Бочка

Игорь Шестков  

БОЧКА  

(отрывок из готической повести)  

Терпеть не могу рейсы с промежуточной посадкой.  

Тебе хочется поскорее домой, в Берлин, к жене и детям… которых, впрочем, нет и не будет, а ты, тихо проклиная все на свете, летишь в Мюнхен или во Франкфурт. Двигатели мерно урчат, внутренняя обшивка салона неприятно трясется. Того и гляди треснет, и все полетит в тартарары.  

Или, еще хуже – алюминиевая птица тащит тебя зачем-то в Прагу или Варшаву. И ты сидишь в ней, как заключенный в камере, и поневоле содействуешь потеплению нашей отравленной выхлопными газами планеты. Теряешь драгоценное время, тратишь непонятно на что жизнь.  

Какой позор для столицы Германии – не иметь собственной интернациональной воздушной гавани. Строящийся уже 14 лет Вилли-Брандт-Аэропорт – давно стал не только индикатором немецкой коррупции, безответственности и лицемерия, но и символом постепенного превращения Германии в страну третьего мира. Непонятно, будет ли он вообще когда-нибудь открыт.  

…  

И в этот раз… Я возвращался в Берлин из Стамбула. В мыслях уже нежился в ванне, курил сигару и листал книгу Лавкрафта.  

При посадке в самолет, коротенький Боинг 737, узнал, что летим мы не в Берлин, а в Братиславу. На тебе! Черт бы ее побрал, эту столицу недавно отделившейся от Чехии Словакии. Зачем подняли железный занавес? Пусть бы себе висел. Идиоты!  

Бежать в кассу, менять билет, ругаться – не было охоты. Потому что я был опустошен и измучен. После долгих и бессмысленных переговоров с техническим руководством дочернего предприятия нашей фирмы.  

Ни одно предложение по рационализации процесса производства и повышению эффективности труда рабочих на конвейере, выработанное нашим маленьким коллективом специалистов, не было принято, не было даже доброжелательно рассмотрено. Говорили со мной стамбульские коллеги покровительственным тоном, как говорят богатые и успешные с бедными неудачниками, произвольно меняли тему, тянули время, рассказывали похабные амурные истории… иногда, как бы невзначай, переходили на турецкий и несколько минут тараторили на своем гортанном наречии, смеялись и многозначительно переглядывались.  

Догадывался, что они обо мне говорили за глаза.  

Посмотрите на этого несмышленыша! Ничего не понимая в процессе производства, он предлагает нам сомнительные новшества. Нас, уже много лет обеспечивающих стабильную работу фабрики, не ставит ни в грош. Молокосос! Непонятно как, уж не с помощью ли терпеливого зада… втерся в доверие одряхлевших и впавших в маразм членов совета директоров, и вообразил неизвестно что о себе и о своих приятелях-бездельниках из отдела рационализации! Плети, плети дальше, голубок, мы все равно тебя не слушаем. Играй в своей песочнице…  

…  

Один из них, Халим… полный и нагловатый, с дорогими перстнями на волосатых пальцах и с нефритовыми дракончиками на золотых запонках, томно улыбаясь и почмокивая чувственными губами, предложил мне в конце последнего заседания сходить с ним вместе в какие-то особые бани в предместье Стамбула.  

– Там вас будут мыть и массировать профессионалы. Мастера своего дела. Возраст, темперамент и пол банщиков – по желанию клиента. От бодрых еще восьмидесятилетних старцев до пахнущих персиками шестнадцатилетних школьниц. После бани и бассейна – пиршество на природе в компании прекрасных женщин или мужчин. Танец живота или танец с саблями. Сладкие вина, ликеры, фрукты, кадаив и пахлава.  

Остальные встретили его предложение ёрническими ухмылками и негромким хохотком. Звонили в маленькие колокольчики. Подмигивали. Кивали своими прилизанными усатыми головами с напомаженными проборами.  

