В темноте

Тело казалось невесомым и немножко не своим. Глаза еле открылись, но мне тут же пришлось их зажмурить от продравшихся сквозь шторы лучей солнца. Погода была какой-то праздничной, что удивительно середины сентября. Повернешь голову, а там, в щелке между тюлевыми шторами, проглядываются красно-желтые кляксы листьев, танцующих вальс на ветру. На самом деле весь мир был простыми кляксами, пока я не нашел очки и не завалился обратно в кровать. Минутная слабость, и я уже зарылся обратно в теплое, почти родное одеяло. Нет, всё же стоит поесть. С кухни доносится сладкий запах подгоревших маминых блинов и тихая медитативная музычка.  

— Сашка, вставай! — мама как обычно колдует в своем кремовом переднике и улыбается миру. Улыбается, не смотря на то, что только неделю назад пришла с поминок отца и тихо выла в подушку. А я сидел тогда, как идиот, и не знал, как к ней подступиться, да даже самому себе помочь не мог, а только жевал пальцы так, что на них до сих пор остаются синяки. Когда-то мы были семьей. Единым целым. Но два года назад всё это попросту раскололось, распалось на осколки, сгнило. Теперь мы только притворяемся семьей, а на деле  — два недо-человека. Мы пустые, но мы живем. Живем, потому что хотим и потому что должны сами себе. Пятки неприятно обожгло холодом плитки, которой был выстелен почти весь наш дом. Ларси терлась об ноги и мурлыкала как трактор, но я то знал, что свою порцию корма она уже получила и теперь только подлизывается ко мне.  — Твои любимые блинчики,  — пробормотала мама улыбаясь — Ты, кстати, когда олимпиаду-то пишешь? Может пригласить Давыдову, чтобы она с тобой позанималась? — сказала она, не дав мне отправить первый кусок блина в рот. Перед глазами сразу всплыл образ дряхлой старушки, закутанной в миллион шалей и вещающей старческим голосом о пользе учения и вреде телефонов.  — Нет, мам, спасибо, не надо. Я и без этого неплохо понимаю математику,  — на последней фразе я дернулся, вспомнив про сегодняшнюю контрольную и то, что списать мне никто не даст… Особенно если не задобрить какую-нибудь отличницу шоколадкой. Я знаю математику, ну конечно знаю! Правда на уровне начальной школы…  — Ну, как хочешь,  — мама пожала плечами и уставилась в окно, а я всё хотел побыстрее слинять отсюда, всё-таки не хотелось схлопотать трояк в начале года. И слинял ведь почти, не получив наставлений на тему надетой шапки и школьной формы, но споткнулся на выходе из квартиры об откуда-то взявшийся ботинок и распластался на полу.  — Не забудь взять денег на питание! Не вздумай кусочничать бутербродами! — и чем это плохи бутеры? Ну ладно, невозможно отказаться от оставленных на столовую двух сотен рублей, на них и куплю пятерку. Хотя надо бы мне взяться за учебу, но пока времени нет. Да и нужно ли это сейчас? Пропахший сыростью и грязью подъезд остался позади, а солнце обдавало слабеющим жаром, который вот-вот должен был смениться теплым, но освежающим дождем. Ветер задувал в лицо пыль, но на душе было по-странному радостно. Я шел по мостовой, спотыкаясь о бордюр, а в голове мелькали философские мысли о том, как же всё-таки странно всё было в этой жизни устроено. Что-то теряешь, что-то обретаешь и это всё в безумной круговерти жизненных событий и иллюзий сознания, в безумии. Но безумие — это всё равно в какой-то степени хорошо. По крайней мере до того момента, как переступишь порог школы. Там отовсюду начинают появляться вездесущие, раздражающие своим наплевательским поведением люди. То плечом толкнут, то на ногу наступят, а как им замечание, так всё — пропали твои нервы. Вот уж адское место, ничего не сказать. Куртки кислотного цвета и «тяжелые» по сравнению с первоклашками портфели напрягали, а уж лицо охранника, покосившегося на меня отнюдь не добрым взглядом за то, что я опять забыл карточку, и вовсе удручал. Наше бешеное стадо, наверное, уже расселось в кабинете и трясется перед контрольной, а я тут…  — Гридин, ну вот и что из таких как ты вырастет? — причитала помощница вахтера — этакая привычная бабка-Шапокляк, но весом килограмм под сотню и ужасным скрипучим голосом. Ну чего уж тут сделаешь: гениальные люди в какой-то степени со странностями. Хотя я не гениален, а странность возведена в абсолют, но какая, в общем-то, разница?  — Великий поэт, Анна Викторовна. — Еще скажи художник! Ага! Живо дуй в класс, а карта чтоб завтра же была,  — она проскрипела это с особенным ехидством, а в подтверждение её словам охранник покачал головой, на которой проглядывались седые пряди и я еще раз убедился в том, что не стоит связываться с людьми, которые настолько одиноки, что образуют слаженную пару, которая будучи вместе готова свернуть мир, но при этом они несчастны. Бесконечная череда серо-желтых комнат протянулась до самого конца коридора, который заполонила чертова куча старшеклассников, загородивших почти весь проход к кабинету химии. Пришлось протискиваться между людьми, пару раз чуть было не припечатавшись к полу носом и не сбив при этом идущую впереди химичку. Химичка по внешнему виду представляла из себя ученицу средней школы, но кричать она умела погромче директора, так что попадаться ей на глаза, зная, как она не любит появляющихся в последнюю минуту учеников было делом рискованным. Вот и проскальзываю я теперь по стенке, в надежде с этой стенкой слиться. А в идеале бы пройти сквозь неёе и попасть прямиков в класс. Но способности телепортации у меня, к сожалению, нет. Кабинет встретил ярким светом люминесцентной лампочки и запахом гари, который в общем-то был привычен для этого места.  — Виииктор! — Кирилл, мой друг детства, а по совместительству и хитрый прохвост, разбирающийся в химии как Менделеев протянул фразу нарочито медленно и дружески стукнул по плечу, правда так, что я чуть было не свалился на стол с препаратами.  — Виииктор! — за спиной раздался заставивший подскочить и в мгновение перенестись к своей парте почти детский, но угрожающий даже в одном слове голос химички.  — Тааакс — она выразительно покопалась в журнале и поправила съехавшие на нос черные очки — А вот ты-то мне, Гридин, и ответишь, что мы получаем при взаимодействии лития с кислородом — почти радостно выкрикнула она, а очки снова оказались на переносице. Литий, литий… Литий! Да откуда ж я знать-то могу, как он взаимодействует и с чем. Перооксид? Или что? Так, ну ладно, проверенный способ просто ткнуть пальцем в небо и дело с концом. Чем слушать это выразительнейшее молчание учительницы и одноклассников всё лучше:  — Оксид лития…  — Не прошло и года! — очки держались уже на самом кончике носа, рискуя упасть на пол. Она повернулась к доске и хмыкнув в своей привычной манере вывела формулу, понятную, судя по этим прискорбным лицам окружающих, только Кириллу. Хотя, если представить, что 4 Li+О²=2 LiО² — это 4 девушки, в компанию к которым добавляется квадратный кислород-парень, от которого две девушки тут же убежали, то всё становится вполне себе понятно и просто. Конечно. Так, что-то я не о том думаю. Надо бы собраться с мыслями и хоть как-то вытерпеть это урок. А время тянется как резинка у рогатки, которой обычно я окна разбивал. Хорошо было бы и сейчас побегать по двору с босыми перепачканными в грязи ногами, задорным улыбкой и взглядом, полным надежд. Сам взгляд как у кота из Шрека никуда не делся, но перестал быть таким наивным, что ль. Да и кто останется по-детски доверчивым, если есть столько разных людей, ситуаций, событий, характеров, мнений, которые тебя закаляют и меняют. Так, что-то я не о том думаю. Вернемся к нашим баранам, то есть к записыванию формулы взаимодействия лития с другими химическими веществами… Наши оставшиеся девушки воспламеняются при соприкосновении с кислородом, а с водой бурной реакции не последует, они лишь будут плавать на поверхности. Они распаляются от любой мелочи, но если их угомонить станут беспомощны и покорны. Всё, запомнил, кажется. Теперь бы еще умудриться всё это правильно записать… Уф, наконец-то звонок. Он хоть и пронзительный, но в этом случае всё хорошо, что означает отдых. А если точнее, то острую необходимость бежать в столовую и отвоевывать там чай. Задев по пути стул ногой я чуть было не упал, но так ли это важно, когда на кону почти единственная возможность почаёвничать? Толпа из мелких и вполне рослых двигалась нескладно и всё норовила вдавить меня в стену или скрипучие двери классов. Но нет уж. Не на того напали, чтоб я то, Гридин, уступил кому-то место. Пролезать пришлось Растолкать бы их, да только рост у меня, ну не выразительный, и всё тут. Подумаешь, метр пятьдесят восемь — зато по статистике жить буду дольше.  

— Чего тебе?.. — промычала буфетчица, у которой сегодня явно было не самое лучшее настроение. Да и тушь по щекам размазалась. Ну точно, значит плакала. Интересно — а почему?  — Чай! — пришлось вытерпеть ёё недовольный, почти ненавидящий, но измученный взгляд, чтобы в руках оказалась кружка пахнущего сахаром и лимонной коркой еще не остывшего, практически горячего чая. Когда «кипяток» с привкусом сладости коснулся губ мне показалось, что изчезли всё постороннее движение, шум, канитель, а на смену этому пришло умиротворение, и существую сейчас только я и мой собственный мир, который можно увидеть, только если закрыть глаза. Просто покой. Ценю такие минуты, когда можно забыть про проблемы и расслабиться. Даже если я сейчас в толпе старшеклассников, а им без разницы, сидит ли кто-нибудь за столами, между которых они маневрируют. Но даже это сейчас такая мелочь… Лимонная долька скатилася по стенке чашки и чуть было не упала мне на нос. И точно упала бы, если б прозвеневший звонок не заставил побежать на урок. Математика, к черту. И как я напишу контрольную? Ладно, разберусь как-нибудь. Все люди медленно распределялись по классам и становилось всё свободнее. Путь по лестницам вприпрыжку был для меня обычным делом, но я всё же умудрился споткнуться и рухнуть перед самым пролетом в ноги какому-то младшекласснику  — Аккуратней, дяденька! — малыш засмеялся и отошел в угол, а потом и вовсе достал тетрадь и записал что-то, наблюдая за тем, как я корчась от не самых приятных ощущений в коленках, на которые я и приземлился, пытаюсь встать. Но дяденька — это конечно комплимент. А мальчишка, наверное, сейчас пишет, о том, что «взрослые"тоже бывают неуклюжи и нелепы, тоже опаздывают на уроки и бездельничают. Но мне то контрольную никто не отменял, так что руки в ноги и вперед, а еще одно такое падение и фразу можно будет воспринимать в прямом смысле. И снова пришлось бежать по коридорам. Кабинет математики был не просто серо-желтым, а натурально белесым и огромные шкафы с книгами ни чуть его не украшали. Книги эти были, не столько о математике, сколько об образовании и законах, и уверен, если спросить о них математичку она с легкостью раскажет, например, историю конституции.  — Извините за опоздание! — почти выкрикнул я ввалившись в кабинет и борясь с отдышкой.  — Мг, проходи, только быстро… — пробубнила учительница и продолжила копаться в листах с вариантами контрольных. Контрольная обешала быть сложной. Класс притих и готов был, кажется, на всё, только б эта пытка прекратилась, а Кирилл, как всегда сверкал лучезарной улыбкой во все 32 пломбы. Свободные места, как на зло, были только на последней парте, с заядлыми двоечниками, от которых толку нет. Как и у меня выбора. Вот и плюхнулся я на парту рядом с Юрием, который бесцельно грыз карандаш и бормотал себе под нос о том, чтобы я не занимал его половину парты, чего я делать и не собирался. Наверное. Математичка стала напевать себе под нос какую-то старомодную песню про грусть и печаль, которая лучше всего олицетворяла всё происходящее. Перед тетрадью оказался чуть помятный, но белый лист с не слишком понятными уравнениями, но решить их можно, надо только постараться, только и всего, да. Вот и грыз я карандаш весь урок, но под конец, на третьем исписанном листе черновика всё начало складываться в полноценное и довольно простое равенство. Звонок. Вот уж когда начинаешь проклинать перемены, так это тогда, когда что-то не успеваешь, а тебя еще и отвлекают крики одноклассников, уходящих из кабинета.  — Сдаем работы! — пропела учительница и помахала перед моим носом желтой указкой. Как же хотелось на неё разозлиться, крикнуть о том, что я знаю как решить, решил, но не записал. Но таковы правила. Лишний раз лучше не спорить со старшими — зачем подрывать доверие? Устало откинувшись на стул я сдал сделанный на 2/3 тест и пополз в столовую закусывать пирожком и снова думать, а может и просто страдать фигней. Остальные нескончаемые 6 уроков были серой массой из монотонный речи, жестов, слов, от которых хотелось поспать, или как минимум прилечь на парту носом, чтоб не видеть лица, говорящие о важности и непоколебимости исторических событий, пунктуации и соблюдения размеров стиха. Всё относительно, разве нельзя понять? У каждого человека был и будет собственный взгляд на то время, в которое он живет, но опираться на чье-то мнение даже не составляя собственного — неразумно и глупо. Хотя как это объяснишь одноклассникам, для которых важна лишь оценка, а не знание? Но наконец я был свободен от оков школы, а возможность отдохнуть, поспать, да порисовать, в конце концов маячила всё ближе. Светофор приветливо мигнул зеленым. Шаги сменяли друг друга ни чуть не удивляя легкой дрожью в коленях после стольких часов сидения за столом. Меня оглушил свист шин, а через секунду стало невозможно дышать. Удар и застилающая всё темнота. Сознание отключается и полностью подчиняется невыразимой боли… Не уверен, жив я или мёртв, но так или иначе россказни про свет в конце туннеля — бред. Какой там туннель, вообще ни зги не видно. Только я, кажется, в больнице. Мерное пиканье аппаратов и резкий, раздражающий запах спирта. Авария? Во всем теле боль, причём такая, что невозможно терпеть, да и на лице повязка, раздражающая настолько, что хочется расчихаться. Значит жив. Уже хоть что-то. Не уверен, правда, что что-то хорошее. Нечто над ухом запикало непростительно громко, послышался скрежет ботинок о пол.  — Гридин? Очнулся? — женский немного грубый голос вкрадывался в мозг и эхом отражался от черепной коробки. Вот бывают же такие женщины — не женщины, а граммофоны…  — Да… — связки не слушаются и выдают что-то хриплое. Она подбежала ко мне, всё так же стуча ботинками и нажимала какие-то кнопки, звала кого-то… Мысли путались, танцуя и отбивая свой набат ударами по нервам.  — А что со мной? — язык еле ворочается, а голова и вовсе как на всех уроках — чумная…  — Тебя сбила машина и ты… Зрение потерял, очки разбились… От твоих глаз и лица вообще мало что осталось… В тот момент внутри что-то рухнуло. Смысл слов доходил с трудом. Как так? Да нет, это просто сон. Сон… Который закончится? Он не может не закончиться. Всё рано или поздно будет хорошо. Не так ли?  — Здравствуй,  — проговорил мужской бас приближающийся к кровати. — Как ты? А я не мог ничего ответить. Что должен сказать человек, который предполагаемо ослеп? Весь мир звенел в ушах, и казалось барабанные перепонки скоро не выдержат. А ведь действительно. Я не могу моргать. И под тем, что фактически является веками как-то горячо и пусто… Все надежды и мечты прогорели спичкой, брошенной в камин.  — Саша, я сожалею… — говорит мужской бас, поправляющий пластиковые прохладные трубки, впиханные в мою несчастную руку.  — Нет… — я не могу в это поверить. Неужели так просто можно лишиться всего? Да так же не бывает! Голова болит. Раскалывается и расслаивается. Страх растекается по венам вместе с кровью. Хочется забиться в угол, уйти куда угодно, как можно дальше, забыть этот день как страшный сон, но всё бесполезно. Я уже точно не буду таким, как прежде. Всё как и в день смерти отца, сломалось быстро и даже незаметно для кого-то.  — Отдохни. Твоя мама придет к вечеру,  — говорит женский голос и удаляется со своими чертовыми ботинками. А я и не слышал. Мама? Она не переживет этого, просто не сможет. Сначала отец, теперь я… Нет, нет, нет…  — Который сейчас день и час?.. — спрашиваю, заливаясь в истерическом хохоте. Почему? Абсурд всей ситуации смешит, просто шел в школу ведь, просто шел. В чёртову. Школу.  — Девятое сентября, полдень,  — прохрипел бас, ходящий из стороны в сторону по палате. Три дня. Три дня я был то ли в коме, то ли без сознания. Девятое сентября. Три девятки. Три «счастливых» числа, сломавших мне жизнь. И этот некто, сломавший мне жизнь. Хотя правильней было бы сказать нелюдь. Хочется спать и снова увидеть хоть какие-нибудь сны. Не важно — серые, красочные или и вовсе кошмары, наплевать. Сны уведут от реальности, в которой сейчас так плохо.  

