На Ямском Оболье

Везли мы тогда репу на приёмку. На площади у нас остановились, Тёмке, водиле нашему подкинули какого-то попутчика. Мол, надо добросить по дороге хорошего человека. Подбросить, так подбросить. Стоим на выезде, ждём. Случается. Автобус до нас раз в полдня добегает, а перемещаться как-то надо...  

– Кто такой? – спрашиваю Тёму. – Путешественник.  

– Да, поп какой-то. – Из Тёмы, если он не хочет, слова не вытянешь. – К Маришке приезжал, привет какой-то привозил. От сродственника.  

Маришке той восьмой десяток, красавице нашей. И сродственники её больше уже по ту сторону оградки. Почётная служащая почившего совхоза. И показался наш поп, от Новых пришёл, разглядели мы его.  

Обрамлённое отблескивающей рыжинкой, шатенистой бородкой бронзоватое загаром лицо с некрупным прямым носом, с глубоко посаженными тёмными глазами. Таковое лицо могло принадлежать как продавцу компьютерных безделушек, так и всякому айтишу «без опыта». Богатырской статью служитель культа не блистал, но отличала его акробатическая походка, шнурованными берцами из под подола коричневой рясы, более напоминающей на его фигуре тонкий плащ.  

Подобрали мы присланного сутанника, он без слова на сетчатых мешках примостился, тронулись, вырулили, едем, колыхаемся. Водителю нашему, Тёме скучно, руль тарантайки нашей вертеть поминутно приходится – моря с заливами колёсами обводить. Он до пассажира нашего домогается, с подковыркой. Такой уж Тёма, неровный:  

– А как, батюшка, народу-то много в посёлке? Приход ваш – он только на бумажке или и живые прихожане временами появляются?  

– Прихожане те только пока живые. – отвечал батюшка, качаясь и заваливаясь вместе с бугристыми мешками. – А те, иные, что не живые, те прилетянами зовутся, да выползанами. Тоже наведываются.  

Тёма, выслушав такой развёрнутый ответ, переминал его пару минут молча, крутя прыгающую баранку. Да и право – не каждый день про выползанов в храме-то услышишь.  

– И что же за службы вы ведёте? – спросил Тёма. – С этими, которые пока живые?  

Надо тут упомянуть, что Артём Станиславович ни в зуб ногой в святцах. Предок его – тот и вовсе остался твёрдым коммунистом, прямо завещавщим над гробом его никаких палок не ставить, похоронить «по-человечески», что означало не отпевать и попа не звать, в самом деревянно-грунтовом ключе поминок. Так и уложили под обелиск солдатского кроя. И сын его, Тёмка, набожностью пошёл в отца, никаких поветрий «скрепных» не знал, знать не хотел, да и посмеивался над новоцветными, кресты за галстуки понацеплявшими.  

– И поутрени, и вечерню, и полуношные совершаем. – чуть нараспев поведал батюшка, покачиваясь на ползающем по рифлёному голому полу мешке, который был избран оным в роли дивана и впершись в протёртый разводами линолеум ногами в тех берцах. – И литургии воскресные звоним. – приподняв лицо к поперечному лючку в потолке, сказал моложавый батюшка, рук опорных от сеток репы не оторвав, и потому приняв позу стартующего с трамплина летающего лыжника. Только самих тяжёлых полосок лыж под ботинками ему не хватало. Тут битый асфальт поселкового выезда кончился и, вздрогнув, машина вырулила на то, что у нас называют межгородской трассой. По обочинам межгородки потянулись полосы отбойников и проплешины прибитого траками могучего бурьяна, за ними поплыл худой в близости от дороги лес.  

– Репу ростите? – перехватил инициативу в разговоре пассажир, проявляя знакомство с сортами произрастающей в поле пищи. – Это человеческому организму полезно. Это благое поветрие.  

Помолчали. Я к пассажирам не привык и скорее рассматривал попа как украшение мешков с корнеплодами, чем как собеседника. Или как сорт козы. Возили, бывало. Тёма же подвизался бомбилой, разговоры с возимыми ему были не в новинку.  

– Народный овощ. – поддержал беседу Тёма, когда нас догнал и обогнал по пустующей встречке частник на дутой «Мазде», почти напротив отворота на Борки. – Картошка это что для организма? Это крахмал, им обои по внутренности клеить, камни в почках растить. Если бы предки картоху ели, мы б уже страну потеряли.  

Про политику да величие предков, Жердыней Макогоновичей, это у нас в народе поговорить любят... Но не с попом же про них толковать!  

