого-то страшного зрелища. Но автор специально не завершил рисунок, чтобы скрыть свой замысел от непосвящённых. У основания чаши сделана надпись из чистого золота – четверостишие. Чтобы заказать это, господин Хунгми потратил значительные для себя средства. Надпись очень короткая: автор как бы боится разоблачения.  

«Опасность не ищи в костре –  

Сквозь страх ты верен будь себе.  

Умей же трусость превозмочь –  

Иначе людям не помочь».  

Следующая часть произведения – слуга падишаха какой-то восточной страны. Он падает ниц перед троном правителя; лицо слуги абсолютно жёлтое, и он в жёлтом платье. Позади него в разные стороны разбросаны два больших крыла, которые он, видимо, потерял. Причём частично эти крылья белые, а частично – чёрные. Видите ли, в ложном учении, сторонником которого является автор, жёлтый цвет обозначает трусость. Этот преклонивший колени слуга – весь наш народ; это мы, по мнению автора, из малодушия скрываем свою веру в это сектантское учение и трясёмся перед нашей великой властью, которую ненавидим. Чёрным цветом крыльев он хотел показать, что мы из-за этого очерняем свою душу; но мы-то знаем, что нет её вовсе! Костром он призывает быть верным этим ложным ценностям и не бояться даже казни. Дальше – хуже. Падишах на высоком троне сидит с белой тростью – это слепой. Он в длинном чёрном плаще. В этой секте чёрное отражает невежество. Да это же откровенная карикатура на нашу государственную власть: автор считает её взгляд на жизнь человека абсурдным и как бы показывает, что власть не видит и не слышит «истинно верующих». Рядом с государем стоит грубого телосложения палач, весь в красном; он замахнулся топором неведомо на кого. Это осмеяние судебной власти – красный символизирует ненависть.  

– Мне всё понятно. Но как Хунгми пришла в голову идея придать это гласности?! Почему именно Вы провели эту выставку?  

– Он не хотел огласки смысла и надеялся на появление тайных поклонников его творчества, которые бы поняли его суть. Промолчи я – и появились бы те, кто мог бы в любой момент поднять против власти мятеж. Я выдал его лишь потому, что это мой друг, и мне не хотелось бы его окончательного нравственного разложения; я отдаю его в руки правосудия».  

Эрлай оторвался от чтения; он закрыл голову руками. Для него перевернулся мир.  

– Господин Хунгми, – услышал он за своей спиной, – Вам нужно проехать с нами.  

Эрлай не стал возражать: следователь понимал, что он ни в чём не виноват, но по закону должен был наказать его. Он обещал лично найти для юноши самого лучшего адвоката и заплатить ему. Но шансы Эрлая были ничтожны: при самом благоприятном раскладе ему было обеспечено десять лет тюрьмы. Его отпустили под подписку о невыезде; суд должен был состояться через три недели.  

Вернувшись домой, скульптор отрешился от всего и с головой погрузился в работу: он наслаждался последними днями свободы – он знал, что в тюрьме ему не выжить. Вдруг раздался звонок в дверь; на пороге стоял Гуансюй.  

– Впусти меня, – начал он, – и прости, если сможешь. Конечно, дружба между нами кончена. Я не знаю, что на меня нашло; может, я хотел отомстить тебе за свою же бездарность.  

Гуансюй посмотрел на пол и обомлел: перед ним было изумрудное чудо – огромная вытянутая мужская ладонь длиной в пять метров, на которой стоял странный персонаж с каким-то плодом, похожим на персик. Рядом была высокая гора с цепями, к которой был прикован тот же герой. А затем Гуансюй увидел третью сцену: странник держал огромную книгу, сопоставимую с его ростом, и показывал её десяти людям, сидящим за столами. Всё это сверкало и переливалось.  

– Я не держу на тебя зла, – сказал Эрлай, но Гуансюй его не услышал. «Что это? » – спросил он.  

– Недавно один мой бывший однокурсник побывал за границей и привёз оттуда древнекитайский роман о Сунь Укуне, на нашем языке. Хотя это запрещённая литература, он сумел ввезти её в страну и дал почитать мне. Этот роман вдохновил меня; в нём главный герой преодолевает собственные амбиции и жажду увековечить себя, отправляясь к Будде за священными книгами. На этом пути он не раз побеждает зло. В первой сцене Сунь Укун изображён с персиком бессмертия. Он стремится выпрыгнуть из ладони Будды: тогда он станет Правителем Неба и обретёт бессмертие. Но это слишком гордому и самоуверенному герою не удаётся, и в наказание он на пятьсот лет прикован к этой горе. И лишь затем, освободившись и преодолев много препятствий, он привозит Книгу и читает те истины, что в ней, своему народу. Лишь идя к благородной цели, желая просвещать других, можно оставить вечную память о себе; герой обретает бессмертие. А его желание возвыситься привело лишь к его усмирению.  

– Я хочу спасти тебя, – робко сказал Гуансюй, – и знаю, как это сделать. Отдай мне эту сказку, что ты вырезал из изумруда. Я сделаю её достоянием общественности и представлю себя её автором. Если любой другой в нашей стране представит скульптуры с подобным смыслом, его однозначно посадят в тюрьму, но я – другое дело. Мейхунь будет шокирован, но, во-первых, он прислушивается к моему профессиональному мнению, а во-вторых, я жених его дочери, которую он очень любит. Так что он будет категорически против моего ареста. К тому же Мейхунь состоит в прекрасных отношениях с верховной властью: у него есть там близкие друзья. Мейхунь всегда сможет защитить меня, а потому мне ничто не угрожает. Он поговорит с ними, сделает так, чтобы они были не столь категоричны в отношении моего творения. Возможно, Мейхуню удастся добиться того, что творчество с религиозным подтекстом будет по закону признано допустимым. То, за что тебя хотят осудить, как раз подходит под эту категорию. Если закон будет изменён, тебя оправдают и отпустят.  

– Спасибо, сказал Эрлай, – но выполни одну мою просьбу. Расскажи посетителям о композиции так, как я тебе только что. Слово в слово.  

Гуансюй легко пошёл на это, и буквально на днях произведение было представлено публике. Вскоре ранним утром Эрлай отправился к ближайшему киоску, чтобы купить свой любимый «Полёт». Он светился изнутри, но вовсе не надеялся на освобождение: он очень сомневался, что Гуансюй повлияет на мнение Мейхуня, а тот, в свою очередь, переубедит представителей государственной власти. Эрлаю было радостно оттого, что его мысли станут частью души других людей, и они задумаются о том же, что и он: дело уже было сделано, и больше не было для Эрлая причины бояться себя. Но когда он открыл газету, он был поражён: смысл его произведения был страшно искажён. Плод в руке Сунь Укуна, по словам Гуансюя, обозначал уверенность героя в достижении успеха; рука Будды была представлена как жизнь героя, «которую он умеет планировать, и она у него как на ладони». Гора якобы символизировала препятствия на пути к цели, а книгу герой якобы показывал своим родным детям, ведь она содержала секрет богатства и известности. Гуансюя в конце называли «новой звездой на скульптурном небосклоне».  

Эрлай порвал газету; он плакал каждый день и успокоиться не мог. Он не знал, как пережить повторное предательство человека, которого он простил, так как по-прежнему считал своим другом. Вдобавок приближался суд, и дни тянулись для юноши всё труднее и медленнее. Чтобы развеяться, он отправился в парк; он сидел там совершенно один, но вдруг услышал громкий женский голос: «Эрлай!!! » Очень удивлённый, юноша отправился к выходу. На него смотрела Уцзифей – такая же прекрасная, как в день помолвки с Гуансюем, но в то же время – какая-то другая.  

– С Гуансюем всё кончено, – прошептала она, – я развернулась и ушла, когда сказала ему всё прямо в лицо. А Сунь Укун чудесен. Вот только почему ты должен так страдать?! Я люблю тебя.  

После этих слов Эрлай поцеловал её, чего до этого момента не сделал бы никогда. Девушка пошла домой вместе с ним; они провели неразлучно трое суток – она даже не появлялась дома. Эрлаю казалось, что в ней не было прежней фальши и актёрской игры: она была с ним совершенно искренней. Эрлаю думалось, что она страдала из-за его несчастья гораздо сильнее, чем он сам; он полюбил именно такую Уцзифей, какой она была на самом деле. На четвёртый день они всё-таки расстались – Уцзифей поехала к родителям и обещала вскоре позвонить. Но на следующий же день Эрлай понял, что очень соскучился, и отправился к ней домой. Он позвонил в звонок, но тут его буквально оглушили громкие голоса в квартире – Уцзифей и её отца. Юноша услышал то, чего никак не ожидал услышать.  

– Как ты могла порвать с Гуансюем! – с надрывом кричал Мейхунь. – У вас же всё отлично складывалось! Ты подставила меня: между прочим, он собрался уволиться с работы! Где я найду такого исполнителя, как он?!  

– Ничего, невелика птица. Ты знаешь, что не он автор Сунь Укуна?  

– А кто же, по-твоему?!  

– Эрлай.  

– Откуда тебе об этом известно?!  

– Неважно; важно то, что я встречаюсь с ним. Мы признались друг другу в любви. Я поддерживаю его, и ему стало гораздо легче. Я хочу его освобождения.  

– Даже не рассчитывай на то, что я буду выгораживать его на суде! – взревел Мейхунь. – Мне ещё дорога моя репутация.  

– От тебя ничего не требуется; я заставлю его отказаться от своей веры и своих взглядов в искусстве. Он послушает меня, и когда он публично произнесёт это в зале суда, его освободят. Я уже серьёзно влияю на него; под моим воздействием он будет изготавливать то, что в нашем обществе поощряется, а не порицается, и он добьётся огромных высот.  

– Но зачем тебе жизнь с этим чудаком, когда у тебя такой отец, как я? – недоумевал Мейхунь.  

– Вам, мужчинам, явно недостаёт интуиции: в людях вы разбираетесь плоховато. Я ничего не понимаю в ваших творческих порывах и воздыханиях, но знаю, что реакция масс на то или иное событие всегда очень показательна. Сунь Укун был всеми воспринят на «ура», разве не так? Да что там и говорить: он гений. То, к чему ты шёл, папа, долгие годы, для него вопрос двух-трёх лет. Тебе и представить трудно, что такое стать женой гения! Это не сравнимо ни с какими деньгами. Ах, как обо мне начнут писать! А как живо обсуждать! – Уцзифей развязно расхохоталась. – А я смогу воспользоваться этим, смогу!!!  

Тут Эрлай позвонил ещё раз, и Уцзифей вмиг прекратила хохот и осторожно пошла открывать. В глазах у юноши потемнело – он чуть не упал без чувств; но, увидев её, он, сдерживая слёзы, сказал, что больше не хочет её видеть, и скрылся в лестничном пролёте. Она кричала и звала, побежала вниз – но не догнала. Жизнь для Эрлая померкла в тот страшный день.  

За день до суда Эрлай вышел на улицу без какой-то конкретной цели; он свернул в тёмный переулок и больше не сознавал, где он. Очнулся юноша через неопределённое время в помещении, которое было ему знакомо: это оказалась квартира Мейхуня. Всюду были осколки разбитой посуды: кто-то учинил здесь неслыханный погром. Над Эрлаем склонился странный человек в белом халате.  

– Кто Вы? – спросил Эрлай.  

– Я сотрудник психиатрической клиники, – был ответ.  

– Как я сюда попал, и что здесь произошло? Кто это сделал?  

– Вы.  

– Я?! Не может быть! Позовите господина Мейхуня. Где он?!  

– Он сейчас спит; вообще сейчас его лучше не трогать, особенно Вам.  

– Это ещё почему?! Что всё это значит?!  

– А Вы не помните, зачем сюда приходили?  

– Я не приходил сюда.  

– Господин Мейхунь отмечал свой семидесятилетний юбилей, и Вы вошли сюда незаметно вместе с одним из приглашённых. Здесь собралось много народу, и Вам удалось незаметно прокрасться через гостиную в спальню; там была женщина. Вы задушили её – она умерла. Потом Вы с бешеными глазами ворвались обратно в гостиную и стали разбрасывать предметы, колотить посуду, пока не приехали мы и не сделали Вам укол.  

– Какая женщина?! Я никого не убивал!!! – кричал юноша в ужасе.  

– Дочь господина Мейхуня, – сказал врач и открыл перед Эрлаем дверь спальни.  

На кровати лежала Уцзифей: она показалась юноше особенно прекрасной. Эрлай был уверен, что она спала; он начал трясти её, бить по холодному лицу, чтобы она проснулась; он даже пытался вдохнуть в неё воздух. Когда Эрлай понял, что всё бесполезно, он стал кричать, что ненавидит себя, и колотить себя в грудь. Он понял, что серьёзно болен, но остановиться был не в силах. Тут подошли двое мужчин и повели его куда-то; какое-то время Эрлай сопротивлялся, но потом впал в беспамятство – на долгие годы.  

Часть 2. Шоучжень.  

Прошло тридцать пять лет, и многое в стране переменилось: произошёл переворот, и после него все превратились из убеждённых атеистов в «пламенно религиозных»; стало модно выставлять это напоказ, ходить в храм целыми семьями и при случае поучать других. Это было смешным подражанием верхам общества, в котором на самом деле не было и доли истины. Приближалось Рождество – праздник, который в последнее время отмечался особенно напыщенно; все двинулись на службу, изображая верующих, чтобы соседи и друзья не сказали о них плохо. Отправился туда и двадцативосьмилетний журналист Шоучжень. Шоучжень писал статьи по истории христианских соборов и монастырей, статьи о паломничествах, знакомился с людьми-отшельниками и рассказывал об их жизни. Он действительно любил своё дело, хотя никогда не считал и не называл себя истинно духовным человеком. В ту ночь он собирался брать интервью у духовного лидера страны – двадцативосьмилетней Цзюго Нуронг. Она происходила из семьи настоящих праведников: её отец тоже раньше занимал этот пост, а мать руководила приютом для инвалидов и бездомных, и занималась этим до сих пор. Шоучженя тянуло ко всему возвышенному, и Цзюго Нуронг он считал эталоном в духовном плане; его ожидания подтвердились, когда он впервые увидел её не по телевизору. Она больше походила на ангела, а не на человека: духовный лидер была очень невысокой – около ста сорока сантиметров; у неё были белые кудри и чистые голубые глаза. Всё богослужение она говорила и пела своим очень высоким голосом, который всем проникал в душу. Так получилось, что интервью, которое молодой человек брал у неё по долгу службы, переросло в более серьёзное знакомство: она рассказывала ему о прекрасных отце и матери, об их семейных традициях; Шоучжень думал о том, как же ему, среднему человеку, далеко до такой преданности вере. Со временем, когда у Цзюго находилось свободное время, они стали общаться. Каждый раз она рассказывала Шоучженю о том, что наблюдала ежедневно: как люди один на один рассказывали ей о своих грехах. Жизненные ситуации были разными, но эти люди не совершали ничего ужасного: конечно, иногда они были резкими, нечестными, критиковали других, сомневались в том, что есть вечная жизнь. Цзюго прощала их, но всякий раз необыкновенно возмущалась их, в общем-то, обыкновенным поступкам. Шоучжень каждый раз думал о том, какой же она неиспорченный и чистый человек.  