Перед глазами всё металось и крутилось. Белые мухи, полосы, кляксы во всепоглощающей темноте. И я в эпицентре. Меня засасывает в эту бездну. По коже с отчаянным свистом дует ветер, становится всё холоднее. Я зову на помощь, но из горла не выходит крик. Пытаюсь закрыть глаза, но не могу. Я просто пленник этого кошмара, который стал реальностью. Всё резко прекратилось с хлопком двери и безумным криком. Кричала, конечно, мама. Я помню, помню этот крик. Она так кричала, когда узнала о том, что сердце папы остановилось, швырнула тарелку в стену, а я услышал и прибежал испугавшись, а дальше помню только, как избивал кулаками стену раздирая костяшки в кровь, а учителям врал, что на боксе так отделали. Мама кинулась на меня и плакала, плакала, плакала. Мне было больно. Не только от её судорожных «объятий», но и от того, что я слышу её слезы и даже примерно представляю её вид. Потрепанный деловой костюм, потекший макияж, и много слёз, стекающих по щекам прозрачно-черными струйками, этот взгляд щенка, которого принесли усыплять и запрятанная в глубине глаз злость.  — Саша, Сашенька, Саша! Этот ублюдок ответит… — она визжала, начиная колотить мне по груди, а потом перешла на шёпот, потом снова надрывая голос выла. Я больше так не мог. Хотелось реветь, лезть на стену, да всё что угодно, только бы хоть ненадолго забыть. «Этот ублюдок ответит»… Если он и ответит, то это не вернет мне зрение. Мне очень хочется точно так же лишить его смысла и света жизни. Но у меня не получится. Мама пыталась еще говорить, но прибежали врачи. Она всё кричала, что не оставит меня больше ни на секунду, но её увели. Почти вытолкали её, слабую и беззащитную, не повинную ни в чем, а мне сказали это неправдоподобное слово «Держись». Что значит держаться? Не сходить с ума? Да я, кажется, сошел с ума еще тогда, когда очнулся, если не тогда, когда родился. Простить этого человека? А имеет ли это смысл? Я ненавижу его. Не-на-ви-жу. И буду ненавидеть всю оставшуюся жизнь, но это ничего не изменит. Не поддаваться горю? Как? Даже мать, всегда сильная, сейчас вот такая. Её наверняка и до этого вывели, раз она не появилась еще когда я очнулся, а только спустя полчаса. Счёт времени никак не отследить, не занять себя чем-то, не спросить, а каждое движение причиняет страдания. И я всё еще смотрю в анархию вечной темноты. Теперь, видимо, действительно вечной. С улицы доносятся гудки машин. Раньше я этого не замечал. Наверное, обостряются другие чувства. Раньше я считал, что хороший слух — способность как у супергероев, но, видно, за всё в этой жизни необходимо платить. Простыня кажется куда жестче и неуютнее. Снова клонит в непроглядно-страшное затмение. Я не хочу засыпать, чтобы снова попасться в ловушку своего сознания, но и остаться один-на-один со своими мыслями и том, что это конец еще хуже. Это не конец, ну конечно нет, но мои кошмары считают иначе. Эти мысли меня съедают. Я не хочу так думать, но это не отпускает. Не отпускает страх этой темноты. Что меня ждет? Инвалидность и сидение на шее матери? Я не хочу так. Не хочу быть беспомощной марионеткой в руках судьбы. Но передо мной снова эта плеяда белых штрихов и проваливающийся пол. Если, конечно, это можно назвать полом. Скорее стекло, которое раскалывается, расходясь крупными трещинами. И я падаю в пропасть. В пропасть, полную жидкой темноты. В легких кончается воздух, а органы как будто связаны узлом. Сплю ли я или уже проснулся? Не знаю. Знаю только, что упал в темноту и она меня поглотила так же, как и утопленников. Что голова стала легче, и что мама пришла. Она стоит в углу и смотрит, стараясь не издать ни звука, но я узнал её. Только она может так дышать — нервно и тепло. Она подходит и гладит меня по волосам. А меня дрожь пробирает. Слёзы не катятся, конечно. Как глупо ждать слёз от себя сейчас… Она уходит, сглатывая всхлипы и пошаркивая кроссовками в бахилах, а я резко понимаю, что внутри уже мёртв. Мне незачем жить без зрения. Но маму жалко. Она же так меня любит, и потерю сына просто не выдержит. Хотя я так думаю только пока мне вкалывают успокоительные, а их точно вкалывают, я уверен… Иначе бы я разнес тут всё к чертям во время панических атак, но их нет. Есть только пульсирующая мысль о том, что этот мир в красках я больше не увижу. А потому, наверное, стоит его представить таким, каким он является. У палаты белые стены. Я лежу на кровати, закованный в капельницы, а у кровати точно есть ручки. Где-то в соседней палате плачет маленький ребенок. В углу комнаты, возможно, стоит раковина, ну или каталка с лекарствами. А еще пол немножко вздулся, слышно было, когда врачи проходили и ругались на ремонт, а точнее его отсутствие. Врач заглянул в палату, снова бася:  — Александр? Дай тебя осмотреть. — Как я могу не дать себя осмотреть, ну вот как? Он что-то проверяет, поднимает руки, заставляет напрячь лоб, а потом выдает: — Ты идешь на поправку. Да о чем он?! Какая тут может быть поправка? Я больше не полноценен! Тряпичная безглазая кукла, которую еще в древности заговаривали на порчу! Руки сами сжались на одеяле, а потом и упали от усталости. Я чувствовал себя лучше, но эта постоянная усталость, головная боль, невозможность увидеть хоть что-то, кроме кошмаров, даже во снах убивает. Медленно, но верно меня губит, даже физически. Я снова засыпаю, но на этот раз мне ничего не снится. Темная непроглядная пустота. Именно то, что станет моей реальностью. Пустой и очень холодной. Проснулся я от того, что на мою кровать кто-то облокотился. От него пахло спиртом и чем-то сладким, вроде конфет, а может и торта «Наполеон», который мама покупала в соседнем магазине.  — Хей, привет… — голос парня немного младше меня. То есть ему около четырнадцати, но что он делает здесь? Не хочу никого видеть, но и быть тут один тоже не хочу.  — Привет. — всё же здороваюсь, так как плохой собеседник лучше, чем его отсутствие  — Ты же после ДТП, да? — так наивно это говорит. В какой-то степени даже мило…  — Да. Я ослеп,  — отвечаю, будто это просто факт, как будто отвечаю матери, что купил молоко, а внутри всё сжимается в судорогах.  — А можно я тебя просто обниму? Знаю, что помочь твоему горю не получится, но попробую облегчить твоё состояние,  — он аккуратно прикасается ко мне, и только тут замечаю на его легкой руке гипс. Он просто прижался не отстраняясь. А я бы на его месте даже и не зашел бы. Но он другой. Мягкая теплая кожа и эти пухлые губы где-то на ключицах…  — Опиши себя,  — хочется понять, как он выглядит, этот странный парень.  — Я брюнет, мне шестнадцать и я увлекаюсь музыкой, но неудачно упал с лестницы и вот теперь здесь. Он приподнялся на локтях и положил загипсованную руку так, чтобы я мог полностью её ощупать. Пальцы касались то кожи, то гипса и мне было так хорошо ощущать что-то кроме простыни и ручек кровати! Нога у меня вывихнута, потому мы даже чем-то похожи…  — А я Саша. Рисовал раньше, но теперь, видимо, перестану,  — выдаю я, и будь у меня такая возможность я бы заплакал. Но не получается. Как будто весь мир издевается надо мной. Не имею права даже на слёзы?!  — А я верю, что у тебя получится рисовать даже и так, ты же помнишь всю свою жизнь,  — он и дышит. Теплое сбивчивое дыхание попадает на руку и скапливается в пальцах. А я не верю, но… Почему-то ощущая это дыхание мне хочется наплевать на всё. И жить. Но пока я всё равно не могу встать с кровати.  — Скажи, какая на улице погода? — что ж творится за стенами из бесконечных страданий и боли, которые кто-то так правдиво обозвал «больницей», от слова «боль»?  — Пасмурно и серо. Скучно. — Ха-ха. А я ведь уже не увижу это серое небо в своем великолепии спокойной тишины, что так любил. Не увижу ничего.  — Ммм, а солнце видно? Хотя бы сквозь тучи?  — Неа. А может тебе блокнот и карандаш принести? Мне родители передали! — а мне вот ничего не передают, кроме тошнотной больничной еды, да и то не мать, а медсестры.  — А давай, почему бы и нет? — Больничные тапочки унеслись по коридору. А я ведь даже не знаю, в каком отделении лежу. Секунды тянутся как вечность. Он вернется? Да, слишком уж жизнерадостный у него был голосок. А вот и он. Даёт в руки тонкий обгрызенный шестигранный карандаш и блокнотик с акварельной бумагой. Я делаю штрих, вслушиваясь в шорох карандаша и вдруг начинаю плавно двигать грифелем, а перед глазами яркая и будто живая картина туманного неба. Невероятная, почти что сюрреалистичная красота. Парень, стоящий где-то за моей спиной пробормотал:  

— Красиво. Жаль, что ты этого не видишь…  — Вижу. Но не так. Я чувствую ветер, слышу облака, ощущаю холодный туман.  — Ты удивительный,  — говорит так тихо, будто боится, но это не так.  — Можешь сказать, как выглядит тумбочка возле моей кровати? Если она, конечно, вообще есть.  — Есть. Темно-коричневая с разводами, а еще на ней лежит бутылёк спирта, открытый, и много разноцветных таблеток и капсул,  — опять перед глазами картинка. Воспоминания? Фантазия? Иллюзия?  — Закрой, ради всего святого, этот спирт,  — а карандаш снова крутится в чуть не «своих» руках. Вместе с треском крышки запах спирта немного утих.  — Как тебя зовут, кстати? — странно обращаться к человеку не зная его имени.  — Лёша,  — ответил он задумавшись. Видно снова смотрит на мои каракули.  — Я даже не удивлён. Имя соответствует характеру. Оберегаешь, но не ясно от чего — редко такое бывает в природе. Тишину, смешавшуюся с шорохами разрезал крик:  — Алексей! — непередаваемо скрипучий голос медсестры, а может и врача-ординатора.  — Мне пора, пока! — выбежал, забыв про блокнот. А я попытался вспомнить, как выглядит моя собака, Чарли. Милый мопсик, купленный мамой на моё пятнадцатилетие. Линии как-то вырисовывались, но, даже не видя их, мне они совершенно не нравились. Одно дело — четкие геометрические фигуры, а совсем другое — животное с обвисшей кожей и умильными глазами. Но в сон клонило всё сильней. В этот раз сон был просто чудесным. Мне снилось это синее небо, и множество таких неприветливых, строгих высоток и антенн. Но сознание быстро очнулось, стоило только опять услышать плач матери.  — Мам, оставь это,  — говорю я железным тоном, хотя самому бы хотелось реветь так же. Она кивает, как-то исступленно подставляет голову мне под руки, позволяет потрогать прямые каштановые волосы. Она снова шепчет это «Сашка» и дрожит. Съезжает с катушек вместе со мной. Но только по-другому. Я сгораю в тихом одиночестве, она — в громком и заметном отчаянии.  — Я никому не сказала, что ты здесь,  — почти выпаливает она на ходу, глотая воздух, а я удивляюсь. У неё же такая привычка — всё всем разболтать, через некоторое время, правда, но всё же разболтать. Ну да ладно. Я и сам рад, что с жалостью ко мне не относится кто-либо кроме неё. Жалость — самое худшее чувство в человеке, которое не облегчит жизнь никому.  — Хорошо,  — но она меня не слышит. Только и твердит своё «Сашка» и «Зачем же я тебя тогда отпустила?!"А мне это уже и не важно. Не нужно. Жизнь не кончилась, но изменилась уж точно. Примерно с этой мыслью я и существовал те несколько недель, что был в больнице. Рисовал и говорил с Лёшей, которого выписали незадолго до меня. Мать всё так же убивалась, приходя по нескольку раз в день, а я постепенно учился ходить. Помню, какими же неприятными оказались больничные тапочки — шершаво-колючие. Как первые шаги на травмированной, но, как оказалось, вставленной в правильное положение еще при операции ноге были сложными, будто она была мягкой и норовила прогнуться каждый раз, когда на неё наступаешь. Помню, как врачи сняли повязку с глаз. Ничего не изменилось, но ничто уже больше не сковывало. Они сказали, теперь мне следует носить темные очки, чтобы как минимум не пугать прохожих и поберечь нос, так как собирали его буквально по кускам. Хорошо же я лицом об асфальт приложился… А я понял, что мало-мальски могу двигаться. Спотыкаясь, иногда даже падая, но совершая шаги ходил по палате и трогал там всё, начиная стенами и заканчивая люминесцентной лампочкой. Алек был со мной рядом и именно это, наверное, и сыграло решающую роль. В его наивности, а может и понимании, была заключена та поддержка, которая дала толчок жить, а не существовать. И я живу, рисуя картины, о которых теперь мне рассказывает мать, сидя на лавочке в парке и вдыхая запах прелой листвы с примесью дождя. Мне остается только вспоминать и рисовать, опираясь на ощущения от старой, невозвратной жизни.  — Как ты себя чувствуешь, Саш? — спрашивает мама, а я на сто процентов уверен, что сейчас по её осунувшемуся лицу бежит слеза.  — Отлично, мам,  — да, я и сам удивлен, но сегодня мне не так уж и плохо. Во всяком случае лучше чем вчера, когда какие-то дети подошли ко мне, сдернули очки и отшатнулись, испугавшись моих шрамов. Мелкие совсем, судя по голосам им около восьми, а еще такие бестактные, но не мне их судить. Я же должен был среагировать, или разбудить маму, уснувшую под боком, и как-то наивно сопевшую в такт очередной мелодии, которая присутствовала в её сне. Теперь мне намного лучше, и даже роза с клумбы сегодня особенная, красивая что ли, нежные лепестки как будто потягиваются, оживая. Хотя всё изменилось, стоило только переступить скрипучий порог дома. Стоило ощутить запах еды и собаки, чуть не накинувшейся на меня, как внутри произошел пожар. Пожар, убивший во мне всю надежду на нормальную и светлую жизнь. Всё полыхало и трескалось в тишине. Пусть я и дошел до комнаты, пару раз ударившись о дверные косяки, пусть и выпил успокоительное, которое дала мне мама, но я опять ничего не чувствовал. Медленно и мучительно страдал. Я страдал, касаясь пальцами ног одеяла, страдал, вспоминая как жил здесь ДО. Я умирал, чувствуя как Ларси трется о мою ногу, а Чарли лает где-то на кухне требуя еды. Я умирал в душе, и знал, что делать это придется сотни и даже тысячи раз. Как-то сам собой нашелся блокнот. Он был изрисован почти полностью, но пара станиц всё же оказались пустыми, хотя я в этом и не уверен. Но рисовать было нечем. Ни карандаша, ни ручки, ничего, что могло бы сгодиться под «кисть». Пришлось подниматься, чуть не падая от закружившейся головы. Руки прошлись по парте, а если точнее, по запылившемуся письменному столу, на котором я какой-то месяц назад делал уроки. А теперь… Но ручка нашлась так же быстро, как и мысли об утраченном счастье. Мне не хватило силы воли дойти до кровати, я смог лишь дотянуться до записной книжки и начать что-то чиркать, рисовать, не контролируя ни линий, ни пальцы. Как будто рисовал не я. Не помню и не знаю что, но мама после этого убивалась слезами. А я утопал в себе. Вся жизнь, с радостями и горестями испарилась, исчезла, а ей на смену пришла холодная обыденность. Я бы мог развиваться, ходить, гулять, но не хотел. Месяц я бессмысленно мотался по квартире, слушая причитания матери, рисуя окружающие вещи, опять же слушая причитания матери уже на рисунки, и лениво пытаясь обучиться читать по найденной в шкафу книге с шрифтом Брайля. Но это оказалось сложно. Точки, которые легко почувствовать, но невозможно понять. Прямо как жизнь. Ощупывал свои шрамы на лбу и носу, теперь уже с горбинкой, и то, что является глазами и иногда так хотелось кричать. Кричать, чтобы избавиться от боли, а отнюдь не за тем, чтобы услышали. И я кричал. И мама тоже. По-разному, в разных местах и разными чувствами. Она кричала на кухне таким высоким голосом, будто ей наплевать на весь мир и на меня тоже. А я скорее рычал в тишину спальни и сам слушал отражавшийся от стен крик. Боль, понимание и вопрос. Почему? Этот вопрос, казалось, обострялся, грыз сознание изнутри, не давая и шанса на покой. Почему это всё происходит? Было холодно и страшно. С кем бы я не находился, я всегда был один. Один. Невидящий. Приходили родственники, прознавшие про меня через мать, и, сочувствуя, хлопали плечу, говорили что-то про «так бывает», но я их не слушал. Так не бывает, но я попробую справиться сам. Я же врал друзьям, что просто уехал с родителями отдыхать, пусть даже ложь близким и съедала меня, пусть даже так, но я не хочу, чтобы еще и они относились ко мне как к неравному. Они так много спорили, кричали про меня, но разобрать их слов не получилось, татарский то я не знаю. А потом мама со всхлипами и, наверное, слезами на глазах повела меня куда-то. Идти по улице опираясь на трость и слышать все эти сотни голосов было сродни пытке. Многие осуждали, а кто-то и говорил моей матери, чтоб она не клянчила деньги, хотя она просто проходила мимо, стараясь оградить меня от людей, которым без особой разницы кого толкать, главное протиснуться в толпе. И что заставило её идти этим путем, а не тихими парками с ворчливыми бабульками? Мне опять нужно в поликлинику или… интернат? Но мысли разбились о подъемник для колясок и множество детских голосов. В душе что-то защемило. Такое количество шумящих детей не может быть ни в одной больнице города. Какая-то женщина допытывалась всей информации то от матери, то от меня, но как таковой её не получила, а в голове у меня теперь только темнота, не дающая думать.  

В этом месте удивительно сильно пахло гремучей смесью чьих-то духов и одеколона, а еще кашей. Да, именно свежей геркулесовой кашей, которую я когда-то любил. Мать обняла меня и это совершенно не было похоже на обычные, и даже на несчастные объятия. Объятья расставания, скорее так. И эта догадка колотилась в груди, бьясь об ребра и переворачивая всё как в центрифуге. Пол медленно уходил из-под ног. Мать уже тихо плакала и бормотала "прости", а я повинуясь шел в неизвестную для меня жизнь. Эта женщина куда-то ведет меня, по всей видимости в медицинский кабинет, раз оттуда так панет спиртом и…смертью. Да, во всех больницах всегда пахнет смертью, даже если в них никто не умирал физически. Смерть психологическая временами хуже…  

– Я Ирина, твой воспитатель и наставник. Ты же не против, если немного поживешь здесь, освоишься, научишься общаться, читать, жить с тем, что с тобой произошло? …. Ребятки у нас хорошие, не обидят. Но очень разные, так что постарайся их не задевать – сказала это так, будто от неё это совершенно не зависит.  

Врач, от которого так приторно пахло мятой поднял мои очки и возможно поморщился шумно выдохнув и сказав, что меня записывают в третью группу. А я ведь не знаю, как выглядят мои "глаза". По чувствам грубые ошметки кожи, криво зашитые, но по-другому было скорее всего было никак.  

Третья группа…А всего их, интересно, сколько? И какими диагнозами они, этм дети третьей группы?  

Ирина повела меня на лифте, который, наверное, здесь для колясочников. Да, лестницы я бы не выдержал. Тысяча ступеней и чувство, будто ты сейчас упадешь назад, споткнешься, еще что-то и страх. Страх этой темноты и беспомощности. Снова. Я так давил его в себе, а он возник просто потому что я подумал про лестницу. Лифт неприятно запищал и меня ввели в комнату, в которой видимо находились подростки – были слышны шёпот и скрип обуви.  

– Это Саша, прошу любить и жаловать – десятки невидящих взглядов было обращено ко мне. Это пугало, как и нарастающая тишина, переменная с редким кашлем.  

– Я Егор – мне протянул руку парень, сидящий неподалёку. У него были такие сухие и грубые руки, что прикосновения Ирины, подталкивающей меня к толпе показались счастьем. Я неуверенно шагнул и меня окружили шумящие люди, попеременно спрашивающие что-то про поставленный диагноз и путь к слепоте:  

– Тихо! И так, Александр, что же, собственно, с тобой произошло? – крикнул Егор и положил мне руку на плечо вынуждая присесть  

– Авария… – сложно далось это простое слово. 6 букв, 6 звуков, а как всё изменилось с этим кроваво-гниющим словом  

Со всех сторон послышались вздохи, а где-то и неподобранные слова сочувствия, явно от девушек. Как же скверно. Я думал хоть здесь меня не будут жалеть, а примут, но надеюсь это придет со временем. А пока остается стиснуть зубы и ждать поселения в комнату.  

Колокольный звон прервал гомон обращенных ко мне вопросов. Все поднялись на ноги и сказали, а точнее пробормотали мне идти за ними. Смущать их не хотелось, но мне было действительно тяжело передвигаться здесь, среди множества ног и тел, так и норовящих зацепить и уронить на пол. Всё сливалось в пучок. Голова закружилась, а в глазах, если их можно так назвать заплясали всполохи красно-зеленого. Земля уходила из под ног и я кажется упал. Всё металось бешанным шквалом, а затылок от удара еще и прилично побаливал.  

– Поосторожней, хлопец, – буркнул в ухо Егор, вместе с Ириной, тут же сбежавшей куда-то, подхвативший меня и поставивший мне руки на поручни в стенах, давая спокойно шагать по краю коридора и добраться таки до комнаты, вроде класса. Там сильно пахло краской и было шумно от непрекращающегося передвижения стульев. У двери нащупалась парта, возможно чужая, но главное что свободная. Я присел востанавливая дыхание. Рядом плюхнулось какое-то тело неопределенного возраста и пола, но от тела исходил ощутимый запах соленых огурцов и недовольное бормотание. Так есть хочется... Как же я давно не ел по человечески. Только перекусы, которыми меня пичкала мама. Но всё говорила, что творог – это полезный для костей продукт. Полезный, я и не отрицаю, но есть же хоть что-то, кроме творога и супов!  

– Как звать? – лениво позёвывая протянуло тело, являющееся, как оказалось, моим соседом по парте.  

– Так говорили же. Александр. – не нравится мне, когда у меня по сто раз на дню спрашивают имя и не запоминают его. Это что, так сложно?  

– Мм... интересно... – промычало тело и растянулось на столе. Неизвестно, как выглядело это тело, но как таковых положительных эмоций оно не вызывало. Как будто неестественно сласщавый голос разливается по барабанным перепонкам и блокирует слух. – А я Валик, Валя, Валерьян… – так как его называть-то? Валерий. Да, точно. Не официально, но и не неформально.  

– Здравствуйте, дети! – сказала учительница, а может и наставник, но голос был не такой, как у Ирины. Если это интернат, то тут уж точно есть уроки, куда уж без них. Ну если следовать логике, что лучшая концентрация внимания у людей с утра, то и более сложные предметы лучше ставить на это же время. Хотя посапывающий над ухом Валерий со мной явно не согласен.  