– Церковь совсем отреставрировали? – спрашиваю. А сам задним умом всё пытаюсь вспомнить, откуда в тех Люденцах церковь. Давненько я там бывал – место там не пригожее, пологий взгорок, да такой каменистый, почва никудышная, это помнилось наверняка. И село тоже завалящее. Со времён колхозных осталось протянутым до них поле, да сначала была заселена на полях тех кормовая трава, потом уже не помню куда и что делось, но не было там кроме двора совета – четыре комнаты с коридором. Хотя была какая-то развлюха с краю, под хранилище использовали, трактор да сеялка на дворе стояла. Может оно и есть храм? Только – как помню, там и крыша-то советская была на балках, не похоже на церковь. Навес этот обвали да и футбол по кирипичному пинай. Какой там приход из трёх старухах? Разве что этим... выползанам проповедовать.  

– Епархия нам финансово помогла, конечно, но более того – прихожане, утруждением своим. – отвечал меж тем поп на мешке. – Блаженны помнящие.  

Я посмотрел на умеренно благолепную физиономию молодого попа, стараясь не выказать возникшее во мне подозрение о неполноумости нашего пассажира. Какие там прихожане, какие прихожане?! Тамошние три бабки себя-то уже не помнят, не то что какую-то веру, трудом поднимать. В зеркало перед выходом из дома поглядеть, а то дом тебя забудет, этого, небось, ещё не забыли.  

Ходкость нашего движения стала снижаться. Тёма ругнулся, высунувшись локтем в окно дверцы. Впереди на дороге виднелись квадратные коробки задних дверей нескольких фургонов, за ними – длинная синяя фура, недавняя дутая «Мазда» стояла перед нами чуть выпирая капотом из ряда. Справа был отбойник, слева встречная полоса была пуста, но по ней зорко гулял угрюмый гаец с рацией.  

– Чего там случилось, командир? – крикнул ему Тёма.  

– Авария. – объяснил жилетный командир гоблинов большой дороги без примеси душевности. Было очевидно, что оповещать ему уже надоело и скоро он начнёт лютовать. Лютовать гаец тут же и приступил, скалясь и маша руками на частника преред нами, вынужденного пятиться обратно в замёрзший ряд затора.  

– А ехать когда можно будет? – попробовал просительно «прояснить ситуацию» Тёма. Гаец только глянул в нашу сторону и, молча развернувшись, отправился к подфарникам виднеющегося впереди малого фургона с подстёртой рекламой то ли окон, то ли холодильников на задней стенке. В грязноватое заднее стекло на дверцах нашего автобуса было видно, что к пробке подкатывает нам «в задницу» ещё одна фура.  

– Я сбегаю, погляжу. – Отодвинув стенку нашего «такси», я спрыгнул на хорошо что сухой асфальт, и отправился вдоль полосы забора отбойника к головным машинам колонны. Зачем перегораживать всё движение по обоим полосам мне было непонятно. По ходу стремления моего к голове раньше прибывшие объяснили, что движение вмёртвую – впереди перегорожены обе полосы: один потерпевший слева, другой на нашей полосе. Стоят так с полчаса, слева есть грунтовка через поля, но по ней не всякий проедет.  

Издали взглянув на место аварии и убедившись в частичной верности описываемого, я отправился назад вдоль левого бока колонны. Сьёзд на дорогу, уходяшую за лесополосу по окрайке бывашего совхозного поля, поростающего мелким лесом, был. Попробовать туда отвернуть стоило – как я помнил, так мы даже скоротим до тех Людинцов, куда попа забросить надо. Если только дальше никаких деревьев поперёк дороги не навалило. Подойдя к звереющему гайцу я испросил его разрешения махнуть по этой колее.  

– Туда один такой уже уебошил. – сказал полицай, глянув в направлении вдоль грунтовки. – Только у него настоящий привод, а вы – на «газельном»? – гаец пожал плечами. – Дело ваше. Рожает там кто? Подождать нельзя?  

– Сколько ещё ждать-то? – спросил я.  

Этого гаец не знал и даже вида не делал, что знает. Мог бы пустить движение по обочине – пустил бы. Но на обочинах – отбойники. Когда приедет кран тот, тогда и пустят. На дороге впереди завалилась на бок фура. Судя по тому, что я услышал, водитель под колёса не выпал и никого не сбил, совершив этот трюк самостоятельно. Но перегородка в результате его заноса оказалась сплошная.  

Должился я Тёме. Что за вожжа ему под хвост попала уж не знаю, но повернули мы на тот объёзд. Да и то – сколько ждать пока фуру поднимут? Повлекались между старыми полями в ломаных ящиках.  

***  

На просёлке, под шуршание окрестных трав, разговоры наши как-то незаметно повернули опять на богословие. Поп проповедовал, излагая библейское.  