Несколько месяцев спустя Цзюго стала для Шоучженя духовным наставником: он доверял её мнению во всём больше, чем своему. Она говорила много хорошего о своей семье, и Шоучжень стал просить её о встрече с этими людьми; она с радостью согласилась. Но в тот день Цзюго из-за занятости не смогла пойти домой вместе с Шоучженем, и он отправился туда один. Жили они очень скромно. Нуронг-старшая оказалась милой и обаятельной дамой сорока восьми лет. У неё было редкое иностранное имя – Фемида. Мужа дома не было – он уехал по делам в другой город. Фемида была отменной хозяйкой – угостила гостя всякими вкусностями. За это время Шоучжень рассказал немного о себе, но затем хозяйка дома перевела беседу совсем в другое русло.  

– Дочь, наверное, обо мне много красивых слов наговорила, – сказала она, – но Вы ей не верьте. Мне почему-то не хочется перед Вами ничего изображать; я хочу, чтобы Вы знали правду. Как Вы считаете, в течение моей жизни к скольким людям я была действительно неравнодушна?  

– Я думаю, что таких людей у Вас было много, – улыбнулся Шоучжень, – несколько миллионов – точно.  

– Как же Вы ошиблись! – воскликнула Фемида. – Вы второй такой человек в моей жизни. А первым был вовсе не мой муж, и даже не Цзюго.  

– Своеобразное у Вас чувство юмора, – сказал Шоучжень, – и как прикажете понимать?  

Но женщина ответила совершенно серьёзно: «Будет лучше, если я открою Вам глаза; Вы удивительно наивны, Шоучжень. Это второй такой случай, который я знаю. Вы спрашивали меня про моё имя. Так вот, дала мне его моя мама. Мои родители были удивительно светлыми людьми: таких ещё называют источником любви и добра. Это они основали приют, которым я сейчас руковожу, и управляли им совместно. Мама всегда желала мне всего самого лучшего; она назвала меня в честь Фемиды, матери Ахиллеса – согласно легенде, великого героя и борца со злом. Она хотела, чтобы я выросла самодостаточной и яркой индивидуальностью. Но этим планам не суждено было сбыться. По натуре я эгоистка, которая не может жить без похвал и одобрения. Это стало проявляться ещё в детстве. Родители хотели, чтобы я попробовала себя везде, и в пять лет отдали меня в художественную гимнастику. Тренер заметила, что у меня есть данные, и взяла меня сразу же. Но в восемь лет она попросила забрать меня из секции, и так и сказала моей маме: «У вашей дочери ПОЛНОСТЬЮ отсутствует характер». Для меня это была вселенская катастрофа: все эгоисты пытаются понравиться, продемонстрировать силу характера, которой у них на самом деле нет, считают себя сильными личностями и хотят быть первыми лишь за то, что они существуют. Так было и со мной. Я стала симулировать болезнь: мне хотелось привлечь внимание родителей, чтобы они попрыгали вокруг меня, как зайцы. Потом мама записала меня в балетную школу: мне нравился не сам балет, а та доза восхищения и аплодисментов, которую получаешь, когда станцуешь заглавную партию. Моя женственность и умение себя подать помогли мне попасть в школу. Но в четырнадцать я бросила балет, потому что в первом нашем спектакле главную партию танцевала не я. Я опять устроила истерику. Упала и моя популярность среди одноклассников: раньше я врала им с три короба, про воображаемые успехи в балете, а теперь пришлось признаться в этом и рассказать всё как было. Я стала никому не нужна: я не представляла из себя ничего особенного. К тому же мне никогда не было дела до чужих радостей и проблем; я была эгоистка, и все это знали. Мне было трудно жить без хотя бы мнимого превосходства, и я начала увлекаться разными успокоительными, потому что каждую ситуацию я стала воспринимать как тест на собственную значимость. К восемнадцати годам я стала очень нервной и чувствовала себя совершенно никчёмной. О будущей профессии я и не задумывалась. Однажды за ужином папа деловым тоном пригласил меня помочь им с мамой в приюте – разобраться кое с какими документами постояльцев. Я тогда ничего в этом не понимала, просто папа помог мне почувствовать свою значимость и приобщил меня к делу. К двадцати годам я в нём освоилась, и мои родители, ещё полные сил, отошли на второй план, предоставив мне руководство; парадокс, но эгоисты страсть как любят быть лидерами без особой самоотдачи. Я хорошо помню мой первый рабочий день и то, что заставило меня остаться в приюте. Это был двухлетний глухонемой ребёнок. Я почувствовала совсем не то, что вы думаете: никакого сострадания или желания помочь! Я поистине наслаждалась его убожеством и бессловесностью: нравилось, что мне дано больше него во всех отношениях. Это чувство до сих пор удерживает меня на работе: я радуюсь каждый раз, глядя на таких людей, ведь у меня есть преимущества хотя бы по сравнению с ними! Когда кто-то обсуждает, каким благородным делом я занимаюсь, я расплываюсь в улыбке из-за своего тщеславия. Другое я испытывала лишь один раз – в двадцать лет. Он в прошлом был скульптором; его звали Эрлай. Он провёл семь лет в психиатрической клинике, а теперь практически выздоровел, и наш центр должен был помочь ему адаптироваться к жизни. Он был истинно верующим, каких у нас сейчас почти нет, и имел большой талант. Но государственная система того времени сломала его. Человек, которому он верил, предал его. Более того, Эрлай задушил свою любимую женщину: он узнал, что она хотела заставить его отказаться от веры, чтобы потом просто использовать. Общество и близкие люди довели его до сумасшествия и этого убийства, но почему-то он винил во всём себя. Наблюдая за мной, он говорил мне, что считает меня человеком с самой доброй душой и самым высоким уровнем сознания, которого он когда-либо встречал. Он влюбился в меня как в идеал человечности: он и представить себе не мог, что руководило мной во время так называемой заботы о немощных людях. Он говорил, что никогда бы так не смог, а между тем я была гораздо менее порядочна, чем девушка, которую он задушил. Я восхищалась его чистыми помыслами и идеализмом, я не испытывала к нему уже привычного презрения. Это была моя первая и последняя любовь; чтобы разбудить душу такой конченой эгоистки, как я, нужен именно такой человек, как Эрлай. Вы напомнили мне его, Шоучжень. Конечно, у меня характера не хватило признаться в том, насколько я далека от совершенства, за которое он меня принимал. Отношения наши были странными: утром он бросался в мои объятия, целовал мне руки, а вечером утверждал, что разрушит мою жизнь, если мы будем вместе: он считал, что не контролирует себя и может в любой момент расправиться со мной, как с той женщиной, потому что психически болен; он называл себя «больным недочеловеком», «отжившим своё разложившимся трупом». Он просил, чтобы я оттолкнула его, когда он снова придёт ко мне; любовь была в нём сильнее всего, и он приходил снова и снова несмотря на то, что чувствовал себя ущербным и не достойным меня. Он говорил: «Я не имею права даже прикасаться к тебе своими грязными руками». Когда Эрлай только поступил к нам из больницы, мне сообщили, что первые пять лет он не понимал даже, кто он, но при этом у него присутствовала маниакальная ненависть к себе: он мог избить или порезать себя, чтобы причинить себе страдания и наказать себя за то, что он сделал – за то убийство. Когда я спросила, жив ли кто-нибудь из его родных, он со слезами на глазах стал рассказывать об отце и матери. Эрлай попросил моих помощников съездить в его родное селение и связаться с ними. Когда мнимый друг устроил всё так, чтобы Эрлая посадили в тюрьму, дожидаясь заключения, он перестал отвечать на звонки родителей и скрывался от них: для всего селения он был гордостью и отрадой, и родители вряд ли перенесли бы такое – узнать это было бы для них слишком больно. Он думал, что в тюрьме его жизнь оборвётся. Так вот, когда мои помощники вернулись из той глухой деревни, они привезли с собой какого-то старика. Он был соседом Эрлая в селе и помнил его маленьким мальчиком. Около года назад там свирепствовала лихорадка – она погубила сто восемьдесят из двухсот десяти местных жителей; среди них были родители Эрлая и какой-то дедушка Чунсань. Родителям Эрлая было тогда чуть больше пятидесяти; он говорил, что в своё время очень хорошо зарабатывал и мог себе позволить обеспечивать их. Он не раз предлагал им переехать в город и начать нормальную для большинства жизнь, но они остались на малой родине. Эти люди чтили обычаи, что передавались из поколения в поколение: они не мыслили своей жизни без изнурительного физического труда, который сократил их годы. Последней фразой того деревенского жителя, с которым нам удалось связаться, были слова «Погибает наша деревня! » и горькие слёзы.  

Узнав о смерти Чунсаня, Эрлай твёрдо решил ехать к нему на могилу. Через несколько дней он вернулся, и я стала спрашивать, кем ему приходился этот Чунсань. Я помню его ответ так ясно, как будто мы говорили с ним только что. Эрлай сказал: «Он мой второй отец: именно он сформировал мою личность, научил меня правде, в которой я ни разу не усомнился и от которой не отказался. За это я поплатился. Но то, чему он научил меня, прекрасно, а то, кем я стал, – результат моей слабости, сумасшедшего характера и чрезмерной тонкокожести».  

В то время мой приют находился на юге – в моём родном городе. Его очень часто посещал мой муж – он тоже оттуда родом. Так мы и познакомились. Уже тогда он занимал высокий церковный чин: приближались выборы главы Церкви здесь, в столице, и ему, провинциалу, очень хотелось занять это место. Тогда в среде духовенства вспыхнула волна недовольства среди тех, кто требовал сделать обет безбрачия для высших чинов необязательным. Таких людей оказалось большинство, и вскоре это стало официально разрешено. При голосовании отдавали предпочтение тем, кто жертвовал деньги на благотворительные цели, как мой муж; но он делал это лишь для пиара, одобрения людей своей сферы и потому, что ему позволял кошелёк. Когда мы поженились, он признался, что вообще ни во что не верит. Но Эрлай-то думал, что всё от души, из самого сердца; в стране только сменилась власть, и Эрлай всерьёз верил в её духовность и полагал, что скоро страна расцветёт, ведь теперь она под мудрым руководством.  

Однажды мы с Эрлаем сидели в комнате одни. Вдруг к нам без стука вошёл мой на тот момент будущий муж и бросил на стол мятое письмо – его он нашёл в своём кармане. Он потребовал от Эрлая объяснений – что это. Я сохранила письмо и сейчас принесу его».  

Фемида принесла изъеденный годами листок тетрадной бумаги и прочла: «Дорогой отец Нуронг! Я не указываю своего имени, потому что Вам негоже тратить своё время на такое опустившееся ничтожество, как я. Дело в том, что я люблю Фемиду. Это удивительно сострадательная и милосердная девушка: другой такой нет. Ей трудно найти человека, равного ей по моральным качествам; я знаю одного такого – это Вы. С ней вы станете единым целым и обретёте счастье. Я же, увы, не могу быть вместе с ней: я наполовину ненормальный, да ещё и убийца. Я убил женщину, которую любил больше, чем кого-либо, до Фемиды. Прислушайтесь, пожалуйста, к моим словам».  

Фемида продолжала: «Мой муж выследил, кто настойчиво подкладывал ему подобные послания. Конечно, письмо Эрлая очень наивно; возможно, дело в том, что он мучился от любви ко мне и ещё не до конца оправился от своего психического заболевания. Я сказала Эрлаю, что люблю его, а также что подобные письма нелепы и ими он только унижает себя. Я добавила, что обязательно помогу ему избавиться от гнетущих воспоминаний из прежней жизни и не брошу его. Когда мой муж догадался, что автор письма – Эрлай, он заявил нам, что не намерен дальше общаться с такими «отбросами общества», как мы с Эрлаем, и что мы вполне подходим друг другу – оба убогие, а он, Джуай Нуронг, без пяти минут глава Церкви, больше не намерен тратить на нас своё время. Он без какого-либо повода оскорбил меня, и тогда Эрлай набросился на него: мой муж был совсем не тем, за кого выдавал себя всё время, и для Эрлая это была страшная догадка. Он бился в истерике несколько дней подряд. Но через неделю муж кардинально изменил ход действий: забыв об оскорблении, он вдруг стал предлагать мне руку и сердце. Наш разговор услышал Эрлай. Перед этим он случайно подслушал беседу мужа с приятелем о том, что если Джуай хочет занять пост главы Церкви, то ему не помешает женитьба на директоре приюта для бездомных и инвалидов – на мне. Это как бы подчеркнёт его заботу о людях из низших слоёв общества и поднимет его в глазах нашего духовенства. К тому же своей свадьбой он поддержит отмену обета безбрачия, что также понравится многим в его среде. Следовательно, за него проголосуют очень многие. Увидев, как Джуай предлагает мне стать его женой, Эрлай раскрыл для меня все карты мужа. Тогда мне стало ясно, почему Нуронг так неожиданно стал со мной добр и ласков. Я отказалась от его предложения, и тогда муж стал шантажировать меня: не стань я его супругой – и он лишил бы меня моей работы, закрыл бы приют. У него были связи. Потерять работу всегда значило и значит для меня потерять чувство какой-никакой состоятельности в жизни, и я согласилась на брак. Когда я попыталась объяснить Эрлаю, что выхожу за другого из-за шантажа, он ответил, что, увы, серьёзно ошибся в человеке уже третий раз в жизни, и прогнал меня с глаз долой. У него снова произошёл срыв, и он вернулся в психиатрическую клинику. Я не знаю, где он и что с ним сейчас, но он единственный, кроме меня самой, о ком я изредка думаю и переживаю – я эгоистка до мозга костей. Уже выйдя замуж, я ждала ребёнка от Эрлая: Цзюго – его дочь. Мужу я ничего не сказала: хотя он женился на мне исключительно из карьерных соображений, чтобы использовать удачный для себя момент, он настолько не любил детей, что никогда бы не стал воспитывать чужого ребёнка. Я обманула мужа, вместе с ним переехала в столицу и перенесла сюда своё заведение. Муж занял долгожданную должность. – Фемида сделала паузу. – Шоучжень, я хочу предостеречь Вас от ошибок относительно моей дочери. Я бесхарактерная; но по закону того, что в мире существует равновесие, моя дочь унаследовала тройную дозу характера. Она ещё более жестока, чем её отец, хотя по внешнему облику этого не скажешь никогда. Она ни перед чем не остановится для своей цели: она способна манипулировать людьми, как марионетками. Ломаю голову, но не пойму: каким человеком быть всё же хуже – безвольным или жестоким? Наверное, жестоким».  