– Здравствуйте! – стало понятно, что людей в классе немного, человек 15. И всё они здоровались, четко, отточенно, будто по команде. И даже Валерий моментально подскачил с места, чуть было не опрокинув стол. Будто и не дремал секунду назад. И тихо шепнул:  

– Сейчас математика,  

– Саша, ты как много успел пройти по программе? – спросила преподавательница, проходя мимо и гремя чем-то мелаттическим. У нее была мягкая походка и обувь без каблука, которая только немного задевала плитку. Она будто порхала, и была радостной. Радостной, но явно немного сонной.  

– Интеграллы… – да, точно, что-то такое нам объясняли. И я даже это понял. Удивительно. Я обычно плохо понимал сухие цифры, особенно когда о них вещал монотонный голос математички. Она всегда менялась от веселой, даже чуть злорадной до серьезной и злой. А я все таки больше за постоянство, когда ты не ждешь от человека подлости каждую секунду.  

– Мы начали логарифмы, так что вникай в тему. Если что-то не поймёшь – обращайся. Итак, определение логарифма:логарифм по основанию a от аргумента x — это степень, в которую надо возвести число a, чтобы получить число x... – так, вроде всё довольно просто. И объясняют понятно, не так, что потом ломаешь голову над каждой задачей. Валерий снова посапывал, а все остальные сохраняли странную, удивительно смиренную тишину. Я и не знал даже, как выглядят все в этом классе, через что они прошли, но сравнить их с обычным классом невозможно. Они…другие. Они не шумят, не уверен даже, что они общаются друг с другом. Каждый в своей темноте, маленьком стеклянном шарике из черной пустоты.  

– Сейчас раздам вам по прибору и запишем формулы. – учительница снова запетляла между столами и загремела еще сильнее. Что это за приборы такие? Ко мне на стол плюхнулись две металлические пластины. Одна с дырками, другая с углублениями… А, тут вроде еще ручка есть. И пара листов бумаги. То есть нужно расположить лист между двумя пластинами…  

– Тепепь запишите равенство и уравнение... – я не понимал толком, как надо записывать буквы, а уж тем более цифры, хотя сама формула понятная и довольно простая. Так, в секции есть отделение из шести углублений, значит и буквы и цифры обозначаются там, но как, как можно уместить столько информации в простые 6 точек? И главное, а как писать-то?  

– Валерий, помоги мне записать формулу, пожалуйста – шепнул я соседу, а он только потянулся. Я немного толкнул его в бок  

– Ну чего тебе? – он явно разозлился на меня. Но я не виноват в том, чего не умею.  

– Помоги мне с формулой – я отставал от всех остальных, которые уже решали уравнения, по-прежнему в тишине. Учительница тоже замолчала и кажется копалась в шкафу с фигурами, во всяком случае грохот был, будто она уронила какую-нибудь древнюю антрисоль с посудой.  

– Мх… – Валерий перелез на мою сторону стола, а я еще раз убедился в его, скажем так, немелкой комплекции – он чуть было не придавил меня пока быстро набивал что-то на бумаге. Я придвинул пластины к себе и провел пальцем по точкам. Маленькие выпуклые точки, как на ощипанной курице. Правда сколько ни бился, а как читать и как вообще построен этот язык не понял. Никто не хочет думать наперед, а если и думает, то представляет будущее радостным и светлым, но все обычно складывается с точностью до наоборот…  

– Гридин, давай-ка ты решишь уравнение устно, раз пока что с письмом все плохо – сказала учительница подошедшая к столу и увидевшая мои тщетные попытки что-то написать – Я не представилась, да? Меня зовут Виктория. – уф, вот и отлично. Не могу же я не знать имя хорошего учителя. Виктория продиктовала легкое уравнение и нарочито громко постучала пластиной от прибора по столу, разбудив заснувшего Валерия, который оказался отъявленным двоечником, совсем не знающим математики. Но формулу в перерывах между сном он записать все же умудрился. Решить пример было плёвым делом, но в остальном, когда другие писали на табличках без труда, и даже Валерий под неусыпным надзором пытался что-то решать я не мог выдавить ни одной буквы. Эти шесть углублений были минным полем и я боялся нажать не туда. Но еще сложнее было запомнить все, что говорит Виктория, даже не смотря на то, что она помогла мне с освоением темы.  

Наконец раздался звонок. Голова уже порядком кружилась от переизбытка информации, а желудок отчаянно требовал хоть немного еды.  

Двери столовой со скрипом распахнулись и все звуки стали неразличимым гомоном. Дети галдели, кто-то стучал ложками, кто-то беседовал, а кто-то перекрикивал друг друга в этой тесноте простора. Да, именно так. Теснота, людей тут слишком много и с ними жутко находиться в одном помещении, но простор – это вся столовая, являющаяся судя по количеству голосов просто огромной. Ну не могут же столы быть натыканы вплотную, не так ли? На столах тоже были приделаны железные ледяные поручни. Чей-то хриплый голос баритоном сказал присесть. Я повиновался, чуть не свалившись с обрашпанного кожаного стула, когда мне на плечо легла теплая крупная рука, и тот же баритон заговорил:  

– Новый? Назовись.  

– Д-да, Александр Гридин. А вы, собственно, кто? – почему-то сразу возникло чувство, будто я маленький ребенок, который только пришел в садик и всего боится. Рука грела, но не успокаивала. Хотя мне ли говорить о покое?  

– Василий. Наставник третьей роты. Ешь давай, рядовой! – Человек явно служил в армии и попросту одержим ею…И как его занесло в такую глушь, как это место? Надо будет обязательно расспросить о его прошлом.  

Ложка никак не нащупывалась. Кажется, за столом помимо меня сидели и другие. Шумно дышали, смотрели в упор, но не говорили ни слова. Что-то не так? Нужная мне ложка всё же нашлась и была передана из чьих-то рук. Почему же они молчат?  

– Здраствуйте… – только и выдавил я. В ответ кто-то потянулся к моей руке и аккуратно пожал её фортепианно длинными пальцами с мозолями, попутно пододвигая тарелку.  

– Они неразговорчивые. Из четвертого отряда. Ты с ними подружишься, но первое время вы будете понимать друг друга только через касания – сказала Ирина, идущая на каблуках между столов. Говоря со мной она была рада, пусть я и был тут не больше часа, но она радовалась за меня. Удивительная женщина. Так для кого же это место? Наверное у них тоже нарушения зрения…  

Ложка утонула в каше. Каша не была вкусной, нет, но она была какой-то другой, особенной. Со вкусом залежавшейся корицы и сахара-рафинада, но корицу бы туда никто не добавил. Или мне просто так кажется…Мне вообще в последнее время многое кажется. И цветные пятна перед глазами, и мама, и небо. Пронзительно голубое и чистое. Живое. Живое небо для неживого меня. И ангелы. Ослепительно яркие и спокойные. Маленькие дети и взрослые, самые разные. На них белые одежды, а лица спокойные, даже слишком. Они улыбаются мне, молчат так же, как и мои соседи по столу. Но они не немые, это я для них просто еще глухой. Надеюсь ненадолго. Я хочу быть рядом с ними. Жить. Пусть даже уже и не такой, как раньше, но может стоит попробовать? Вместе с ними…  

Следующий звонок был уже совсем другим. Аналогичен школьному, поэтому и раздражает, а если точнее подбивает на слёзы. Как там сейчас одноклассники? Ждут ли меня? Нужен ли я им? "Просто-серая-масса"как диагноз. Не выделялся и не хотел привлекать внимание. Ведь люди так часто жестоки, что временами понимаешь – животные куда разумней и бескорыстней раз лишены сознания. Без всей этой лжи, которой подвержен каждый. И я тоже. Никогда не был и не считал себя чем-то, кроме обычного человека. Кем же я стану теперь, раз потерял самое важное для "обычного человека"? Не могу я снова быть безликим. Съедят и затопчут, если не свои, то чужие.  

Вся толпа задвигалась толкаясь и прижимаясь к поручням. Меня опять взяли за руку. Обладатель невероятно теплой руки грубо потянул меня в толпу людей и наставников, страющихся их развести по разные стороны коридора. Но кажется, что к стенам отходили только бывалые, а маленькие дети, ну, может и не такие маленькие, но голоски у них тонкие и писклявые, пробегали мимо меня с невероятной скоростью и даже паникой. Мой попутчик утянул меня в угол и невнятно промычал что-то, а я так и не понял что. Рука еле как нащупала мягкие длинные(капец длинные конечно) волосы до середины шеи. Девушка моего возраста чуть ниже ростом. Почему-то видится, что в реальной жизни она русая и глаза у неё красивые. Красивые, пусть и застланные белёсой пленкой. Рука пошла чуть выше. У неё оказался острый нос и немного впалые шёки. Она перехватила мою руку и медленно вывела моим пальцем в воздухе буквы. "А" и рука немного дрожит от энергии, исходящей от неё. Откуда в ней, такой…другой столько жизненной силы и воли? "СЯ"по телу разлилось откуда-то взявшееся невероятное тепло и…понимание? Дети медленно рассасывались, уходя группками в комнаты, а я всё стоял и не понимал, что происходит, тоже выводил пальцем буквы своего имени и улыбался. Впервые за эти месяцы я улыбался. Странный парфюм опять ударил в нос, а значит Ирина рядом, но стоит и просто наблюдает за происходящим.  

– Вижу ты подружился с Асей, да? – пропела в ухо Ирина, да так, что моя попутчица дернулась и отскочила куда-то в бок. Я заметался, ища её, слыша сбивчивое дыхание где-то там, в углу, и наконец нашел. Приобнял, а она всё тряслась и что-то невнятно мычала.  

– Все женские голоса вызывают страх – психологическая травма…Прости, Ася, я не хотела тебя пугать – произнесла Ирина почти покашливая, специально занижая голос, а Ася успокаивалась и дышала ровней. Я не знал, что с ней случилось, почему она онемела и ослепла, почему попала сюда…Я этого не знал, но очень хотел ей помочь. Ирина взяла меня за руку и повела в комнату, а может и еще куда. Коридоры тянулись казалось бесконечно, но вот и то самое место, на подобии небольшой залы, в которой сидели наши и уже слушали преподавателя. Я присел позади всех слушающих и пишущих, читающих, а Ася оживилась, будто расцветя в моём обществе, учила меня языку прикосновений, медленно касаясь то плеча, то потеплевших рук, пока все остальные зубрили историю, которую мне, конечно, тоже нужно было знать, но говорить не словами, не фактами из учебников, а прикосновениями, которыми можно сказать куда больше для меня важней. А может я и просто хотел быть с ней рядом. Она сказала "Я. Тут. 2. Недели. Надорвала связки. Через пару недель заговорю" Да, она тоже оказывается новенькая…Зато будет тот, кто расскажет хоть что-то об этом месте, пусть даже и так, проводя моим пальцем в воздухе и чертя слова на ладони, так, что становится невыносимо щекотно, а скоро и голосом. Интересно, какой он у неё? Писклявый? Высокий? Глухой?. На нас оглядывались и бормотали о том, чтоб мы слушали учителя и не мешали им. Но пожилой мужчина, вещающий о важности коммуникаций в обществе двадцатого века ни разу на нас не шикнул. Даже по интонации слышно, что он добрый, но это покажет время. Холод из открытого окна обжег кожу. Со стороны Аси послушался шорох и тихое мычание и я подал ей кофту, которая, насколько я помню была черной. Она потрепала меня по голове и вроде как усмехнулась, хотя слышалось это простым дыханием. Было удивительно тепло и спокойно, хоть во внешнем мире сейчас были грызущие гранит науки подростки с учителем, а без кофты сидеть в разы холоднее, но это казалось таким несущественным и ненужным, что прозвеневший звонок выбил меня из "беседы". Все опять куда-то поспешили, а мне оставалось только повиноваться толпе и держа за руку Асю идти за ними. Там, куда мы забрели было довольно душно. Я стоял где-то по середине и не сразу понял, что эта комната – спальня и нужно лечь в кровать, как это сделали остальные. Но я и не знал где мое спальное место.  

– Вот здесь, хлопец, запомнил? – выразительно громко отчеканил Егор поставив мне руки на спинку койки. Ася отошла, испарилась куда-то, а я только подметил, что все мои скромные монатки лежали на кровати. Блокнот, карандаши и одежда. Я бы всё променял за возможность взять еще и книги, но читать я их, понятное дело, не могу. А ведь раньше так зачитывался, погружаясь в фантастические миры или пугающий детектив! Раньше…Неуклюже плюхнулся, чуть не потеряв равновесие и подметив, какие же они неудобные, эти кровати. Но видимо с этим придётся смириться. Как и со всем в моей жизни. Или не-жизни. Мертвый, но живой. Живой, но мертвый. В коме, если уж выразиться ближе к истине. Я снова тянусь к записной книжке, хочется зарисовать этот день в красках, ну или в графике, зависит от того, какой карандаш попадется. Лотерея, русская рулетка в выборе карандашей. "Фиолетовый. Трехгранный. Приятно пахнуший краской"думаю, а точнее кидаю мысль наугад и она отскакивает от стен комнаты возвращаясь ко мне. Почему-то резко стало очень больно. Я потерял всё, за что хватался целую жизнь, в один момент. Один роковой, холодно-жесткий момент, разливший перед глазами черноту. Звуки шебуршания одеял, голосов, вещей не долетали до слуха. Я просто касался карандашом бумаги, а руки немного подрагивали, были как будто легкими и такими же капризными, как шелковые ткани. Но я рисовал. Поддавшись предположению о цвете карандаша я опять рисовал небо. Но в нем были стаи птиц, то ли гусей, то ли еще какой неведомой зверушки, только летели они не клином, а сбившись в кучу, кривовато, кое-как, иногда чуть не сбивая других. Они напомнили мне это место, этих детей, подростков, взрослых, которые так же, кучей, идут по жизни спотыкаясь и падая, нескладно и испорченно, но летят, шествуют уверенными шагами. А я вот, прибившийся юнец, которого не спешат принимать к себе, кидают встревоженно-подозрительные взгляды и всё равно летят. Какое им дело до какого-то там сородича? У каждого есть своя цель, непоколебимая и построенная на боли. Да, именно тут у детей могут быть такое цели и такое упорство, которого нет у большинства взрослых. Карандаш доводил кажется сотую черточку и так захотелось кричать. Кричать, потому что одиноко. Да, конечно, есть Ася, но она прибилась ко мне точно по тем же причинам, что и я к ней, а значит мы фактически и не нужны друг другу, нужна только опора. Опора которая особенно необходима Асе, учитывая количество тех травм, о которых я смог догадаться, а сколько еще скрывает этот безмолвный голос и мягкий, но невидящий взгляд? Тут плеча что-то коснулось. Возможно рука, а может и простая подушка, не знаю, но с этим прикосновением в голову пришла новая картинка. Цветок алой лилии с каплями росы. Хотя нет, это даже и не роса, а просто вода, которой старушка опрыскивает цветы, шаркая старыми тапками и пытаясь совладеть с бегающими вокруг бесоватыми внуками. Я снова медленно засыпаю, и даже не важно, что мне принесет этот сон. День и так был богат на эмоции, чувства и краски.  

Приятная легкая слабость укрылп меня, точно одеялом, и опять замелькали картинки. Красный, желтый, зеленый и…. фиолетовый. Весь этот сон и заключался в цветах, то ярких, то совсем бледных, то темных, то светлых. Они никак не хотели выстраиваться во что-то вразумительное, а проносились пятнами и бликами. Их непозволительно много, с ними тревожно, будто каждое такое пятно может тебя поглотить, убить или свести с ума. И мне страшно. Но я понимаю, что это просто сон, просто порождение моего поехавшего подсознания. Не понимаю только, как проснуться и вырваться, а вихрь всё ближе, все сильнее напирает, заставляя упасть на коленки. Всё оборвалось резко вспышкой света, за которой по идее должен был бы последовать вид на потолок, на весь мир, на свет, но это всего лишь обман. Света уже никогда не будет…  

Голова гудела, а в ушах адским скрежетом звучал голос Ирины, пришедшей будить нас. Очки, единственная преграда междк моими глазами и всей остальной реальносттю болезненно впились в голову и мешали мыслить. Но Нет, у меня под боком всё таки кто-то спал, нагревая спину прерывистым дыханием просыпающегося бегемота. Ноги будто онемели и противились тому, что я пытался подняться с кровати. Сопение с причмокиванием за спиной переросло в недовольное мычание, а оно в глухое бормотание. Значит это не Ася. Я повернулся, но понятное дело, никакой радости от вторжения в моё личное пространство не было. Носом я уткнулся кому-то в шею. Запах был до боли знакомый. Так похож на смесь специй для засолки, которою мама каждый Новый год готовила с особенным усердием и рвением, но в итоге большую часть овощей она съедала сама.  

– Мммм…Ай! – пропищало нечто, упав с моей кровати. Нечто ожидаемо было мужского пола, судя по отборным, но смешным от высоковатого голоса ругательствам и последовавшему от Ирины крику "Валерий! Ну кто ж так выражается?!"  

– Прости…Я кажется опять…лунатил, сделать с этим особо ничего нельзя, само пройдет как нибудь – проговорил Валера, вздохнул и дружелюбно положил руку мне на плечо. – Как спалось, хлопец? – странная у них речевая привычка – это непонятное "хлопец"  

– Хо... – хотел ответить я  

– Ну вот и отлично, так ведь? – он перебил меня и подергал за рукав кофты, вернув в мир, в котором добрая половина детей уже отчаливала на ужин.  

– Да, – ответил как выплюнул, оставив его где-то там, позади, а сам хотел успеть к толпе, и даже как то плевать было на внешний вид. На то, что не помню, где в последний раз оставил кофту. На то, что кожей чувствовал почему-то отнюдь не добрый взгляд чьих-то невидящих глаз. На то, что меня вот-вот сбили бы с ног нестройные ряды, или оглушили бы, или я сам бы упал, мне было без разницы. Я чувствовал себя несносно и даже в какой-то степени болезненно-грустно, несмотря на боль в ногах, но ощущение легкой паники от того, что я опаздываю заполнило душу и тело до краев, не оставив ни кусочка. Почему, какого черта лфсого я чувствую грусть, именно грусть, легкую, невесомую и даже почти спокойную сейчас, когда мне пора бы испугаться, взвыть от боли, от того, что больше не с матерью, да от всего?  

– Поаккуратнее с Валерием, а то мало ли…Он – зверь, а ты рискуешь стать его жертвой… – шепнул в ухо Егор. Что он имел в виду? Это чувство, оно…из-за Валеры? Но как? Психологическая уловка? Да нет, это не из этой степи, но как он, такой, судя по голосу маленький и щуплый может быть, как он выразился "зверем"? Кто здесь, вообще, по-настоящему главный? Егор – кто-то вроде старосты, но он не управляет, а просто говорит, просто мелькает как посыльный информации, и слушают его только краем уха. Как устроенно это место? Меня явно не спешат сюда принимать, но пока и не отторгают. Как будто я призрак здесь, а они обычные мертвецы, бродящие по кладбищу. У них есть разум и оболочка, у меня же такой нет и не предвидится. Связи, умение общаться, опыт. Всё это всего лишь мелочи, но от этого она не перестает быть важной.  

Дверь скрипнула, а нос обожгло ароматом борща. Такой еще в деревне готовят. Наваристый, со свеклой и картошкой, которую еще и чтобы откопать силы нужна, с мягкими кусками хлеба, так вкусно, что кажется можно только им питаться. Но здесь так не будет. Ася опять взяла меня за руку. Стало спокойней и даже легче от того, что кто-то просто рядом, просто дарит тепло, такое нужное, мягкое, нежное. Не вижу, но мне кажется она улыбается, подстраиваясь под мои шаги, чуть постукивая туфельками с низким каблучком и наконец присев на стул. Оказалось, мы с ней соседи, и даже здесь можем продолжать разговор. Все окружаюшие шумели обсуждая меню и какие-то несуразные мелочи. А немые, значит, где-то за ближними столиками. По каким причинам они больше не могут говорить? Врожденное, или… травма? Нет, не стоит об этом думать, Не надо. Они все здесь как безвольные сломанные куклы идут в темноте. И темнота у каждого – своя. Не стоит мне туда лезть.  

Борщ казалось гипнотизировал своим мягким, обволакивающим вкусом, а прикосновения теплых пальцев Аси к руке заставляли забыть обо всем происходящем вокруг и в душе. Оставалось только невероятно нежное чувство покоя, которое было нарушено громким и протяжным:  

– Сааааня! – и тяжелая туша Валеры облокотилась и плюхнулась на плечи. Почему они все держатся вокруг меня? Ну и что, что я здесь новый, я же не экспонат в музее, в конце-то концов, с меня пыль стряхивать не нужно!  