– На пятый день произошли пресмыкающиеся из воды и птицы от неба. По роду их. И вообще всякая тварь произошла из земли по роду от земли, в которой эти рода и изначально заложены.  

Тут меня, видно, окончательно сморило под укачивание и слышимость попутчика затёрлась. Часть его проповеди для меня пропала до ухаба, выведшего меня из дремотного состояния в поскрипывание нашего грузо-пассажирского тарантаса. По качающимся обочинам тянулся тот же хлипкий ольховник, переходящий глубже в лес погуще. Дождей в году вышло средне, иначе бы и не рыпнулись с тракта. Скука и укачка вгоняла обратно в сон.  

Окончательно разбудило меня на словах попа:  

– И от этой своей душевной недостаточности дети Адамовы не стремаются касания неведомого, которое непременно пугает животное начало. В котором человеке неведомого страх явлен, тот от животного более присходит, а в котором любопытность возобладает, такой человек больше божественного духа в себе несёт.  

– Так и кошка любопытна. – подал голос, оказывается, слушавший это дорожное развлечение шофёра, Петкович. – Что ж скажете, что она от бога... прибавила?  

– А отвечу вам так, – неспешно парировал поп. – Что и кошка может вобрать в себе душевное от сынов человечьих...  

На последнем слоге разъяснений Елисея машину повело в сторону, она накренилась, лектор, не успев вцепиться в мешки корнеплода, упал мне в невольные объятия той руки, которая не приложилась о борт качнувшейся в яму машины. За стеклом простёрлась идущая волнами морская лужа. Я заметил, как Тёма, матерясь в сторону воды, схватился за рычаг коробки скоростей. Машина кисло захрипела двигателем, поп, придавливая меня с сиденью, ворочался отжимаясь от борта к репе. Картуз его спал вниз, под ним обнаружилась розовая лысинка со шрамом белёсыми точками среди враскидку русых волос.  

– Ну давай же!... – пророкотал Тёма, налегая на руль, добавляя мощности движку более пространными эпитетами его происхождения. Петя, качнувшись телом, ухватился за стояковую штангу позади сиденья водителя, поднимаясь в полурост под потолок и заслоняя от меня лобовуху. Я боролся с ворочающимся у меня на коленях проповедником, чувствуя себя отцом блудного сына, лезущего из купальни облачённым в сутану. Кое-как мы с попом расцепились, он занял своё привычное место на репах, воодрузив обратно на свою репу картуз.  

***  

– Человеческое же – в продожении творения божественного. Все твари произведённые по роду их от земли едят для того чтобы плодиться и лишь человек приспособлен по горнему происхождению своему к творчеству и лишь по второй своей природе...  

– Да ёб твою мать! – вбросил Тёма, выкручивая руль на край дороги и забирая левым передним по возгробленной обочине. Всё в кузове закачалось.  

– К тому самому. – завершил фразу поп, пластаясь боком на мешках, откачнувшись к тылу буханки.  

Матерясь на чём свет стоит сквозь зубы Тёма переваливался на водительском месте. Мы с Петей держались за всё стальное, поп жал репу спиной, кузов с передачами скрипели. Стало не до трёпа.  

Через пару десятков метров, выбравшись на сухой пригорок, Тёма поставил двигатель на холостые и спустился на землю. Объезд обещал стать матерным. Джип мы не догнали, но следы траков от него виднелись. Наши колёса такие глубины бороздить не могли. Мы с Петковичем выбрались на твёрдую дорогу, оставив неуёмного в благочестии пассажира мять мешки.  

– Напрасно вы, Артём, сквернословите бесперечь. – назидательно указал поп водителю. – Заклиная словом вы распростряняете бесову силу на родственников проклинаемого, приручая его через сношение с родственным вам бесовым отродьем.  

Я обдумывал. Наиболее постаравшийся в заклинаниях Тёма отдыхал, привалившись спиной к боковинке куцего радиатора, слепо осматривая дыры недальнего леса.  

– Чего? – коллективно ошалело спросил Петкович, смоливший цигарку и выпускавший струи дыма над будыльями через заросший кювет.  

– Того. – кратко ответил ему поп, метнув взор в сторону болгарина. – По матери поминая чего, вы его мать, гения его вольного унижаете сношением с бесом, уже подвластныму вам, как вам мнится.  

По-моему поп наш стал заговариваться. Повредило его сутанной персоне общение с грубым корнеплодом боками.  

– Нам не мнится. – вдруг подал голос до того дышавший Тёма, которому, судя по краткости и ясности его реплики, захотелось относительно лектора совершить гематому его лицевого отдела головогруди. Словоохотливости должно быть в меру. Иногда нужно и помолчать. – Бесы все тут. Вон дальше двинем, может вы за руль устроитесь, пассажир? Будете божественно это... «освещать путь». Права-то есть?  