Все наши детализованные планы и разработки мне пришлось, по приказу руководства, оставить у них…  

Старый жук Мольтке, проработавший на фирме чуть ли не со времен Теслы, напутствовал меня перед отъездом: Дай им вволю покуражиться и покривляться… Они иначе не могут, поверь, тут нет ничего личного. Половину тысячелетия были холопами султана. Теперь разыгрывают из себя султанов сами. Уверяю тебя, после твоего отъезда они внимательно прочитают наши предложения и, скорее всего, потихоньку их реализуют. А потом – естественно – расхвалят себя до небес на годовом собрании. Работники они неплохие, и стоят не дорого… ради этого можно и потерпеть. Когда наши боссы навещают Стамбул, один из них, ну этот, толстый, водит их в баню с девочками и мальчиками. Это его единственная обязанность на фабрике. Я, грешник, тоже бывал с ним в бане… незабываемые впечатления…  

…  

Сели в Братиславе без проблем. Мягко, как на травку.  

Капитан объявил, что пассажиры, летящие в Берлин, могут остаться на борту. Вышла из самолета только одна шумная группа местных рыбаков-спиннингистов, проведшая две недели на побережье Мраморного моря. Человек двадцать пять. Весь полет до Братиславы они обсуждали свои рыболовные подвиги, показывали друг другу и соседям собственноручно сделанные блесны и фотографии улова. Почти все пойманные словаками рыбы были иглобрюхами, знаменитыми японскими фугу, безумно вкусными и ядовитыми. Я и не знал, что они водятся в Мраморном море. Благоразумные спиннингисты фугу не ели, а, предварительно сфотографировав для славы и потомства, бросали в море. Ели они запеченных в собственном соку в алюминиевой фольге сибасов и местный шашлык.  

Минут через тридцать в самолет вошли новые пассажиры, молодые ребята, летящие в Берлин, чтобы насладиться наркотой и разнузданным сексом в знаменитом техноклубе Бернхайн (они громко говорили об этом по-английски, неправильно произнося название клуба), желтый тягач оттащил нас от здания аэропорта, самолет включил двигатели и покатил своим ходом к взлетной полосе.  

В этот момент мной овладело скверное предчувствие. Да такое сильное… до спазмов в горле. И с видениями. Как в известном фильме. Но мужества на то, чтобы сорвать вылет и со скандалом покинуть самолет, у меня не нашлось.  

…  

Мы взлетели.  

Спокойно и ровно набирали высоту. Я смотрел в иллюминатор, пытался понять, в какую сторону мы летим. Понял и не поверил себе. Вместо того, чтобы лететь на северо-запад, мы явно летели на северо-восток. В сторону Татр. Их синеватые вершины, частично покрытые снегом, уже показались впереди, на горизонте. Видно было и пирамидальную вершину легендарного Кривана, покрытого как шапкой белой тучкой.  

И тут…  

Самолет как будто налетел на невидимую преграду в воздухе, пронзил ее… и мы оказались в пространстве, в котором все было не так…  

Рутинные законы аэродинамики и гравитации тут похоже не действовали. Свет преломлялся и отражался как-то криво. Звуки замедлились. Дышать стало трудно. Мысли плясали. Чувства прыгали.  

Наш Боинг неправдоподобно быстро затормозил… остановился в воздухе, задергался, как пойманная рыба в сети, оба его двигателя поперхнулись, закашлялись… затем выплюнули из себя длинные оранжево-розовые огненные струи, запылали, раскололись, их обломки отделились от крыльев. Непонятная сила унесла их куда-то в бок. А наше воздушное судно завалилось на левое крыло, а затем резко пошло вниз по неширокой спирали. Штопор?  

Гибель наша была теперь вопросом времени. Пассажиры поняли это и закричали.  

От резкого перепада давления внутри салона я почти оглох.  