Тут Шоучжень не выдержал.  

– Замолчите, – сказал он, – и послушайте меня: Вы никогда не любили Вашего Эрлая. Если бы любили, то не бросили бы его в таком состоянии, несмотря на любые угрозы. Таким, как Вы – тем, кто при общении с инвалидами испытывает извращённое наслаждение, нужно держаться от них за километры. Если бы Вы хотя бы немного уважали себя и у Вас были бы какие-то ценности, Вы бы с этой работы сразу ушли. Ну надо же! Оказывается, есть матери, которые испытывают зависть к родным детям и готовы распускать о них грязные слухи! Я не поверю Вам. Вообще, кто Вы такая, чтобы судить Цзюго, плести про неё неизвестно что?! Вы не достигли уровня Вашей дочери ни в чём. Я не хочу иметь с Вами ничего общего; прощайте! – сказал Шоучжень и ушёл, хлопнув дверью.  

Разговор был в конце февраля; но уже в начале апреля в сердце Шоучженя закрались сомнения – вдруг Фемида не хотела оклеветать дочь, а лишь стремилась показать Шоучженю реальную картину. После того, что увидел юноша, его представления о Цзюго начали постепенно переворачиваться с ног на голову.  

Однажды утром Шоучжень отправился в Центральный Храм – место, где Цзюго встречала и выслушивала прихожан. Почему-то в храме было пусто; спиной к Шоучженю стоял единственный посетитель – мужчина. Когда он обернулся, выяснилось, что это бизнесмен, имя которого слишком известно, чтобы упоминать его. Он первым начал разговор с духовным лидером, и Шоучжень не стал обращать на себя внимание и решил не мешать им.  

– Я знаю силу Вашей веры, – обратился он к Цзюго, – и именно поэтому выбрал Вас. Это звучит странно, но я не имел права когда-то выбирать бизнес. Потому что я из тех людей, в ком практичность оказывается сильнее морали и совести. На мне страшный грех: я убил человека, представителя фирмы-конкурента. Я не знал себя до конца; но никто из нас не рискнёт предположить, что способен на такое, и очень зря. Я прошу Вас, помолитесь за меня. Теперь я, разумеется, из бизнеса уйду. Мы не могли бы ещё немного поговорить о том, что меня мучает, о моей жизни? Только чтобы это осталось между нами.  

– Только на определённых условиях, – ответила Цзюго, – Вы человек далеко не последний в городе, и если Вы хотите, чтобы я потратила на Вас время и силы, мне требуется вознаграждение. Около полумиллиона Вас устроит?  

– Что? – спросил посетитель и резко отступил назад.  

– Вы совершили тяжкий грех, и отмолить его мне будет непросто. Это тоже труд, и Вы должны заплатить мне.  

Ничего не ответив, бизнесмен быстро, буквально бегом, устремился к выходу.  

– А у Вас, оказывается, есть голова на плечах! – от прежней серьёзности Цзюго не осталось и следа. – Плохого я мнения была о деловых людях. Думала, все вы недалёкие и привыкли мыслить только товарно-денежными категориями. Не раз и не два подкупала таких, как Вы, тем, что чем больше они заплатят за молитву о себе, тем выше будет эффективность. И они верили! Выходит, не всех богатеньких можно вот так поймать на удочку!  

Шоучжень стоял в дверях; он тут же выскочил на улицу, пока Цзюго не повернула голову. Это настолько рушило привычный портрет Цзюго, что он стал думать: не померещилось ли ему, не бред ли всё это. Осмыслить это Шоучжень был не в силах; он шёл куда-то по улицам в состоянии транса, врезаясь в людей и в предметы. Пришёл в себя он почему-то у приюта, где работала Фемида. Шоучжень решил, что ноги, не управляемые головой, неслучайно привели его сюда: как бы противно ему ни было беседовать с Фемидой после того, как он узнал её нутро, он хотел поговорить с ней о Цзюго. Он зря не дослушал её до конца в тот день.  

Шоучжень поднялся на верхний этаж – в директорскую приёмную. Фемида была занята; но тут его взгляд остановила бледная хрупкая девушка со шваброй: она мыла пол. Она предупредила, что подождать Шоучженю придётся довольно долго. Девушка пригласила Шоучженя присесть за столик и вскипятила чай. Они разговорились; девушку звали Сакура. нь хотел задать ей вопрос, но боялся, что им оскорбит девушку или ей будет неприятно; он не понимал, что заставило её заниматься здесь целыми днями тяжёлой физической работой.  

– Давно Вы здесь работаете? – всё-таки решился Шоучжень.  

– Нет, недавно, – ответила она.  

– А почему же именно здесь?  

– Здесь много детей. Мне очень радостно, когда они рядом, и им тоже.  

– Но почему бы Вам тогда не устроиться, например, в детский сад нянечкой? – спросил он как можно осторожнее.  

– Так сложилось, что путь на другую работу мне закрыт, – ответила Сакура. – Это самое лучшее из всего, что я могла выбрать.  

Шоучжень сразу ощутил, что это для неё болезненная тема. Он любил приглядываться к людям и делать предположения: кто этот человек по своей сути, по роду занятий, жизненной позиции? Он знал, что мог ошибаться, как в случае с Фемидой. Но эта девушка сразу стала ему интересна – она казалась какой-то загадочной, и Шоучжень решил провести над ней небольшой эксперимент.  

– Как Вы относитесь к психологическим тестам? – спросил Шоучжень.  

– Попадаются правдивые, – сказала девушка.  

– Можно, я предложу Вам один – на ассоциации?  

– Конечно.  

– Я буду называть Вам цвет двери. Вы должны будете подробно описать, что и кого Вы видите за дверью, свободное ли там пространство. Мне нужно первое, что придёт Вам в голову. Хорошо?  

– Да.  

– Зелёная дверь.  

– Я вижу праздничную улицу; на ней много людей. Я обнимаю, целую их. Мы водим хоровод, нам весело вместе.  

– А что за синей дверью?  

– За синей дверью – Синяя птица, много птиц, бабочек; зелёный луг, лето. Кажется, что я летаю, вдыхаю чистый воздух. Рядом много маленьких детей: мы играем с ними.  

– А что Вы видите за белой дверью?  

– Я будто в тумане. Мне как-то спокойно, и я очень счастлива. Я вижу большое, чистое озеро. Вижу в нём своё отражение. Рядом никого нет, но я чувствую присутствие близких людей: их уже нет в живых, но они охраняют меня. Потом туман рассеивает яркий-яркий свет, и я вижу их лица.  

– Теперь представьте красную дверь.  

– Красную? Что-то не получается.  

– А Вы постарайтесь.  

Сакура думала долго – минуты три-четыре, а потом сказала: «Знаете, я представила красную дверь, но мне как-то не хочется её открывать. Я достаю ключ, но он заедает. Мне кажется, что там меня никто не ждёт».  

– Последний вопрос: что за дверью сиреневого цвета?  

– Сиреневого? Театр. Я сижу в огромном зале. Открывается сиреневый занавес, выходят актёры. Звучит чудесная музыка. Спектакль о любви; он так нравится мне!  

– А рядом с Вами есть люди?  

– Людей почему-то нет, и это странно для меня.  

– Всё. Вот такой тест. За какой из дверей Вам было лучше всего находиться?  

– За сиреневой. Расшифруете тест?  

– Вы необычная личность. Зелёный цвет – это то, что для Вас дружба. Вы относитесь к единицам, которые считают друзьями всех без исключения; Вы слишком простодушны, и Вас легко обмануть. Синий цвет – это ассоциации с детством. Белый – мысли человека о смерти. Вы, наверное, верующая; Вы ожидаете чего-то светлого. Красный – это амбиции, честолюбие. Вас это не привлекает. Более того, Вы считаете себя неудачницей, неспособной чего-либо добиться: это неправильно. А сиреневый цвет – отношение к религии и мистике. Вера – Ваше счастье. То, что в зале Вы сидели одна, означает, что в своих взглядах и вере Вы абсолютно одиноки. Вас не понимают.  

Сакура отметила, что всё сказанное Шоучженем – прямо в точку; у неё заканчивалась смена. Шоучжень забыл о цели своего визита; он попросил у девушки разрешения проводить её к автобусной остановке. Юноша начал рассказывать ей историю одного православного монастыря, о котором только собирался написать, но его спутница обладала гораздо большими сведениями в этом вопросе, чем сам Шоучжень. Это касалось всех религиозных вопросов в принципе. Сакура не могла быть просто уборщицей, любящей детей: вероятно, она не хотела чего-то говорить о себе – в ней было много таинственности. И ещё кое-что: когда девушка думала, что Шоучжень на неё не смотрит, в её улыбке всегда был оттенок лёгкой непреходящей грусти. Даже когда она рассказывала что-то смешное, её глаза были печальны. Что-то здесь было не так.  

Когда Сакура села в автобус, Шоучжень понял, что хотел бы связать с этой девушкой всю свою жизнь. Но тут его почему-то остановила мысль о Цзюго: внутренний голос говорил ему, что, женившись на Сакуре, он предаст её. Это было неправильно: юноше казалось, что он любил Цзюго только как духовного наставника, тем более что она по своей воле дала необязательный обет безбрачия. Но он подумал, что не только любит Сакуру, но ещё и абсолютно ей верит: если бы Цзюго выдавала одну теорию за абсолютную истину, а Сакура – другую, то он поверил бы Сакуре! «Стоп! » – сказал себе Шоучжень. У него не было никакого права так рассуждать и проводить параллели между духовностью Цзюго и чьей-то ещё. Тем более – девушки, которую он знал меньше часа! Но вдруг Шоучжень вспомнил об утреннем случае в храме. Что же это было – недоразумение? Он что-то понял не так? Или это правда? Разум твердил, что это суровая действительность, но юноша не хотел в неё верить. Не хотел перечеркнуть её светлый образ навсегда. «А что, если испытать Цзюго так же, как и Сакуру? С помощью теста? » – подумал он. – «И узнать кое-что очень важное».  

Шоучжень так и поступил; Цзюго очень долго отказывалась, потому что считала эти тесты глупым развлечением для бездельников. Но Шоучжень был настойчив, и она уступила ему.  

– Представь себе белую дверь, – начал он, – что ты видишь за ней?  

– Темноту. Какие-то страшные звуки. Ко мне подбирается змея-анаконда. Она душит меня. Я пытаюсь кричать, но голоса нет. Мне больно. Мучительно больно.  

– А что за красной дверью?  

– За красной? Много народу, все сидят за большим столом; поднимают бокалы и говорят тосты за меня.  

– А теперь представь фиолетовую дверь.  

– Фиолетовую? Да такой и нет нигде!  

– Попробуй!  

– Да сказала же – не могу! – непривычно резко для себя ответила Цзюго.  

– Ну ладно. А что за синей дверью?  

– Там…девочка.  

– Какая девочка?  

– Отстань от меня со своими идиотскими вопросами! – взорвалась Цзюго. – Какая разница!  

Взгляд Цзюго стал таким, как будто она отбивалась от вооружённого нападения: в её глазах были одновременно страх и агрессия. Шоучженю казалось, что она вот-вот вцепится в него зубами. Она выпалила эту фразу голосом другого человека – жёсткого и грубого. Но через несколько секунд агрессия в глазах сменилась слезами.  

– Мне стыдно перед тобой, – сказала она своим новым голосом.  

– За что?! – воскликнул Шоучжень.  

– За то, что я не соответствую твоему идеальному образу, и никогда даже не приближусь к нему.  

– С тобой всё в порядке?! Какой ещё идеальный образ?  

– Я абсолютно бездуховный человек. Услышь меня. БЕЗДУХОВНЫЙ!!!  

– Как?! Ты не веришь в Бога?!  

– Религия и духовность – не одно и то же, хотя почти все считают, что одно невозможно без другого. И это естественно, ведь они нормальные люди. А я, например, очень рано научилась прикрывать религией своё истинное лицо. Всерьёз задумалась об этом совсем недавно – когда в моей жизни появился ты. Я ни в чём не уверена и ничего не знаю. Но в последнее время мне кажется, что там что-то есть. Если это так, то там меня будет душить анаконда. Или рвать хищные звери. Или пожирать пламя – потому что я бездуховна. Но ты, Шоучжень, для меня – всё. И мне так хочется стать хотя бы немного похожей на то, что ты видишь сквозь розовые очки. Их ты скоро снимешь. Миллионы людей в нашей стране тоже в розовых очках, и меня это вполне устраивает. Я обманываю безумное количество людей каждый день. Знаешь, почему? Потому что они уверены в моей непогрешимости!!! – Она понизила голос. – Я ведь до тебя никогда не любила! Никогда!!! Даже своих родителей.  

– Но почему? – чуть слышно вымолвил Шоучжень.  

– Моя семья – это деловой союз, где все преследуют одну цель – быть хорошими в глазах масс. Никакой любви там нет и не может быть. Ну с чего бы мне любить отца? Мы с ним сделаны из одного теста; тесто на вид пышное и вкусное, вот только начинка горьковата. У меня она такая же, как у отца, и потому для меня это не секрет, в отличие от других. Мать – вообще безвольное животное. Ей бы по кругу за пастухом ходить и траву щипать. Правда, это животное иногда забавное, и абсолютно безобидное.  

– К сожалению, с матерью тебе очень не повезло, – сказал Шоучжень, – но как ты можешь так говорить?! Она же всё-таки твоя мать!  

– Я хотела поговорить с тобой о другом. После этого ты вообще меня знать не захочешь. Ты уверен, что хочешь всё узнать про меня?  

– ГОВОРИ!!! – крикнул яростно Шоучжень.  