– Категории «Цэ» – были. – немного с вызовом, как мне показалось, ответил поп, поглядев за спину так и не шелохнувшегося Тёмы, выдавшего предложение как лесному собеседнику. Похоже, Тёме было не охота смотреть на попа да и вообще на нас всех. Тёма, он такой – нелюдимо медитует. Тот повернулся всё же к нам. – Грузовик... – протянул он, смерив взглядом попа. – Чего ты возил-то? Песок?  

– Смерть возил. – буркнул святой отец. – На тягаче.  

Поп наш, как выяснилось в ходе краткого изложения обстоятельств, служил в РВСН, возил нашу непререкаемую гордость. До того как уйти в проповедывание. И уж наматерился он там, полагаю...  

***  

Мы, докурив, забрались обратно в кузов, и Тёма с изделием западного автопрома повлёкли нас дальше. Дорога становилась мокрее. Не знаю, куда свернул джип, но вскорости его следы нам попадаться перестали. Тёма вёл медленно. Лужи величаво принимали нашу повозку в свои объятия, орошая волнами края дороги, местами целиком скрывающейся под водой. Через пару километров мы, наконец, повернули правее, возвращась к направлению на город.  

Поп продолжал нас развлекать. На повороте, встав на очередной перекур на пригорке между канавой, березняком и сосняком мы узнали, что Господь создал человека утомившись, под завязку рабочей недели – в пятницу. От праха земного Адам получил тело, но самостоятельно оно не жило и Господу пришлось вдыхать в Адама жизнь отдельно. Оттого душевная пружина человеческая божественна, а тело – тварно и тленно.  

– Вот они и на свет и лазют, душевность Адамову возвращают. – оповестил лектор.  

Мне стало окончательно ясно, что поп наш – того. Да и не поп он скорей всего, а ряжёный с волостной психушки. Где это видано, чтобы церковь признавала переселение душ человечьих в животных, да ещё и частичного разделения на божественное и земное, да с возвратами?  

– А вы какой конфессии-то будете, батюшка Елисей? – выдавил я из себя умную фразу.  

– Православные мы первоапостольские теофеты. – без запинки ответствовал поп, огладив бородку к груди под сутаной.  

Я, честно скажу, не силён в сектоведении, но помнилось мне, что православаная церковь как-то иначе называется. И крест-то, крест у нашего батюшки где?  

– А крест ваш где? – вырвалось у меня.  

– При мне он. – с достоинством отвечал поп, мягко приложив правую ладонь к нижним бронхам. Жена-то у меня медсестра, не дурочка с переулочка.  

– Не вижу. – упёрся я, уставившись прямо на благообразно отторченную баками, переходящими в русую бородку рожу попутчика, нос востёр, пирожок на кумполе, глаза голубые, брови палёвые же.  

– Крест являют по нужде. – нагловато пялясь на меня отвечал поп, от груди ладони не отняв, подприжав одёжу, будто боясь, что я полезу к нем вырывать знак культа или он сам оттуда ненароком выскочит.  

Подвисала пауза. Мы с попом смотрели друг на друга как два кота, не поделившие канаву у забора. Я видел признаки явной тронутости, поп защищал от моих посяганий спрятанный крест или что у него там под сутаной.  

– Так и член тоже являют по нужде. – заметил атеист Артём Станиславович, наблюдавший наши прения. – Хватит теологией заниматься. Отольём на дорожку и погнали. Пилить-то ещё...  

Высказавшись, он отвернулася к правому полю оголяя, судя по движениям, свой предмет культа. Что за поп такой, который крестом на брюхе не сверкает? Что-то с этим мужиком нечисто. Я в последний раз осмотрел нашего упёртого пассажира и последовал примеру Тёмы, пристороившись от машины чуть продальше. Нежиданно мимо меня проскочил за канавку поп, шмаркнув сутаной по ломкой ещё траве. Елисей, креста не являющий, попрыгал по кочкам в сторону леска.  

– Эй, батюшка, вы куда это? – окликнул его уже справившийся Тёма. – Ехать надо!  

Батюшка полуобернулся, непонятно махнув рукой в сторону холма, куда мы направлялись до того, вдоль дороги, и наладился глубже в лес, где и скрылся, должно быть, присев.  

Мы подождали минутры три. Поп не шёл.  

***  

– Куда он там провалился? – Тёма обогнул капот, вглядывась в лесок, куда удалился болтун Елисей. – Крикните-ка ему.  

– Батюшка! – нестройно заорали мы с Петей на весь перелесок, обращаясь к низкому небу в направлении осинника. – Идите сюда! Ехать надо!  

– Потом досрёте! – добавил я от себя в конце нашего дуэта, пока Петя завёл своего «батюшку» по второму.  