Я не знал, что делают перед смертью. Почему-то глупо рассмеялся. Жизнь давно мне осточертела, но погибать вот так… врезавшись в землю в дурацкой туристической леталке… все-таки не хотелось. Паршивая смерть. Хотя…  

Сейчас, сейчас…  

Через несколько секунд мы уже видели крыши… совсем близко под нами. На одной из них я заметил одетого в черное трубочиста, похожего на черта. Он смотрел на нас. Рот его был открыт, розовые губы дрожали. Правой рукой он показывал нам средний палец.  

В последний момент произошло чудо. Пилотам удалось остановить падение и выровнять самолет. И мы неестественно медленно летели над маленьким городком, сбивая крыльями трубы, старинные телевизионные антенны и голубятни и теряя винглеты, элероны и закрылки.  

А потом нырнули вниз. На улицу.  

Самолет… как ракета или серебристый автобус… парил какое-то время между домами. Так по крайней мере мне казалось. И парение это почему-то вызывало во мне эйфорию. Мне хотелось, чтобы оно никогда не кончалось.  

Возможно это удивительное ощущение стало следствием неправильного восприятия времени. Мои парализованные страхом нервы не транспортировали, а задерживали сигналы, посылаемые глазами мозгу. Или пораженный ужасом мозг сам себя наркотизировал, кто знает....  

Мы приземлились. Упали. Грохнулись. Разбились.  

Переломанный в нескольких местах фюзеляж лежал на развороченной мостовой. Из-под его брюха выбивался огонь.  

Раненый капитан нашел в себе силы прокричать: Топливные баки сейчас взорвутся. Бегите! Спасайтесь!  

Второй пилот был мертв.  

Капитан и одна, пережившая падение стюардесса, попытались открыть запасные выходы. Но им не дали это сделать обезумевшие от страха люди, устремившиеся к главному, открывшемуся при ударе о землю, выходу.  

Вторая стюардесса лежала недалеко от меня в неприличной позе. Мертвая. Грудь и шея ее была проткнуты ребристой алюминиевой палкой.  

Первыми из самолета выпрыгнули как зайчики молодые люди, летящие в Берлин. Они прошли к выходу – в прямом смысле – по головам остальных пассажиров. За ними вышли мы. Их… нас… было не так уж много. Человек двадцать. Остальные или погибли во время приземления, или были тяжело ранены, не могли передвигаться. Все они и те, кто решил с ними остаться или пытался помочь, задохнулись или заживо сгорели.  

Люди торопливо отбегали от самолета… оглядывались. Хватались за голову.  

Взрыв топливных баков произошел через десять или двенадцать секунд после того, как я покинул салон. Успел отбежать и инстинктивно спрятаться за старомодным газетным киоском. Киоск как будто облили из огромного ведра горящим керосином. Но на меня упали только три или четыре случайные капли. Пробежал, почти без дыхания, еще метров пятьдесят. Упал. Ударился головой о фонарный столб.  

Тут ко мне вернулся слух. Я услышал истошные крики гибнущих в огне людей, чудовищный скрежет, грохот, треск и гул катастрофы. В нос ударил запах керосина и горящей пластмассы.  

********************************  

Ко мне подскочила какая-то тень. Заговорила со мной на незнакомом языке. Почему-то я ее понял. Позже догадался почему. Это был идиш, язык моих предков.  

– Господин, господин, тут нельзя лежать… опасно.  

Тень потихоньку превратилась в мальчика лет двенадцати с бледным лицом. В рваном пальто, кепке, коротких штанишках, старомодных башмаках и дырявых гетрах. Где-то я его видел.  

Он схватил меня за руку и потянул. Я дал ему увести меня с улицы.  

Мы шли по узенькому проходу между стенами, заросшими плющом. Несколько раз поворачивали. Миновали дюжину дворов и небольших площадей.  

Вышли на пустынную улицу. Тут спутник мой меня покинул. Исчез.  

Я прислушался.  

К моему удивлению – ничего кроме обычного кряхтения и похрустывания вечернего города не услышал. Ни грохота, ни гула, ни сирен пожарных или скорой помощи.  

Не увидел и отблесков пламени в окнах верхних этажей.  