– Хорошо. Не знаю, как начать. В общем, в двенадцать лет я поступила учиться в духовное училище. Там было шесть групп: пять – среднего уровня и одна – для самых способных. Я попала в неё. В группе было пятнадцать человек: десять мальчиков и пять девочек. Я была среди них самой сильной ученицей. Периодически из более слабых групп переводили одного-двух человек в нашу; часто это были очень способные люди, которые претендовали на лидерство в коллективе. В группе были шесть человек, которых я называла своей «боевой шестёркой»: они пользовались особым почитанием из-за общения со мной. Если в группе появлялся мой потенциальный конкурент, эта шестёрка с моей лёгкой руки натравливала на него всех остальных. Они боялись нас и ничего сделать не могли – просто подчинялись. Через какое-то время я выживала этого человека из группы – он уходил сам. Так было раз пять или шесть до того, как к нам пришла новая ученица – Сакура. В это время я как раз строила козни новому сопернику. Разумеется, через посредников. Эта Сакура была не от мира сего: она казалась нам дурой, которая не разбирается в жизни, принимает всё за чистую монету и стремится быть праведной не только теоретически, но и в жизни. Мы жили там все вместе, как в пансионе; и хотя мы были будущими духовниками, этот путь был выбран нами только из-за резко возросшего восхваления этого занятия при новом государственном режиме; мы хотели больших денег, белых ряс до пола, высоких чинов. И, конечно, преклонения перед нами и права судить других людей, ставить себя выше их, «наставлять на путь истинный». Когда Сакура говорила нам о самых простых вещах и о том, что слова не должны расходиться с делом, мы смеялись над ней; но когда нам говорил в учёной форме то же самое профессор богословия, мы почтительно и трепетно повторяли за ним и даже отвечали это у доски. Но однажды всё изменилось: я вошла в класс, и со мной не поздоровался никто. Это был бойкот. Все перестали оскорблять мальчика, которого я хотела выжить из класса, и попросили у него прощения. Это Сакура так подействовала на них: они стали лучше в своих мыслях и поступках, а раньше просто боялись меня. Она стала настоящим лидером в группе: никто ни разу не произнёс это слово, но все знали, что это так. Она не была блестящей, прилежной ученицей. Не учила днями и ночами канонические тексты, не вдумываясь в их смысл, в отличие от меня; её лидерство было в том, что её духовность была настоящей, а не показной и поддельной. Меня же теперь ни для кого в группе не существовало. Так я прожила три года.  

Но когда мне исполнилось двадцать пять, я всё же поднималась к вершинам: на тот момент духовным лидером страны был мой отец, и буквально на днях должны были избрать нового. В религиозной среде ходили слухи, что это буду я. Мне, конечно, не терпелось. Отец на два дня уехал по делам и оставил меня принимать прихожан. Меня зашла навестить Сакура. Она не злопамятна; приходила пожелать мне удачи и рассказала о том, что и её близкие попросили представить там свою кандидатуру. Умом я понимала, что волноваться мне не о чем: Сакура и любая власть, даже духовная, – вещи несовместимые, да и согласилась она лишь из любви к своим родным. К тому же она не умела понравиться нужным людям и изобразить безгрешность; да и какие вообще шансы могли быть у неё против меня, дочери Нуронга! Я подумала о том, что наконец-то отыграюсь за прежние годы: теперь я стану лидером, и не для группы подростков, а для всей страны!  

После этого Цзюго рассказала Шоучженю историю трёхлетней давности, которая подтолкнула её к совершению чудовищного поступка. Вот как всё было на самом деле.  

У алтаря на коленях, низко опустив голову, сидела женщина; этот человек был доведён до крайности. Она была бы рада заплакать, но слёз уже не было.  

– Госпожа Нуронг, – позвала она.  

Нуронг сделала подобающее лицо и голосом, каким обычно заговаривала со всеми – тонким и ангельским – спросила: «Что с Вами? »  

– Здравствуйте! Я приехала к Вам специально, из другого города, – сказала посетительница. – Только Вы сможете понять меня и помочь. Мой тринадцатилетний сын повесился. – Говорить ей было очень непросто; каждое слово давалось с трудом. – Знаете, мой муж работает на промышленном заводе. Когда я была беременна, я зашла к нему на завод; как назло, там произошла катастрофа, и многие вредные газы попали в воздух. Никто не пострадал, и я надеялась, что и у меня всё обойдётся. Но наш сын родился уродливым: наполовину – человек, а наполовину – волк. Если бы Вы встретили его, сказали бы: это оборотень. В роддоме нам предлагали сделать ему смертельную инъекцию: нас убеждали в том, что в мире людей ему не выжить. Мы подписали согласие, но за несколько минут до процедуры я ворвалась в кабинет и потребовала всё отменить.  

– Как вам вообще в голову могло прийти убить своего ребёнка! Это грех! – заявила Нуронг.  

– Я знаю. Просто мы были в отчаянии, – сказала женщина. – Я по профессии программист, и очень неплохой. Я ушла с работы, чтобы быть дома с сыном. Я изолировала его от людей: запретила друзьям приходить к нам домой, сама занималась его воспитанием и образованием. Муж не одобрял моего решения: считал, что раз уж наш сын родился таким, он должен привыкать к обществу людей, как бы трудно ни было. Но я боялась, что мир не примет и травмирует ребёнка. Я оберегала его. Когда он стал постарше, стала обучать его компьютерным технологиям. Он оказался необыкновенно талантливым и проявил к этому большой интерес. Ему было бы под силу со временем сделать что-то выдающееся в этой области. Вот только никто не знал, как провести мост между ним и остальными людьми.  

Но когда-то он должен был начать жизнь в социуме. Я постоянно оттягивала этот момент: сын не хотел, чтобы в нём кто-то признал личность; он увлекался компьютерами и творил в этом выдуманном мире. Я понимала, что страх сына перед неизбежным столкновением с реальностью стремительно растёт, и боялась всё больше и больше. Но нам обоим было хорошо в этом инкубаторе: мы попали в зону комфорта, из которой не хотелось выходить. Конечно, я сформировала его взгляд на жизнь и вкус: покупала домой книги и фильмы для моего мальчика. Они и стали его единственными собеседниками и друзьями, кроме меня. У него была насыщенная внутренняя жизнь, несмотря на изоляцию. Иногда мы с ним ходили вместе в кино или на компьютерные выставки, которые были интересны нам обоим. Он всегда скрывал своё лицо и уходил, как только всё заканчивалось. С закрытым лицом он ходил и на прогулку. В последнее время я поняла, что его самооценка ужасно занижена: он чувствовал, что ради него я отказалась от многого, что было для меня важно, и тяготился этим. Он говорил, что виноват в том, что приковал меня к дому невидимыми цепями. Он был бы рад выйти в жизнь, но был более чем уверен, что человек он только для нас с отцом. К сожалению, всё так и вышло. Убедить меня было непросто, но муж настоял на том, чтобы мы отдали сына в школу. Все трое из нас понимали, что отступать уже некуда. Это человеческая чёрствость довела его до самоубийства. Он пытался наладить контакт хотя бы с кем-то, но ничего не получилось. Это произошло вчера. – Женщина упала на пол и прорыдала около пяти минут, колотя руками и ногами.  

Когда Нуронг помогла ей подняться, она продолжала: «Муж хочет расстаться со мной, потому что меня ненавидит и винит в смерти сына. Жалеет, что пошёл у меня на поводу лет десять назад. Самое страшное, что он прав. Сыну было бы легче, если бы он вошёл в общество ровесников в два-три года: в это время у детей ещё нет критического мышления и своего мнения – они принимают всё то, что им дадут, расскажут или покажут. Для них неважно, похож ты на них или не похож: они вообще об этом не думают. Чем раньше бы мы отпустили мальчика в свободное плавание, тем лучше было бы, хотя легко бы ему не стало. Я же силой выбросила сына в давно сформированный коллектив людей, стоящих на трудном рубеже взросления, где каждый занимает своё место в соответствии с личными качествами, способностями и заслугами. Они и так переосмысливают многое, низвергают вчерашние авторитеты. А принять моего сына – для них уже слишком. Это было равносильно его добровольному походу на казнь: его долго пытали, а затем он казнил себя сам.  

Сохранив ему жизнь, я была обязана сформировать круг его общения в бессознательном возрасте. Моё упрямство привело к трагическому концу; может быть, ровесники сына, с которыми он бы познакомился в два года, общались бы с ним и потом по привычке, из жалости, не воспринимали бы сына как урода, зная его с самого раннего детства. Я упустила столько лет, причём осознанно… Я знаю, как сильно виновата! Но я люблю своего мужа; зачем он так со мной?! Я привезу его сюда; поговорите с ним о том, чтобы он постарался простить меня. Чтобы он не уходил. Но должна Вам сказать, что мой муж – неверующий. Но это же не имеет значения! Только Вы переубедите его. Поговорите с ним, пожалуйста, Вы же особенная! » – посетительница поцеловала ноги Нуронг.  

– Прекратите немедленно, – сказала Нуронг морализаторским тоном, – и не рассчитывайте на мою помощь. Если у Вашего мужа хватит ума, он простит Вас, потому что Вам тоже тяжело. Но если он неверующий, беседовать с ним не собираюсь! От этого не будет никакого толку!  

– Я умоляю Вас! – взмолилась женщина и мёртвой хваткой вцепилась в рясу Нуронг. Это был крик души.  

– Нет! – непреклонно ответила духовный лидер.  

– Но, может быть, Вы отпоёте моего сына?  

– Вы в своём уме?! Он самоубийца!  

– Чтобы Вы поняли, как тяжело ему было жить, я покажу Вам его фотографию.  

Женщина протянула снимок; не глядя на него, Нуронг продолжала читать мораль: «Если смотреть на это объективно, то нет Вам прощения. То, что выпало Вашему ребёнку, он должен был вынести – от начала и до конца, а Вы посмели препятствовать этому! Вы должны были приучать его, что не только Вы заботитесь о нём, но и он обязан проявлять понимание к другим людям, пусть он и не такой, как все. Вы же тринадцать лет создавали особенный уход за ним, вращались вокруг его интересов, как Земля вокруг Солнца! Вы начали убивать его с самого рождения! »  

– Да посмотрите же! – попросила женщина в последний раз.  

Нуронг шарахнулась в сторону, а лицо её исказилось гримасой: на фотографии, на человеческих плечах, была самая настоящая волчья морда.  

«А знаете, Вы зря не усыпили его, – брезгливо сказала Нуронг, – потому что это не человек, а животное! »  

– Это человек! – крикнула в отчаянии несчастная мать. – Он думал, как человек! Воспринимал всё, как человек, и был очень умным!  

– Знаете ли, милая моя, – как ни в чём не бывало ответила Нуронг, – такая кара просто так с неба не падает. Не может человек породить зверя. Уходите отсюда! И Вы, и Ваш муж – от сатаны! Дьявольское вы отродье!!!  

Женщина пристально посмотрела в глаза Нуронг: она пылала гневом и была способна на всё. Пронзив Нуронг взглядом с головы до пят, она сказала: «Как Вы думаете, какое самое страшное открытие в моей жизни? Нет, это не внешность моего сына, когда он родился. Это то, какая Вы на самом деле. Вам кажется, что Вы – человек? А Вы уверены?! Подумайте об этом на досуге».  

«Она чуть было не ушла, – продолжала Цзюго Нуронг свой рассказ, – но тут на горизонте появилась Сакура. Поразительно, но она сумела утешить эту прихожанку: сказала ей, что побеседует со мной, и тогда я изменю своё мнение. Посмотрев в глаза Сакуре, женщина сказала: « Как только я услышала от Вас первое слово, на душе стало гораздо легче. Даже не могу это объяснить. Такие люди, как Вы, должны быть духовными лидерами, а не такие, как эта Нуронг! » Я была вне себя от ярости: прихожанка сказала такую дерзость, хотя я находилась в метре от них и всё прекрасно слышала – верх наглости! Сравнивать меня – и с кем?! Выходит, в этой Сакуре действительно есть что-то, чем я обделена. Выходит, и тут я проиграла, а этого я не терплю. Я возненавидела её больше, чем когда бы то ни было, и захотела отомстить ей просто за то, что человек прислушался к её словам, а не к моим, и за то, что меня – меня! – сравнили с ней, и не в мою пользу. Затем эта девчонка и впрямь стала убеждать меня в неправильности моих действий: правда, без оскорблений – этого она никогда не умела. Мне ещё больше захотелось уничтожить её: с какой стати она давала мне советы?! Я прогнала её, а затем, пользуясь отсутствием отца, выкрала у него огромную сумму денег, которая хранилась у нас дома. Я попросила профессионалов нанести мне на всё тело специальный макияж, который не отличишь от побоев, и с видом страдалицы пошла в полицию и потребовала зарегистрировать случай избиения; эксперты определили, что это неправда, но я подкупила их и получила нужное заключение. Естественно, взяла с них обещание молчать – опять за деньги. Ну а потом я официально заявила, что Сакура приходила в храм и угрозами заставляла меня нарушить священный обет – отпеть самоубийцу, и в грубой форме навязывала мне своё мнение; она якобы требовала, чтобы я отказалась претендовать на высший пост, и сложилась бы выгодная для её карьеры ситуация. Для моего устрашения она будто бы наняла банду, которая явилась ко мне домой и избила меня, что было налицо. К тому же несколько очевидцев подтвердили, что в поздний час видели Сакуру у Центрального Храма.  

На днях вернулся мой отец и обнаружил пропажу денег; о том, где они хранились, знали многие приятели отца, вхожие в дом. Было возможно, что деньги были украдены уже давно – отец долго не проверял их наличие. Он стал подозревать каждого из своих приятелей, но расследование так ничем и не завершилось – виновник не был найден.  

– А как же Сакура? – спросил Шоучжень, бледный как смерть.  

– А что Сакура? Всё было против неё. Она попала за решетку на три года. Если там она не отдала концы и сейчас жива, то путь на любую приличную работу ей навсегда заказан, – сказала Цзюго без какого-либо сожаления.  

Сомнений быть не могло; Шоучжень точно знал, о какой Сакуре она говорила. Он представил эту хрупкую девушку с синяками под глазами, с грязной половой тряпкой и шваброй в руке – какой он её запомнил. Она попала в тюрьму…что же ей пришлось вынести! Шоучженю чуть не стало плохо.  

– Неужели ты ни о чём не жалеешь? – спросил Шоучжень.  

– А я ещё способна любить; странно, не правда ли? – усмехнулась Цзюго. – Просто я вижу тебя насквозь, Шоучжень, хоть и знаю совсем недавно; таких, как ты, не бывает. С некоторых пор во мне борются два разных человека. Я понимаю, что ты ждёшь от меня другого ответа, но буду честной. Нет, не жалею.  

– Тебе нужно покаяться перед ней.  

– Я никогда не прошу прощения и уж тем более не раскаиваюсь. Хотя, может, и раскаялась бы. Но не ради Сакуры и даже не ради своей души, а…ради тебя. Знаешь, что бы я попросила за это раскаяние? Чтобы ты относился ко мне так же, как и раньше. Но это, увы, невозможно. Поэтому даже и не подумаю.  

– Ты ещё передумаешь, – сказал Шоучжень тихо, – я желаю, чтобы в твоей внутренней борьбе победило добро, и ты бы нашла Сакуру, покаялась во всём. А сейчас я ухожу.  

– Навсегда?! – едва прошептала Цзюго; голос её пропал.  