– Вале… – не успел я договорить, как туша села рядом и принялась без умолка говорить  

– Я спросить забыл, сколько тебе лет? – напрочь разбив всё мое умиротворение спросил он. В голову снова полезли холодные липкие мысли о маме. Она вернется за мной?  

– 17. – сказал я, набивая себе рот супом и стараясь просто не слушать, не думать, а только чувствовать эти напрягшиеся пальцы на своем локте и еле слышное дыхание.  

– Ой, вот и чудненько! Мы ровесники! – столько в нем и его словах было неестественности и фальши, что хотелось поскорее уйти и прекратить этот совершенно бессмысленный разговор, но он всё говорил и говорил.  

– А какое твоё любимое блюдо? – Слова таранили мозг, а терпение медленно расходилось по швам. Эта интонация, он тут развлекается, а я…А я просто хочу обратно спать. Во сне себя мучаю только я сам, а не кто-то посторонний, влезающий со своим взглядом на общение.  

– Не важно… – Ася вжалась в мою руку пальцами и потянула меня вверх, а потом в бок, туда, где была эта шаткая дверь, отделявшая столовую и коридор. Правда про то, что она шаткая пришлось узнать методом проб и ошибок, случайно ударившись лбом об косяк когда выходил. Лоб неприятно нарывал и я уж точно посадил какую-то занозу… Вот же невезение! Позади слышался шум и чья-то обувь настойчиво, даже немного зло ко мне приближалась. Я напрягся и немного помедлил, вспомнив, что Ирина ходит совсем не так, а от бедра, немного перебирая ногами, но при этом через пару шагов размашисто, а это были четкие отточенные шаги, возможно сапог, возможно и мужских туфель.  

– Рядовой! Руки по швам! – раздавшийся голос подтвердил мои догадки. Я рефлекторно распрямился, сведя занывшие лопатки, а Ася вжалась в моё плечо и тоже вытянулась по струнке. Было слышно, насколько ей было страшно слышать эти шаги. Я аккуратно переставил её, почти не сопростивляющуюся, перед собой и обернулся  

– Ну-ка, вернулись в столовую! – Василий как-то тяжело вздохнул и повел нас обратно, туда, где по прежнему сидел Валерий.  

– И чего вы убежали? Я вас чем-то задел? – этот тон меня напрягает, мне кажется, что от него и в правду не стоит ждать ничего хорошего. Его голос звучит так, будто это он нажаловался Василию, и это возможно даже не далеко от истины. Не знаю.  

Ася со вздохом поскребла ложкой по пустой тарелке. Борща не осталось, как и котлеты с пюре. Да, еда тут, конечно, отменная, но добавки не попросить. Даже если попытаться окликнуть Ирину вряд ли она услышит. <tab>Скорей бы нам отсюда уйти. Надо узнать расписание уроков, ну или что это здесь.  

По уху снова резанул звон. Громкий, гораздо более протяжный чем раньше. Ася по обыкновению, повела меня за двигающейся по направлению к своеобразному классу, группой нашего стола. Несмотря на то, что теперь я сижу не с немыми, никто, кроме Валерия не стремится общаться со мной.  

В этот раз люди пошли дальше и запетляли по коридору в практически абсолютной тишине, только какие-то парни перешёптывались в середине толпы. Что это значит и куда мы идем? Меня начинает беспокоить эта гробовая тишина и полное отсутствие эмоций в голосах говорящих. Почему они… Как будто застывшие во времени? Хотя нет, они не застыли, но и живущими их назвать можно с натяжкой. Существую как в своих собственных реальностях. Их миры уникальны, особенны, может даже наполнены красками, но отчужденные. Мама в детстве говорила мне, что человек — это отдельная планета со своими правилами, атмосферой и фауной. Раньше я и не пытался думать об этом, не хотел исследовать поведение людей, но здесь всё не так, здесь мне нужно жить. А жить без общения невозможно, так недолго и попросту съехать с катушек. Толпа повернулась направо и мы вошли в комнату. В ней сильно пахло пылью и старостью, как в деревянных домах. Стало совсем тихо и я спросил Асю где мы. Она начертила на моей ладони слово"Книги». Так тут, получается, есть библиотека. Что ж, это очень круто. Я всегда любил читать, но как читать, если я не понимаю ни слова этим шрифтом? Точки, просто непонятные сотни, тысячи точек! Скрипнула половица и послышались неуверенные тяжелые шаги.  

— О, снова вы ко мне пришли! — старческий, очень неприятный, тонкий женский голос. Библиотекарь. — Чего хотели бы прочитать?  

— Здравствуйте, Кристина. Что-нибудь из классики — отозвался Егор — «Мастер и Маргарита» или «Чай из ромашек».  

— Да-да, сейчас будет! — пропела библиотекарь и заскрипела полом что есть силы, видимо пытаясь влезть на лестницу. Она долго копалась в книгах, шелестела страницами и пыталась отдышаться, бегая между полками. Мне она представляется маленького роста, с круглыми черными очками и седыми волосами до плеч. Хотя может и не до плеч, а просто короткие.  

— Нашла! Ребятки, вам почитать? — вынырнула откуда-то Кристина.  

— Да — дружно, как один отозвались все. Они не смогут сами прочитать столько… Вот, наверное, и просят что-то сверх того, что дают на уроках литературы. Библиотекарь плюхнулась на кресло с книгой. Почти все сели за длинный и узкий стол, за который можно было бы легко посадить человек 50. Кстати, я ведь даже и не знаю, сколько нас в этой «третьей роте» Двадцать? Тридцать? Уж точно не больше.  

Голос Кристины изменился. Как только она открыла первую страницу, то стала будто совсем другим человеком. Радостным, цветущим, что ли. Каждое слово было как море. Ярко, красиво, глубоко. Постоянно скачущая по разным эмоциям интонация, тон… Это был действительно интересно слушать. Окунулся в детство и вспомнил родителей, которые наперебой читали мне старые сказки, оформленные в тяжеленной красной книге и у них был совершенно разный взгляд на даже простые вещи, завязывался спор, обычно переходящий в смех и было так хорошо, так свободно и спокойно, что всю жизнь я готов променять только за то, чтобы еще на секунду всё это увидеть. Увидеть… Пережить тоже самое, что пережил этот мальчик из повести, так же кататься по траве, так же вдыхать запах росы и солнца, и ромашек, с которыми получался бы самый вкусный чай.  

Рассказ все продолжался и продолжался затягивая всё больше, но вдруг дверь скрипнула и в библиотеке стало очень шумно. Множество детских голосов перебили Кристину, но она почему-то не разозлилась и даже не сказала ни слова, не поднялась, а просто продолжила сидеть, как и все остальные. Дети?  

— Здравствуйте… — еле слышно сказала она и тут же замолкло всё.  

— Простите! — выкрикнула какая-то бойкая девочка и двинулась вперед, постукивая обувью,  — Вы можете почитать нам сказку про Царевну-Несмеяну? — к голосу девочки присоединились еще несколько и упрашивали почитать. Настолько они были милые… Они ведь тоже не видят. Пусть никто из них, наверное, и читать не умел и не сумеет, но они тянутся к знаниям, как и каждый здесь. Им, наверное, тоже очень больно и одиноко без родителей. Оставь меня в таком возрасте одного я бы только слезами и упивался, а они…  

— Могу, конечно, только в следующий раз не шумите так сильно, вы же перебиваете меня. Я вот не успела дочитать третьей группе… — На этих словах, почти все резко встали с мест, и двинулись к выходу, который все еще был заполнен малышами. Даже Ася потянула меня за руку, но идти в этот раз не хотелось. Я аккуратно отодвинулся от неё и отпустил руку. Она сипло вздохнула и побежала вслед за нашими, которые уже шествовали по коридору. А я хотел остаться с ними, с этими маленькими детьми-бойцами, которые пришли послушать сказку. Да и сам был бы не против освежить память.  

— Можно мне с вами посидеть? — тихо спрашиваю я, а Кристина отзывается громко и радостно. Будто она маленькая девочка, пришедшая на первое сентября с цветами и бантами в пол-головы. Никогда не понимал такой моды. С ними же, наверное, жутко неудобно ходить.  

— Можно! У вас сейчас свободное время, еще час примерно,  — да, надо узнать расписание дня и побыстрее, а то как неприкаянный. Свободное время значит…  

Раздался телефонный звон, как у антикварных домашних телефонов с дисками. Библиотекарь моментально убежала куда-то стуча тапочками по полу. Не повезло. Ей похоже позвонили, чтобы сказать что-то важное, раз она запиналась, когда отвечала и тараторила что есть силы.  

— Может ты нам почитаешь? — спросила та самая бойкая девчонка с туфельками.  

А почему бы и нет? Сказку я эту вроде вспомнил, там же про Царевну и про то, как ее всем миром пытались рассмешить? Ага. Это будет просто.  

— Жила-была на белом свете царевна. Царевна непростая, капризная такая! — вполне себе складно получилось. Рифма избита и стара как мир, да и по сказке все, конечно, немного не так, но какая, в общем-то, разница, если дети… Улыбаются? Не все, кто-то отмалчивается, наверное с серьезным и грустным лицом, но и они что, действительно сейчас с интересом наблюдают за тем как я вскочил с места и стал вести себя как идиот, но зато читать с выражением и… Тоже улыбаться?  

— Дальше, дальше! — бойкая девочка опять застучала каблучками и подбежала ко мне, изображая плачущую Несмеяну. Такая смешная… Интересно, а как она выглядит? Тугие косички отчетливо бьют по моим локтям и у неё, возможно, светлые волосы, а на голове синие бантики. Она смеется через раз и мне как-то становится легче. Будто и не существует целого мира, есть только я, эта девочка и дети. И библиотекарь, пытающаяся услышать хоть что-то в телефонной трубке.  

— Так ревела целый день,  

И реветь то ей не лень!  

Бедный батюшка наш царь  

Всё царевну утешал… — актриса прыжками обошла стол, а я перешел на шепот, чтобы Кристина не выгнала меня за шум с лучшими пожеланиями.  

— Почему я всё кричу?  

Вам какое дело?  

Ничего я не хочу,  

Все мне надоело! — да тут целый съезд поэтов и благодарных слушателей. Маленьких, но потрепанных жизнью слушателей… Им всем выпала тяжелая доля, а они смирялись, стискивали зубы… И наверное среди них тоже есть такие «Несмеяны», которые сами себя и смешили…  

— Как же быть?  

Как царевну рассмешить? — со всех сторон послышались разные варианты в перемешку со смешками. Кто-то предлагал куклу, а кто-то и объятия, конфету, платьишко с оборками, робота… Все они были такими искренними, радостными детьми, которым впервые за месяцы, а может и годы весело…  

— Как заставим хохотать?  

Дружно будем щекотать! — подхватил мальчонка с тонким голоском. Почти все залились смехом, а девчонку и вовсе защекотали где-то в конце стола. Как это оказалось утомительно — развлекать детей. Но за этот смех я готов на многое. Этим детям было весело. Почему? Интонация? Голос? Или просто они не привыкли к теплу и развлечениям?..  

— А ты молодец — похвалила меня Кристина, стоявшая у меня за спиной.  

— Простите, что мешал… — совсем крышу снесло. Я же всегда спокойный и рассудительный, но делал им сказку, забыв про всё, про то, что не вижу этих смеющихся белесых глаз.  

— Ты не мешал вовсе,  — прыснула она, наверняка увидев мой растрепанный виноватый вид. — Но тебе лучше поторопиться к своим — точно. Сколько времени-то прошло? И куда идти? Ну ладно, найду как-нибудь. Малыши замолкли и только бойкая девочка сказала: «Приходи еще», а я почувствовал себя как-то грусно. У меня получилось сделать их счастливыми и я тоже счастлив…в какой-то степени.  

Теперь о тишине в коридорах не могло быть и речи. Где-то оживленно спорили, а где-то шушукались обсуждая секреты, но разобрать что-то было почти невозможно. Показалось, что всё пространство заполнено старыми радиоприемниками, которые барахлят и не выдают ничего, кроме раздражающего белого шума.  

Комнаты, комнаты, комнаты, и нигде нет знакомых голосов. Даже Ирина подевалась куда-то, хотя с её энтузиазмом она, наверное, могла бы присматривать сразу за всеми отрядами. Но снова эта теплая рука, ставшая уже почти родной. Ася… Мне почему-то показалось, что она обидилась, раз повела меня в залу без единого жеста и звука. Просто замолкла, будто не существует ни меня, ни её. Не надо было оставлять ее одну, я же видел, что она нашла во мне поддержку и отпустить не сможет. Да и кто добровольно уйдет от покоя, если хоть раз его почувствовал?  

У «третьей роты» вовсю шла партия в шахматы. Двое с азартом соревновались в интеллекте, и даже и не скажешь, что они не видят доски. Я присел и наощупь нашел две из выброшенных в пылу игры фигур. Какие странные. Прямо как шашки, но на них нанесён шрифт Брайля. А еще они немного прохладные, пахнут деревом и гуашью. Да, именно яркой детской гуашью. На них по две буквы, но понять какие это фигуры — всё равно, что пальцем в небо ткнуть.  

Ася все еще сидела рядом и неровно дышала. Она не держала меня за руку, не чертила на ладони слова, не делала ровным счетом ничего.  

 — Ась, прости, что я тогда остался в библиотеке, а не пошел с тобой… — лучше извиниться перед ней, чем остаться без этой теплоты и какой-то наивной, но искренней заботы. Она единственная, кто не оставил меня здесь в те моменты, когда мне было тяжело. Ася подхватила мою руку так, что я мог прикасаться к ее ладоням. Такие нежные руки, согревающие. И опять она держит мою руку на манер пера и старается вырисовывать буквы на «бумаге». Она вывела «Не в обиде» и медленно потрепала по голове. Всё было бы хорошо, если бы этот жест не был нашим семейным… Все чувства комом скопились в горле, а в волосах хозяйничали пальцы, сооружающие непонятную прическу. Я был рад, что она и в правду не обижается, в отличие от большинства людей, которым только бы найти какой-нибудь повод, чтоб попритворяться врагами, но все равно я не мог расслабиться здесь. Каждому тут легко, есть наставники, они вроде бы хорошие люди, но… Мне здесь не чем дышать. Наверное просто не освоился, так бывает, новая обстановка, люди, всё. И нет здесь ничего близкого, родного. Я зависал в библиотеке, там мне было хорошо, может потом, приспособившись к аудиокнигам смогу как нормальные, полноценные люди читать. Но кто же знал, что меня сегодня так прервут. Ирина почти пробежала расстояние от двери до меня  

 — Виктор, к тебе мама пришла. — отчеканила, да, именно размеренно и громко, как в армии отчитываются перед капитанов, но тон разговора захотелось послать к черту и научиться бегать, а я все еще не умел. Внутри болезненно защемило, что показалось, будто тело тяжелое, не своё. Мама…мамочка…  

Ирина помогла мне подняться, хоть это и не требовалось и повела к лифту. Я на автомате прикоснулся к металлическим стенам и почувствовал себя как в маленькой жестяной банке из-под консервов. Лифт механическим голосом выдохнул «Первый этаж». Двери еще не открылись, эта чертова машина как бы чего-то ждала. Но наконец, со скрипом, который навел на мысли о поломке раскрылся. Я сразу понял, что мы на этом этаже не одни. Ни детского голоса, ни смеха, только у одного человека, самого родного, неумелые попытки остановить слезы и всхлипы  

 — Витя… — мама подошла ближе, не решаясь ни обнять, ни отстраниться. И я сам не знал. Мне было по-детски очень обидно. Она бросила меня и не приходила уже так долго. Но с другой я благодарен ей за детство, за то, что приведя меня сюда она обеспечила мне хоть какую-то жизнь. Я медленно притянул ее к себе. Мама на мгновение стала такой маленькой, что не понятно кто взрослый, а кто — ребенок. Моя кофта слегка пропиталась слезами. Я и сам был буквально на грани. Неуклюже обнял её, прижимаясь. Всё будто наполнилось теплом, но это же тепло обжигало до боли, до почернения кожи. А потом был простой вопрос:  

 — Как ты? — я не знал, что и ответить. Здесь мне было лучше, чем дома, в полной тишине. Здесь у меня были друзья, Ася, да даже Валерий, с которым я неожиданно неплохо поладил.  

 — Хорошо… — фраза получилась какой-то сдавленной, а голос высоким. Слова непростительно плотно засели и не хотели выходить, хотя я мог сказать так много. — А ты? — только и получилось выдать.  

 — Нормально… — она продолжала плакать. Резко вспомнились все те моменты, когда мы с ней были рядом и поддерживали друг друга. Всегда, чтобы ни случилось. Но почему оборвалось то, что казалось нерушимым? Зачем… Теперь мне, наверное, не судьба увидеть маму радостной, счастливой. Она не может отпустить. За мной тоже тянятся прошлое, но…не лучше ли просто отвязать от шеи камень, чем тонуть вместе с ним?  

Я легонько коснулся маминого лица. Кожа покрылась морщинками, но оставалось такой же мягкой как прежде. Я и сам не понял, как опустился вместе с мамой на колени. Мы сидели так от силы пару миеут, но они были вечными.  

 — Хочешь сходить на могилу отца? — спросила мама, поникнув еще сильней. Конечно я хотел пойти. В последнее время я не мог не думать о папе. Не то чтобы мы с ним были особенно близки, но я считал его родным, как и он меня. Мы с ним были похожи, очень. Практически одно лицо и один характер. Только я был поразительно ленив, а он…сутками сидел на работе, чтобы обеспечить наше безбедное существование. Это его и сгубило…  

 — Хочу… — мама за секунду встала, хрустнув коленями и окликнула Ирину, которая, как оказалось, стояла за углом. Она тут же зашуршала и дала какие-то документы на подпись. Мама очень долго копалась в сумке, ища карандаш, но так и не нашла.  

 — Вот, возьмите,  — вздохнула Ирина и опять ушла куда-то — Только не забудьте показать бумаги охраннику… — послышалось практически сверху. Да, если подниматься по лестнице, то ты можешь услышать всё, что происходит на обоих этажах.  

Мы вышли. Я и раньше гулял во дворе, нас и на улицы выводили, но теперь мир ощущался по-другому. В нос сразу ударил запах дождя и холод. Очень и очень холодно. Но мама накинула на меня куртку. Сама она могла так замерзнуть, со слабым истощенным организмом. Но она не дрожала, не делала лишних движений, а была как робот, который четко идет по очерченной полосе. На этой улице определенно были люди, но они не обходили меня. Они уступали дорогу, без пренебрежительных фраз в полголоса. Никто даже не задевал трость, которую я взял в фойе, несмотря на то, что она была очень длинной и ходить с ней было неудобно. Только какая-то женщина толкнув меня локтем сказала сухое:  

 — Извини,  — и пошла дальше. Ноги немного вязли в лужах, но я знал, что мы близко. Тот, кто не был на кладбище наверное и не поймет, но здесь все иначе. Мороз от земли и тишина такая, что можно услышить не только своих мысли, но и тихий шепот таких же как мы, приходящих. Мало кто здесь упивается слезами, скорее переживают свое горе внутри, как и я, и мама. Дорогу я выучил, хоть и плоховато помнил, но даже трость не была нужна толком. 20 шагов прямо и 4 влево. Вот я и на месте. Ветер пронизывал кожу, и руки, возможно, побелели.  

