Федот-однолюб.

– Берегись! – закричал Федот, спрыгивая с телеги.  

Оглобли затрещали, колёса заскрипели, телега с сеном медленно, но верно упала на бок.  

– А это всё твоя жадность, Катька. Говорил я тебе, что не надо столько накладывать. За два раза бы перевезли. Тьфу, пропасть, послушай бабу – сделай наоборот, – горячился Федот, осматривая треснутые оглобли.  

– Да чтоб ты провалился со своими двумя разами. А то я не знаю, как тебя просить. Этот раз насилу поймала. Про второй – и думать не стоило бы. Нечего было так гнать нагруженную телегу. Не успеешь усы свои в самогонку обмакнуть, – кричала Катерина, гладя фыркающего коня.  

Две телеги было в селе – у Федота, да у Ивана. Иван был сквалыга, за просто так ничего не делал, поэтому к нему если и шли, то после того, как сто раз подумают. А Федот – рубаха парень, никому не отказывал. Правда имелся у него один недостаток – выпить любил. А когда он выпивши, то к нему лучше не подходи. Нет, не из-за того, что буйный был, а поговорить любил.  

С войны Федот героем вернулся. Руки, ноги на месте, грудь в медалях, живи, да радуйся. Что они с Марьей и делали. Послевоенные годы в колхозе тяжёлые были. Но что та тяжесть, когда небо мирное над головой, да любимая жена рядом.  

Три года они так жили. Колхоз восстанавливали, своё хозяйство налаживали. А то, что Бог детишек не давал, так значит не время ещё.  

Марья заболела внезапно. Вернее она то болела давно, да от мужа скрывала, всё молча переносила. А когда уже сил не было терпеть – слегла.  

– Что же вы так поздно привезли её, батенька. У неё последняя стадия. Мы ничего сделать не можем, – говорил старенький доктор Федоту.  

Тяжело Марья умирала, но быстро. За две недели отмучилась.  

С тех пор Федот и пить начал. Не мог простить себе, что не разглядел раньше. Что не берег свою Марьюшку. Что мало любил. Вот об этом он и любил поговорить, когда выпьет.  

А людям и своего горя хватает, чтобы ещё о чужом горевать. Поэтому, как только завидят Федота слегка шатающимся, так сразу прикидываются очень занятыми.  

Никто не хотел разделить его беду.  

Вот так Федот и жил – пил горькую, да помогал людям.  

То, что его допроситься нельзя, как говорила Катерина, было правдой наполовину. Допроситься можно, но надо ловить нужный момент.  

– Так, хорош кричать, Катерина. Я обещал перевезти твоё сено, значит перевезу. Сиди тут, сторожи телегу и коня, а я мигом, – сказал Федот, и побежал в сторону села.  

Через двадцать минут Катерина увидела спешащего в её сторону Федота с тачкой.  

– И ты собрался на этой тачанке всё сено перевезти? – критически оглядывая тачку на двух колесах, спросила Катерина.  

– А и собрался, раз больше не на чем. Ты давай, не разговаривай, а помогай. Делу время – потехе час, – говорил Федот, накладывая в тачку сено.  

Нагрузив маленький стожок, Федот обвязал его веревкой, и потрусил в село.  

– Господи, за что же ты его так наказал то, а? Ведь кого и надо бы, так того прохиндея Ваньку, который и не чихнет без своей выгоды. А этот рубаху последнюю готов людям отдать, а ты его вон как. Ох ты ж горюшко горькое, – говорила Катерина, смотря вслед удаляющейся фигуре.  

А когда стемнело, и усталый Федот вёз последнюю тачку, а рядом шла Катерина ведя за собой коня, она ему сказала:  

– Федот, сколько лет ты уже бобылем живёшь. Ты же хороший мужик, рукастый. За тебя любая пойдёт. Неужели за столько лет никто тебе не приглянулся?  

Федот шёл молча, низко опустив голову. А когда разгрузил тачку, ответил:  

– Да однолюб я, Катерина, однолюб. До сих пор Марью свою люблю. Она одна живёт в моём сердце. И никто другой мне не нужен.  

Он взял под уздцы коня и пошёл в сторону своего дома.  

– Погоди, возьми хоть крынку молока, – крикнула ему в след Катерина.  

Не оборачиваясь, Федот махнул рукой, и скрылся за поворотом.