Расправив крылья

Золотой, изливающий тепло и свет круг поднимался из-за красноватого горизонта, уже перетекавшего в синеватое небо, заполненного пушистыми облаками, вдруг занявшими почти осмысленное, но обыкновенно непринужденное положение, издалека напоминавшее некое подобие креста. Заснеженные пики ленивых гор показались из-за слабого утреннего тумана, окутавшего резко похолодевшую землю, так и усеянную цветущими подснежниками, нежного молочного цвета. Изогнутые ветви с еще коричневатыми, крошечными почками слегка качались под горькой симфонией ветра, медленно парящего над вечно спящим миром и вечно живущей природой.  

Из небольшой деревянной хижины, окруженной с трех сторон высокими каменными изваяниями старинных гор, показался человек с блестящими янтарными глазами, мало отличавшимися тогда от восходившего солнца. Он с интересом посмотрел на расправлявшего крылья грифа, одним ловким движением поднявшего своё стройное тело в воздух. Когда мужчина только стал жить на этой обетованной земле, то этот гордый хищник одиноко бороздил небесное пространство; сейчас же здесь гнездилась целая стая его сородичей.  

Длинные пальцы крепких ног скрылись во влажной от кристальной росы траве, слегка вздрогнув от её неожиданного хлада. Почти самозабвенно стали пружинить они по твердой земле, а после, выпрямившись, двинулись навстречу солнечному свету, озарившему черные как смоль волосы молодого мужчины, местами уже пронизанные серебряными нитями. Он тихо кашлянул, словно бы боясь нарушить этим лающим звуком таинственный возвышенный покой. Резкая боль пронзила левую половину тела: от груди до низа ребра, но через мгновение рассыпалась уже по всему туловищу, разрывая его части своими острыми осколками. Он было сложился пополам от её беспощадной расправы, но уже вскоре нашел в себе силы выпрямиться и продолжить свой путь. Дорогу эту он помнил настолько хорошо, что уже и не замечал, как делал очередную петлю, поднимаясь в гору. Колючие камни давно перестали царапать кожу стоп, на удивление, достаточно быстро к ним приспособившимся. Хотя еще несколько месяцев назад он терялся в поворотах этой извилистой дороги, заставлявшей гореть его ноги даже сквозь крепкую подошву кожаных ботинок. Мужчина уже и забыл себя прежнего, мыслившего словами, а не образами, боявшегося любую букашку, а не обоготворяющего её, ждавшего смерти каждую секунду, а не оставляющего её где-то за гранью принятия. Нет, он до сих пор понимал, что рано или поздно эта жрица с блестящей косой настигнет и его, отправив не в лучший мир, а в пустой и бесконечный мрак. Только больше не боялся, не трепетал перед её могучим голосом, раздававшимся внутри тела и превращавшимся лишь в обыкновенную боль, слишком посредственную и далекую от её пугающего шарма, что, впрочем, было даже забавным. Однако остались у него и старые черты, присущие ему, когда он еще жил там, внизу.  

Там он каждый день вставал с теплой только с одной стороны кровати, приводил себя в порядок, завтракал обычно овсяной кашей или сухим коровьим творогом, выдвигался на ненавистную работу, где проводил около восьми, иногда десяти часов, а после возвращался домой, где падал на ту же кровать и не вставал с неё уже до следующего утра. Нельзя сказать, что такая жизнь устраивала его тогда, скорее, он продолжал её только по той причине, «что так надо» и что накладывать на себя руки было как-то страшно и общественно презираемо. Но и за жизнь свою он в особенности и не держался, с юных лет перестав следить за собственным здоровьем, со временем становившимся все хуже и хуже. К тридцати годам у него было уже несколько серьезных хронических заболеваний, впрочем, не мешавших ему продолжать вести привычный разгульный образ жизни, в глубине души ненавидимый им, но всё же позволявшим заглушить пугающий голос разума. Конечно, это не могло остаться без последствий. Вопрос был в другом: когда же они наступят? Слепая его надежда о том, что страдать он будет уже, будучи усохшим стариком, когда жизнь что с болезнями, что без них кажется все равно давно прожитой и абсолютно бессмысленной, не оправдалась. Через три года, после того как он потерял сознание от приступа кашля и был доставлен в больницу, ему поставили диагноз: бронхогенная карцинома, четвертой стадии. Вначале его уставшее измотанное сознание еще пыталось отвергнуть данный факт, представить, что всего этого попросту не существовало: ни боли, ни обмороков, ни припадков с жутким кашлем. Но слова врачей и найденные им истории о таких же «сгоравших на глазах» заставили его разум впервые за много лет очнуться и иначе взглянуть на свою жизнь. У него не было ни семьи, ни любимого дела, ни мечты… но зачем-то он все-таки жил? Что-то же заставляло подниматься каждый день с кровати и продолжать свое пустое существование? Он знал, что никогда не сможет ответить на эти вопросы, ибо отвечать было нечем. Знал лишь точно одно: после себя он не оставит ровным счетом ничего. Циничный ум его, на удивление, был напуган этой мыслью, а, узнав, что работать ему остается от силы полгода, а дальше все: мрак, темнота и смерть, и вовсе не знал, куда себя деть и как потратить скрытые внутри способности на благо человеческое. Хотя и времени у него уже и не было. Оставалось признать, что прожитое им полностью бесполезно и что о нем, когда-то думавшем, страдавшем и ходившем по этой промерзшей земле никто никогда и не вспомнит. В итоге, он принял решение хоть на пару месяцев да изменить свою жизнь, начать с чистого лица и «по-своему», как душа велела, а не всезнающие знакомые (друзей у него не было).  

