Егорка.

Ехали долго. Егорке казалось, что конца и края не будет бесконечной степи. Буран то и дело фыркал, неистово махая хвостом, отгоняя приставучих слепней. Егорка и сам устал уже веткой махать – в жару насекомые дурели.  

– Кваску бы, холодненького, – прошептал Егорка.  

Марья посмотрела на мальца, вздохнула, но ничего не ответила. Только стегнула коня, чтобы тот резвее бежал. Хотелось поскорее закончить это дело и вернуться домой.  

Егорка оказался в доме Марьи не то, чтобы случайно, но желанным не был совсем. Откуда же оно, желание будет, если у неё своих детей четверо, которые, как галчата вечно голодные. А тут ещё этого нелёгкая принесла.  

Нет, оно конечно правильно, при живой-то тётке родной племянник не должен в сиротах ходить. Но кто о ней, о Марье-то подумает?  

Мужика похоронила. Вернее в душе отпела, как полагается, а тело... Кто ж его знает, где это тело, когда гибли сотнями, и поди разбери чьи ноги и руки валяются в месиве человеческих останков. Похоронку получила, неделю белугой выла, всё честь по чести. Ну, а дальше жить как-то надо. Она и жила. Четверых детишек на себе тащила – не жаловалась.  

А тут сестра Нинка, и понесла же её нелёгкая на строительство той школы. Вот без неё бы не справились. Ну, и зашибло её бревном. Жалко, конечно, сестра ведь. Но они всю жизнь были разные. Марья, она прижимистая. Чужого не надо, но своего не упустит.  

А Нина, та душа нараспашку. Всегда в первых рядах на общественных работах. Свой огород бурьяном зарастает, а она на колхозных полях скачет.  

Вот и тут доскакалась. Ну, и чего добилась спрашивается. Почёта и уважения? Ага, накося, выкуси. Спасибо, что хоть похоронили за счёт колхоза, а то и тут ещё Марье пришлось бы ущемлять себя.  

Мужика-то Нинкиного в самом начале войны убили. Вот же, тоже ещё вояка, и не повоевал, как все мужики. Всё у сестры было, не как у людей. И сын родился слабеньким. А как подрос, так стало видно, что он ещё и малохольный какой-то. Чуть что не по его, так падает на землю, весь колотится, и пена изо рта.  

Возила его Нинка по врачам, но толку-то. Как был припадошным, так и остался.  

И вот такое счастье досталось Марье. Она бы и рада отказаться, да что же люди подумают.  

Её сыновья Егорку сразу невзлюбили. Ну, как же, их мамка работать заставляет: то корову на пастбище выгнать, то сено идти ворочать, то навоз из хлева отвезти. А его, малохольного, жалела.  

Но когда у Егорки случались припадки они прятались за печку, и как волчата наблюдали, как мамка суёт ему ложку в рот и держит голову. Ух, страшно было на это смотреть!  

А как страшно было самой Марье, и словами не передать. У неё дел невпроворот, и своё хозяйство, и в колхозе надо работать, а тут этот норовит в припадок свалиться.  

Опустились у Марьи руки, когда после очередного приступа она поднималась с колен. Села на лавку и заплакала. Дети из-за печки голоса подают:  

– Мамка, ну не надо. Ну живой же он.  

А она пуще прежнего заходится.  

Вроде и не виновато дитё, что родилось таким. Но и она же не виновата, что нету в ней любви к нему. Как могла, сколько было сил – она терпела. И видит Бог делала всё, чтобы племянник не чувствовал себя обделённым. Своих вон как рубцевала, чуть что, выхватит лозину, да через всю спину, чтобы не повадно было. А этого и пальцем не тронула.  

Но всё – терпелка закончилась. Плевать ей и на пересуды, и на косые взгляды. Она не двужильная, чтобы на себе и этот крест ещё тащить.  

Собрала вещи Егорки в торбу, умыла его и сказала:  

– Хочешь обижайся, хочешь нет, но повезу тебя в интернат.  

Егорка посмотрел на тётку ясными глазами, шмыгнул носом и ответил:  

– Я не буду обижаться. В интернате тоже жить можно.  

Нет, она себя не осуждала. Но на душе было погано, когда ехала домой без Егорки.  

– Тёть, ты прости меня, что я такой, – сказал Егорка, прощаясь с ней.  

А она прижала платок к губам, отвернулась, и быстро пошла прочь.  

Нет, она себя не осуждала. Просто что-то сдавило грудь, мешая дышать.