Безлунные небеса надо мной не были багровыми… чернели… звезды – крупные и яркие, как в пустыне или открытом море. Знакомые созвездия я не нашел.  

В воздухе не пахло пожарищем.  

Невольно подумал: А случилась ли на самом деле эта катастрофа? Или тебе все это привиделось? Криван, крыши, трубочист, горящий самолет, мальчик в пальто… А на самом деле ты еще в Стамбуле, спишь пьяный и усталый после посещения турецкой бани на своей кровати в номере с видом на Босфор. И тебе снится страшный сон.  

Прилег на нечистую лавочку под огромным каштаном. И потерял себя.  

…  

Нашел себя я в городе, в котором вырос, рядом с семнадцатиэтажным домом, в котором жил в детстве.  

Зашел в подъезд. Тут в квартире на восьмом этаже доживали жизнь мои бабушка и дедушка. Я не один, а с милой подругой. Мы ищем место, где можно побыть наедине.  

Бабушка и дедушка давно умерли, они не будут мешать. В кармане у меня ключ от их пустой квартиры.  

В подъезде темно. Мы слышим какое-то копошение, топот…  

Вот, заиграли невидимые скрипки и арфы…  

Синеватые фигуры с прозрачными телами запели знаменитую баркаролу Оффенбаха «Прекрасна ночь, о ночь любви».  

Подруга моя дрожит.  

Оба лифта не работают. Мы поднимаемся по лестнице на восьмой этаж.  

Я долго не могу найти замочную скважину. Наконец открываю дверь.  

Мы входим. И тут же сливаемся в страстном поцелуе.  

Веду свою возлюбленную в гостиную, там широкая софа.  

В гостиной все так, как раньше. Два золотистых кресла, журнальный столик между ними. Книжные полки от пола до потолка. Телевизор и софа. Фотографии на стенах.  

Мы быстро скидываем одежду, но…  

Но на софе уже лежат два человека. Обнявшиеся их тела медленно материализуются у нас на глазах. Это два глубоких старика. Страшных, нагих, кожа да кости… похожих на ощипанных мертвых петухов.  

Один из них – мой дедушка, другой – архитектор, добрый его знакомый. Дедушка часто гулял с ним в последние годы жизни по аллеям вокруг главного здания МГУ, старики вспоминали тридцатые годы, совместную работу на строительстве военных заводов на Дальнем Востоке, войну и страшное послевоенное время.  

Дедушка пристально смотрит на меня, глаза его в темноте посверкивают. Архитектор индифферентно уставился в потолок. Тишина мучительна, нам стыдно, неловко…  

Наконец дедушка заговорил. Не своим… скрипучим и жутким голосом.  

– Вот и пожаловал наконец мой дорогой внучек проведать дедушку. После стольких лет... Какая честь, какая радость! И не один, а с красавицей. Улик, посмотри, какая у него краля. Ты в юности любил худеньких. А мне всегда нравились дамы пополнее. Ну что же, коли мы собрались тут все вместе, пора ужинать.  

Идем на кухню. Сковородка уже скворчит, на столе – разделочная доска и длинный острый нож. Мы должны вынуть говядину из холодильника, разрезать на куски в два сантиметра толщиной и зажарить.  

Но, какое разочарование! Мясо все еще лежит в камере глубокой заморозки. Твердое как гранит.  

Я громко объявляю: Мясо не разморожено. Ужин отменяется.  

Дедушка подходит ко мне (я вижу сквозь кожу его кости), обнимает и шепчет мне в ухо: Мясо не разморожено? Тогда срежь нам с Уликом кусочки пожирнее с твоей красотки! С ребрышек или с бедер. Парное мясо лучше всего. Так говорили зеки. Сказочно вкусно!  

Я в ужасе отталкиваю его от себя. Он падает и разлетается на кусочки, как гипсовая статуя.  

Неожиданно я слышу голос бабушки. Она говорит: Сынок, зачем ты убил дедушку? Кто теперь позаботится обо мне? Я умру от одиночества и тоски. Куда я подевала ингалятор? Вот-вот начнется приступ.  

