"Века, прошедшие над миром,
Протяжным голосом теней
Ещё взывают к нашим лирам
Из-за стигийских камышей"
В. Ходасевич
ГЛАДИАТОРЫ
Ревёт всеокружно трибун кольцо,
терзая слух небесам.
Стоим всеоружно – к лицу лицо –
не веря своим глазам.
Но трубы вскричали, и дрожь ушла:
привычка сильней, увы –
и в дьявольский танец вошли тела
без помощи головы.
Сперва лишь похаживанье, игра,
и выпады так честны.
Не ты ли рассказывал мне вчера
о доме саманном сны?
По прихоти выкормышей волков
(заброшен, плющом увит)
вчера я спасти был тебя готов,
сегодня готов убить.
Тяжёлая сшибка, пыланье щёк,
неистовый лязг, прыжок.
Удары решительны, но ещё
открыты, как диалог.
Держались, смеялись. Всего нужней
негаснущий твой оскал.
Под коркой суровости нет нежней
того, что в тебе сыскал.
А время стекает водой в ушат
из ковшика-черпака –
и вот понемногу шатает шаг,
слабеет моя рука,
в груди были угли – вулкан теперь,
глаза заливает пот.
и жадно следит многорылый зверь
за тем, кто из нас падёт.
Не есть мне отныне ячменный хлеб,
замешанный на крови.
Сейчас я поддамся, сойду в эреб,
убей меня и живи.
Как будто споткнувшись, со взмахом рук
валюсь на сырой песок,
привстали трибуны – и бледный друг
по гарду
в себя
клинок.
ВТОРОЕ СОСЛОВИЕ
…и когда догорел старый римский очаг,
и уму перед силой пришлось потесниться,
мир держался на пастырских грубых речах,
на холодном железе и мощной деснице.
В те суровые дни никого не спасал
ни солид золотой, ни закон бесхребетный.
Каждый был своему господину вассал,
добровольно прикованный цепью обета.
И на этих цепях перебросив свой мост
над потоками крови к монаршим наградам,
вы, дворяне, орлами из каменных гнёзд
в цепких лапах держали и веси, и грады.
Но скажите, сеньоры – сомнение есть –
чародеи меча и волшебники лютни,
как у вас пресловутая верность и честь
сочеталась с разгулом бессовестных трутней?
Вы стояли на мессе средь белого дня,
а ночами тайком поклонялись Астарте.
Вы, с единственной дамой помолвку храня,
у крестьянок и прачек плодили бастардов.
Но зато среди адского пекла пустынь,
на тяжёлом и неотвратимом галопе,
как вонзались вы клином в ряды сарацин,
насадив по две туши на длинные копья!
А на званом пиру, осушив в три глотка
добрый кубок хозяйский, и спев серенаду,
торопились поднять паутинку платка
и терялись под женским смеющимся взглядом.
Всё меняется в мире, и вот, наконец,
перед троном поднявшись с колен понемногу,
осмелевший, отъевшийся, крепкий купец
вас толкнул на обочину с торной дороги.
Над конфузом заржали наживы рабы,
приподняв свои морды на миг от корыта.
Ваша спесь изумлённо взвилась на дыбы –
и тельцу золотому легла под копыта.
ШЕРВУД
Осенним лесом скачет кавалькада,
и каждый всадник рус и синеглаз.
Суконная разбойная засада
на локоть от земли приподнялась.
Бежит тропа под лёгкий шум оваций
высокой, усыпляющей листвы.
Дрожит стрела, готовая сорваться
с натянутой до звона тетивы.
CAFFA
«О генуэзцы, вы, в чьём сердце минул
Последний стыд и всё осквернено,
Зачем ваш род ещё с земли не сгинул?...»
Данте «Божественная комедия»
Башни как зубы во рту великана щербатом
(он на закате холодное небо грызёт).
Через проломы чумазые чьи-то ребята
водят туристов, стреляют монетки за вход.
Внутренний двор в запустении – грязен, покинут
напрочь людьми, но рассматривать сор не хочу.
Встану под звонницей Криско и руки раскину,
внятно, как в уши, в прогалины стен прошепчу:
«Консул Спинола, патриции Джустиниани,
Фьески, Гримальди – банкиры, корсары, купцы –
здесь ли вы, тени хозяев? Привет, латиняне,
вам от словесника русского.
Вы молодцы,
ни на войне, ни в наживе не знавшие меры;
даже пират издавал то ли рык, то ли стон,
если в лазури на режущей море галере
гневно пластался и горбился белый грифон.