– Нет. Не навсегда. Но мне нужно многое обдумать. И смириться с тем, какая ты – настоящая. Это будет для меня очень трудно, – закончил Шоучжень и покинул её дом.  

Иллюзии Шоучженя рассыпались, как карточный домик, но самым большим желанием было склеить всё заново. Весь последующий месяц Шоучжень мысленно разговаривал с Цзюго, отправлял ей послание: нужно попросить прощения у Сакуры. Он решил поступать по велению сердца: он был уверен, что Цзюго обязательно раскается во всём и даст ему об этом знать; ждать Шоучжень был готов бесконечно. Тогда, казалось ему, она сможет найти силы изменить в себе всё, вплоть до нравственного стержня, и станет для Шоучженя прежней Цзюго Нуронг, с которой он гулял по вечерам в тихом сквере, обсуждал всё, что его беспокоило – самым дорогим, близким человеком и идеалом. Шоучжень знал, что это по крайней мере неразумно – восстановить после того, что он узнал, отношения с Цзюго, но именно так он и был готов поступить. Он был похож на дальтоника, которому показывают чёрное, а он видит ослепительно белое. Кроме этого, ни на чём другом он сконцентрироваться не мог: Шоучжень стал заторможенным – на работе, обращаясь к нему, приходилось многократно повторять просьбу, переспрашивать; он находился в ступоре – за месяц не написал ни одного нового материала. Посещали его и мысли о Сакуре, очень важные для всей его дальнейшей жизни. Но как-то раз, месяц спустя, Шоучжень выбрался в центр города и через час невольно добрёл до Центрального Храма. Всё это время он ни разу не показывался Цзюго на глаза. Возникло странное чувство, что сегодня – особенный день: что сейчас из дверей выйдет Цзюго и будет плакать, скажет, что Сакура её простила, что слишком великодушно с её стороны, и между Цзюго и Шоучженем всё будет как раньше. Но всё произошло иначе.  

Шоучжень тихо вошёл внутрь; он заметил, как в углу стоял мужчина лет пятидесяти пяти и ставил свечу. Он был в старой, помятой одежде – другой у него, по-видимому, просто не было. Его руки дрожали, а глаза беспорядочно бегали в разные стороны. Он будто дожидался, когда к нему подойдёт Цзюго. Шоучжень спрятался за одной из колонн и присел на скамейку.  

Прихожанин рассказал поистине душераздирающую историю – о трёх самых близких людях, которых он встретил в разные периоды своей жизни: они оказались волками в овечьей шкуре и отравили ему всю душу. Каждый раз он думал, что уж теперь-то ему повезёт, и первое впечатление о человеке будет верным, но за одним вероломным поступком неизбежно следовал другой. Шоучженю казалось, что эту историю он уже слышал. Но рассказчик не представился и не назвал ни одного имени, как будто говорил о каких-то абстрактных людях. Вдруг прихожанин добавил: «Я понимаю, что всё это для Вас очень неясно, но сейчас Вы всё поймёте. Женщину, о которой я говорил, звали Фемида, того, кто приходил в приют и занимался благотворительностью – Джуай, а девочка, которая родилась у нас с Фемидой – это Вы. Цзюго, я твой папа! Скажи же что-нибудь! Я счастлив, что у меня такая дочь! »  

Тут Нуронг посмотрела на него со всем своим скрытым высокомерием; она понимала, что он сказал правду, но обозвала его оборванцем, не достойным и её взгляда. Несмотря ни на что, она останется дочерью Нуронга. Страдания Эрлая, который провёл сначала семь, а потом ещё двадцать восемь лет в психиатрической клинике из-за того, как истязала его жизнь, ещё не закончились: новый «сюрприз» был воистину ужасен. Вдруг Шоучженю показалось, что он пробудился после долгого сна; вместо белокурого ангела перед алтарём стояло…чудовище.  

– Чудовище! Чудовище!!! – закричал Шоучжень и издал затем дикий звук, закрыв рот рукой.  

– Я знаю, я не должна была вести себя так…с этим нищим, – вскрикнула Нуронг, – но что мне было ему ответить? Что я рада его видеть?! Абсурд! Ну почему ты не пришёл ко мне завтра или вчера – нужно было именно сегодня, чтобы увидеть всё это?! Я верну его, поговорю с ним, если ты считаешь, что я не права…Я уже на всё готова!  

Но юноша уже захлопнул за собой дверь.  

«Шоучжень!!! » – крикнула Цзюго с опозданием, и в этот миг в храме стало абсолютно темно – все свечи потухли разом. Как будто их задул кто-то, кого мы не видим.  

На улице Шоучжень догнал Эрлая и предложил ему пожить у себя: ему было некуда идти. Оба почувствовали, что никогда им не было так просто и легко, как друг с другом: у них были родственные души. И ещё их объединял весьма печальный опыт.  

На следующий же день Шоучжень отправился в приют к Фемиде; Сакуру он нашёл на рабочем месте – с грустными глазами, как обычно. Причина теперь была известна. Без всяких предисловий Шоучжень попросил Сакуру стать его женой. Она мгновенно согласилась; никогда Шоучжень не видел её такой счастливой.  

Однажды, в выходной день, Шоучжень остался дома один и вспомнил о своём давнем увлечении. Хотя профессионально он занимался журналистикой, ещё ребёнком ему удавалось сочинять очень интересные истории – в основном, сказки. Вдруг у него родился замысел: Шоучжень решил это записать, пока он был в одиночестве. Он много писал в детстве, но потом уничтожил всё это и, смеясь, назвал «детским баловством». Но эта сказка была стоящей. Юноша взял лист бумаги и вывел её название, а затем и текст.  

«Одна из тысячи».  

«Давным-давно, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, жил- был король. Звали его Успех. Была у него королева – красавица-жена, по имени Слава. И были у них маленькие-принцессы погодки: старшей, Целеустремлённости, было уже три года, средней, по имени Равнодушие, два года, а младшенькой, что звалась Бескорыстие – только годик. Но неожиданно в королевство пришла беда, откуда не ждали: пошли соседи на маленькую страну войной. Стал король собирать силу ратную; но не удалось дать отпор вражеским полчищам – потерпел король страшное поражение, и разрушили они дома жителей королевства, всю казну королевскую разграбили. Настали для Лучезарии тяжёлые времена.  

Прошло несколько лет. Подрастали маленькие принцессы: старшей исполнилось уже пять лет. И были первые две из них писаные красавицы, вот только младшая, Бескорыстие, казалась всем дурнушкой. Отличалась она от сестёр и по характеру: они обладали весёлым нравом, целый день играли в горелки в отцовском саду яблоневом, а младшая их сестрица была тихою, робкою, а увидит опасность – задрожит, как лист осиновый. Беспокоило тогда короля лишь одно: не выйти девочкам, когда они вырастут, замуж за принцев соседних стран, хотя их помолвили ещё в младенчестве. Ведь не было у девочек приданого – всё золото проклятые враги похитили. Нужно было принцессам делу редкому и важному обучаться, чтобы самим себе на приданое заработать. Ломал-ломал голову король, да так ничего и не придумал.  

Как-то раз началась гроза: шёл ливень, сверкала молния. Постучалась во дворец сморщенная старушка и сказала королю: «Оставь меня жить у себя во дворце. Я за это маленьких принцесс диковинной, старинной науке выучу».  

– Не королевское это дело – наукам учиться, – возразил король. – Негоже юным принцессам себя утруждать: в науке требуется и труд, и усердие. Живут у меня при дворе и философы, и астрофизики, но я не прошу их взять дочек в ученики. Жизнь должна всё преподнести принцессе сама.  

– Наука моя зовётся травоведение, – сказала старушка, – и она совсем несложная. Я отведу девочек в волшебный лес, что за семью горами: будем вместе собирать чудесные коренья и травы, а потом готовить из них волшебное зелье.  

– Какой же в том прок? – спросил король.  

– Не волнуйся, – ответила гостья, – это умение бесценно. Но дай мне слово: ты никогда не будешь спрашивать, чему я дочек твоих учу.  

Долго раздумывал король, но всё-таки пустил волшебницу жить во дворце. Поначалу она занималась с девочками днём, но потом старшие сёстры стали уклоняться от занятий: им были больше по душе весёлые игры. И лишь младшая, Бескорыстие, всё больше проникалась древней наукой: они с волшебницей всё чаще уходили в лес одни – ночью, когда их никто не видел; старушка рассказывала девочке много интересного.  

Прошло много лет. Девочки выросли и отправились искать работу – они могли помогать добрым людям, каждая своим напитком. И вот идут они по дороге, а навстречу им – рабочий человек.  

– Куда путь держишь? – спросили его сёстры.  

– Домой, – отвечал он. – Тяжёлая нынче жизнь! Одними крохами кормиться приходится. Я строитель, и повстречался мне один дровосек. У него семья большая: жена и десять ребятишек. Жили они все вместе в большом и тёплом доме; но стёр его с лица земли ураган, и жить им стало негде. Приютили их соседи. Когда нашёл он меня, попросил построить ему дом и пообещал сотню золотых. Но работать мне придётся целый год, а за это время можно и с голоду умереть!  

Сказал так дровосек и заплакал. Тут Целеустремлённость, старшая сестра, и говорит: «Добрый человек, что за повод для кручины? Дам я тебе отведать чудесный напиток, и жизнь тебе мёдом покажется; ты меня за это щедро вознаградишь».  

Согласился строитель и испил целый стакан. Затем пришёл он к дровосеку и нежданно-негаданно для самого себя сказал: «К чему же целый год маяться, когда я за месяц тебе терем возведу! Только не всякий так может, и ты уж изволь заплатить мне не сто золотых, а все пятьсот! »  

Не хотелось дровосеку отдавать такие деньги, но очень хотелось снова иметь родной дом. На том и порешили. Но возвратился строитель домой опять мрачнее тучи. Заметила это средняя сестра – Равнодушие.  

– Что опять кручинишься? – спросила она.  

– Стал я обсуждать с помощниками, можно ли дом за месяц построить. Можно, конечно, вот только он будет непрочным. Поселятся хозяева там; а вдруг с ними что-то случится?  

– Успокойся, – сказала Равнодушие, – и отведай моего напитка.  

Испил строитель чашу – и не было ему больше дела до жильцов: он только и думал о пяти сотнях золотых. Но увидела его младшая принцесса – Бескорыстие, и сказала: «Как же можешь ты строить плохой дом за месяц, даже за большие деньги! Ведь если будет дождь или ветер – не устоять ему, и окажутся дети малые под завалами! Не веришь мне – отведай моего напитка, и всё тебе станет ясно, как день! »  

Но не послушал строитель младшую сестру, а из пятисот золотых пятьдесят отдал старшей сестре, и столько же – средней, за помощь.  

Отправились девушки опять работу искать, чтобы на приданое хватило. Пришли они в порт, куда причаливали корабли. Только что приехали купцы, привезли товары заморские.  

– Откуда путь держите? – спросили сёстры одного из купцов.  

– Были мы на Востоке – в Стране восходящего солнца, и привезли оттуда диковинку – куклу деревянную человеческого роста. Похожа она на гейшу: кожа у неё атласная, волосы – тоже как настоящие. Уже давно я расхваливаю покупателям все её достоинства, вот только… не покупает её никто!  

Угостила Целеустремлённость купца своим зельем, и изменил он ход своих мыслей: сразу вспомнил легенду о том, что эта кукла может исполнять заветные желания. Он начал рассказывать об этом с весьма серьёзным видом, и все покупатели поверили ему. Но цену на куклу купец очень сильно повысил – захотелось ему выручить побольше, и покупателя так и не нашлось. И вот однажды подходит купец к средней принцессе, и чуть не плачет.  

– Приходил ко мне маленький мальчик шести лет, – начал он, – ребёнок этот сирота: умерли у него и отец, и мать. Живёт как придётся, ходит по улицам, побирается. Он, конечно, поверил, что кукла заветное желание исполнит. Хочет родителей в жизнь воротить! Деньги за куклу он обещал достать. Вот только каково ему будет, когда он поймёт, что я обманул его и кукла самая обыкновенная?!  

Утешила торговца Равнодушие и напоила своим зельем; он сказал мальчику, что продаст ему куклу. Но заподозрила неладное Бескорыстие, и говорит купцу: «Знаешь ли ты, что такое потерять родителей навсегда, а потом вдруг встретить их?! Когда мальчик узнает, что ты провёл его, его сердце разорвётся от боли. Не смей поступать так: не жить тебе со спокойной совестью».  

Но торговец отмахнулся от девушки и продал куклу за украденные мальчиком деньги – чтобы вернуть родителей, ребёнок пошёл на воровство. Добычу обманщик разделил между собой и двумя старшими сёстрами.  

Отправились девушки вместе с кораблём в дальние края – посмотреть, чем тамошняя жизнь от здешней отличается, и себя показать. Причалил корабль в Олимпии. Встретили девушки в тех краях юношу – высокого и сильного красавца. Он им и говорит: «Я атлет; с юных лет занимаюсь бегом. В этом году участвую в Олимпийских Играх. Я всегда думал, что спорт нужен, чтобы стать здоровым, выносливым и сильным. Только вот другие атлеты, с которыми придётся мне состязаться, скалят зубы друг на друга, будто бы злобу тайную держат. Я боюсь их; как же мне быть? »  

– Всё очень просто, – сказала Целеустремлённость и угостила атлета своим напитком. Тут он почувствовал небывалую готовность сделать всё, что угодно, для победы. Но он чуял в себе и небывалую злобу. И стал он бегать быстрее всех своих грозных соперников; оставалось лиши дождаться Игр. Но однажды потревожил он среднюю сестру со словами: «Я пришёл к тебе за советом, красавица. Я в расцвете лет: мне всего двадцать. Другому же атлету – его я видел сегодня – скоро пятьдесят. Много раз участвовал он в Играх, усердно тренировался, но всё время приходил к финишу вторым. Лишь в этот раз он мог бы победить, если бы не я. Мне ещё предстоит много состязаний, а для него всё в последний раз. Я, конечно, хочу победить, но… это же будет дикая несправедливость! Не уступить ли мне ему? »  

– Ты сам ответишь себе на этот вопрос, – заметила Равнодушие и предложила ему своё зелье.  

В этот миг юноша уже ни в чём не сомневался: он решил бежать в полную силу, чтобы победить. Когда ие стала умолять его, чтобы он уступил атлету, который отдал спорту всю жизнь и всегда останавливался в одном шаге от победы, атлет-юноша не послушал. На Играх он победил в беге – его долго чествовали, щедро наградили и увенчали его голову оливковым венком. Все дары он поровну разделил между собой и помощницами – Целеустремлённостью и Равнодушием.  