Получилось нестройно. Переминались под тучами ветки, в жидком лесу чуть слышно поскрипывали стволы.  

– Так не пойдёт. – подал голос от кабины слушавший Тёма, скривив лицо как учитель пения с консерваторским образованием, слушающий детские речёвки. – Давайте уж на счёт. Три-четыре!  

– Эгей, Елисей! – заорали мы опять уже стройнее. – Поп!  

– Эй, поп! Хочешь в лоб? – весело прокоментировал дирижирующий Тёма.  

– Сам поори. – развернулся к буханке Петкович. – На три-четыре. – отойдя к машине, он опёрся на борт рукавом полуплаща. – Чудак какой-то на букву «м». Этот поп. Куда его тут понесло?  

– Может у него запор? – Высказал я оправдывающее безответность пассажира предположение, вглядывась в поросшие мелколесьем бугры за жухлыми травами. – Сидит там, тужится. Притаился. А мы...  

– А мы тут, – подхватил Тёма. – Будем до ночи ждать, пока его попустит. – Поехали. – отворив дверцу, он полез за руль. – Не мальнький он! – крикнул он приглушенно из кабины. – Залазьте. Сбёг наш поп. И достал он меня. У меня от него голова уже болит как с дурной самогонки. Ну, где вы там?  

Сказать по правде, мне тоже попутчик наш тронутый надоел до зелёных чертей. Откуда только такие берутся? Я полез в салон. Петкович смотрел на лесок. – Нехорошо как-то... – пробормотал он. – Может он там ногу подвернул.  

И тут поп показался. Вернулся. Будь он неладен. Елисей допрыгал до машины, залез внутрь, болгарин наш забрался на переднее сиденье, оставив мне собеседника.  

– Чего вы кричали? Тут кричать не стоит. – сказал поп, глядя в заднее стекло салона.  

Новое дело, подумал я, промолчав, чтобы не нарываться на очередную проповедь о шипящих скрытых сынах Адама в зверском обличии. Не понимает человек, как он всем надоел. Зачем таких в церковь берут? Или он всё таки псих? Что бы не вызывать желания поговорить я стал смотреть в окно, вглядываясь в подступающий к дороге мокрый сосняк в жёлтых буграх.  

***  

Через километр – не больше, в мягких, почти незаметных поворотах, мы влетели. Вроде и неглубокая лужа казалась, но сколько не рычали движок с Тёмой, матерясь наперегонки каждый на свой лад, но выбраться из неё нам не удалось. Только увязали глубже, гоняя волны по краям. Машина даже черпнула, хоть не уйдя радиатором под воду. Мы с Петруней и с пассажиром для разгрузки салона вылезли, черпнув грязцы, на заплеснутый бережок, да – куда там! – машина застряла в яме плотно. Тёма, вылезши за нами на другой берег, пошнырялся вокруг буханки с веточками и, утомившись, присел на кочку, горестно матерясь. Мы с Петруней сушили сапоги. Батюшка наш, Колизей, виднелся дальше на дороге и, похоже, молился своим зверям человечьим, оставив от нас, грешных.  

Стоим, смотрим на буханку нашу, кумекаем. А что тут кумекать – трактор нужен. Да где его взять тут? К дороге надо выходить – мобильная сдохла, не берёт ни в какую, только шум. Помучали мы наши нокии, толку – чуть. Тут перед нами батюшка наш образовался.  

– Давайте-ка, друзья, репу наруж выгрузим – помощь от Господа нашего тут и образуется. – говорит батюшка чудно так, нараспев. Поднял я на него глаза. Ополоумел или у него связь через космос? Так я его и спросил.  

– Через космос, имеется. Так и есть, истинно. – подтвердил батюшка. – Выгрузить на берег овощ и явится нам великая помощь. Придут из космоса звери немалые, кучера их – удалые, сдюжат поклажу нашу, да в оплату возьмут репу – на кашу. Приступим же к тому не откладывая. – И полез в яму к машине. – Да и машину разгрузим. – Добавил Колизей нормальным голосом.  

Может батюшка и сбрендил, но верно – почему не разгрузить буханку? Мы переглянулись с Петруней, слушавшим напевы нашего повёрнутого попутчика в обалдении.  

– Делать нечего. – дёрнув плечом, сказал Петруня. – Может так движок и вытащит.  

Сообразились, приноровились, стали вытаскивать плюхающую по воде репу на бережок обочинный. Батюшка помогал, честно, не стоял в сторонке. Тёма, понаблюдав за нашими работами со стороны, больше укладывал репу на берегу. Выгрузили, сели на мешки.  