 — Дорогой… — тихо сказала мама и села у могилы в хлюпнувшую грязь. Она беззвучно плакала, часто вдыхая и выдыхая холодный воздух. Я коснулся острой оградки и уколол палец. Все в этом месте было таким знакомым, но одновременно отчужденным, что хотелось сбежать, но остаться, говорить с отцом так, будто он услышит, поймет, пожалеет, как в детстве положив руку на плечо. Так уже не будет. Поэтому я сам успокаиваю маму, правда ладонь у меня совсем не такая, но всё равно мама поднялась и прижала меня к себе. Я знал, что если я поговорю с отцом хотя бы мысленно мне станет легче. Я рассказывал про все что было. И есть. Запинаясь и ошибаясь даже в мыслях, но с каждым словом из общей горы событий, которые так хочется забыть выпадал камешек. Было просто. Опустошенно и просто. Я перестал мерзнуть, а дрожь будто очищала. Как там это называется? Очищение через страдание? Катарсис. Точно. Мама резко выпрямила спину и повела меня за собой. Вот сейчас она уже нн дрожала, а почти тряслась. Я шел быстрее, только бы не дать ей совсем продрогнуть, снял куртку, но тут же получил ее обратно. Наверное страдание — далеко не для всех очищение. Мама уже не говорила ни слова, но в отличии от тех детей не просто закрылась, а будто заперлась на замок. И у меня нет ключа от её мира. На встречу шли уже знакомые туфли на шпильках. Ирина, кажется, и на улице их не снимает. Мама обняла меня нежно, всем телом, а я все-таки накинул на нее куртку. Она не плакала. И не знай я всего, не чувствуя ее эмоций, то подумал бы, что с ней все хорошо.  

 — Мне больно, сынок, но я справлюсь — сказала шепотом. Так, что не услышил бы никто, кроме меня. Я неохотно разорвал с ней объятия, а она сказала:  

 — Все будет хорошо — эта фраза самая обычная, даже глупая, ведь «все хорошо» не бывает, но мне захотелось поверить. Поверить в то, что жизнь еще сможет стать яркой, даже в полной темноте. Я обернулся и пошел ко входу в корпус. Внутри все еще что-то щемило, как быдто заевшая гайка в огромном механизме, но я хотел поскорее погрузиться в рутину, чтобы не думать о маме и о том как все могло бы сложиться если бы. Если бы. Кажется, такими темпами я опоздаю на ужин. А, нет, уже опоздал.  

 — Держи, поешь,  — Ирина отдала мне булочку и потушила свет в спальне, в которой опять было довольно шумно. Двигались скрипучие тумбочки возле кроватей, а где-то в соседней комнатке все старались побыстрее умыться. Толкаться в очереди или зачем-то двигать мебель желания не было никакого, поэтому я просто сидел и жевал. Хлеб оказался вкусным. К нему бы еще масла и колбасу, чтоб совсем вкусно было, но, просить еще пролуктов — это уже транжирство. Но Валерий поставил мне на тумбочку стакан и сказал  

 — Спокойной ночи, хлопец,  — это прозвище меня уже начинает откровенно бесить. Но неважно. Молоко, оказавшееся в стакане, обволакивало язык и меня стало ощутимо клонить в сон. За день столько произошло… Не помню толком, как доел. Теплое одеяло просто захватило в объятия и сопротивляться уже не было сил. Так мягко и тело не слушается. И я снова вижу небо. Такое чистое яркое небо с белоснежными облаками и запахом морской воды. Вдруг опора резко уходит из-под ног и я падаю. Не как в фильмах, а за секунду я оказываюсь в воде. Мне не больно, не холодно, просто вода заполняет носоглотку и легкие. И я понимаю, что утону здесь, вот так…Раз. И я просыпаюсь от уже почти привычного шума и боя за умывальник, и так хотелось открыть глаза, увидеть чертов потолок, а я не мог. Сердце все еще бешанно колотилось, а мозги не собирались в кучу. Тут левой стороны послышался сильный кашель, который вообще не оставлял шансов на поспать еще 5 минут.  

 — Доброе утро,  — тихо и хрипло сказал кто-то. Я машинально протянял руку и наткнулся на острый, такой знакомый нос. И выпал в осадок, просто не мог наслушаться этим мягким голосом, похожим на пение старой музыкальной шкатулки, к воторой все винтики можно записывать в семейную ценность, с их скрипом и ржавчиной по углам. Ася может говорить, действительно может! Но раньше даже не могла прошептать? Не уж-то не доверяла мне и решила, что не стоит из-за новенького тратить усилия на разговор?  

 — Ты почему раньше-то не говорила?  

 — Врачи советовали не раздражать горло… Да и не для кого было говорить… — так же шепотом, разлеляя слова на слоги, с предыханием. И как мне не пришло в голову, что тут есть медики, которые бы точно не пропустили мимо глаз надорванные связки? Никогда не интересовался этой стороной медицины, не знаю, чем ей помочь, но я все же человек, и заставлять ее разговаривать неправильно. Ей, наверное, больно.  

 — Не мучайся, подожди, пока полностью востановишься.  

 — Ничего,  — Ася пододвинулась ближе, но все равно казалось, будто что-то не так. Она молчала пару секунд, которые показались вечностью, я даже успел вернуться к версии, что обидел её вопросом, но скзанный каким-то особенно глухим голосом фраза особенно удивила  

— У тебя такие яркие шрамы… Не болят? — так мои шрамы розовые, а может и красные, цвета, который можно описать словом «яркий. Правда я думал, что рубцы побелели как тот, что от пореза кухонным ножомиком на руке у мамы, ей тогда очень не повезло с нарезкой овощей. Но нет. Вот почему врачи так настаивали на постоянном ношении очков. Стоп, а как она узнала? Я же вообще не заикался про них, а к лицу Ася не прикасалась. Иначе я бы обязательно запомнил теплые тонкие пальцы с небольшими мозольками.  

 — Ты можешь видеть? — идиотский вопрос конечно, но что делает здесь, в школе-нинтернате для слепых, ну, может, слабовидящих, зрячий человек? И почему она попала сюда?  

 — Вижу, но плохо. Через год, два я… — на последних словах ее голос задрожал и мне показалось, что она вот-вот заплачет. Обмякшие плечи подергивались. Кое-как найдя ее я снова просто держал за руку. Ася резко расслабилась и тяжело выдохнула закашлявшись. А шум продолжался и продолжался, но стал фоном и ни звон будильничка, извещающего о том, что время на «подумать"о жизни и умыться вышло, ни периодические выкрики в попытках отыскать потерянные зубные щетки почти не были слышны. Всё, что было важно — это Ася, облокотившаяся на моё плечо. Стало понятно, что она носит очки с толстыми линзами, которые довольно болезненно впивались в кожу. Она опять молчала. И зачем я спросил? Насыпал соль на незажившую рану. Ася оказалась человеком, который очень много срывает и ее так просто приравнять к тем детям в библиотеке. Такая маленькая, даже чуть-чуть ниже меня ростом, беззащитная, но сильная.  

 — Всё будет хорошо — я обнял её почему-то веря в эти простые слова, вчерашние слова, сказанные мамой. Каких-то полчаса назад мне было невероятно хорошо, я спал, 5 — я только проснулся, а сейчас я был где-то на грани между этими чувствами. Вера в то, что все будет хорошо должна была иссякнуть еще давно, но попав в это место я понял, понял, что надежда в любом случае есть. И даже если надежда — худшее зло, как говорил какой-то философ, я не собираюсь от нее отказываться. Как и от Аси. И не понятно — кто из нас кого поддерживает. Не прошло и пары дней, а я уже стал для неё опорой, как и она для меня. По другому тут и не выжить, сломаешься, если не будешь общаться, смеяться, хоть как-то шевелиться. Я слез с кровати чуть было не запутавшись в одеяле. Ася закашлилась, но это было больше похоже на смех. В комнату опять забежала Ирина  

 — Быстро на завтрак! — сказала она нам. Но как-то не до завтрака было. Конечно, есть хотелось до невозможности, но расспросить Асю о ее жизни и прошлом несколько интереснее. И все же мы поплелись по коридору. Поручни больше не были нужны, да и привычно стало ходить здесь.  

 — А почему ты…сорвала связки? — я понимаю, что хожу по краю лезвия. Не стоило спрашивать ее об этом  

Невозможно предсказать её реакцию.    

— Кричала много. Ты руки ободрал, а я вот, горло. — сказала она тихо. Точно. Костяшки и пальцы до сих пор были в корке от ранок, правда уже не болели. Она тоже жила обычной жизнью, но потом произошло что-то, что сделало ее такой, привело сюда. Сколько тайн в этой хрупкой девушке, сколько? Почему я был так зациклен на себе, просто не хотел замечать, что ей тоже плохо, что она тоже страдает от одиночества. Не уверен, что ей было некомфортно молчать, но так или иначе пройдет еще пара дней и мы сможем общаться. Но хочет ли она, чтобы я узнавал о ее прошлой жизни, о том человеке, который нормально видел? А какая она в реальности?  

Мы подошли к дверям, которые я теперь уже открывал с осторожностью и присели. Ася молчала, но ей явно нравилась каша, приготовленная сегодня, раз она так громко стучала ложкой по тарелке и причмокивая глотала какао. А мне вот не нравится овсянка.  

– Какая ты? – спрашиваю я, как только стук затих. Я уверен, что на меня сейчас покосились еще и соседи по столу, но это неважно. Мне хочется узнать о ней всё, каждую деталь. Мы успели подружиться, но всё, что я о ней знаю – у неё острый нос, мягкие руки и тяжелая судьба.  

– Обычная. Характер сносный, люблю играть на скрипке, – сказала она, держа меня за плечо. Скольео времени прошло, а она не отказалась от этой привычки. Видимо, не только мне так приятно, когда хоть кто-то касается меня, направляет, не смотря нс то, что я уже чуть лучше ориентируюсь, успокаивает нервы ритмичным дыханием.  

Вот как. Она – музыкант, я – художник. Творческие люди, что сказать. Со своими собственными тараканами в голове.  

– Я бы очень хотел послушать, как ты играешь… – я выражаюсь в своих картинах до последней капли, а что Ася?  

– Сыграю…А ты…Нарисуешь мне осень?  

– Осень? – Настроение сейчас такое, что наоборот хочется представить лето с ярким полящим солнцем и яркими цветами. Но возможно вот она – Ася. В единственном слове "Осень". В спокойном дожде, в листопаде, в холоде, который не замораживает, а просто холодит. Я задумался и ответил себе же, что для Аси я нарисую все, что угодно. Только какая в ее представлении осень?  

Я достал из кармана изрядно помятый листок. Не помню, когда положил его туда, но сейчас он был очень кстати. Углы были сильно затерты, но бумага было такой мягкой и приятной, чуть ли не разваливалась под пальцами.  

– Держи – Ася протянула мне карандаши, перевязанные резинкой. Резинка совершенно незнакомая, канцелярская, такой у меня не было, а вот карандаши мои. Я, правда, уже и не помнил, где их оставил в последний раз, но Ася как всегда позаботилась обо мне, будто о ребенке. Но как же это хорошо, когда карандаши всегда рядом. Я уже научился отличать их по текстуре. У простого карандаша был обгрызен кончик и запах как у акриловой краски. А еще стояла пометка крестик, чтобы уж точно не перепутать его с другими. Этот карандаш быстро нашелся. Я провел кривую линию, но так и не понял, что буду рисовать. Осень – это дождь? Или листья? Нет, думаю, все же последнее. Удивительная смесь запаха сырости и полусгнивших растеный, ветра, пыльного асфальта и угасающих лучей солнца. Да, у них тоже есть свой собственный запах – теплоты и все той же пыли. И эти листья в пыли и свете – вот настоящая осень, а не бесконечный дождь и слякоть. Пальцы сами двигали карандаш, а в голове почему-то всплывали картины из ночного кошмара, быстро сменяясь с фантазиями о погоде. Безумный круговорот мыслей, от банальных, до гениальных и обратно. Не знаю, может у каждого творческого человека так. Карандаш уже скрипел от нажима, а Ася, кажется, завороженно смотрела, временами придвигаясь ближе. И глубоко фиолетово мне на то, что сейчас думает обо мне Валерий, который точно сидит рядом – этот запах соленых огурцов не почувствовать невозможно. Игорь тоже сидел за этим столом, но он точно не сказал бы ничего лишнего. Чем больше я узнавал его, тем больше он мне казалсч закрытым и уравновешенным. Как робот, по-другому и не назвать. Робот, на которого возложили ответственность за нас, за 13 человек, теперь я уже знал точно, сколько было нас. Городок у нас небольшой, но сколько же рядом было таких, как они, как я, как мы, все это время... Совсем другие, но люди, настоящие, куда более живые люди. Почему я этого не замечал? Так, я опять уклоняюсь от темы. Видно, не судьба научиться думать об одном, не перескакивая.  

Но я, наконец, закончил. Можно было бы прямо как в кино устало откинуться на стул, но я только отдал рисунок Асе.  

– Как красиво! – почти закричала она, под конец фразы осипнув. Но даже в кашле слышались нотки радости, хотя я даже и не был уверен в том, что она видит то, что я рисовал.  

– Тише-тише, – зачем громко говорить, если так снова голос сорвать недолго? Мне так хорошо, когда Ася говорит, пусть короткими предложениями, тихо, но все равно говорит, не молчит, не пытается передать все эмоции через прикосновения, такие приятные, нежные, но которые сложно понять. Да что там, я и себя-то невсегда понимаю, но это уже всем присущее. Собственная сущность – тьма, а вот чужие кажутся прозрачными, но только на первый взгляд. Ведь за каждой улыбкой и гримассой скрывается темнота, но и она бывает разная. Тень прошлого…тьфу, куда меня заносит-то? Философом еще рано становиться, лучше уж быть в реальной жизни.  

– Хлопец, ну что, опять в библиотеку? – спрашивает Валерий, вальяжно положивший мясистую руку мне на плечо.  

– Разумеется, – коротко отвечаю я. Несмотря на то, что сильная неприязнь к этому человеку прошла, но все равно остался какой-то неприятный осадок лживости. Но он прав, я действительно каждый день хожу в библиотеку. Прекрасное место, где меня хоть немного научили читать. При чем именно те дети, которым я рассказывал сказки. Как бы это ни было иронично, но дети обучают "клоуна", а клоун обучает детей. Виктория привыкла к моим визитам и теперь тихо удаляется с чашкой чая на скрипучее кресло. Эта женщина умудряется найти общий язык с каждым, во всяком случае, мне не довелось увидеть, чтоб она на кого-то кричала. Только неразборчиво бормотала, но не более. Я даже привык к этому голосу и невероятной эмоциональности, с которой она читает книги. Живое, странно одухотворенное чтение куда приятнее почти монотонного голоса диктора. И эти улыбки, а временами и короткие реплики людей из нашей "третьей роты"дорогого стоят. Сначала я думал, что именно здесь и собрали самых тихих детей, которые если и говорят, то очень мало, между собой, да и только с теми, кому безоговорочно доверяют. Но, как выяснилось, я просто не сразу вписался в их круг общения, был и остаюсь чужим, неожиданно пришедшим из "внешнего мира". Так здесь и называют всю жизнь за стенами. Хотя со мной говорят, как и Асей, Валерием, но редко, только по острой необходимости, а сами будто играют за себя. И пару месяцев назад я бы даже согласился, безоговорочно, но сейчас я уже сомневаюсь во всех принципах. "На пепле прошлого возводится город будущего, " – как-то сказал отец. Правда, не думаю, что мою жизнь можно сравнить с городом, скорее с небольшим уютным домиком. Обязательно с черепичной крышей, и без разницы, что уже лет 200 как возводятся железные. Без опоры этот дом не удержится и я точно знаю, кто сейчас для меня поддержка, эти стены дома.  

Я снова стою на пороге пристанища книг, стеллажей, стопок каких-то газет... Тут вообще очень легко заблудиться.  

– Здравствуй! Твои скоро придут. Что сегодня им расскажешь? – спросила Виктория, порхая по полу в тапочках и расставляя тяжеленные тома, которые однозначно нужно переправить в физкультурный зал, чтоб тягать вместо штанги.  

– Что попросят, то и расскажу, – а просят эти дети всегда что-то новое, временами даже какие-то истории приходится придумывать, но им и это нравится. Виктория как-то обьяснила, что они могут воспринимать движения и я для них – кажется, больше, чем человек, который может передавать информацию. Они могут меня видеть, а я их – нет. Как иронично. Как-то та бойкая девчонка, Ника, даже назвала меня актером. Да что во мне от актера-то? Актеры – это скорей взрослые, взвешенные, слегка ненормальные люди, которые вживаются в роли и их играют. А мне просто есть, что сказать и держать себя же на цепи просто невозможно. Я хочу открываться для моих маленьких зрителей, и не чтобы услышать похвалу, а скорее самому научиться. На импровизированной "сцене" дышится иначе. Конечно, поначалу выступать перед своими ровесниками было жутко, так и казалось, будто они поднимут на смех за эти детские недо-спектакли, сценки, корявая адаптация классики, чтение Шекспира…Но они не подняли. Ничего не сказали, но подхватили тихие аплодисметны Аси и хлопали мне, а я несколько испугался, слишком громко.  

Не случись всего этого я бы в жизни не решился бы слушать объемные пьесы часами напролет, увелекаясь. И детские сказки, такие простые, наивные, с волшебством и чудом, таким светлым и всегда спасающим от бед чудом. Есть ли такое чудо в жизни точно не знаю, но мир же должен подчиняться каким-то законам, верно? Так почему бы не появиться счастливой случайности, в корне меняющей человека и происходящие по его вине события?  

– Привет! – Ника кинулась на плечи и чуть не сбила меня с ног, но тут же опомнилась, быстро рассаживая своих товарищей по местам. Откуда-то из угла за этой картиной наблюдала их наставница, вроде бы ее звали Мария, но это не точно. Она относится к такому типу людей, которые вроде бы есть, а вроде и нет. Как домовые в мифах – помогают, охраняют дом, но и увидеть их нельзя, только услышать. Марию тоже легко услышать, с ее-то скрипучей обовью и привычкой тихо здороваться со словами "Приветствую. "и пожимая руку. Но мне она доверяет, поэтому постоит пару минут, возьмет какую-то книжку с полки, уронив еще полдесятка при этом и тихонько засядет в том же самом углу. Виктория сказала, что Мария очень любит читать детективы и романтические комедии. "Скажи мне, что ты читаешь и я скажу, кто ты" – только эта фраза подходит и ко мне, и к Виктории, любительнице приключенческой фантастики, и к Марие.  

Наконец все понемногу угомонились.  

– Расскажи…про ведьм, нет, про Кикимору – сказала Ника, посоветовавшись с детьми, уже притихшими в ожидании. Киккимора – персонаж фольклорный, значит можно немного пофантазировать.  

– Кикимора – это юная прекрасная девушка, которая когда-то заблудилась в болоте и теперь ходит по нему, травы собирает и к людям иногда захаживает, да половицами шуршит. Очень ей одиноко. – Ника тут же зашелестела книжными страницами. Но на меня ожидаемо посыпались вопросы. Эти дети никогда не были не болоте, не ощущали запах ряски и влажности, а может и по лесу не гуляли. Они это представить не смогут и дело тут даже не в природе, а просто в том, что не каждый здесь видел хоть когда-нибудь. Значит и как выглядят зеленые листья, березы, старинные избушки – все придется рассказывать.  

– Болото – это когды ты идешь по мягкой земле, а она у тебя под ногами проваливается, как снег, – они меня поняли. Дружно вспомнили снег и угукнули, когда Ника надавила на стол и звук получился очень похожим на тот, с которым идешь по сугробам. В углу тихо посмеивалась Мария. Она то точно знала подлинную историю про злую и страшную Кикимору-старуху, но зачем рассказывать об этом детям? В их мире и так хватает злого и страшного, значит должна быть и своя добрая сказка. Я все ходил и ходил вокруг стола и пытался изобразить ветер, траву, лето, тепло, Кикимору, в конце-концов и без разницы было, что на улице зима и минус 20 и без кофты я промерз до костей – А еще Кикимора помогает от простуды травами вылечиться – вспомнил я, как у нас болеющая девочка постоянно ходила с горячей кружкой пахучего чая и как-то на меня эту кружку вылила. Случайно, конечно, но все равно горячим по коже – то еще удовольствие. Но я хотя бы согрелся.  

Сейчас эти дети не смеются, молчат и я не знаю, что сделать, чтобы они хоть как-то расшевелились. Да, сегодня рассказ совсем не идет. Снова накатывает чувство беспомощности и пустоты.  