Первая его идея была довольно-таки очевидной, особенно если учесть прилично сколоченное им состояние: переехать в другую часть страны, желательно с чистым воздухом и богатой на виды природой. Так он и сделал. Место было найдено живописное: с первозданной флорой и фауной, высокими скалами и голубыми водоемами, а главное — почти безлюдное, умиротворенное. Сначала он был уверен, что в нем проснется любовь к общению с другими людьми, что ценность данного занятия за счет его редкости неожиданно возрастет для его одинокой души. Но этого не произошло. Наоборот, он стал еще более избегать человеческого общества, постепенно перестав понимать их странные заботы и хлопоты. Чтобы как-то занять пустоту в своей душе мужчина принялся рисовать пейзажи, как в далеком детстве — времени, наполненном любовью ко всему: и к жизни, и к людям, воистину волшебном времени. Получалось недурно, иногда даже правдоподобно, но чего-то не хватало. Наконец, его посетила мысль: почему бы не использовать столь прекрасное место в своих работах вместо смутных образов в голове? Разве может реальность его ограниченного разума быть прелестнее окружающего мира? Он принялся рисовать с натуры и часто уходить в горы. Там и нашел долгожданный покой и равновесие, лишь изредка нарушаемым вопросом: что он такое?  

Один день мужчина помнил особенно хорошо: это был хмурый вечер позднего лета. Во влажном от приближающейся грозы воздухе запах прелой листвы и упавших с веток яблок чувствовался совершенно иначе обыкновенного, приобретя сладковато-горькие очертания. Тяжелые серые облака местами казались совсем черными: иногда внутри их пышных боков можно было разглядеть длинных сияющих змеек, только готовившихся вырваться наружу вместе с потоком воды. Разум подсказывал остаться в душной маленькой комнате старого отеля, тихо говоря, что попав в горы в такую погоду — невредимым вряд ли получится вернуться. Но какая-то сила, неведомая сила тянула его на природу, на свободу. Интуиция и творческое начало вторили ей хором слаженных голосов: прошлой ночью ему приснилось, как он поднялся на высокую скалу к чистящему переливающиеся перья грифу. Птица не испугалась, когда он сел рядом, свесив ноги со скалы и посмотрев в её холодные глаза: в них, казалось, спрятался ответ на так давно мучивший его вопрос, но он никак не мог разглядеть его сквозь увеличившийся зрачок. Гриф и не попытался помочь ему, а лишь наклонил умную голову в левую сторону, с тоской взирая на мутный горизонт. Наконец, он протяжно вскрикнул и спрыгнул со скалы, уже у самой земли расправив крылья и скрывшись за высокими деревьями. Мужчина хотел было кинуться за ним, но испугался и остался на прежнем месте.  

Идея отправиться в далекие от города горные равнины полностью завладела его сознанием. И вот однажды, проснувшись от послеобеденного сна, он твердо решил повиноваться её усиливающемуся зову. Вещи собрал он быстрее обычного, даже не позаботился о виде спутавшихся после лежания волос и какой-либо пище, хотя с самого утра ничего не ел, после чего сразу покинул отель, чьи стены уже давно давили просыпающуюся в нему душу. Он бежал по мощенным бордовым улочкам, по обеим сторонам от которых стояли совершенно одинаковые трехэтажные дома блеклого рыжеватого цвета с железными решетками на окнах. Собственно, наличие этих решеток объяснить не получалось никаким образом: в городке было и без того мало жителей, преступников тем более… Но почему-то на каждом окне красовались эти железные палки, впрочем, ни капли не мешавшие увидеть сидящих за ними соседей с большим интересом уставившихся в черные зеркала своих древних телевизоров. Людей на улице практически не было: он встретил всего двенадцать человек, мало отличавшихся друг от друга. Практически у всех были коричневые туники и полосатые штаны: была ли здесь такая мода или местные магазины более ничем не располагали — он не знал. Да и в тот момент он особенно над этим и не задумывался: больше его напрягали удивленные и смеющиеся взгляды прохожих, почему-то презренно устремленных на него. В глубине души ему было обидно, почти неприятно, но все же он продолжал бежать к зовущей его горе с заснеженным пиком.  