И я ищу и ищу ингалятор… один в пустой жуткой квартире.  

…  

Очнулся я все на той же лавочке, на улице неизвестного мне городка. Звезды все также сияли на небе. Ожоги саднили кожу. Мысли все еще плясали.  

Мальчик в пальто и гетрах потянул меня за руку и сказал тихо: Пойдем, пойдем. Некогда дрыхнуть. Я надеюсь, твой дурацкий самолет не потревожил их.  

– Кого, кого, не потревожил?  

– Он не знает. Конечно он не знает. Откуда ему знать? Он же оттуда.  

– Откуда, оттуда?  

– Долго объяснять. Если хочешь сохранить жизнь, иди за мной и молчи. Ничему не удивляйся, просто иди. А когда я скажу – прячься, то прячься.  

– Ладно, ладно, понял.  

Пошел за маленьким нахалом. Что мне еще оставалось делать?  

Мы прошли несколько кварталов по безлюдным улицам. Я не удержался и тихо спросил моего провожатого: Почему все окна темные и фонари не горят?  

– Поймешь позже.  

– А где машины, транспорт?  

– Тут ничего этого нет.  

– И магазинов нет?  

– Нет.  

– А люди есть тут? Кто живет в этих домах?  

– Люди? Кто это?  

– Люди… как ты да я.  

– А разве ты человек?  

– А кто я по-твоему?  

– Лучше тебе этого не знать.  

…  

Издалека послышалась немыслимо фальшивая маршевая музыка, исполняемая на духовых инструментах, и барабанная дробь. К нам явно приближалась какая-то процессия.  

Мальчик тут же завел меня в темную арку и прошептал: Слейся со стеной. Не смотри.  

Любопытство пересилило страх. Я прижался к внутренней стене арки у самого выхода. Оттуда я видел улицу. И вскоре был вознагражден удивительным зрелищем.  

Судя по усилившемуся до боли в ушах реву и блеянью труб, процессия подошла к нашему укрытию.  

Возглавляло ее большое белое яйцо неправильной формы. Оно катилось по мостовой само собой. Я почувствовал, что в этом яйце – кто-то или что-то сидит. И это что-то знало, что я смотрю на него. И было готово расколоть яйцо и напасть.  

После яйца по улице проехала верхом на огромном петухе голая беременная женщина… глаза ее были украшены ужасными бельмами, но она видела. Толстые, похожие на человеческие, ноги петуха были обуты в деревянные голландские башмаки.  

Беременная медленно повернула голову ко мне и погрозила пальцем. Я вжался в стену.  

За беременной шло странное чудовище – вроде бы черепаха, но с овечьими ногами и головой варана. Длинные его уши… доставали до брусчатки. Во рту варанья голова держала колокольчик. На размалеванном панцире черепахи сидела отвратительная уродка-демоница. Она дудела в длинную, изогнутую дудку, из которой валил дым. За черепахой шли демоны-музыканты, один другого причудливее и страшнее…  

За музыкантами катилась колоссальная позеленевшая дубовая бочка без крышки. Катили ее демоны в доспехах рыцарей. Все какие-то неправильные, уродливые, жуткие… В бочке корячились обнаженные люди, оттуда доносились стоны и крики. Внутренняя поверхность бочки была утыкана длинными металлическими шипами. Они приносили людям в бочке немыслимые страдания.  

Внезапно ко мне подскочил рогатый демон с рыбьей головой. В рыцарских доспехах. Он вежливо поклонился… затем положил трехпалую лапу мне на плечо и моя одежда и обувь, как по волшебству, исчезли, а мое лицо превратилось в шакалью морду. Я был теперь, как и он, облачен в средневековые рыцарские доспехи. На голове у меня был шлем с выпуклым забралом. В левой руке – алебарда. Правая нога – босая, а левая – в кувшине. На спине у меня вырос горб.  

Идти было не легко. Но я бодро пошел вместе с остальными, то и дело толкая зеленоватую бочку и клацая редкими зубами.