– Но как-то заплутавшую в деревню Кикимору решил приютить юноша. Обогрел, отмыл, одел, а она ведь вся в тине была, мокрая и холодная, как мыло в умывальнике – вот теперь уже по залу прокотился смешок. Все помнят, какое холодное и скользкое по утрам мыло, которое еще попробуй отковыряй от коробки, так еще и лицо намылить надо этим льдом. – Научил ее читать, а она ему показала, как нужно делать лекарства. Не те вонючие сиропы от кашля, которые нам обычно дают, а настои ромашки, одуванчика. Стала Кикимора писанной крассавицей и умницей, а Иван, тот самый юноша, талантливым знахарем. И жили они долго и счастливо. Конец. – не получилось у меня сегодня рассказать им все ярко, красиво, они и не смеялись толком. Не всегда получается превратить жизнь в сказку, как и сказку в жизнь, в общем-то.  

– А "ломашка" – это как? – спросил мальчик из толпы. И как мне объяснить им…Они не увидят мир, но так хотят понять как он выглядит, с такой наивной любознательностью спрашиваю обо всем, а я, идиот, не могу описать предметы из своей прошлой жизни. В памяти четкая картинка и пальцы еще помнят сотни прикосновений, занозы в пальцах, холод, настолько все смешалось в одну кучу, что не разобрать.  

– Ромашка пахнет сахаром, а еще травой, у нее много-много лепестков и желтая сердцевинка. Если в нее носом залезть, то нос станет таким же желтым  

– Что такое "желтый"? – спросила девочка, сидящая где-то на другом конце стола. Ее было тяжело понять сквозь вопросы про траву, Кикимору и все прочее. Когда-то я уже слышал её тоненький голос и подумал еще, что у нее точно короткие волосы и зеленые глаза. На счет глаз не знаю, но вот с волосами я угадал. Желтый – это солнце. Но как объяснить ей что такое солнце?  

– Желтый – это цвет радости и света – сказал я какую-то совершеннл абстрактную фразу. Но девочка, к торой я уже успел подойти только тихо вздохнула и немного глотая буквы сказала:  

– Как доброта? – как доброта…солнце. Яркое, на него толком и не посмотришь, но хороший день обычно начинается с него. Доброта – это тоже солнце, свояобразное правда. Хотя солнцем можно назвать этих детей, Асю, всех. Каждый является для кого-то солнцем. И погода за окном совсем не важна. Но у меня в душе теперь дождь. Практически нескончаемый дождь, который то развивается в ливень, то просто мучает медленными каплями, стуком по голове и вымокшими в лужах ногами. С детства не любил резиновые сапоги, которые до одури громко шуршат, но ходить в подобных все же приходилось, иначе был бы в воде по колено. Теперь об этом особенно не заботятся, да и у меня нет такой ненависти к этим "скрипелкам". Ты проходишь и тебя слышат. А это уже прекрасно. Слышат – не значит, что слушают, но и незамеченным не остаться.  

– Да… – ответил я тихо. Этим детям со мной не скучно, несмотря на то, что я сегодня не смог заинтересовать их так, как это было в прошлые разы. Но на меня по-прежнему сыпались вопросы, только более спокойные. Представить солнце, видимо, было сложной задачей для многих. – А трава на ощурь как одеяла в спальне. Наступит весна и травинки можно будет потрогать, а пока они под снегом, – сказал я, ответив уже на вопрос Ники, которая по привычке смеясь кинулась мне на плечи. Не то что бы ей было сейчас хорошо, но она была рада, кажется, одному только моему присутствию. Я нуждаюсь в этих детях, а им, наверное, тоже без меня скучно. Хотя есть ли понятие "скука" в этом месте? Я начал убеждаться, что нет. Нас постоянно пытаются чем-то занять и далеко не все из рутинного является скучным.  

– Виктор! – слабо крикнула Мария. Я испугался и чуть было не уронил Нику. – Сейчас идем на прогулку, – закончила она, а я только шумно выдохнул. Прогулки я не очень любил, особенно сейчас, в промозглую погоду. Сейчас вроде бы был декабрь, а все еще идет только промозглый дождь, хотя обычно в это время сугробы по колено. Дети обрадовались и повскакивали с мест  

– До свидания! – выговорили они хором и почти кинулись к двери, к Марие, которая уже тихонько открыла дверь и зашалала к скрипучему лифту. Все "роты"выходили гулять в одно время, а вот участки были разными, поэтому младшие всегда стремились прийти первыми, чтобы потом не мешать остальным гулять.  

– Доброго дня вам, Виктория – сказал я, только вот побежать с толпой не мог. Виктория снова копалась в каких-то книгах и промычала в ответ невнятную фразу. Вот уж действительно человек, любящий свою профессию. Она сильно отличается от наставников. Несмотря на то, что это место не может не влиять на неё она все равно будто живет в своем мирке, в который только иногда впускает её слушателей. И создает атмосферу счастья, какого-то удивительного спокойствия, а здесь это редкость…У всех наставников есть особенности, например, Мария очень тихая, но ей идеально подходят маленькие дети, а вот Ирина наоборот резче и ярче, как и мы  

Я медленно вышел, почти сразу наткнувшись на Асю. Она больше не пыталась говорить громче, а только тихо прошептала:  

– Пойдем, – она была уже в куртке, которую я коснулся плечом, но в шуршащих тапочках. Ася, вроде как, привезла очень много одежды из дома и частенько ходила в разном. То в платьях, то в джинсах, а куртка у нее мягкая и теплая, что только прижмешься – считай заснул, в то время как мне мама дала очень мало вещей, а куртку найти было особенно сложно. Я все же ее нашел, пусть и не сразу, а через несколько дней после того, как полностью обжился здесь и решил еще раз перерыть свою одежду, но вчера зачем-то выбежал, как полный идиот, без неё. Но это уже и не важно.  

– Плащ внизу… – тихо добавила Ася и сильно закашлялась. Видимо Ирина все-таки поняла, что от меня толку нет, особенно если я хоть немного растеряюсь, а вчерашний день стал для меня потрясением, то все – пиши пропало и про такие детали как собственная одежда я забуду напрочь. Почти бесконечный лестничный пролет – удивительное место. Он будто бы разделял жизнь на хоть немного "нормальную" и на нашу, детскую, слепую. Все, кто работали на первом этаже люди странные, как бы чужие. Они всеми силами старались не касаться, не замечать происходящего наверху. Их тут немного, пересчитал на пальцах одной руки. Тот самый врач, охранник и пара людей-бухгалтеров, которые вечно возились с бумажками и их толком не видно, иногда только они доходили до чайника за кипятком и обратно. Тишина на первом этаже мертвая. Вся жизнь была на втором. Этот этаж со всеми спальнями, классами и коридорами, делящими пространство для разных групп казался мне огромным. И эти два разных мира соединены каменной лестницей. Я уже привык тут ходить, но все равно обжигался холодом, который тянулся снизу. Разносились детские голоса, топот обуви и смех, такой радостный, очень естественный смех, не совсем свойственных для этого места. Пока я шел, все еще чуть-чуть придерживаясь за Асю и перила, Мария пыталась вывести свою роту. Я накинул плащ, точнее даже куртку, но разницы особо не было. Дверь скрипнула и у меня, кажется, снова была возможность получить ею по лбу. Но нет, сегодня повезло куда больше. Это Ирина зашла и почти вытащила нас на улицу  

– Сколько вас можно ждать? – спросила она спокойным и ровным голосом. Как и всегда. Не помню, чтобы она когда-нибудь злилась, хотя могла бы. Вся рота знала, что у нее нет мужа, да и жизнь в целом сложилась довольно трагично. Бесплодие, а потом и расставание с тем человеком, которого она любила. Вот почему сейчас она здесь, с нами, с невидящими. Мы, видимо, заменяем ей потерянное и неполученное. Мы для нее в какой-то степени как дети, а она – как мать. А Василий…Этот человек тоже со сложной судьбой, но он не сильно и нуждается в нас, как и мы в нем. Он будто бы есть, на всех спортивных мероприях и прогулках, в столовой даже помогает нам, а в остальном просто в своих мыслях. Холод все еще немного обжигал кожу. Вроде бы мы сегодня должны пойти по улицам и учиться ориентироваться в городе. В улицах, дорогах, тротуарах…Не особо выполнимая задача, но все уже лучше. Только невыносимый, въедающийся в уши шум толпы, колес и голосов не искоренить никак. Я будто теряюсь в звуках и перестаю понимать куда иду. Мы редко ходим всей группой, обычно нас отправляют гулять по своему маршруту и просят всегда быть на связи, но все равно не потеряться чертовски сложно. Вот и сейчас Ирина унеслась за дряхлыми рациями и навигаторами. Вся третья рота стоит в такой тишине, что если бы не Ася, потянувшая меня за рукав, я бы и столкнулся с кем-нибудь. Малыши хотя бы резвились, даже бегали, несмотря на ветер. Холодно не было, но тело не могло забыть вчерашние ощущения и эта тишина с короткими перешептываниями так напомнила мне кладбище, что стало жутко. Но Ирина снова выскочила и застучав сапогами раздала всем небольшие часы, которые на самом деле были сенсорным механизмом на подобии телефона.  

– Ты идешь к Перванскому парку через кофейню и оружейный магазин, понял? – сказала Ирина, тщетно пытаясь нацепить на меня ремешок навигатора. Я, кажется, помнил, где находилась та кофейня, хотя это и кофейней-то назвать сложно, так, уютненькое место, где варили ужаснейший кофе, но при этом все остальные напитки там вкусные. А вот Перванский парк…Я гулял по нему, правда когда-то очень давно. Помню, там еще были жуткие, покрашенные черной краской скамейки. Не хотел бы я пройтись там ночью и увидеть металлические изогнутые "когти", которые почему-то назвали поручнями. Зато теперь уж точно не увижу. Правда там много людей, да и вообще место оживленное, с побитыми дорожками.  

Я прошмыгнул через калитку, правда меня чуть не задавили свои же. Они так рвутся на свободу, что это временами удивляет. Такие спокойные, тихие, все еще только перешептываются между собой и громко шаркают сапогами, чтобы их не задели, а ведь могут. Люди здесь так привыкли молчать, несмотря на то, что общаться как-то, кроме как слова сложно. Но они привыкли, значит и я когда-нибудь тоже привыкну говорить меньше, а больше слушать и слышать.  

Стоило только свернуть на какую-то улицу, как сразу же стало немного жутковато. Каждый шаг был таким, будто если бы я не оперся о трость, привычную уже, то упал бы, или напоролся на что-то, а это опасно, тут и собаки, и Хомо Сапиенсы ходят, еще и лежачий полицейский, черт его подери, попасться может. В двадцати шагах все еще толпятся знакомые и почти ставшие родными люди, и Ася там, но нужно идти, раз даже они медленно расходятся в разные стороны по своим маршрутам. Я примерно представлял куда иду, да и раз датчик на руке не возмущался, значит шел и правда по верному пути.  

– У нас продаются самые лучшие шапки! Заходите! – кричал над ухом женский голос из колонки. Хорошо бы действительно купить шапку, но это уже ближе к зиме, как похолодает. Еще месяц и я наконец-то потрогаю снег. Такой холодный, сковывающий руки, но приятный снег. Можно будет сочинить рождественскую сказку или поиграть в снежки с малышами. Люди проходили мимо и жужжали о своем. Вот мимо пропорхали две подружки-хохотушки, обсуждающие одежду, а вот мужчина, хриплым голосом ругавшийся по телефону. Он чуть было не задел меня и я заметил, что От него невозможно сильно пахло чернилами и кофейными зернами. Офисный работник наверное. Улица все тянулась и тянулась, будто бесконечно длинная гремучая змея. Может я уже и сбился дороги, но по крайней мере я знал как мне вернуться. Чем дальше я брел, тем больше казалось, что я ходил как раньше, когда еще видел и ноги были нормальными. К рукам почти что приросла трость, ставшая моими глазами. Иначе было нельзя, но я привык к этим новым странностям жизни. А вот люди…Я не был уверен, что от меня по прежнему шарахались, скорее просто не замечали. Я выбивался из общего ритма бега, бесцельной спешки. Я мог ходить быстро, но зачем торопиться, если все равно особой разницы теперь нет. Можно хоть лететь до места назначения, а все равно останется ощущение, что я отличаюсь от других людей. Но мое отличие не делает меня прокаженным. И я в этом уверен  

Браслет подал признаки жизни и пропищал про переход через дорогу. Самое сложное, это то, что я не мог понять когда горит зеленый, а когда – красный. Пришлось ждать, когда в метре от меня появится запыхавшийся человек и так же замрёт в грохоте проезжающих машин. Загорелся зеленый свет, хотя может просто этот прохожий решил резко дернуться. Я ступил на зебру и…Меня пробрало мелкой дрожью. Я вспомнил тот день, в голове опять мелькнула режущая боль, свист, пустота и захотелось кричать. Тело стало непослушным и я не мог даже двинуться. Воздуха так не хватало, что нельзя было даже вдохнуть. Светофор запикал, у меня осталось всего ничего времени на переход, идти тут не далеко, всего несколько метров, но я не могу. Мне страшно. Я был будто беспомощный ребенок, задыхаююийся, тонущий в быстрой реке, каждую секунду рискующий разбиться о камни. Я же раньше справлялся с собой, я же переходил дорогу с наставниками, но один…Хватило сил только отпрянуть назад на тротуар, когда в уши опять залился шум колес. Все тело трясло, а сердце невозможно сильно билось, отдаваясь бешенным стуком в голове. Как я смогу дойти? Осталось совсем немного, но… Люди все еще шли и шли. Весь шум будто растворялся в чужих голосах и все это сливалось в невыносимую симфонию. Но из всего этого выделился тихий, но звонкий голос:  

– Вы не знаете, как пройти до кино? – сказал кто-то слева от меня и аккуратно задел за локоть. Мне показалось, что это был маленький мальчик, может быть лет семи-восьми. Как пройти я знал, правда не очень хорошо, хотя и помнил, что в этом кинотеатре продавали очень вкусный карамельный попкорн, пахнущий сиропом. Главное, что он поможет мне перейти дорогу. И даже если нам не по пути я перейду хоть как-нибудь.  

– Знаю. Сейчас перейдешь здесь, а потом повернешь на право, дойдешь до серого знания, а от него налево, – мальчик явно был в замешательстве и пытался запомнить куда же ему все таки идти. Наверное не получилось, но он все же выпалил  

– Спасибо – и перебирая монетками в карманах ждал зеленого. Я и сам вроде успокоился, расслабился, так легко стало от того, что есть этот мальчик, который сам того не понимая поможет мне. Он не сказал мне ничего о шрамах, об очках, о трости, а просто спросил дорогу до кино, просто решил пойти по этому пешеходному переходу, хотя вроде бы где-то здесь есть подземный, а здесь наоборот мало людей. А я, дурак, не изучил тут все досканально, пока еще мог это сделать. Скольпо же всего интересного было в этом городе. Да и есть, в общем-то. Сколько уютных кафешек, парков, необлазанных заборов в конце концов. Только бы теперь не упустить эти места, эти будущие моменты жизни, счастья. И я быстро переходил дорогу, стараясь угнаться за подпрыгивающим шагом этого ребенка, а на душе было легко, так просто, будто это совсем не я пару минут назад был охвачен ужасом. Необоснованным, пробирающим до костей от воспоминаний. Но того, что было уже никак не вернуть. В конце концов, никто же не захочет возвратиться в прошлое зная, что если все будет не так, как случилось, то случится что-то еще более ужасное. Во всем должно быть равновесие.  

Наконец я ногами ступил на бордюр, чуть было об него не споткнувшись. Мальчик побежал к зданию, где должна была быть яркая вывеска и постеры к какому-нибудь фильму, а вот я не был уверен в том, что иду в нужном направлении, хотя оставалось совсем немного. Здесь людей стало гораздо больше и мне стало очень неприятно от того, что я временами получал локтями по плечам. Кто-то на ходу говорил "прости, не заметил", а кто-то просто молчал. На этой улице я был как в муравейнике, кищащем суетящимися насекомыми. Это улица едва ли не самая оживленная в городе, но не смотря на это через пару метров от неё тихий парк, в котором листья наверняка уже потускнели и опали, прекратившись в мягкое месиво. Зато по такому наверное будет удобно ходить. А запах какой…Даже сейчас, сквозь ароматы сладостей и дождя пробивается эта влажность, теплота от промокшей травы. Я сам не замечал, как попадал ногами в лужи и вода хлюпала, так и норовя попасть в спапоги. Трость скорее всего была вся в налипшей грязи, но это особо не мешало ходить. Вдалеке слышался голос Ирины, которая тщетно пыталась собрать всю группу вместе и отправиться назад в корпус. Наверное ей опять пришлось меня ждать.  

– Саша, ага, вот и ты – выпалила она как только я подошел к развилке и споткнувшись чуть было не увяз в клумбе носом. Ирина суетилась и нарезала круги по дорожкам, успев при этом вытащить меня из земли. Представляю, насколько же чудесный у менябыл вид, раз даже Ася тихо сказала:  

– Ну ты и чумазый! – и заливисто засмеялась почти во весь голос. Я понял, что здесь было уже довольно много наших, хоть и не все. На скамейке сидел Василий и разгадывал кроссоворд, бормоча что-то про политику и песнию. От него пахло едким одеколоном и рядом с ним не толпились, а вообще старались не подходить. Знали ведь, что вечернее разгадывание ребусов для него – святое дело и если его отвлечь, то не поздоровится никому. Но кажется никому и не хотелось отвлекаться от своих дел. Кто-то быстро освоилсч и бродил по асфальту, даже не спотыкаясь об камни, а кто-то просто устроился на скамейках. Как всегда те, кто обжил любые сиденья тут же окунались в состояние полусна, когда ты слушаешь музыку, рисуешь, говоришь, де не важно, в общем-то, что ты делаешь, но тебе неимоверно хорошо и спокойно. Странные были эти люди. Я никогда не мог полноценно, даже просто выдохнуть, а вот Ася всегда была поразительно легкой в этом плане и редко когда парилась по пустякам. Единственная тема, которую она не хотела поднимать – прошлое. Она говорила " Прошлое – это непроглядная темнота ошибок. А разве можно что-то увидеть во тьме? " Я бы мог с ней поспорить, в темноте многое можно увидеть, но это больше обман мозга, а не реальность. Но кто вообще дал определение реальности? Философы…Умные люди, правда не без тараканов в голове. У каждого реальность своя и так, наверное, заложено даже биологически. Каждый видит и чувствует мир по своему, а значит и этот мир различается.  

Ася подошла ближе и взяла меня за руку. Я немного испугался, пока не понял чьи это прикосновения.  

– Хорошо сегодня, не правда ли? – тихо спросила она и стала старательно отряхивать подмохшую грязь с моей куртки. И я не могу не согласиться с ней. Сегодня было хорошо, было много эмоций. Эмоции не всегда позитивные, но все же были. Такие себе яркие краски этого дня.  

– Да… – сказал я так же негромко, будто нас мог бы кто-то услышать, хотя никому не было никакого дела для пары странных людей, которые с горем пополам залезли на толстую и очень низкую ветку дерева и смотрели на небо. Точнее говоря Ася молча затащила меня на это дерево, а я отчаянно сопротивлялся, но потом поеял, что еще одно движение и я упаду второй раз, а мне и первого вполне хватило. Ася по прежнему нежно держала мои пальцы. Я не знал, почему она молчит, но ей явно было приятно сидеть рядом.  

– Смотри – помолчав минуту сказала она и подняла мне подбородок. – Вот так начинается дождь, – там, куда она меня направила должно было быть небо. Серое, тусклое небо с удивительно мягкими облаками. Она знала, что я не смогу ничего увидеть, но я тут же ощутил, как ветер легко гулял по ветрям и забивался в волосы. На нос упала большая дождевая капля и я что есть силы поморщился, а Ася опять рассмеялась. Она когда-то сказала, что её сознание – ветер, а мое – дождь. Дождь и ветер вместе дают очень сильную бурю. Но эти две стихии, эти два человека не бушевали, а дождь просто аккуратно приобнимал ветер, а ветер увлекал капли все дальше и дальше. Капель становилось все больше, но они не были какими-то ледянными, как это было обычно в это время года. Это был обычный, почти грибной дождь. Капли в основном попадали Асе на лоб и я их неуклюже стряхивал, а она с радостью подставляла и щеки, так что мы не только вымокли от сидения на мокрой коре, но еще и умылись дождевой водой.  

