Джоконда и огурцы.

Митяй на четвереньках полз по кустам. Предвкушая скорую расправу, он улыбался в рыжие от табака усы, и бубнил себе под нос:  

– Ну, погоди, сатанинское отродье. Поперёк горла станут мои огурцы.  

Белый хвост ходил туда-сюда, отгоняя назойливых мух. Она была не дура, и выбирала самые маленькие, самые сладкие огурчики. Жевала быстро, зная, что враг не дремлет и в любую минуту готов учинить расправу.  

Ей всегда удавалось уйти во время, но не в этот раз. Митяй свалился, как мешок с картошкой. Выпрыгнул из кустов и повис на рогах. Джоконда закричала не своим голосом:  

– Мееее, мееее, – что на козьем языке означало – помогите, люди добрые.  

Да не огурцов ему было жалко, он их не ел совсем. Вот как Анна его померла, так и огурцы солить стало некому. А какие у неё огурчики были, ух ядерные!  

Как наварит картошки, укропом её посыпет, сметаной сдобрит, да огурчиков своих из бочки достанет. Аж слюни потекли от воспоминаний.  

А жили дружно, хорошо жили. Бывало, конечно, и поскандалит его Нюрка. Ну, дык баба же, без этого у них не обходится. Бабы ж, они как устроены? Хорошо ли, плохо ли, а покричать надо. Вот Анна и кричала на Митяя за то, что забор покосился, а починить руки не доходят. За прохудившееся ведро кричала. За обломившуюся ветку яблони, которую ещё осенью надо было подвязать.  

Эх, как он тогда на неё обижался. Пойдёт к Петьке, стакан самогонки опрокинет, и давай на свою бабу жаловаться. А тот на свою. Вот так вот посидят, за жизнь порассуждают, и по домам.  

Всё же, как ни крути, а своё оно и есть своё – родное.  

Поэтому, когда Митяй один-то остался, совсем думал с тоски помрёт. Сидит бывало в пустой избе, на нетопленную печь смотрит, а сердце аж заходится. Так и видит свою Анну, свою Нюрочку, с ухватом в руках. Ловко у неё получалось с чугунами обращаться, так и скользили, как по льду.  

Однажды она попросила его помочь, так он, увалень косорукий, обернул чугунок. Все угли водой залил. Мало того, что Анна кричала на весь дом, так ещё и без обеда оставила.  

– Вон обед твой, с углями вперемешку, – сказала она, хлопнув дверью.  

Эх, как ему сейчас не хватает её криков. Она же беззлобная была, для порядку кричала.  

А как поранил Митяй ногу на лесопилке, так как за дитем малым ухаживала. И блинов напечет, и рюмку поднесёт, и даже в рыжие усы поцелует.  

– Нюрка, Нюрка, а в молодости клялась, что не оставишь меня. В один день, говорила, умрём. А эвон, как получилось, – вздыхал Митяй, пытаясь затопить печь.  

Не жалко ему было огурцов, пропади они пропадом. Анна не любила, когда воровали. Приди, попроси, она отсыпет с лихвой. А чтобы вот так, втихоря – это уже не порядок.  

Поэтому Митяй вёл упирающуюся Джоконду на воловоде и приговаривал:  

– Что ж ты, как тать в ночи. Не столько поела, сколько попортила. Мне ж не жалко. Пришла бы, попросила, я ж не отказал бы. А этого не люблю.  

– Батюшки святы, нашлась. А я всю речку оббегала, думала утопилась с горя животина. У неё же горе, Митяй. Хозяйка померла, а она тоскует, – говорила Катерина, забирая Джоконду.  

– С горя чужие огурцы не воруют, – пробурчал Митяй, поворачивая в сторону дома.  

Он шёл, еле поднимая ноги в тяжёлых сапогах. Катерина смотрела ему вслед и качала головой.  

– Эх, два года со смерти Нюрки прошло, а он никак оправиться не может. Того и гляди помрёт с тоски.  

Ну, а ты, чудище рогатое. Чего в чужой огород полезла? Вон, свои огурцы в корыте лежат. Ешь – не хочу, – говорила она козе, гладя по белой спине.  

Джоконда подняла на Катерину печальные глаза, пожевала её фартук, и легла под кустом сирени блаженно щурясь на солнце.