Шли караваны. И кто за полмира от дома
в тёмных садах из фонтана воды не лакал?
И не татары, а латники ваши у Дона
взяли червлёное знамя Большого Полка.
Ломятся склады от рыбы, пушнины и шёлка,
топчутся пленники, выведенные на торг.
Этот черкес не смирился и зыркает волком,
тот славянин от жары и от жажды умолк.
А у Палаццо Коммуны – гулянье и скачки,
шутки и сочная брань на пяти языках.
Куртки – за платьем парчовым. Торговки судачат:
«Уго не пара Элизе, а Козимо – ах! »
Как вы кутили в своей черноморской столице,
кости бросали, доверившись бесу игры,
делали ставки и пили настойку с корицей,
чуть подустав от вина и солёной икры!
Тихих проклятий слепая неспешная сила,
юной рабыни загубленная красота –
разницы нет, что из этого вас сокрушило:
башня Климента красивее башни Христа».
Южная степь на развалины дышит полынью,
белая мазанка жмётся к стене изнутри.
Старые камни угрюмо молчат. Но поныне
снятся им хищные краски романской зари.
ФЛОРЕНТИЙСКИЕ ЛАСТОЧКИ
Звон кампанилл высок, не поют в басах:
терция, квинта – и к тонике вновь уводят.
Вихрем чаинок во взболтанных небесах,
лишь развиднеется – ласточки хороводят.
Чуть развиднеется, разъяснеется лишь,
так что Дуомо до Прато окинет оком
красную черепицу пологих крыш,
жёлтые стены и тёмную зелень окон –
«Скри! » – напряжённо, призывно и резко – «скри! »
Стук раскрываемых ставен, пригрев и холод.
Зри, северянин, пока есть возможность, зри,
как просыпается древний и юный город,
как прижимаются крыши – к щеке щека,
руку – «Бон джорно! » – в окно подавай соседу,
в доме напротив живущему. Свысока
кем мы покажемся вьющимся непоседам?
Крупными дрофами, налепившими гнёзд
тесно, внизу и боящимися умыться
утренним золотом? Сгнил от безделья мост
с нашего берега топкого к тем зарницам.
«Где вы»? – зовут и зовут – «полубоги, где,
жившие трудно, наполнено и тревожно,
лезшие в небо, ходившие по воде,
и невозможное делавшие возможным? »
Женщина в койке, потягиваясь от сна,
грезит о том, чего никогда не будет.
Если уж vita личная не ясна,
кто же напишет новую? Ладно, будет.
Узкие, длинные via ещё пусты.
Темень палаццо, мраморный блеск соборов.
Ранним гостям улыбнутся, почти просты,
Джотто и Брунеллески – без разговоров.
* * *
Спокойный взгляд античных статуй
направлен выше наших глаз.
На неизбежное не сетуй –
им виден тот, кто сменит нас.
Довольно было бы проснуться,
заметить в старом камне свет.
Но тянет, тянет оглянуться:
кто ты, идущий нам вослед?
КОЛЫБЕЛЬНАЯ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ
(вольный пересказ баллады Р. Киплинга)
– Далека ли от Елены беззаботная пора?
– Зной на улицах Аяччо, небольшой лагуны синь.
Позови, скорее, мама, хулигана со двора,
надери засранцу уши, мир от Цезаря спаси.
– Далеко ли от Елены до занюханных казарм?
– Лямка службы и учёба – до утра скриплю пером.
Сквозь безденежье и голод пробивается азарт.
Логарифмы и конспекты, жить – потом, потом, потом.
– Далеко ли от Елены до парижских площадей?
– Не могу сейчас ответить. Канониры, по местам!
Обезумевшие толпы. Где вы видите людей?
За презренье и насмешки я картечью им воздам.
– Далеко ли от Елены громовой Аустерлиц?
– Ничего уже не слышу: рёв орудий в сто стволов.
Воплощай свои решенья без вторых и третьих лиц.
Колесо того поднимет, кто схватить его готов.
– Далеко ли от Елены императорский венец?
– Как сияет этот обод! – ослепляет, но не всех.
Хмелем вальсовым струится, шумом полнится дворец,
и кружат по залу платья, как черёмуховый снег.
– Далеки ли от Елены лёд и мрак Березины?
– Вот не надо о просторах, поглотивших галльский дух!
Ветераны и подростки – вы мне все теперь нужны.
Вместо сгинувшего парня под ружьё поставлю двух.
– Далеки ли от Елены Ватерлоо и Россом?