– Теперь отойду я на атарный приступ. – поведал, отдышавшись Колизей наш. – Помощь придёт, а вы отодите, не мешайте творить добро божественному воинству. – Опять у него с голосом что-то сталося.  

– Может, чем хуйнёй маяться, я пустую машину вытащу? – спросил, не трогаясь с мешков, Артём. – А вы, батюшка погодите, в сторонке право. Хоть где.  

– Образумься. – сказал Елисей-Колизей, ступая от нас по дороге, кратко обернувшись. – Не лезь в кабину. – И утопал по дороге.  

Утомились мы, мешки ворочая, потому, небось, Тёма в кабину и не полез. Закурили. И тут свозь дым замечаем, что машина наша колеблется, качается, аж волны по луже, её засосвашей, пошли. Мы с мешков повскакали, в сторонку отошли. Колышится наша бедовая дрезина, поднимается. Будто её снизу что подпирает. Глядим на неё, диву даёмся. Потом из лужи какие-то камни полезли, округлые, бурые, машину носом вперёд выпихивает, камни эти, выпихивающие с под воды лезут. Мне, честно, тут струхнулось. Отродясь такого не видывал, о нашем попутчике даже забылось, аж сигарета пальцы обожгла. А потом вся эта гряда вылезла, машину на ровное выпихав. Оказалось, червь не червь – зверюга не зверюга, механизм какой... Ростом – что твой самосвал. Всё в буграх, вроде в мускулах, гладкое, башка с рогами, да и голова у него тут нашлась, только где там глаза под рогами спрятаны, и есть ли они... Нет никакой возможности человеческой этого зверя описать, ни в одном музее такого не видал. Холм каменистый стоит за машиной нашей, да видно что животов. Брюхом в луже, что по краям полощется. Голову к нам повернул, как ковш экскавтора, черепахен тот, папахен.  

– Отдайте курганину мешок. – Заявляется сбоку голос. Я не сразу понял, что то наш поп вернулся – от горы живых камней взгляда не оторвать. Повернулись мы на голос. Стоит на обочине поп наш Елисей, а рядом с ним точно деревянный человечек, буратин. Старый такой, бородатый серый буратин, весь корой да белым мхом покрытый. Или мешок на нём такой надет, не поймёшь. Ростом попу приятель по грудь, не выше, но видно крепкий старикан, как дуб.  

– Кому? – первым очнулся Петкович. И сил его только на это слово и хватило. Моих и того меньше.  

Зверюге этой, оказалось. Из лужи вылезшей. Дубок подкатился к крайнему мешку, галошами прошлёпал, они с Колизеем мешок подтащили ближе к каменному отродию, оно его вёслами загробастало и заглотило. Или упрятало. Чего не понимаю. На верхотуру транспортёром. У меня мутилось всё, да и другие не лучше были, как помню. Мешок оно тот упрятало и стало так уплощаться, растекаться. Да и пропало под лужей вовсе. Мы пока на то растекание глаза пялили, буратин этот приятель куда-то вбок свалил да и тоже исчез. Как сквозь землю провалился. Остались мы с машинкой нашей на сухой бугор выпиханной да с репой, наваленной перед нами. Стоим над ней. И поп стоит, в небо глядит, увидел там чего. Я тоже поглядел – небо как небо, тучами покрывается. Стали мы молчливы. Тёма проковылял к машине, завелась она на раз, оставил движок включённым. Ударно погрузили мы в неё обратно репу. Сами забрались. А поп наш всё там стоит, не шелохнется.  

– Поедем, что ли, отец Елисей? – крикнул ему, высунясь из машины Петкович. Никакой реакции. Я снаружи был, пошёл к нему. Может ступор на него какой напал – такое чудо творить? У них это бывает, у колдунов. Был у нас как-то экстрасенс, навроде Кашпировского – лечил руками. Я про таких только по телевизору видел, а тот к Беляковой приезжал, сынишку её бедового вытаскивать из болезни врачам нашим непонятной. Так он после руками вождения вялый становился, на диване так же в стопоре сидел, ни на что не отвечал, потом отходил, на колонку шёл, да водой отмывался – болезнь с рук снимал.  

Я тронул Елисея за плащ-сутану. Колдун-поп обернулся, посмотрел на машину. Сославшись на то, что задумался, отправился со мной в машину. Тронулись мы дальше больше молча, поглядывая на Елисея. Петкович просил было, кто это нас вытащил, да поп только сказал непонятное «Из бугряков они», на чём выяснение само собой кончилось. Через полчаса тряски впереди и сбоку по левой стороне выполз из леса и потянулся вдоль дороги местами окосивашийся бетонный забор.  

– Сверни, приятель, тут налево, где ворота будут. – ожил качающийся на скрипящей репе поп. – Покину я вас там.  