– Возвращаемся обратно – крикнула Ирина в нашу сторону и отовсюду начали сползаться раздраженные голоса. И почему им не нравилась эта погода? Хотя возможно это только для нас двоих. Ася спрыгнула и помогла мне спуститься, чуть ли не поймав меня в объятия. Она точно знала, что я частенько приземляюсь на коленки или еще как-то жестко, и позаботилась обо мне. Милая, хоть и все еще не слишком разговорчивая мадмуазель. Она побежала к нашим, которые наверное так и светили насупленными лицами, а я как мог старался не отставать. Снова эти бесчисленные киоски с магазинчиками и надоедливыми продавцами, но все это не имело значения. Для меня важен был только тот человек, который шел рядом и утытался в мое плечо прячась от капель, даже и думавший о том чтобы надеть капюшон, который я все таки на эту пушистую голову накинул.  

– Эй, ну зачем? Мне и так хорошо! – отозвалась тонким голосом обладательница этой самой головы и назло мне опять почти полностью скинула накидку. Холодно наверное под дождем без плаща, но Ася упряма, я давно это уже понял.  

– Надо. Я хочу, чтобы ты не болела – сказал я и опять нахлабучил на Асю капюшон, по неосторожности чуть не сбив её очки. Правда упрямство в отличие от простуды не лечится, но по непонятным причинам я все же готов перетерпеть все её странности, а их явно немало. Ася опять облокатилась на меня и мы побрели дальше. Не было никакой разницы что кричат уже попрятавшиеся под зонты торговцы или о чем шушукаются наши. Придерживаться ритму таких же шагающих с тростью было куда легче. А Ася вообще оставила эту, как она ее называла, "странную вещь" в корпусе.  

Весь мир заключался будто в приятном шуме дождя, холоде и тепле, в том тепле, которое мне дарила Ася. Кто она для меня? Слишком сложный вопрос, на который, черт возьми, люди часто годами, а то и веками не могли найти ответа. Я тоже не выдающийся и ответить мог только так…Для меня Ася – это человек, которого я очень ценю. Можно сказать, что я ценю её безмерно. Могу многое ей простить, даже если это идет вразрез с моими убеждениями и даже если она меня сильно обидела. Я хотя бы пытаюсь понять настоящую Асю, пусть и не знаю её до конца. Да что там, я, можно сказать, вообще ее не знаю. Но почему-то это не мешает. Я не знаю ничего о ее прошлом, а вот она прочитала меня будто книгу и поняла. Но это совсем не плохо, можно сказать это даже сблизило нас, потрепанных жизнью. Она помогает мне, я, как могу, стараюсь помогать ей. Мне с ней невероятно хорошо, и ей, вроде бы, тоже…И я уже просто боюсь проводить хоть какую-то грань, давать какие-то статусы, вроде "пары". Все это не нужно людям, которые нуждаются друг в друге. Не уверен, нуждается ли она во мне, но я в ней точно. Без нее бы я здесь просто не смог, перегорел бы. Я буду защищать её, хотя и понимаю, что слабее и неповоротливее. Она самый близкий для меня человек. И я не могу потерять её, этот уютно устроившийся на плече комочек.  

Я не чувствовал толком, что иду по дороге, что вообще в принципе делаю что-то. Я будто летел не касаясь ногами зебры и было так удивительно приятно дышать свежестью немного ослабшего дождя и подставлять лицо под порывы ветра. В этот момент я был будто готов ко всему, броситься с головой в любой омут, но не плыть по течению, а грести и грести к цели. Какой цели? Вот это уж я точно знал. К жизни, к счастливой и полноценной жизни. Я уверен, что пройти придется еще очень многое, но понимал, что твердо стою ногами на земле, что я попросту жив. А если я живой, если все еще могу дышать свободно, то это значит, что мне, как и любому человеку подвластен весь мир. Стоит только захотеть летать…Может крылья и не появятся, но сколько в мире есть самолетов и парапланов, сколько возможностей взвиться в небо птицей.  

С жутким скрежетом распахнулась калитка, которая на ощупь больше напоминала жеткие ворота из фильмов ужасов. Ася слегка дернулась и отлипла от меня, а я кожей почувствовал выжидающий взгляд Ирины. Она как всегда держала калитку и говорила на каком расстоянии от неё есть глубокая лужа, в которой уже, наверное, десяток спешаших в корпус человек промочило ноги. Они хотели скорее снять плащи и забиться под теплые одеяла, а мне почему-то было совсем не до этого. Я просто шел по лужам, на пролом к дверям, а Ирине явно это не нравилось, она во всем любила порядок, а особенно чистоту, но она промолчала, только незлобно вздохнув. Плохо помню, если честно, как это – улыбаться, но в тот момент я, наверное, именно это и делал. Мне было так тепло от всего того, что произошло за этот день, хотя я и успел немного промерзнуть внешне. Ася тоже была удивительно спокойна, будто озадачилась о чем-то. Я аккуратно притворил многострадальную дверь перед Асей и она, громко стуча сапогами об пол пытаясь отряхнуть их от капель сказала:  

– Пойдем… – чтобы угнаться за ней, уже повесившей плащ и начавшей подниматься по лестнице мне пришлось чуть ли не бежать, натыкаясь на людей из нашей группы. Обычно Ася не торопится и ходит очень неспешно, возможно жалея медлительного меня, так что же изменилось сейчас? Её туфельки отбивали ритм на несколько ступенек выше, а внизу всё еще копошились люди и Ирина пыталась не только распределить всех по комнатам, но и не сойти с ума от шума, который устраивали младшие, которые уже давно пришли с прогулки, но все равно мелкими группами ходили внизу и говорили всем, кого встретят, что скоро ужин. Мария частенько давала ии такие ответственные поручения и надо было только слышать эти радостные голоса, с которыми малыши выговаривали эту фразу, что сразу становилось понятно, что она делает это не зря. Иногда казалось даже, что Мария остается ребенком, но при этом рассудительна как взрослый человек. Наверное, именно поэтому ее и любят. За понимание.  

Ася мягко схватила меня за руку, когда я чуть было не запнулся об последнюю ступеньку и не повалился, снова, лицом вниз. Я чувствовал себя просто идиотом, но она…  

– Эх, золото моё, пошли уже… – было слышно, что она слегка смеется, а может и просто улыбается. Я смиренно пошел следом, мягко обхватив её ладонь. У нее удивительно нежные и теплые руки. Не припомню, чтобы я когда-нибудь еще встречал человека с такими руками  

Ася резко свернула налево и мы попали в кабинет математики, тот самый, в котором я был на самом первом уроке. Учебных классов было не так много, поэтому в основном мы учились именно здесь. После последней химии тут все еще пахло чем-то приторным, а на партах стояли колбы, по крайней мере, когда я по привычке прошелся по столу руками я нашел только их.  

– Зачем мы здесь? – спросил я поняв, что Ася бы ни за что не привела меня куда-либо без причины. Такой уж она человек, у её даже самых нелогичных действий есть четкое обоснование. А вот у меня все наоборот…  

– Ты же как-то говорил, что хотел узнать обо мне больше, – спокойно спросила она, а я чуть в осадок не выпал. Ася всегда обрывала меня на полу-слове, когда разговор заходил о ней, но я и правда очень хотел узнать о том, каким человеком она была и почему является такой, какая она есть сейчас. – Что ж, я поняла, что могу доверять тебе, так что интересуйся всем, чем хочешь – из осадкообразного состояния я плавно перешел в парообразное и где-то в глубине сознания засело острое чувство тревоги, но я понимал, что это просто реакция организма на такую…неожиданность. У меня с Асей всегда были довольно расслабленные разговоры, да и сегодня я почувствовал себя как в романтическом фильма.  

– Расскажи, почему ты попала сюда. Через что прошла... Прости, умоляю, если задел – Ася хрипло вздохнула и я понял, что кажется и в правду задел ее за живое. Я не хотел рушить выстроенное и хоть немного портить её отношение ко мне, не хотел чтобы ей было тяжело.  

– Нет, мне уже не больно говорить на эту тему. Со временем все притупляется, Саш. Да и не окажись я здесь мы бы с тобой и не встретились, не так ли? – все так, Ася как всегда права. Она куда более проницательная, чем я. Хотя я видел, что она замолчала, будто целенаправленно готовилась, да и место выбрала специально для того, чтобы не было лишних ушей, время, когда у нас есть еще полчаса, состояние легкой слабости и прозрачности. Она будто предугадала все. Она безусловно знала, о чем я спрошу её, но почему, какого черта она так легко и почти безимоционально, возможно даже с легкой улыбкой готова выложить мне душу? А для каждого человека в этом месте прошлое – это основная составляющая души.  

– Всё банально до одури, знаешь. Просто в один момент начала терять зрение, а врачи сказали тогда, что это из-за перенапряжения и учебы за компьютером. Я и в правду очень много училась, не жила толком, а так, день прошел, ну и хорошо. А потом, когда я наконец поняла, что зрение не просто немного упало, а падает очень быстро я забила тревогу. Меня лечили, как могли, я даже в один момент почти возвратила себе ясное зрение без очков, но что-то пошло не так. Потом выяснилось, что это врожденная предрасположенность к какой-то редкой болячке. А мне вынесли вердикт. Не долго. Пару лет. Родителиу меня, очень измотались, возя меня по больницам и кажется начали потихоньку сходить с ума. Они не понимали в какой момент все стало вот так и почему настолько сильно может измениться жизнь за какие-то три недели. Да и не только они. Помню, как приехала домой и плакала, плакала, плакала. Не могла остановиться, но потом вспомнила, что мне лучше не плакать, вроде как из-за внутриглазного давления и совсем плохо стало. В школу мне ходить запретили, чтобы не нагружать глаза,. А в итоге я поняла, что друзей-то у меня никогда и не было. Были только так, пустышки, которым я нужна была, потому что подсказывала. Медленно сгорала от одиночества. И кричала много. Просто крикнула один раз, потом еще и еще, до такой степени докричалась, что голос сел и не востанавливался еще долго, а я, как дура еще сильнее горло раздирала. Поэтому сейчас мне правда страшно слышать громкий шум, но я уже почти свыклась. Когда я совсем перестала нормально видеть и не могла даже различать лица родители нашли это место. Сейчас они все еще иногда приходят, но в основном чтобы снова рассказать о том, что меня можно вылечить, просто не понятно как и что они очень скоро заберут меня из этого "ужасного места". А знаешь, мне ведь это знание мне и не нужно. Здесь мне хорошо, здесь я обычный живой человек со своими радостями и печалями. И мне уже совсем не страшно. Я больше не боюсь слепоты. Раньше этот страх доходил до панического, но пожив тут, пообщавшись, встетив тебя я изменилась. Я больше не тот слабый и пугливый человек, а уже кто-то более…осознанный? У каждого здесь своя история, разный уровень зрения, но даже маленький ребенок – это Человек. Человек Осознанный. И это совсем не тоже самое, что Человек Разумный.  

Поначалу меня избегали, потому что я могла хоть немного видеть. Скорее всего просто завидовали точно так же, как и я завидовала зрячим. Как видишь в моей истории все очень "просто". Да и всю жизнь можно описать одним этим словом. Были моменты, когда я буквально ненавидела ни в чем не повинных людей, обвиняла их в своих бедах. Что это за зрение, когда даже в очень сильных по диоптриям очках все, что ты можешь видеть – это яркие пятна и контуры? Но я правда начала жить. Во многом благодаря тебе. Ты, в отличие от многих не страдал публично и вообще старался не показывать свои чувства. Ты искренний. Не все люди такие, и знаешь, это неудивительно. Есть разные способы выжить и мало кто может оставаться настоящим. Я вот и сама не знаю, почему мне досталась такая судьба, – ты тоже наверное задавался этим вопросом, верно? –  

я слушал и не мог придти в себя. Проглотить все донесенное было просто невозможно. Но напрчжения в это этой комнате больше не было. Было скорее сухое понимание. Сколько же прошел этот человек, который по началу казался таким же как я – обычным маленьким существом, ослабщим волчонком, которого изгнали из стаи, но нет. Она сильная. Я бы не смог пройти все то, через что прошла она и остаться чувствительным, добрым и…живым. Я действительно не мог ответить на вопрос "почему? ", но сомневался, а был ли он важен. Любое событие приводит к результату и запускает несколько других. И какой бы непроглядной ни казалась темнот все равно где-то есть свет. Во всяком случае так получилось со мной и с Асей. Жизнь сначала растоптала, пройдясь по самому больному…Тогда Ася сорвала связки, а я чуть было не впал в депрессию…но потом все как-то очень быстро закрутилось и вот, я нашел ее, она нашла меня и все понемногу стало налаживаться. И черт его знает, когда запуститься следующая цепочка событий, но мы научились жить счастливыми моментами и это действительно хорошо.  

За окном наверное уже опустились липкие туманные сумерки, а Ася все сидела здесь, за партой и легонько обводила пальцем винтик на парте. Иногда он с неестественным скрипом грозился выпасть, но почему-оо не нарушал этой атмосферы толи загадки, толи разгадки, а толи просто разговора по душам. И разговор ведь был действительно окончен, жирная, стекшая вниз по листу точка поставлена, но тишина, нарушаемая скрипом и шумом по ту сторону приоткрытой, а скорее всего открытой настеж двери. Там люди все никак не могли дождаться звонка. А мне не нужно было чего-то больше, чем усталая Ася, уже почти по привычке опустившаяся мне на плечо. Нас обоих измотали эти минуты разговора и мне очень хотелось выдохнуть, стряхнуть с себя свои воспоминания и чувство странного дежавю. Будто то, о чем говорила Ася со мной уже случалось, только не здесь, не сейчас, а когда-то очень и очень давно. Возможно это всего лишь сущий бред но так или иначе это не меняет того, что узнал человека, с которым меня связывает столько теплоты. Ася слпбо прижималась ко мне, будто хотела поддержки и тепла. А я просто вдруг понял, что каждый прожитый день, каждое событие, которое случается, все это зависит только от людей, от нас самих, а значит только моих силах управлять собственной жизнью. Звонок болезненно ударил по барабанным перепонкам, но одновременно принес и ощутимое облегчение, приятно разлившееся по телу от висков. Ася медленно взяла меня за руку и я легонько потянул ее за собой. Она не сопротивлялась, скорее была податливой, но не расслабленной. Будто фарфоровой куклой, которую очень страшно повредить и даже взяв такую за маленькую ручку можно было бы понять тот холод, которым были окутаны руки этого человека. Человека, который взыл и выложил душу. Полностью, до капли рассказал о том, что так долго пытался зановесть тайной. Я не понимал, почему она все же решилась так сделать, почему чуть ли не самовольно ранила себя, хоть и сказала, что говорить об этом ей совсем не больно, но…  

– Если бы у тебя была возможность съесть или выпить что-то, чего нет в меню столовки, то чтобы ты выбрал? – вот ведь огорошила Ася меня этим вопросом, но она по прежнему говорит со мной, а не молчит, не решила, что раз я узнал о личном и сокровенном, то буду как-то иначе к ней относиться. Но я в этом не уверен, мысли этого человека – такой темный лес, каких еще поискать нужно.  

– Кофе – честно ответил я. Больше всего я скучал именно по свежезаваренному кофе – Со сливками и кубом сахара – Ася рассмеялась. А я вспомнил, какой вкусный кофе варила мама по утрам. С запахом карамели и пушистой теплой пенкой, обволакивающей язык, прямо как в кофейне.  

– Кубом? Вот ведь любитель математики – я понял свою дурацкую оговорку и тоже посмеялся и снова, СНОВА чуть не врезался в дверь. Похоже я никогда не подружусь с этими пластиковыми монстрами. А вот математику здесь я действительно полюбил. Виктория удивительный преподаватель, по настоящему влюбленный в свой предмет. Я смог понять даже задачи институтского уровня, а она и такие иногда давала для разнообразия. Учителя здесь вообще удивительные…Оказалось в большинстве своем они работают в обычных школах, а подрабатывают здесь. Сколько же различий между ними и нами…Они "нормальные" – бегают, кричат, бездельничают, но здесь все совсем иначе. Два разных мира соседствуют друг с другом и про наш почти никто не знает, а за частую не хочет знать. Любому здоровому человееу было бы жутковато и неприятно думать о том, что находится там, за чертой нормальности и обычности. Страшно было бы представить себя в роли любого из нас, но я полностью их понимаю. Мне и самому было страшно, а еще страшнее было Асе, которая балансировала на грани, но точно знала куда упадет. И все равно радовалась каждому моменту…  

– А я бы съела какое-нибудь пирожное, – с легкой усмешкой сказала она и задумчиво вздохнув принялась за очередную порцию переваренной гречки. Я давно понял, что Ася – жуткая сладкоежка, которая втихушку таскает отсюда сахар и булочки, потому как этот хруст свежего хлеба после отбоя просто невозможно не услышать. И я точно знаю, что это именно она, кто же еще смог спокойно успевать не толбко распихать еду по кормам, но еще и не отпускать моей руки. Смешная она, эта Ася.  

Еда сегодня не казалась такой пресной как обычно. И вездесущий разбавленный чай с молоком почти не вызывал отвращения, пусть даже это и худшее, что готовят в столовой. Все будто бы обрело новые краски с той прогулки, с этого разговора и просто…просто с того момента, когда во мне будто что-то щелкнуло. Дернулся переключатель и чувства стали гораздо острее. Может мне и кажется, но Ася тоже сама не своя после дождя. Размывающего и очищающего до души дождя. Вот бы чаще гулять под таким, пусть даже и придется промокнуть насквозь. Снова звонок. Ни Валерий, ни кто либо другой не подходил и не окрикал, но, в принципе это и не было удивительно. Множество бормотавших людей неспешно расползалось по коридору и по звуку это чем-то напоминало журчание ручья в деревне. К вечеру всем хотелось закутаться в одеяла и наконец заснуть, сбросить с себя накопившееся и заснуть. Мне здесь не спалось. Особенно ночью, когда пространство укутывает мягкая тишина и можно думать слыша свои мысли, а не тонуть в ручье, а чаще море из шума. Столько нужной и ненуной информации, но какой бы она ни была ее слишком много и от этого начинает болеть, но на голову никто из здешних не жаловался, кроме, наверное, Аси, которая до сих пор немного зажималась от звонка или чьего-то крика.  

Я опустился на кровать и привычно сказал:  

– Спокойной ночи, – а Ася только слагка растрепала мне волосы и удалилась в неизвестном направлении. Она не говорила, где спит, хотя я был уверен, что в другой комнате, предназначеной для девушек. За стеной шла битва за умывальник и, судя по крикам, за зубную щетку. Я давно уже не мучался и чистил зубы на сухую, без воды. Да и всегда можно было подождать до пяти и под громкий храп контролирующей наш сон медсестры вымыть лицо.  

– Спать! – рявкнула она на готовых чуть ли не разодраться людей и зашла потушить свет. Под легкий скрежет видавшего виды выключателя послышались шаги десятка босых ног и их обладатели завалились в кровати. А я все никак не мог понять почему никто из них не наслаждается животрепещущей тишиной, которая должна была вот-вот воцариться. С громким стуком тапочек ушла медсестра и стало так спокойно, что можно наконец подумать и расставить мысли по местам. Я и не думал, что когда буду полагаться только не слух, то в гоголе скопится столько ненужного и чужого. Столько мыслей, чувств, которые чертовски тяжело чувствовать. Никогда не замечал у себя особой склонности к эмпатии, да что там, я до сих конченный эгоист, но почему-то теперь я начал понимать окружающих. Не соглашаться с ними, не считать их хорошими людьми, не уж, далеко не всех, не всегда, но все же я могу поставить себя на их место, пусть это временами и очень болезненно, если это обычный зрячий. Как-то такой же тихой ночью я представил человека. Человека, который бы являлся старой версией меня. Он ясно видел, от части точно так же прожигал свою жизнь, скорее всего взялся хоть немного за учебу, нашел себе девушку, да что там, без эмоций смотрел на промозглые, но такие красивые улицы города как на что-то привычное, обыденное. Точно также сторонился людей, а инвалидов, которых иногда мог встретить по пути в школу и вовсе избегал и с испугом, с небольшим, но все же искренним отвращением избегал, проходил мимо них, изо всех сил стараясь не задеть плечом или ботинком. Не думал, что мог стать одним из нас, человеком, которым сейчас являюсь я. И как сложится удивительно комично, если бы мы столкнулись на улице. Еще ни разу я не налетал на людей лоб в лоб, но тогда из рук вылетит трость, я уверен. Потеряв единственный помощник в передвежении я точно нагнусь и стану рыскать руками по земле. Слишком тяжело идти без трости по тротуару среди стольких людей. Что бы он сделал тогда? Помог мне? Сомневаюсь. Я всегда придерживался своих собственных убеждений, как и большинство из людей. Он тоже пройдет мимо, спеша на урок и стерев из мыслей меня, кого-то из наших, пожилого…И я не могу винить его в чем-то, сам ведь был таким, но все же…Мне все же кажется, что любому человеку нужна забота, но иногда он сам не готов её проявить. Но если он все таки помог, переступив через себя? Подал трость и пусть с трудом, на роль пушинки не претендую, но поднял с асфальта поняв, что мне сложно сидеть на полусогнутых ногах? А я улыбнулся, пожал ему мягкую руку и пошел дальше, стараясь больше не спотыкаться и больше верить в то, что люди бывают прекрасными. И прекрасным бывает каждыф, просто в чем-то своем, конкретном. Может и есть какая-то ситуация, когда все ведут себя правильно и милосердно, но я уж точно такой не знаю. У медали есть две стороны и по-моему этого не отнять…С другой стороны, кто гарантирует, что у медали обязательно есть "плохая" сторона? У человека есть. У любого здесь есть свои недостатки и убеждения, часто жестокие. Я до сих пор не пылал любовью ни к старым учителям, ни к бывшим одноклассникам, ни к здешним, кроме Аси, возможно Валерия. Остальные как-то игнорируют меня, а может и вовсе не видят смысла в общении со мной. Шестнадцать человек – это вся наша "рота". Шестнадцать человек разделились на несколько групп, хотя может я и не успел еще узнать обо всех. Как-то и не нужно.  