– До сих пор перед глазами этот ужас и распад.
На борту «Беллерофона» – отупение и сон.
Пусть везут куда угодно, если нет пути назад.
Далеки ли от Елены золотые небеса? –
не получит властолюбец ни прощенье, ни покой.
Что останется услышать, уходя, закрыв глаза? –
«Наигрался, Полеоне? Всё. Домой. Пора домой! ».
БАЛЛАДА О ВАЙНСБЕРГСКИХ ЖЁНАХ
(вольный пересказ средневековой немецкой легенды)
Люди были тверды как айсберг
в океане седых веков.
Встал за вольности город Вайнсберг,
город вспыльчивых мужиков.
Рвался кайзер задать им перцу,
но пошло не так, как хотел:
откатились от стен имперцы,
оставляя десятки тел.
В криках радостных вышло солнце,
на защитников свет пролив.
Рано радуетесь, франконцы:
Гогенштауфен терпелив.
Три недели идёт осада:
внутрь ни ворона, ни ежа.
Затянулась петлёй блокада
да на шее у мятежа.
Делят натрое жмых и флягу,
горький привкус былых удач.
С вахты сменятся, чуть прилягут –
а не спится под детский плач.
Что за вылазка жалкой группки?
Не монахи и не бойцы –
запестрели корсажи, юбки,
накрахмаленные чепцы.
Свист и гогот солдатской шайки:
через поле, посты, редут
молодые домохозяйки
к Гогенштауфену идут.
– Кайзер! Кесарем будь на деле,
гневом разума не затми.
Дай-ка выйти из цитадели
бабам с маленькими детьми.
– Хорошо. Без телег и рати
от рассвета и до шести
уходите и забирайте
всё, что сможете унести.
Ночь бессонная пролетела,
полотняный зардел шатёр,
и ландскнехты, томясь без дела,
дали в пригород коридор.
Вестовые судачат бойко:
«Дай посмотрим из-под руки
как попрут на себе бабёнки
тряпки, цацки и сундуки».
Заскрипели ворота, каясь,
и богини своей земли,
в три погибели пригибаясь,
с мелюзгой на исход пошли.
И у каждой – родною, горькой,
сладкой ношей со дня кольца –
муж пристроился на закорках,
не показывая лица –
без доспехов, без прав и долга,
чуя лучников взгляд сквозной.
Защищаемый ненадолго
словом деспота и женой.
Позабытой рассветной тишью
(словно Марс трубу потерял)
семенящие ребятишки
жались в ужасе к матерям.
А вокруг просыпались рощи;
над пожарищем деревень
взмыла жавороночья россыпь,
обещая роскошный день,
хлеб работы и мёд потехи,
смех и беганье у реки,
жаждой Евы, эдемским эхом –
вопреки всему, вопреки.
Вереница плелась неспешно
прочь от смерти – в поля, в леса –
мимо конных и мимо пеших,
свет надежды тая в глазах.
Не казалась дорога длинной,
испытания велики –
им, таскавшим с бельём корзины,
воду, уголь, мешки, вальки.
И хоть каждая долу гнулась,
ныли ноги, пекла спина,
ни одна из них не споткнулась,
не отчаялась ни одна.
Жала лезвий дрожали мелко
(«Не пора ещё? – не пора»),
и ползла на курантах стрелка
на смертельные шесть утра.
Кайзер думал, не слыша ругань
(«Обманули! Ну и дела! »)
о неверной своей супруге,
что гуляла и не и не ждала.
И с какой-то тоскою серой
бросил свите в начале дня:
– Снять осаду. Уходим, герры, –
и от стен повернул коня.
С той поры пронеслось довольно
и удачных, и тяжких дней.
Вновь отстроился город вольный,
стал зажиточней и пышней.
Но соседям на удивленье
буйный вайнсбержец попритих:
мало спорил, забыл о лени,
не задерживался в пивных.
И, как мог, помогать старался
в повседневной заботе той,
кем держался и кем спасался –
вредной, пилящей, золотой.
Авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице.
О своих опусах я умолчу. Пишу редко, только если в голове что-нибудь засядет. А это случается довольно нерегулярно. Перечитывать не люблю -- боюсь разочароваться. Да и вообще публикую лишь по настоянию друга. Так что, простите Алексей, ничего не могу посоветовать. Отношусь к этому занятию (даже не могу сказать, что это хобби) весьма спокойно, если не сказать равнодушно. Но за отличную оценку "Галине Шишиной" большое спасибо.