– Вам же в Люденцы. – возразил Тёма, прибавший скорости по гравийке. – А это – бывшее ВЧ. До Люденцов тут ещё...  

– А я наискосок пройду. – отвечал поп. – От части дорожка повнутри есть – прямо к селу и выводит. Зачем вам круга давать?  

В его словах была истина – давать круга. Помнил, я что к Люденцам его от шоссе уходила отдельная дорога, как-то километров на пяток. Да и Люденцы те – одно название. Волоченцы- Медведенцы. Вскоре машина выкатила, миновав заваленный кусок дома на старый асфальт и слева открылись распахнутые навсегда ворота. Тёма свернул на территорию бывшей части и притормозил, вопросительно обернувшись в салон. В глубине части стояли бывшие казармы с выбитыми стёклами, за ними виднелись какие-то холмы и старые антенны. Тут же стояла пара загрунтованных машин на спущенных траках. Что же тут было? Ракетчики вроде бы..  

– Меня чуть подальше подкинь. – попросил поп. – Вон за теми домами, там поле будет, по нему дорожка в конце, тут совсем рядом.  

Тёма молча покатил за казармы. Миновав ещё один поваленный забор, выехали на поле. Поле то было с неколькими насыпными холмами, в которых ворота виднелись. Аэродром, что ли? Не было такого у нас тут – аэродрома. Стояли близко от Люденцов ракетчики, вспомнил я, точно. С какой-то химией...  

– Вон она, дорожка моя. – Показал вперёд Елисей. – Прямо к селу и выходит.  

Впереди я разглядел дыру внутрь купола, за ней стоящий забор. Почему-то на меня нахлынуло впечатление, что по краям тут минировано. Вот в голову влезет – от кого тут минировать? Давно всё быльём поросло. Тёма доехал до холма, внутрь которого вела тёмныя дыра- ворота, наполовину развернулся ввиду этого брошенного туннеля в недра. Наверное его тоже взяло любопытство чего там внутри. Внутри было темно, от дверей уходили по стенам распатлаченные кабели и трубы.  

– Ну, бывайте, мужики. – Поп снялся с репы, выкарабкался к выходу, отодвинул дверь. – Спасибо, что подкинули. Пойду я, не поминайте лихом. Дальше дорога у вас прямая, ровная.  

Отец Елисей вылез, оставив дверь открытой, притопнул каблуками. Махнул рукой и ходко отправился вокруг подземного ангара к забору, быстро скрывшись за его крутым, поросшим малинником склоном. Мы поглядели ему вслед. Я задвинул дверь. Тёма, проводив взглядом нашего попутчика, развернул наш многострадальный транспорт и погнал по бетону обратно, к выезду из того ВЧ. Выехали на гравий по бетону, там и до трассы недалеко. Гравий шуршит, и что-то меня разморилово. Заснул я, короче.  

***  

Проснулся я от захлёбывавшегося рычания двигателя. Подо мной была жёсткая репа, кругом – лес. Рядом, чуть ли не лёжа у меня шее, дрых мешком Петруня, всхрапывая как бульдозер. От его храпа я и проснулся. Болели рёбра. Я перекатися на бок и спустил ноги в сапогах на линолеум пола буханки. Мы куда-то ехали? Обожравшись? Дрянь что-то снилась, ящерицы в берцах... Вокруг машины стоял лес, не сильно густой, похоже – утро. Холодно.  

Я устаканился на лежанке из корнеплода и поглядел, развернув подбородок по вороту ватника, на место водителя. Тёма спал, перекосившись на дверцу, за рулём. Попали... Куда? Я подобрался на подгибающихся ногах к слайдеру, отжал рычаг и чуть не вывалился наружу. Утро в осиннике этом пропахло выпитой нами брагой. Хоть топор вешай, хоть пни руби. Я обернулся к салону – под сиденьем слева нашлась бутылка с водой, полная. Я припал к этой воде даже не как лошадь, а как слон в зоопарке. Брагой не брагой, но ликёро-водочным заводом здесь откровенно вело. Место было незнакомое, лес такой обычно пустой. Где у нас заводы такие в округе есть? Машина уткнулась в мелколесье, откатившись от лесной дороги пару метров, будто Тёма решил тут заночевать нарочно. Мы же должны были быть уже на базе вчера! Никаких заборов типа городских кругом не было замечено мной, да ведь свалки у нас устраивают не около заборов, а где поглуше. Я прислушался. Тут щёлкнула, скрипнула дверца и из машины выпал, понося всё на свете, Тёма. Как он в таком состоянии, не сложно понять каком, помнил все эти выражения? Талант не пропьёшь! Мне думалось проще.  