Долго пробыли девушки в краях чужеземных, и возвратились они наконец домой. Заметили они, что идёт рядом с ними юноша-меланхолик.  

– Чем так расстроен, добрый человек? – спросили его сёстры.  

– Да вот, – отвечал он, – всё никак с работой не уладится. Перехожу с места на место – никому я не угодил. Живу случайными заработками. Вот в юности о другом мечтал… когда-то я полюбил её, она – меня. Мы сидели вместе на скамейке – было так приятно даже молчать вместе! Я подарил ей букет белых лилий. Случайно, экспромтом, из моих уст полились стихи, и я стал записывать их. Никто не хотел назвать это поэзией: лишь усмехались, когда я читал им мои стихи. А потом она ушла, и стихи – тоже. С тех пор в моей душе пустота, и чем я ни стараюсь её заполнить – всё бесполезно. Жизнь скучна, а я жалкий и неприкаянный.  

– Неправда, – возразила Целеустремлённость, – я разбужу твои творческие силы, и ты станешь писателем.  

Очень обрадованный, меланхолик залпом выпил бокал с напитком старшей принцессы. Вскоре странное напряжение овладело меланхоликом: он кругами ходил по комнате и тщательно разрабатывал сюжет будущей книги.  

Мысли как-то не торопились к нему в голову. Но вся меланхолия, болезненная чувствительность словно улетучилась; появилась огромная энергия, которую надо на что-то израсходовать. Через неделю новый писатель отнёс своё произведение в книжный дом: книга вышла в тираж и стала весьма охотно раскупаться. Вскоре автор стал очень популярен: ни посиделки в трактире, ни пляски в ресторанах, ни даже королевские балы не обходились без обсуждения новинки. Но как-то раз повстречал писатель интеллигентного человека в очках; он сказал, что книга эта пошлая и никуда не годная. Воротился автор домой опечаленный. Увидела его Равнодушие. Писатель и говорит: «Вроде бы всем я должен быть доволен: стал известным, разбогател. Но сегодня мою книгу осудили. Я боюсь опять подвергнуться осмеянию. А что, если это и вправду недостойно? Может, я написал что-то не то? »  

– Нельзя учитывать мнение первого встречного, – сказала Равнодушие и дала ему испить своего зелья.  

С тех пор писатель стал уверен в том, что делает всё правильно, пока не пришла к нему Бескорыстие и не произнесла: «Книга твоя отвратительна; ты совершил две огромные ошибки. Первая – в том, что ты искусственно вымучивал художественное произведение ради каких-то своих целей. Книга для тебя лишь средство: ей ты не хотел сказать ничего. Вторая – это подгон книги под читателя с крайне низким духовным и культурным уровнем. Да, ты популярен, но кто населяет наш город? Львиная доля его жителей – базарные торговки да придворные короля, которые лишь отплясывают на балах и думать ни о чём не желают. То, что ты написал, слишком низко даже для торговки. Попробуй мой напиток! Он не позволит тебе написать ещё десятки таких же книжонок, разлагающих общество».  

Но и этот человек проигнорировал совет младшей сестры, ну а две старшие получили значительную долю писательского гонорара и решили, что этого достаточно для приданого. Они возвращались к отцу, как вдруг увидели странника в тёмной одежде до пола и длинным посохом в руках; путник рассказал, что он отшельник, а посох помогает ему преодолеть даже непроходимую местность – и глухую чащу, и топкое болото. Девушки удивились, почему такой красивый юноша ведёт аскетический образ жизни; он же ответил, что аскетизм его прекратится, лишь когда он встретит свою любимую девушку. Возможно, это одна из трёх сестёр, но все они должны подвергнуться небольшому испытанию.  

Тут две старшие сестры показали заработанные золотые горы: каждая хотела, чтобы прекрасный юноша взял в жёны именно её, а младшая сестра была для них не в счёт – приданого у неё не было вовсе. Тогда странник остановил спор и достал из дорожного мешка несметное количество свечей. Их была ровно тысяча: девушки должны были с закрытыми глазами наугад вытащить по свече. Они вытащили. У двух старших сестёр свечи были большие и широкие, в золотых подсвечниках. Младшая же, Бескорыстие, достала обычную маленькую свечку. Юноша попросил каждую принцессу поцеловать свою свечу и посмотреть, что же будет; у старших не произошло ничего, а у младшей… она внезапно загорелась!  

Радости девушки не было предела; юноша пригубил из кувшина её напиток и сказал, что эликсир Бескорыстия обязательно попробуют все его ученики.  

– Наконец-то я нашёл тебя, – сказал он, – потому что найти тебя так же сложно, как и эту самую свечу. Так же, как и она, ты одна из тысячи.  

Старшие сёстры стали возмущаться, но отшельник им ответил: «Вы нужны каждому. Вот увидите, у вас будут толпы обожателей. Вот только духовному человеку вы не спутники: нам с вами не по пути».  

Предсказание юноши сбылось: и Целеустремлённость, и Равнодушие вышли замуж за принцев из процветающих стран. Их приданое оказалось очень кстати. Вскоре стали они королевами и ярче всех блистали на балах: от кавалеров не было отбоя. Каждый хотел попробовать напитки, которые они создали. Так продолжалось всегда, а может, и по сей день.  

Перед тем как жениться на младшей принцессе, бывший отшельник поведал ей о давней своей встрече с гадалкой: она и подсказала юноше, как нужно ему искать свою судьбу. Эту волшебную свечу она ему подарила, и сложила следующие стихи:  

«В начале дней из одного истока  

Шли две культуры: Запада, Востока;  

Свои пути издревле развели,  

И долго порознь друг от друга шли.  

И в тёмные, срединные века,  

В стране далёкой, скрытой за горами,  

Жил человек, что книгу написал,  

Которой восхитимся вместе с вами:  

«Религии в той не было стране,  

Духовный мир весь был её на дне,  

И, скромной жизни сын, один монах,  

Предчувствуя духовной жизни крах,  

Отправился искать священный том  

В края далёкие: каноны были в нём.  

С собой он взял троих учеников;  

Лишь первый мог взлететь до облаков,  

Ужасное чудовище сразить,  

Вмиг зло в смертельной схватке победить.  

Другие же простые были два:  

Пусть и умна была их голова,  

Приверженные радости мирской,  

Искали всё ж смиренье и покой.  

Идут они скалистою тропой –  

Один, любитель женщин, сам не свой:  

Навстречу им красавица идёт  

И угощенье сладкое несёт.  

То очень злобный оборотень был,  

И Просветлённый вмиг его убил;  

Учитель объясненьям не внимал,  

Ученика-провидца укорял.  

Вот дальше извивается тропа;  

Старушка повстречалась им едва –  

Нечистой силы дух мудрец узнал  

И снова плоть у зверя отобрал.  

Монах на Просветлённого кричал,  

Изгнаньем и проклятьем угрожал:  

«Раз ты людей намерен убивать,  

Тебя не премину я отослать».  

Но оборотень жаждал выпить кровь  

И сеть свою раскинул скоро вновь:  

Задача хоть была и нелегка,  

Вид бедного он принял старика.  

Но посох грозный свой занёс над ним  

Тот, кто всезнанием был бережно храним;  

Хоть жизнью рисковал своей не раз,  

Соратников, учителя он спас.  

Монаха сердце яростно в груди  

Заколотилось; крикнул: «Уходи! »  

Мудрец для блага делал всё его –  

Он в ярости не слышал ничего.  

В кручину впал великую мудрец:  

За знаньем путешествию конец!  

Но в дверь его стучится громко вдруг  

По странствиям в краях далёких друг.  

Воскликнул он: «С учителем беда!  

Ведь много зло нам причинит вреда!  

Он в шкуре тигра страшного сейчас–  

Так злые силы обманули нас,  

Чтоб Книгу мы домой не принесли –  

На шкуре тигра пламя разожгли!  

Нас, глупых, за изгнание прости,  

Ведь в силах только ты его спасти! »  

На облако взлетел всего за миг  

Тот светлый высшей силы ученик,  

Оттуда громы, молнии метал –  

И страшный зверь уж вскоре не дышал,  

И вынул ученик лишь парой слов  

Из колдовских учителя оков».  

Вперёд бесследно время убегает –  

Умнее не становится народ:  

В душой прекрасных камни лишь кидает!  

Ужасный не меняется подход!  

Мы честность, человечность истребляем:  

Им вслед гудим, хулим и оскорбляем;  

Но только в дверь стучится к нам беда –  

Мы их же на коленях призываем!  

Покуда б на их месте очутились –  

Хулителям помочь не согласились!  

Войдём теперь мы в Рим средневековый –  

Пятнадцать уж столетий пронеслось,  

Но интерес проснулся резко новый  

К язычеству; уж так и повелось!  

И был весь мир духовный ослеплён  

Красою Зевса, страстью Афродиты;  

Тревожный раздавался всюду звон:  

Душа и добродетели забыты!  

А Папа Римский, что взошёл на трон,  

Развратник был и страсти чародей:  

Был с дочерью своей соединён,  

Лукрецией, любовью… ах, злодей!  

Троих мужей Лукреция сменила,  

Чтоб взгляды люда спешно отвести,  

Но это не мешало «очень мило»  

С отцом и с братом ткань страстей плести!  

Бояться вовсе нечего, считала,  

Ведь Папа Римский был непогрешим,  

Сквозь все обеты всласть переступала,  

Ведь не свершится высший суд над ним!  

В ядах смертельных рано толк узнал  

Лукрецию ревнующий отец;  

Поклонникам он тайно подливал  

Его в вино – и наступал конец.  

Шумел очередной развратный пир,  

Но наконец невидимой рукой  

Бокал придвинул некто. Яд отпил…  

Святой отец, и наступил покой.  

Женою уж была в четвёртый раз  

Лукреция; продолжится рассказ.  

Свой век недолгий с мужем дожила  

И душу до конца свою прожгла.  

Но почему поныне, почему  

Поныне ничего не изменилось?  

И общество, выходит, ничему  

За столько лет совсем не научилось?  

Вы с глаз своих снимите пелену:  

Кто на духовном восседает троне?!  

Сей человек не помнит о законе  

Неписаном… хвала, хвала ему!  

Свеча большая, что у алтаря,  

Давно уж чёрным пламенем пылает,  

Вот только говорить не стоит зря,  

Что остальные следом затухают!  

Бездуховная духовность – море славы и наград;  

Бездуховная духовность – медленный, но страшный яд.  

Бездуховная духовность – опьяняющий туман;  

Не десятков! Нет, не сотен! Миллионов душ обман».  

Так вышла младшая принцесса замуж. И хоть на свадьбе гостей было немного, зато все искренне радовались и пили чудесный напиток Бескорыстия. И стали они жить-поживать, да добра наживать».  

… Цзюго Нуронг сидела возле Центрального Храма с газетой «Полёт» в руках и дочитывала литературное новшество под названием «Одна из тысячи». От мира искусства она была далека и ни за что бы эту газету не купила, если бы не фамилия автора «шедевра» на первой странице. Шоучженю удалось очень больно её уколоть: такое ощущение, что он писал это только для неё. Это был унизительный смех над ней и хорошо замаскированное оскорбление. Принцессу он назвал Бескорыстие, как бы намекая на то, что в духовном мире человек должен быть бескорыстным, а изгнанный мудрец – не кто иной, как Сакура. Цзюго сразу показалось, что Шоучжень знает её лично. А Лукреция? А «чёрная» свеча? Это же всё она, Цзюго Нуронг! Конечно, он сделал это не нарочно, просто в творчестве всё тайное часто становится явным. Игра подсознания, и никуда от неё не денешься.  

Она вспомнила потухшие свечи в храме. Вспомнила, как Шоучжень закрыл за собой дверь… Она похолодела. И случайно посмотрела за забор: там был Шоучжень. С Сакурой. Они говорили о будущей свадьбе.  

Домой Цзюго вернулась поздно. Она взяла ручку, вырвала из тетради несколько листов в клетку и стала писать предсмертное письмо. Она рассказала всё о том, что произошло между ней и Сакурой три года назад, и продолжала писать: «Почему я покончила с собой? Вы будете думать, почему я не могла просто во всём публично признаться? Во-первых, потому что моя гордыня мне бы не позволила жить с этим. Во-вторых, хотя новость о том, как я поступила с Сакурой, разлетелась бы за две секунды по всем газетам, в неё бы не поверил никто: даже те, кто бы печатал текст. И сейчас не захотите поверить. Знайте же: когда ко мне подходит невинное дитя и признаётся в том, что не слушается маму, равно как и когда последний преступник раскаивается передо мной в содеянном, Я НЕ ИМЕЮ НИКАКОГО МОРАЛЬНОГО ПРАВА прощать и уж тем более что-то советовать».  

Цзюго остановилась; она видела перед собой берёзовую рощу середины июля. Её ещё называли Заповедная Роща. И видела себя – двенадцатилетнюю девочку, которая уже была в то время Цзюго Нуронг в полном смысле этого слова. Накануне отец спросил её: «Что тебе подарить на день рождения? » Она сказала, что лучших подарков, чем те, которые она сделает себе сама в течение жизни, не найти, и первый будет уже в этом году. Любой другой не понял бы её, но отцу было ясно, что она говорит о предстоящем поступлении в духовное училище. Они с отцом читали мысли друг друга и могли общаться чуть ли не на уровне телепатии. Она попросила его только свозить её в Заповедную Рощу. Это было особенное место: с ним была связана жизнь каких-то святых. Каких именно, Цзюго не помнила. Суть была в том, чтобы на кусочке бересты тушью написать своё главное желание и опустить этот кусочек в ручей. Тогда желание сбудется. Отец легко согласился свозить её в это место. Он всегда относился к ней как-то не так, как к остальным, но в их отношениях не было любви и нежности, нормальных для отца и дочери. Это было даже не уважение: скорее он просто отдавал ей должное и сознавал их общность. Их объединяла готовность переступить через каждого, кто будет стоять на пути. Отец умел делать это первоклассно; Цзюго же ещё не представился случай, но она знала, что сделает это ничуть не хуже. Она испытывала к нему то же самое: всегда называла его «отец», и никогда – «папа». Он же называл её «дочка» только в компании значительных людей или во время интервью какому-нибудь каналу. Один на один – всегда строго и по имени, «Цзюго». Ну а с матерью оба обращались пренебрежительно, как с лакеем: «Эй, ты! » Естественно, без свидетелей.  

Итак, двенадцатилетняя Цзюго смотрела на стволы берёз и вдруг спросила отца: «А ты раньше здесь был? »  

– Был, – ответил он.  

– А что ты загадал? Какое желание?  

– Это не имеет значения.  

– А всё-таки? Здоровья? Счастья?  

– Перестань. Ты прекрасно понимаешь, какие это банальности.  