Небо начинало все сильнее сгущаться над его головой: стали пышнее тучи и ярче в них молнии, подул холодный ветер, разнося влагу по воздуху. Стволы деревьев казались необычайно темными и сливались с мрачной высью. Их листва местами уже опала, чуть присохла и стала потихоньку отзываться хрустом на наступающие на неё ноги. Около небольшого, черного озерца, полного какой-то детской непосредственности, он и остановился, поставил припасенный им заранее мольберт и чистый лист белоснежной бумаги, после чего принялся рисовать. Он уже не стремился к созданию собственного художественного слога, отражению испытываемых им душевных переживаний, понимая их мелочность по сравнению с бесконечным покойным мирозданием. Ни одна мысль не посещала его голову в тот момент: его не волновало, как сделать сделать картину чудеснее, прелестнее, дабы удовлетворить вкусам жителей этого небольшого города, где он уже, на удивление, успел приобрести некоторую известность: работы мужчины достаточно быстро стали узнаваемыми, а некоторые и вовсе стояли в этих отвратительных домишках с ненавистными им адскими воротами на окнах, скрывающими еще бьющиеся, но ослабевающие огни качающих кровь органов.  

Рука сама стала скользить по чернеющему листу, кружиться, совершая невиданные виражи, подобные стонущему в горах ветру. Душа ликовала: никогда полнее и живее не чувствовала себя она. Крик бойкой птицей стал тесниться в грудной клетке, разрывая хрупкое тело. Наконец, он вырвался наружу и слился со стонущим ветром в единую оду жизни.  

Холодная крупная капля разбилась о его широкую макушку, но он не заметил ни её, ни десятки хлынувших за ней сестер. Началась русская кадриль: босоногие девушки в прозрачных платьях описывали круги по воздуху, подхватывая друг друга за сотканные из алмазов руки и, вращаясь, падали на землю, становясь такими же искристыми лужами. Но как были счастливы и неумолимо прекрасны их лица и в танце, и в падении, и в смерти! Как были наивны и нежны они! В самой вышине же, в обитой темным пухом оркестровой яме, расположились дирижер и повинующиеся его могучей и изящной руке скрипачки, но через полчаса исчезли и они. Небо стало проясняться и осталось лишь солнце с еще слабым и неуверенным сиянием.  

Краски стекали по мокрой бумаге, сливаясь в черно-серую, ничем непримечательную волну. Он совершенно равнодушно смял бывшую гору, устремлявшуюся в мрачные облака, озеро, отражавшее бесконечное небо, и сложил их в висевшую через плечо сумку. Тело его прозябло и дрожало, но несмотря на сковавший члены холод, двинулось вглубь гор, повинуясь неизвестному компасу.  

Три высоких пика, хоть и были разрозненными, казались единым каменным целым, с отцовским снисхождением смотревшим на суетной мир под ним. Но не его спокойная красота захватила сознание мужчины, а спрятавшая среди деревьев серая хижинка, чья крыша была накрыта одеялом зеленого мха, а деревянные стены составляли нечто напоминающее старую квадратную шкатулку с маленьким отодвигающимся ящиком сзади. Дверь её была приветственно распахнута и словно бы манила зайти внутрь, исследовать каждый уголок, каждую деревяшку и каждую щелочку. Таинственный музыкальный мотив исходил из самого сердца этой шкатулки, заставляя любопытство отправиться на поиски напевавшего его механизма.  

Внутри хижина оказалась, как ни странно, хорошо сохранившейся: был здесь и небольшой сундук, по всей видимости заменявший когда-то его хозяину кровать, и покрытая слоем пыли печь, и развешанные по стенам сухие травы с пряным запахом, и множество рисунков и амулетов, верно языческих. На удивление, здесь он почувствовал себя по-настоящему уютно и спокойно, словно бы этот дом, эта странная хижина, принадлежала ему всю жизнь. Покидать её он не видел смысла.  

Так он и стал жить в том отбросанном от цивилизации месте, лишь иногда выбираясь в город за продуктами и красками. Первое время такие вылазки были достаточно часты, хотя особенной необходимости в них и не было: что-то все еще тянуло его к людям. Но каждый раз, оказываясь среди них, на него находила непонятная скованность, стесненность от созданных ими правил и необходимости строгому их поклонению. Они не видели ничего дальше своего носа, не замечали того величия и благосклонности окружающих их природы, а лишь копили свои кислотные обиды и гнев друг на друга. Сердца их, бьющиеся все реже и реже, где-то в глубине еще стремились к вдохновению, но могли создавать только пустые нормы: как говорить, как вести себя и, наконец, как и о чем думать. Он хотел помочь им, поведать о том, что стало открываться ему, но они лишь поднимали его на смех. И он убегал от них к величественному горному покою, где мог насладиться бесконечной свободой и одиночеством.  