– Доброе утро, Артём Станиславович! – салютовал я бутылкой свеженькому, перебирающему опорными ладонями по капоту. – Куда ты завёз нас? – «Сукин кот! », добавив про себя.  

– Отлить выходили. Помню. – сказал Тёма, жадно отбирая у меня недопитую воду и припадая к горлышку. – Остановились, помнишь, на обочине. Там ещё кругом клоки эти были, ящики.  

Я не помнил.  

– И дальше чего?  

– Дальше? – Тёма вылил остатки воды себе на темя. – Поехали. Ехали, ехали. А кругом-то – клочки. – растянуто сказал Тёма и, мотнув волосьями, уставился в колеи примятой нами травы от лесной дороги.  

– Мы до города доехали? Где мы теперь? – я обвёл рукой лес.  

– Откуда я знаю? – спросил Тёма почти возмущённо. – Опять, нечай, остановились... Поп этот чёртов затребовал. Ой-ё! – застонал Тёма, пав на колени как мусульманин и бодая лысиной землю, будто кот, пытающийся поймать в норе ящерицу.  

– Какой ещё поп? – я напряг было память, но вызвал этим напряжением только приступ жестокой головной боли. – Откуда поп?  

– Подобрали. – сказал в землю стоящий на коленях Тёма. – Всё, всё... Был какой-то поп, попутчик, во. А потом... потом... он сошёл. – Тёма с остервенением потёр себе уши, распрямлясь телом на коленях.  

Не было никакого попа.  

– Поехали отсюда, а? – сказал я. – Репу же сдать надо. Петкович может чего вспомнит.  

– Петкович? – Тёма поглядел внутрь машины. Петя причмокнул во сне губами. Как он не храпел всё то время, пока мы лакали воду? – Что это тут так воняет? Свалка что-ли?  

– Тебе видней. Однозначно. – сказал я, скорее себе. «Что же ты, Тёмка? », подумал я, забираясь обратно в салон. Где-то тут ещё была вода.  

– Не могу я. – сказал снаружи Артём. – Башка разваливается, больной я.  

Я сел за руль – таких умений хватит. Завел движок. Артём забрался в салон. Лег на мешки позади Петровича, тот всё спал. У Тёмы под сиденьем тоже была вода. Глотая ту воду, под глухие задние матюки Тёмы, развернул, выехал на лесную прогалину. Наобум поехал вправо. Там, кажется, виднелся тракт. К девяти выскочил прямо на трассу, за проперевшим самосвалом. Я узнал это место – тут верно были когда-то склады. Может и водочные или коньячные, кто упомнит. Вон и забор старый. Зачем коньяки выбрасывать и на кой нас сюда занесло, так и не поняли мы. Болгарец, очнувшись, понёс дичь круче тёмкиной: будто мы становились на отлить и нас накрыло. Газами из труб. Из подземелий вылезших, огромных, что твоя цистерна. А в машину он как забрался, на автопилоте? Тот кто всё знает – расскажет.  

***  

Сдали мы наш корнеплод. Тёма лечился в горбольнице, потом рак у него открылся, переставился он. Хотя я так думаю, уже больной он был тогда. Петкович в доме сидел, в лес стал не хож. Всё труб опасался, из под земли лезущих... Я потом думал о тех трубах. Может нас на старые пусковые занесло? По той дороге то объездной. Туда всякие городские дураки из интернета ездили. Мол, старые шахты, остатки былой державы, радиация вся ушла... Вся, да, видать, не вся. А может топливом нас травануло?  

Зима-лето, зима-лето, жизнь-то катится, переваливается. Как-то затерлось вся эта плутущая история, свалки эти, коньячно-бражные. Может так топливо бродит, которое тот же спирт, с присадками? Оно же стареет, я точно помню, самих так учили. А недавно вот, с месяцок прошло, с крыши навернулся. Да так приложило, что отключило меня. Очнулся, значит, в той горбольнице, чуть ли не в палате, где Тёмка болезничал. Глаза открываю, смотрю в потолок. И солнце – в окно, высокое, старое, над дверью с полукруглым оконцем таким. Открывается эта дверь и, смотрю – входит внутрь такой рыжий, не рыжий, но какой-то смешной в рясе болотной. Короче, батюшка, поп. Глянул он на меня и куда-то в бок отошёл. Что там есть мне и не видно. И меня обухом – в лоб. Звонко так, мне как голову бутылкой по камню лопнуло. Не поп этот, а то что я его видел уже. И когда. И этого буратина, я его потом опять видел, а как уже не вспомнить. Может – в телевизоре?  

Другой раз глаза открываю, и – капельница. Помирать мне, не говори ничего. Что было, рассказал я. Да ты только места, где это слышал, никому не говори. А то полезут. Бугряков из дыр тащить. И кому от того добро?