Ну, это были совсем не банальности. Здоровья желает каждый первый, потому что не знает, будет ли оно у него завтра. Но девочка легкомысленно подумала, что раз её отец далеко не рядовой человек, то что-что, а это всегда будет с ним. И с ней тоже. Но для продолжения беседы она спросила: «Банальности? »  

– Давай потише, – сделал ей замечание желающий быть незаметным духовный лидер страны, – нас могут услышать.  

– А что же всё-таки ты загадал? – не могла удовлетворить любопытство дочь. – Может, я догадываюсь?  

– Ты не догадываешься, а точно знаешь, потому что ты умная девочка и тебе это близко. «Умная» не в избитом смысле, хотя и этим умом ты не обижена.  

– То есть?  

– Видишь ли, можно знать тонкости сразу нескольких сложных профессий, как пять пальцев. Можно на равных рассуждать с философом и подбрасывать ему достойные идеи. Можно получить Нобелевскую премию, а можно и подарить миру то, что будет жить тысячелетия после тебя. Бесспорно, эти люди талантливы, что зачастую требует ума. В привычном смысле. Но в любом обществе носили, носят и будут носить на руках тех, кто обладает ДРУГИМ УМОМ. И при жизни, а не после смерти. В этом отношении я себя ставлю на высшую ступень пьедестала, а тебя – туда же, рядом. Дочка, ТАКУЮ ПОХВАЛУ ОТ МЕНЯ НЕ ЗАСЛУЖИВАЛ НИКТО. Но не потому, что ты моя дочь. Если бы ты была другой, я бы относился к тебе, как ко всем.  

Цзюго поняла, что когда-то её отец загадал то же желание, что и она теперь, только выразил его по-другому. Она записала на бересте услышанную где-то фразу: «Всё лучшее должно принадлежать мне». Её же перенесла в своё письмо и двадцативосьмилетняя Цзюго Нуронг. Она написала: «Эта фраза всегда была моим девизом. Но когда мы приобретаем вещь, даже самую лучшую, мы заботимся о себе, а не об этой вещи. Шоучжень – один из самых лучших людей, когда-либо живших на этом свете. И он – единственный, в отношениях с кем главное для меня был ОН, а не я. К кому я относилась не как к вещи. Ради него мне захотелось измениться к лучшему. Если бы я раскаялась во всём и осталась жива, он бы простил меня и поверил бы, что это искренне. А это не так. Он бы поверил, что я изменилась. Так обмануть любимого человека слишком подло – даже для меня. Зачем я рассказала всё? Я хочу, чтобы Сакуру оправдали, и она перестала бы жить на краю, на обочине жизни. Смогла бы иметь нормальную работу. Зачем мне это нужно? Шоучжень любит Сакуру, и её счастье – составляющая его счастья. Это для меня главное. То есть если бы они не были вместе, я бы ничего и не рассказала. Я знаю, что это чудовищно, но Сакуру мне по-прежнему не жаль».  

Наутро вся страна узнала, что духовный лидер перерезала себе горло.  

Часть 3. Эпилог.  

Похоронная процессия в центре города растянулась на несколько километров: в тот день вся страна прощалась с Цзюго Нуронг, и проводить её в последний путь пришли миллионы человек. Практически никому не было известно об её последнем, скандальном письме: чтобы избежать скандала, людям было объявлено, что она умерла от приступа. Те же, кто знал о письме, считали, что оно было подброшено: ИХ ЛЮБИМАЯ ЦЗЮГО НУРОНГ не могла написать это и так поступить. Они плакали совершенно искренне, в последний раз целовали её руки. Джуай и Фемида Нуронги мастерски играли на публику, изображая горем убитых родителей, но без посторонних глаз не пролили они и слезинки. Оба прожили долгую жизнь. Фемида проработала в приюте до конца своих дней; её, безвольного человека, абсолютно не смущало отношение мужа, который обращался с ней, как дрессировщик с собачонкой: она могла самоутвердиться в другом месте – на работе. Соприкасаясь ежедневно с беспомощными, она, извращенка, мнила себя человеком во всех отношениях огромной силы; общаясь со слабоумными, она подозревала у себя великий ум. Иногда, совершенно неожиданно, её одолевала слабая грусть, воспоминания об Эрлае и о Шоучжене. Ей нравилось тешить себя тем, что такой редкий человек, как Эрлай, когда-то полюбил именно её; правда, было досадно, что она была у него не единственной. Укорять себя за что-то ей и в голову не приходило. Она прожила девяносто восемь лет. Удивительно, что Земля носила её на себе почти целый век.  

А Джуай Нуронг ради приличия относил двухлетний траур после смерти дочери, а потом, чтобы не терять время зря, сразу взялся за дело: вернулся на пост духовного лидера страны. Он даже радовался, что эта вакансия снова освободилась, и чувствовал себя на ней весьма комфортно. Он дожил до восьмидесяти шести, и был провожаем народом с той же любовью, с какой когда-то и его дочь.  

В день после смерти Цзюго Шоучжень плакал не горячими, как обычно в таких случаях, а холодными слезами. Он испытывал муки, но в то же время – очищение. Это были слёзы освобождения от пленительных, но фальшивых идеалов. В это же время Эрлай закрылся в своей мастерской: он будто бы оказался в аквариуме, наполненном волнами боли. По его сердцу съездили ножом, но это вернуло к жизни его огромный талант, как часто бывает. Его творчество стало конкретнее и искреннее. Эрлай не выходил из комнаты месяц, забывая есть и спать: он творил. Вскоре газета «Полёт» писала о когда-то гонимом, а теперь всеми любимом скульпторе, признавала ошибки прежней власти и просила у него прощения. Новая скульптура Эрлая, которую он продемонстрировал на своей выставке, представляла собой девушку в чёрной маске; эта девушка держала перед собой икону. Это была вылитая Цзюго Нуронг: Эрлай обладал уникальной для скульптора фотографической памятью, которая позволяла ему точно воспроизвести и лицо, и телосложение персонажа; в живом образе он всегда умел видеть главное. Какие-либо комментарии насчёт скульптуры творец дать отказался, а когда в самый разгар выставки его хотели представить посетителям, он сорвался с места и куда-то сбежал. Всё это время Эрлай Хунгми слушал шум включённой воды из-под крана и плакал – о своей дочери, которая так рано погибла и нравственно, и физически. Он не рассказал об этом никому.  

На следующий день в квартиру Шоучженя позвонили, и по странному совпадению трубку поднял Эрлай.  

– Здравствуй, Эрлай. – Чтобы узнать голос Гуансюя, хватило двух слов. – Не удивляйся: организаторы твоей выставки дали мне номер телефона. Кстати, она прошла с блеском. Пожалуйста, не вешай трубку. Прошу тебя, как можно скорее купи билет на поезд и приезжай на юг. В город, где мы с тобой начинали. Знаю, тебя с ним связывают неприятные воспоминания. «Изящество и глубина»… Эх! Адрес помнишь?  

– Неприятные – это мягко сказано, – заметил Эрлай. – А зачем это я тебе понадобился?  

Голос Эрлая не был голосом мученика: в нём чувствовалась лёгкость и незначительный интерес к происходящему. Удивлённый, Гуансюй ответил: «Нет, ты не думай: я не собираюсь навязывать тебе старую дружбу. Это смешно, если бы не было так грустно. Мне нужно с тобой поговорить. Всего один раз. Мне больше не с кем. Это очень важный и серьёзный разговор».  

– Это о чём же? – спросил Эрлай.  

– О всей моей жизни. Приедешь?  

– Я подумаю, – равнодушно ответил Эрлай и повесил трубку.  

Нет, он не хотел простить этого человека. Он не хотел ехать к нему. Эрлай спрашивал совета у Шоучженя и у Сакуры; они уверяли его, что такое предложение не могло возникнуть просто так. В итоге он решил ехать, пересилив себя.  

Ровно через сутки Эрлай стоял у входа в здание «Изящества и глубины»; его встретил Гуансюй. Его лицо осунулось, и он очень сильно похудел. Когда они поднимались наверх, в кабинет, Гуансюю так и норовили преградить дорогу его сотрудники с различными просьбами. Его доконала приторная вежливость подчинённых, которые угодничали перед ним; когда они то и дело повторяли: «Господин Чионгку! », ему слышались не их голоса, а свой собственный, сорокалетней давности, говорящий: «Господин Мейхунь! ». Да, он как никто другой знал, что скрывается за всем этим.  

– Сегодня все свободны! – рявкнул Гуансюй. – Выходной!  

– Как – выходной? Сегодня же понедельник!  

– Потому что я так сказал. Не трогать меня, у меня важная встреча. Ах да! По такому случаю советую устроить праздник, а то завтра вам вряд ли захочется веселиться. И вот ещё что: завтра в девять тридцать всеобщее собрание. И чтоб без опозданий!  

– Какое собрание? – спросил кто-то в испуге.  

– Последнее! – крикнул Гуансюй так, что его услышали на всех этажах.  

Все поняли, что сегодня их директор рвёт и мечет, и к нему лучше не подходить; это было привычным делом. Но слово «последнее» было сказано так, как будто Гуансюй ставил жирную точку. Или даже восклицательный знак.  

Эрлай и Гуансюй закрылись в кабинете. Оба молчали. Гуансюй сидел за рабочим столом, но его здесь не было: здесь были только неживые пустые глаза Гуансюя. В них была смертная тоска. Эрлай видел глаза человека, страшно уставшего от жизни.  

А Гуансюй видел напротив того, кто смог вынести невозможное, но при этом остаться живым. А он, Гуансюй Чионгку, жил все эти годы в довольстве, да ещё в каком, но чувствовал себя мертвецом.  

– А я непотопляемый корабль, – горько усмехался над собой Гуансюй, – вот в пору атеизма я камни кидал в верующих, а как настала эра духовности – сразу стал совместно с этими вот людишками выполнять работы на религиозные темы. Хотя я ничем не лучше их. Готовность в любой момент сменить принципы есть подтверждение беспринципности, правда? – захохотал Гуансюй.  

– Зачем ты меня позвал?  

– Потерпи. Понимаю, как тебе хочется скорее покинуть это помещение, поэтому буду говорить быстрее. Не беда, когда юный человек мечется и не знает, какая дорога в этой жизни уготована именно ему. А вот когда он верно определяет эту дорогу, но ещё неуверенно идёт по ней и падает, а те, кто должен вести его по жизни, не помогают подняться, хотя имеют массу возможностей – вот это настоящая беда! И что может быть хуже, чем равнодушие родителей к своему ребёнку? Не смотри на меня так; я говорю о себе. Я не был нужен ни отцу, ни матери. В целом, они были добрыми людьми и оптимистами, и даже со своей изюминкой: они тоже были скульпторами, и, хотя не хватали звёзд с неба, были в искусстве настоящими знатоками – сразу отличали истинный шедевр. Но они были просто не созданы для семейной жизни. Я родился у них случайно и не был желанным ребёнком – они сами сказали мне об этом. Они всегда стремились освободиться от меня: очень рано отдали меня в ясли, а затем и в детский сад. Даже когда я стал старше, не было выходных, которые они провели бы со мной: ускользали то на юбилеи друзей, то ещё на какие-то празднества. Друзья родителей были им под стать; у них тоже были дети, которые выгодно отличались от меня – профессионально пели, танцевали. Меня же это не интересовало. Мама рассказывала, как чудесно провела с ними время, не то что со мной – «скукотища». Я понял, что со мной что-то не так.  

В детском саду я находился до закрытия; но в будние дни по вечерам у родителей снова находился повод сбежать из дома, и меня забирал дядя – брат матери. Он тоже был скульптором, но более успешным: работал не в нашем маленьком городе, а здесь – в крупном провинциальном центре. Он часто приводил меня к себе домой, кормил, потом укладывал спать. Но, как и родители, он не знал, о чём со мной говорить; он занимался работой в своей комнате и просил оставить его в покое. Я смотрел телевизор: всё, что попадалось, без разбора. Когда надоедало, я лепил фигуры из пластилина – он давал мне пластилин. Дядя говорил, что получается красиво, хотя я уже не верил, что могу сделать что-то хорошо. Больше заняться было нечем: читать я до школы не умел. Но однажды, когда мне было шесть лет, я случайно увидел передачу, где показывали экспедицию в горы. Я увидел высочайшую точку планеты. Эксперты проводили анализ горных пород: сравнивали их состав у подножия гор и у ледяных вершин, устанавливали возраст пород, прослеживали их эволюцию. Это была первая программа за долгое время, которую я досмотрел до конца. Мне впервые что-то стало по-настоящему интересно, и с тех пор я не пропустил ни одной передачи. Мне захотелось больше узнать об этом; я делился увиденным с родителями, но говорить со мной им было некогда.  

Когда я пошёл в школу, я сразу решил, что буду в классе первым. Я всегда был честолюбив, и не видел в этом ничего плохого. Но я никогда не учился легко: у меня слабо развита произвольная память, и я автоматически запоминал только то, что меня захватывало, а остальное оставалось в голове только благодаря волевым усилиям. Тем не менее, я посвящал заданиям гораздо больше времени, чем требовалось, я вникал в них подчас слишком основательно; если к заданиям прилагалось дополнительное, я доходил до его сути даже в ущерб ночному сну. В этом было мало приятного, но так прорывалось моё подсознательное стремление быть нужным другим. Мне нравилось быть нужным товарищам по классу, хотя я знал, что их потребность во мне ограничена желанием списать безукоризненную домашнюю работу; нравилось, когда учителя ставили меня в пример остальным. Мне не было дано это природой, и я добился этого силой. Вся моя жизнь была подчинена школе. Для родителей я был тихим и удобным ребёнком. Теперь я понимаю, что так пытался компенсировать свои комплексы и недолюбленность в семье. Но чтобы получить любовь или хотя бы уважение «на стороне», приходилось прилагать усилия и идти против своей природы.  

«Беспроблемный мальчик» шёл на золотую медаль, но она уплыла от него за полгода до окончания школы: «золотой ребёнок» словно с цепи сорвался. Я стал прогуливать школу и доставал у нового знакомого книги по геологии, которые мне очень нравились, и читал их дома. Воздух в классе, сидение за партой – всё стало душным и скучным; я проводил учебный день дома, занимаясь любимым делом. Пока я не открыл для себя это, я не жил, а существовал. Мне захотелось изучать горы и самому отправиться туда. Потом всё открылось, и в школе маму поставили в известность о моём поведении и о том, что теперь мне не видать золотой медали. Она пришла домой и спокойно сказала, что всё знает. Я хотел бы, чтобы она устроила жуткий скандал: тогда она дала бы мне понять, что моя золотая медаль – это лестно для неё, и она неравнодушна хотя бы к этой стороне моей жизни. Но ей было абсолютно всё равно.  