Он попытался по возможности ограничить свои возвращения в город, но самая прозаичная вещь, еженедельная газета, иногда заставляла его направляться в то место. Но там он даже дышать без стеснения не мог. Через некоторое время одна только мысль о том пугающем, ограниченном мире так сильно стала пугать его, что он почти с радостью отказался от своей былой привычки и довольно-таки спокойно перешел на книги, купленные им ранее в большом количестве. Начал он с художественной литературы, первое время поражаясь, насколько ярко его сознание за это время научилось превращать напечатанные символы в воображаемый мир. Но он закончил дивиться и ему, а когда чаще стал проводить время на природе и вовсе нашел его плоским и ничтожным. Однообразные сюжеты, мелкие заботы и переживания героев, мало отличавшихся от оставленных им внизу людей, тоже перестали интересовать его. Он решительно перешел на публицистическую литературу, на мемуары и размышления известных философов, но всякий раз открывая страницы их творений, не мог избавиться от ощущения, что отнимает возможность думать и осмысливать эту жизнь у самого себя.  

Дни свои он стал проводить в случайно обнаруженной им во время прогулки пещере, к которой вел извилистый путь в гору, будто бы специально усыпанный мелким камнем.  

Она находилась в острой скале неправильной формы, занимая большую её часть и расширяясь ближе к концу. Потолок её был украшен длинными каменными сосульками, стены переливались драгоценными камнями, а на полу в самом дальнем ее конце раскинулось озеро с прозрачной голубой водой, сверкавшее в свете ночных звезд, проникавшем сквозь небольшое отверстие круглой формы. Вода озерца оказалась вполне пригодной для питья, что значительно помогло ему уменьшить число своих походов в город.  

Под кристальными сводами хрустального замка он стал переосмысливать собственное существование, его причины, смысл и суть… И он понял: все это время он должен был просто жить, в этом заключалась главная, но не последняя задача. Иногда мысль о том, что он обязан помочь людям, сидящим там внизу в том запертом и страшном мире, так или иначе приходила к нему. Как ни старался, он не мог отогнать её от себя и страдал от собственной беспомощности перед той невиданной силой, захвативших их.  

Свобода стала для него главным смыслом существования. Он полюбил эту жизнь, растворился в ней целиком. Но не было человека счастливее и несчастнее его.  

Так прошло несколько месяцев, полностью изменивших саму его сущность и образ мыслей. Он уже не думал словами, не оценивал поступки тех людей, с кем он жил раньше, а просто стал принимать их такими, какие они есть, любить по-отечески. Но горечь от того, что он не смог помочь им, была гораздо страшнее той непрекращающейся боли в груди, того ничтожного кашля.  

Сегодня он проснулся с мыслью, что пришел его последний день. Он ни на мгновение не засомневался в этом, ни на мгновение не испугался грядущей своей участи, ни на мгновение не воспротивился ей. Вместо этого он отправился к той пещере, тому хрустальному замку, где открылось ему то, о чем он мечтать и ранее не мог, то, что подарило ему смысл, веру и путь. Там, сев около воды, он стал по обыкновению изучать её спокойную гладь, лишь изредка нарушаемую дуновениями проскальзывающего ветерка. Кашель, раскаленный сухой кашель обжег ему горло и вырвался наружу вместе с каплями крови. Грудь сжало, разрезало, вывернуло наружу и заставило тело сжаться в маленький комочек. Жизнь стала проноситься перед его прозревшими глазами: рождение, взросление, былое прошлое и нынешнее настоящее — все слилось в единый осознаваемый им поток. Но ни восхитительные картины эти, ни беспощадная боль эта не могли заставить перестать его думать о тех людях, тех бедных оставленных им, что он не не освободил, не вызволил, не возвысил вместе с собой… Когда он думал об этом дне, то и не представлял, что за страдания он принесет, какой болью наградят его те, кого он так сильно любит. Ему оставалось лишь ждать той желанной темноты, что прекратит его безумные муки и навсегда растворит сознание. Наконец, мысль его сверкнула последней искрой и погасла...  

И настал мрак. Но он открыл глаза. И услышал голос, свой голос, смиренно произнесший: «Они сами отказались от спасения. Ты теперь свободен». И озеро за спиной его превратилось в огромное море, несшееся далеко за стены узкой пещеры. Но волна эта не смыла его. И он пошел прочь из своего бывшего замка. И путь его шел далеко за пределы этих низких гор, этого крохотного мира. Но море подошло к концу. И он взлетел, расправив крылья.