– Я буду поступать на геологию, – сказал я.  

– Делай что угодно: ешь, спи, учись, только не создавай нам проблем, Гуансюй, – произнесла мать свою коронную фразу. – А что это за рухлядь? – указала она на старые книги, которые я принёс в тот день. – Да ладно, читай что хочешь. Только сделай так, чтобы нас больше не вызывали в школу – мы с папой и так заняты.  

Она договорила и ушла, тихо закрыв дверь, а я вспомнил себя в шесть лет. Тогда родители попробовали сводить меня в картинную галерею: они пытались вложить мне в голову массу ненужных фактов, и я неохотно ходил за ними от картины к картине. Когда они спросили, понравилось ли мне, я шокировал их: «Это, конечно, эстетично, но я устал и мог бы провести это время интереснее». Это был недетский ответ; слово «эстетично» я подцепил у экзальтированных коллег моего отца. Кстати, вскоре после моего похода в галерею они собирались в нашем доме; это был самый отвратительный вечер моего детства.  

Все сидели за столом. Я хотел выпить чаю, и мне разрешили присоединиться. Они вели свои утончённые разговоры, в которых обычный человек не понял бы ничего; то и дело повторяли слово «экзистенциальный», и я никак не мог догадаться о его значении. Не знаю его и сейчас. С классицизма в архитектуре они перешли к пьесам известных драматургов: называли мне с милой улыбкой незнакомые фамилии и спрашивали, сводили ли меня уже на эти спектакли родители. Я молчал и пил чай. Нет, у них и в мыслях не было издеваться надо мной, просто всё это было, видимо, чем-то естественным для шестилетнего ребёнка их круга.  

«Ты уже допил чай? » – спросила меня мама. На самом деле она выпроваживала меня из комнаты.  

«Ну всё, иди, не мешай взрослым общаться», – сказала она, и я вышел. Все в той комнате смотрели на меня со своей колокольни и никогда бы не пустили меня к себе, я не стал бы для них своим. Когда я вырос, мама немного изменила фразу: «Не мешай ТВОРЧЕСКИМ ЛЮДЯМ общаться. Иди! » Родителям всегда со мной было скучно: я не сыпал афоризмами модных сатириков, не восторгался тем, чем положено, да и вообще был для них слишком неповоротливым занудой. И остаюсь. Но тогда я испытал то, чему не знал названия: его я определил гораздо позже. Как ни странно, с интеллектуальным снобизмом я познакомился гораздо раньше, чем с прочими его проявлениями.  

Учиться на геолога меня взяли без экзаменов, сразу после короткой беседы: мне задали несколько общих вопросов, и ответы, видимо, впечатлили. Но проучился я только семь месяцев: словно испарилась моя способность приходить к единому мнению и ладить с людьми. Я впервые учился не для галочки, не ради высокой отметки; мне впервые было не всё равно, чью теорию исповедовать. Я читал самостоятельно много книг, которые зачастую противоречили учебной литературе. Я отстаивал свою точку зрения и дискутировал с преподавателями по этому поводу. Это довело до того, что ни в одном вопросе не признали права другого мнения на существование, и из-за конфликтов с преподавателями исключили меня из института. Родители даже вздохнули с облегчением. Семь месяцев они говорили мне: «Да что ты такой взвинченный? Ты сам себе противоречишь: если ты хочешь уйти оттуда – уходи, ну а хочешь остаться – учись как положено! У нас голова болит от твоих жалоб! »  

Но у отца в этом институте работал хороший приятель, и душевного разговора с ним было бы достаточно, чтобы меня зачислили снова на первый курс, в будущем году. Я просил отца об этом, ведь другого выхода не было. Я сказал, что готов пойти на компромисс и измениться. Но родители никогда не думали обо мне, а заботились лишь о своём спокойствии. Отец сказал, что не намерен, как раньше, терпеть моё нытьё, и потому назад я не вернусь. Для меня это был стресс. Потом дядя устроил меня учиться в местный центр, на скульптора. Так они раньше и планировали. Дядя сказал обо мне: «Мне кажется, что в работе он будет аккуратен, дотошен и кропотлив; не обделён он и самолюбием; вот только недостаёт полёта фантазии, креативности, но это не проблема. Если он использует свои плюсы как подобает, то очень скоро сможет работать у самого Мейхуня! »  

Эти слова оказались пророческими. Я снова делал всё через силу: сначала был образцовым студентом, затем – работником. Но самых больших усилий мне стоило заставить себя забыть то, что я действительно любил. Я поклялся себе, что не просто многого добьюсь, но когда-нибудь займу место Мейхуня; я думал, что стану скульптором и смогу сотворить такое, что изумлённо ахнут даже мои родители с их избирательностью и тонким художественным вкусом; они поймут наконец, какой у них сын, и запоздало полюбят меня. Тебя удивляет, почему мы с тобой так долго общались, но я ни разу не говорил с тобой начистоту? Потому что я тебя боялся. Из-за твоего таланта. Мои комплексы заставляли меня мечтать о том, чтобы безраздельно владеть чужим вниманием и восхищением. Я опасался, что ты перекроешь мне воздух. Долго раздумывал, зачем же ты мне послан; пришёл к выводу, что должен устранить тебя. Исковеркал всю твою жизнь! Помнишь твою работу «Четыре добродетели», которую я выдал за свою, чтобы притянуть к себе Уцзифей? Тогда родители сказали, что это бесподобно, а потому очень не похоже на меня. В тот миг я понял, как боюсь тебя: я представил, что достиг вершины в моей профессии и пригласил родителей на свою выставку, а потом спросил, что они об этом думают. Они сказали бы мне: «Это ничто по сравнению с творчеством Эрлая Хунгми, и это нельзя назвать даже жалким подобием того, что делает он! » Я бы такого не выдержал. Потому я решил избавиться от тебя. А на представлении Сунь Укуна отец сказал мне, что я прыгнул настолько выше головы, что, по его ощущениям, будто и не я автор. Обижаться было не на что: это была чистая правда.  

А Уцзифей… я хотел жениться на ней, чтобы ещё больше сблизиться с Мейхунем, стать членом его семьи. Она была для меня не человеком, а пропуском для подъёма по карьерной лестнице. Она не виновата, что выросла в окружении, которое её испортило. Ей были привиты искажённые ценности; она хотела из корыстных побуждений выйти замуж за гения. Ей не нужны были дети, что было мне на руку. Не нуждалась она и в душевной теплоте – никто не дал ей эту теплоту почувствовать, и она не знала, что это такое. Но достаточно было раз посмотреть на неё, чтобы понять, что она была наделена задатками, которые в другой семье позволили бы ей вырасти очень хорошим человеком. К тому же, она была умна, но никто не помог ей это реализовать. Я был с ней вроде бы близок и не заметил, какая страшная драма скрывалась в ней… Нормальный человек не мог не пожалеть её. Я же делаю это лишь годы спустя. Знаю, извинения неуместны, но это я свёл тебя тогда с ума. Если бы не я, ты не задушил бы Уцзифей. Я понял это лишь в сорок лет, когда стал директором сообщества: Мейхуню было уже за восемьдесят, и он передал всё мне, уйдя на пенсию. На торжественном вечере я спросил мать, рада ли она за меня. Она ответила: «Ну что сказать? Конечно, вроде бы приятно, когда все поздравляют тебя с назначением сына на такую должность. Но что ты сделал достойного, кроме Сунь Укуна? Годы пройдут, а он так и останется твоей визитной карточкой. Горько сознавать, что твой сын – давным-давно иссякший в творчестве скульптор».  

Это было правдой; мать всегда оценивала меня не как сына, а как скульптора – совершенно постороннего. Так, как я заслуживал; зачастую иронизировала надо мной. Это задело меня. Я ещё больше озлобился и твёрдо решил доказать родителям: всё, на что я шёл ради их любви, небесполезно. Но в то же время я почувствовал себя моральным калекой: мне стали сниться кошмары. Я всё время видел тебя в больнице – в агонии, в сумасшедшем бреду. Я просил у тебя прощения и просыпался со слезами на глазах.  

В сорок лет я встретил свою настоящую любовь. Мне, как директору «Изящества и глубины», стали давать бесплатные билеты на многие культурные мероприятия; меня пригласили на её концерт. Она была музыкантом – играла на гитаре. Её звали Ламина: тогда она только начинала свой путь в музыке – долго искала себя в жизни, хотя она всего на год моложе меня – ей было тридцать девять. Это была музыка без слов: такая же наполняющая радостью, энтузиазмом, любовью к жизни, как и её исполнитель. Все в зале разделяли мой восторг. Она не любила вечерних туалетов: была одета в спортивный костюм. Волосы были коротко пострижены. Я познакомился с ней и сразу понял, что люблю её. Она меня тоже безумно любила. Со временем она стала намекать мне о семейной жизни и о том, что хочет детей. Я испугался: конечно, она хотела детей, но я знал, что она не умела с ними ладить; из Ламины никогда бы не получилось тихой хранительницы семейного очага. Первые несколько лет она провела бы с ребёнком, а потом… ей снова нужно куда-то бежать, окунуться в творчество, вести беспокойную жизнь. Это был фейерверк; она была так устроена, как и многие творческие люди. Детей она бы любила, но далеко не всегда смогла бы оказаться рядом в нужный момент, а это так важно! По крайней мере один из родителей должен посвящать достаточно времени семье, а я теперь занимал на работе положение, которое не всегда позволяло мне даже выспаться. Я даже хотел отказаться от руководства, но подумал: «Как же это? Я так долго шёл к признанию родителей, но пока ничего не вышло. Что ж! Я стану великим скульптором, и родители ещё полюбят меня, ведь я не отступлюсь! ». Сожалею об этой ошибке до сих пор.  

А тогда я не знал, как быть: у меня не получалось преодолеть свой страх – следствие моей закомплексованности. Я боялся, что мой ребёнок, как и я когда-то, окажется оставлен родителями и вырастет безотцовщиной, хотя теоретически будет иметь и отца, и мать. Тогда он может стать таким же моральным калекой, готовым на всё, чтобы заставить родителей признать в себе личность, достойную уважения. И будет страдать от этого. Такой вариант судьбы нашего будущего ребёнка казался мне очень вероятным, и я из-за страха тянул время: говорил Ламине, что я ещё не готов к семейной жизни, что нужно повременить. Полагаю, это странно слышать от мужчины сорока лет, но она ждала. Но это не могло продолжаться вечно, и через шесть лет она прямо спросила, что значат для меня наши отношения. Я подумал: как я посмел влюбить её в себя? Я шесть лет врал ей, ведь я не рассказал о себе самого главного. Она не знала о тяжком камне на моей душе: для неё я был гораздо лучше, чем в действительности. Только через шесть лет я рассказал ей всё о том, как перешагнул через тебя – решительно и гордо, и что стало с тобой потом, Эрлай. Так было легче и мне. Она сначала не поверила, потом разрыдалась, а потом назвала меня последними словами и ушла. Больше не вернулась. Вскоре она исчезла и со сцены: она призналась, что желание писать музыку пропало, и вряд ли когда-нибудь снова возникнет. Если бы у нас всё сложилось иначе, она бы и сейчас продолжала выступать и радовать людей своей музыкой – в этом я уверен.  

С тех пор я так и не женился: по примеру своих родителей знаю, как опасно создавать семью, когда этого не хочешь. Что такое ненужные дети, и чем это может закончиться при определённом складе характера ребёнка. Вот я, например? Я патологически зависим от родителей, которые уже состарились. Я показывал им все свои работы, втайне надеясь наконец-то услышать одобрение, до седых волос. Но услышал только жесткую критику и напоминание о том, что я, мягко говоря, не гений. Чтобы отец и мать проявили ко мне хоть какие-то чувства, кроме безразличия, я отказался от любимого дела – своего призвания. Я взял непосильный грех на душу. Я потерял любимую женщину. Я презираю теперь себя за всё. И зачем всё это? Жизнь прошла напрасно. А родители мои, кстати, до сих пор работают и неплохо живут. Я звоню им раз в неделю. Мы не виделись уже больше года. Я спрашиваю, как у них дела, и они отвечают мне дежурно: «Всё нормально». Меня они ни разу ни о чём не спросили. Я спрашиваю, могу ли приехать к ним, но они отвечают, что ждут гостей, а меня не хотят напрягать. «Тебе с нами будет неинтересно, ведь тебе никогда не нравились наши компании». Я чувствую себя как малолеток, которого так наказали. А между тем мне уже шестьдесят три. Подумать только! Значит, тебе пятьдесят восемь…  

Знаешь, Эрлай, я устал. От всего. Я внезапно понял, что, за исключением времени, когда я занимался геологией – всего лишь одного года, я всю свою жизнь скучал. Я чувствовал постоянную тоску. Всё. Я досказал. Можешь идти.  

– Прощай, Гуансюй, – сказал Эрлай. Его голос звучал совершенно нейтрально: он не осуждал, не ненавидел, но и не прощал.  

На следующий день на первой полосе всех газет появилась новость: Гуансюй Чионгку закрыл объединение «Изящество и глубина» и фактически выгнал на улицу восемьсот человек. Он объяснил это следующими словами: «Полагаете, здесь работали те, кто разбирается в искусстве? Заблуждаетесь. Согласен, это люди очень предприимчивые, он разбираются они кое в чём совсем другом». Также он объявил, что больше не занимается скульптурой, и попросил не задавать вопросов. После этого он прожил только пять лет, и умер без какой-то видимой причины. Он сильно изменился: полюбил уединение в своём четырёхэтажном доме. Также он попросил специалиста по антиквариату достать для него старые книги по геологии. Когда он перелистывал их, усиливалась тоска, которая никогда не покидала его. Возможно, она и погубила его столь рано.  

Последняя скульптура Эрлая понравилась многим и за границей; Эрлай, Шоучжень и Сакура уехали в другую страну. Она считалась менее религиозной, но веры там было больше, хотя её демонстрировали гораздо менее охотно. Эрлай продолжал творить. Шоучжень занимался журналистикой, как раньше, но помимо этого он стал писать сказки. Они нравились не только детям, но и взрослым. Шоучжень и Сакура поженились, и у них родились дети. Сакура продолжала проповедовать вечные истины; когда её спрашивали о более высоких чинах, она всегда отвечала: «Нет, власть – это не для меня. Это слишком большое достоинство, которое я не возьму на себя, потому что его не имею». Но каждый мог говорить с ней о сокровенном свободно и легко и знать, что она действительно слушает, а не притворяется понимающей и не смотрит в это время куда-то сквозь человека. Почему же она была таким светлым человеком? Наверное, потому, что у неё внутри всегда – зимой и летом, днём и ночью – цвела сакура. Маленькие, но неповторимые цветочки всех оттенков радуги.  

Июль 2014 г.