Люди уж слишком разные, начиная с болтушек и заканчивая Игорем, который руководит всем, чем только может, но при этом очень мало говорит. Не помню, чтобы он кричал на кого-то. Тихий, спокойный, но общаться с ним по-настоящему тяжело. Я будто слушал отчет, когда попытался поговорить с ним о меню, а потом попытался перевести тему на погоду, он вообще не ответил, а спросил только, не могу ли я говорить о чем-то более серьезном и значимом. Да, я и в правду не хотел заморачиваться. Мыслей о сложном, которые могли застревать в голове на очень долгое время вполне хватало, и это, наверное, в большей степени недостаток, особенно когда у меня просто не получалось вести развернутое общение. Тем более не мог я строить из себя умного. Дурак ведь. Совсем не знал жизни, порядков и каких-то закономерностей. Только недавно понял правило равновесия, правда я сомневаюсь, что он работает в жизни других. Если слишком бурно порадоваться обычно свалится столько же проблем, которые как бы уравновешивают эмоции. Черное и белое. Странное, но правильное соотношение всего пережитого за день, год, век…И, черт побери, почему так происходит я не понимал. И не пойму, наверное. Но у тех детей, которых я развлекал в библиотеке все явно работало иначе. Они настоящие, такие маленькие, будто куклы, но живые. Живые, не смотря на то, что им пришлось пройти. Никто не оказывается здесь просто так. Может они и не помнят цветного, яркого, четкого мира, может никогда его не видели. Все стало таким несущественным, когда я понял, что они, беззащитные, но сильные дети, никогда не увидят цвет, не посмотрят щурясь на солнце, не увидят улыбок, своего собственного взросления, своих детей…Тоже самое ждет меня, но я многое успел за семнадцать лет жизни. Ошибался много, учился спустя рукава, влюблялся, а эти дети такое не прошли. Милые комочки смеха и серьезностии, которые, кажется и вовсе живут как-то по особенному. Даже поверить сложно, что они ничего не видят. Они же не должны быть здесь, без родителей, семьи, поддержки, да, конечно, их навещают, но это не может заменить им семью, ведь так? Это место не заменит этим детям детство…  

Детство. Странное слово. Каждый понимает его исключительно по-своему, но то, что именно оно дает основу для взрослой жизни отрицать просто глупо. Это как фундамент, а строители всегда закупают материалы именно на начальном этапе, верно? Каким я был в возрасте здешних детей? О, самое забавное зрелище из возможных, но мне приятно вспоминать обо всем, что было. Низенький худенький мальчик, который безмерно любил придумывать игры и играть в них в одиночку, но были еще и беготня по дворам, дружба с такими же дворовыми пацанами, потом школа, в которой меня частенько дразнили за очки и неумение общаться.  

Когда мне было пять все было так просто, а чтобы решить проблемы достаточно было просто заснуть и забыться. Когда мне было семь появились первые трудности, но сон и мягкая подушка снова спасали. Когда мне было двенадцать я, кажется, совсем разочаровался в одноклассниках. Они казались мне очень странными и двуличными людьми, которые хоть и стали относиться ко мне лучше, но пара обидных прозвищ, вроде «ботана» приклеилась надолго. Сам не понимаю, зачем они привязались ко мне, особой умственной ценности я не представлял и учился на твердые четверки  

Все равно я перестал говорить с ними с тех пор. Они стали мне неприятны классе в восьмом, хотя за пределами школы у меня все же были приятели. Приятели, которым было комфортно со мной говорить, но случилось то, что случилось и я наконец понял, что действительно не был им нужен. Да и они были просто теми, с кем я мог поболтать о разном, точно также, как в детстве побродить по дворам, посмеяться, а вот поддержки от них ждать было глупо, но я почему-то ждал. Мне было семнадцать, а я будто был таким же наивным как и в детстве. Ошибся, думая, что раз делил с ними их беды и невзгоды, то и они, эти двое, Виталик и Павлик, близнецы, похожие друг на друга настолько, что иногда кажется, что это один человек, тоже вспомнят обо мне, или хоть поинтересуются почему я в больнице. А эта новость быстро разошлась по всему двору. Наверняка бабушки на лавочках до сих пор обсуждают меня. Эти милые старушки, кормившие голубей каждый день вне зависимости от погоды всегда меня удивляли. Они будто совсем не старели и из года в год я видел одну и ту же картину. Три пестрых платка, кулек из газеты и болтовня обо всем и всех. Они были, вроде как, совсем одинокими. Кого-то из них оставили и дети, и внуки, а кто-то просто так убивал время на пенсии. Создавалось ощущение, что пройдет еще не один десяток лет, а они останутся. Никого не осудят, только поворчат. А вот голуби будут уже как футбольные мячики.  

Так спокойно сейчас здесь, слышится только мерный храп в несколько голосов. Я протянул руку к тумбочке и аккуратно нащупал блокнот. Потрепанная только обложка, а вот чистые листы мне отдала Ирина. Бумага легонько шуршит под пальцами и этот звук кажется самым прекрасным из всех, что я когда-либо слышал. Скрежет карандаша, юлозящего по бумаге тоже ласкает уши и придает невероятную смелость, хочется рисовать еще и еще, все сильнее перекрывая белый цвет черным и маслянистым. Эта ночь бесконечной, обволакивающей темнотой и покоем, мягкой слабостью, которая почти заменила мне сон. Я не скажу, что не высыпаюсь. Просто сплю иначе, не так, как спал раньше. Все в определенный момент заменяется чем-то альтернативным и с этим хорошо бы свыкнуться. Обычно после этого в тело просачивается ощущение, похожее на дремоту, но сегодня мне хотелось еще немного посидеть за корявеньким творчеством. Линии сами хозяйничали на бумаге, а вот сознание упорно держало единственный образ, перебивший всё остальное, показавшееся неважным. Ася. Я не мог представить, как фактически выглядит ее лицо. Но я точно знал какой у нее острый аккуратный нос, какие мягкие щеки. Знал, какую модель очков она носит. Этого было достаточно, чтобы точно понять, что она и внешне…не знаю, удивительна, что ли. Никогда раньше я не рисовал людей, а уж тем более не лез в анатомию, но её я попытался изобразить красиво. Челка, которая вечно спадает ей на глаза, веснушки, Ася сама о них как-то проболталась, улыбка. Она улыбается нечасто, но мне кажется, что в таким минуты она лучится радостью и это можно почувствовать кожей. Я медленно продвигался, обводя контуры и стараясь сделать так, чтобы эта зарисовка будто бы ожила. Чтобы Асе она понравилась. Рука порядком устала и с каждым движением будто становилась тяжелее. Я с трудом провел линии волос и расслабившись мягко плюхнулся в объятия кровати, нехило приложившись затылком об изголовние. Немного проскулив от боли в затылке я все же проснулся окончательно. Рука немного тряслась, но я проводил черту за чертой и почему-то мне становилось хорошо. Я понимал, что делаю это для…человека, которого я могу назвать своей возлюбленно. И почему-то даже в этом не сомневаюсь. Все эти странные чувства, возникшие как только я встретил ее, трепет от прикосновений, залечивающиеся раны и проходящий невроз, да черт возьми, это же не может быть просто так. Просто так не может быть вообще ничего. Я признался сам себе в своей любви к Асе и сознание заразилось, будто простудой, странной решимостью. Захотелось резко встать и хоть куда-то пойти, да и ноги затекабт от одного и того же положения. Уже почти утро, часа три ночи, может меньше, но это неважно. Я бережно положил в тумбочку блокнот, в конце концов он для меня самая ценная вещь здесь, и поднялся с кровати, всеми силами стараясь не шуметь. Но шаги все равно казались мне слишком громкими. Хотя храп со всемх сторон говорил об обратном. Глухой принадлежал Игорю, а протяжный, с заглатыванинм воздуха — Михе. Пробраться к умывальнику было проще простого. Не выключенная до конца вода медленно капала, часто звеня об раковину. Мне хватило этого, чтобы немного умыть лицо. Все тело тут же пробрало мелкой дрожью с мурашками и я почему-то вспомнил дождь. Коридор снова встретил меня сопением медсестры. Но я переключился на другое. Сладковатый непонятных запах, который шел из комнаты по соседству. Сначала захотелось прокашлиться и уйти обратно в спальню, может и в библиотеку, если повезет, но потом мне вспомнились мамины духи, пахнущие почти так же, такие же приятные, но только на расстоянии, а если прижаться близко, то хоть задыхайся. Я тихо прокрался к дверному проёму и прислушался. Тишина, перемешанная с мирным сопением в пять-шесть голосов. Запах косметики усилился и я уже особо не сомневался, что попал в спальню девушек. Неужели. Вот куда уходила Ася каждый вечер. И почему я раньше не интересовался тем, что здесь находится? Между комнатами тодько ванная и больше ничего. Еще бы понять кто из спящих Ася… Она вроде говорила, что замерзает ночью, потому что с окна сильный сквозняк. Она спит где-то у окна, одно из двух, только бы угадать. Раздался громкий шорох одеяла и я чуть было не отскочил от двери и пулей не понесся в комнату. Но это была не Миха или кто-то из наших. Звук был очень близко. У окна.  

 — Саша? — прошептал очень знакомый голос и я аж выдохнул от того, что это Ася, а не кто-то ещё. А иначе мне могло и достаться за то, что я расхаживаю по ночам где ни попадя.  

 — Ася? — на всякий случай, а точнее для успокоения уточнил я  

 — Угу — промычала она и медленно выползла из-под одеяла — Ты чего тут забыл? — немного раздраженно и сонным голосом сказала Ася.  

 — Да я это, забрёл просто,  — почему именно сейчас я заикаюсь? Действительно ведь просто забрел. Или все же хотел снова встретиться с Асей? Да…  

 — Эх — вздохнула она и я немного напрягся. Ее явно не радовало мое появление — Зачем будить? Я чутко сплю… — зевнув сказала Ася и завернулась обратно, заскрипев матрасом. А я стоял немного в растерянности. Да что там в растерянности, я чувствовал себя виноватым за то, что зачем-то пришел сюда, по неосторожности разбудил и вообще дурак полнейший — Спокойной ночи — совсем тихо сказала она. Я понял, что мне уж точно пора убираться отсюда, пока еще кто-то не проснулся. Но в сердце все еще оставалось будто защемление. Я пришел в спальню, чуть было снова не налетев на изголовье и наконец сообразил что сделать. Нащупал лист блокнота и тихо, медленно попытался вырвать его из общей кучи. Тихо не получилось, но по крайней мере храп продолжался. Я опять крался по коридору и чувствовал себя персонажем плохенькой романтической комедии. Умудрился не вписаться лбом в дверь и меня это несказанно порадовало, еще один синяк и я буду выглядеть прям как побитая собака. Медленно шагал нацыпочках к кровати справа от окна и старался даже не дышать, но при этом я всеми силами вцепился в тот несчастный потрепанный листочек, который держал. Ася не спала, я это чувствовал, не слышно было сопения, а только медленное дыхание, но она ничего не сказала, когда я подошел к тумбочке и положил туда свои каракули, а я чуть не сошел с ума, надеясь ничего не уронить, не задеть, не снести и тд. Вроде ничего особенного я и не сделал, но когда выбегал из спальни ощущал себя довольным как слон. Надеюсь, Ася обрадуется, увидев утром свой собственный портрет. Знать бы, как выглядит то, что я нарисовал, все бы отдал только за то, чтобы увидеть рисунок. Не для кого-то, а для Аси. Только для этого человека я готов работать, наверное, из последних сил. Рисовать уж точно. Кровать за пару минут стала настолько мягкой, прохладной и родной, что я просто не мог не лечь, правда голову уже берёг. Невозможно сильно захотелось просто заснуть. Как там это называется? С чувством выполненного долга? Да, точно, наконец-то я правильно назвал. Я улыбался как и на прогулке, я улыбался, вспоминая вчершний, получается, день, почти смеялся и было так удивительно приятно только от того, что я побыл немного рядом с Асей. Такое легкое, невесомое ощущение в груди и голове. Какие там бабочки, про которых говорит каждый воторой? Есть только легкость. Любовь штука слишком сложная для моего понимания. Всё равно мне хорошо со своей любимой. Это ли не главное? Я и в правду могу сказать, что она моя любимая. Иначе бы так хорошо рядом с ней мне не было. Не было бы так спокойно, и одновременно волнительно. Смешно временами становится. Я ведь раньше никогда не чувствовал чего-то подобного и смотрел на воркующих между собой людей как на инопланетян. Просто не мог понять, что это однажды случится и со мной. В мою жизнь пришел человек, которого я никогда уже не смогу забыть. Человек удивительный. Подаривший одним только присутствием так много необходимого тепла. А ведь раньше я думал, что влюблился в нее потому, что она рядом и потому что мне просто одиноко. Она стала солнечным лучиком и вытащила меня из безысходности. Но все оказалось…глубже. Сам теперь не понимаю как так сложилось, что она стала самой дорогой, но мне это и неважно. Точно. Важных вещей вообще, скорее всего, мало. Ссемья и близкие. А всё остальное, как река. Утекает медленно, спокойно, но каждую секунду что-то в этом потоке теряется. Выкидывается из памяти за ненадобностью или убирается на самые дальние полки. Но что-то мне подсказывает, что этот день я не забуду еще долго. Я ведь понял сколько может сочетаться эмоций в каких-то сутках. Столько яркого, красивого, живого.  

Тело медленно погружается в сон и голова будто бы немного кружится, освобождаясь от мыслей. Сейчас около четырех утра. Скорее бы встретить рассвет.  

Рассвет встретить толком не получается. Сквозь пелену сна я почувствовал, как моей щеки что-то касается и от неожиданности испугался. Руки не слушались и я как-то рвано дернулся, с грохотом свалившись с койки.  

 — Да ты чего? — со слабой усмешной сказал знакомый нежный голос с другой стороны кровати. Мозг отчаянно боролся за возможность еще немного поспать и я совсем не соображал.  

 — Ася? — выпалил я, с трудом поднимаясь на ноги. После сна на этих кроватях чертовски болит спина. Ася. Наконец-то до меня доходит смысл слов.  

 — Доброе утро,  — слегка зевнув сказала она. — Спасибо за рисунок — в сердце сразу затеплилось какое-то приятное волнение, а дремота почти исчезла. Со всех сторон слышались голоса наших, но это не особо мешало.  

 — Доброе! Тебе правда понравилось? — как радостный идиот выпалил я и чуть не снес хлипкую тумбочку, ударившись об неё локтем.  

 — Правда… — она еще раз зевнула и похлопала меня по плечу. Этот жест означал, что она подождет меня за дверью в спальню. Ася была всегда такая заспанная по утрам, что создавалось ощущение, будто от бессонницы страдает она, а не я. Мне же наоборот было так хорошо спать, хотя добудиться до меня обычно тяжело. Всё таки три часа сна это по факту совсем и не сон, а так, одно название. Я быстро накинул на себя куртку и почти вылетел за дверь. Хотелось поесть и просто дольше находиться с Асей. Я точно знал, что сейчас она стояла опираясь на левое плечо, глаза приоткрыты, а очки съехали на переносицу. Она так ждала меня, кажется с самой первой недели, но угадать позу было поначалу очень сложно. Но потом я как-то случайно чуть не сбил ее с ног, уронив очки на пол. Искали тогда наощупь сначала друг друга, а потом очки. И когда я стану более собранным? Ориентирование в пространстве мне, похоже не светит.  

Ася медленно подошла ко мне и слегка задела плечом. Это тоже своего рода ритуал, иначе бы мне приходилось бы определять где она только по дыханию и шагам. А это слишком сложно, если учесть, что шум этой войны за умывальник не утихал ни на минуту. Было бы куда проще, если бы поставили второй, но нет, вся рота теснится в маленькой холодной ванной. Да, странно. В спальнях довольно тепло, а там сквозняк, пробирающий до зубного скрежета. Двери столовой были открыты нараспашку, но сегодня было как-то по особенному оживленно. Никто никуда не метался, не бегал, но все равно толпа двигалась, распостраняя звук по всей зале.  

 — Саша! — подбежала ко мне запыхавшаяся Ирина — Будешь участвовать в конкурсе рисунков? — слишком уж неожиданный вопрос для раннего утра. Но…а почему бы и нет? Не уверен я, конечно, в своих способностях к рисованию, но в конце концов, а что меня останавливает? Правда я ой-как не люблю спонтанные решения.  

 — Хорошо — говорю я, почувствовав, как Ася легонько потянула меня за руку к столику.  

 — Подходи в изо-студию в 5. Нарисуешь, сдашь, отправим — пробормотала Ирина и опять унеслась рассаживать детей. Стало понятно, почему они повскакивали со своих мест. Подобные события здесь случаются редко, а конкурс по рисованию — это что-то на подобие байки, которую мне не так давно рассказали. Говорили, что это конкурс со сложным отбором и все прочее. Но все равно желающих бывает много. Я присел, перемешивая хоть и невкусную, но съедобную кашу, а Ася сказала:  

 — Я уверена, что у тебя все получится — и слегка приобняла меня за плечи. А я расплылся в глупой улыбке и почему-то сам в себя поверил. Сложно, очень сложно не доверять, не верить тому, кто для тебя дорог. Но я и предположить не мог, что когда кто-то поддерживает это так здорово. Только…я не хочу подводить её. Ни в чём. Но знаю, что она в любом случае не оставит меня. Это знание, наверное, и есть любовь.  

Каша ложилась на язык жилистыми солеными комьями, но с голода и волнения я мог съесть всё, что угодно. И даже выпить этот отвратительный напиток под названием «какао». Уф, редкая гадость, которую очень сложно пить не морщась.  

Бесприрывные шаги победивших в битве за чистоту отвлекали от какого-то необычного напряжения, засевшего глубоко с тех самых слов. Руки мелко задрожали и я сразу вспомнил, как раньше страдал нервным тиком и постоянно у меня что-то дергалось. Потом это резко прошло и я уже почти забыл об этом, но… Так, ладно, нужно просто выдохнуть и привести себя в порядок. В конце концов, не собираюсь же я в таком состоянии рисовать. И так не слишком контролирую руки, только дрожи не хватало для полного счастья.  

Уши резанул звонок и я опять ощутил пальцами теплую руку. Теплую, мягкую руку. Если бы кто-то так касалсч раньше, я бы, наверное, отстранился или не обратил внимания, но теперь мне так приятна эта нежность. Странная, удивительная. И почему я раньше вообще не обнимал людей, не хотел хоть кому-то довериться и думал, что независим, самостоятелен? Это так. Только лишать себя заботы даже от матери было очень глупо. Я хотел бы исправить ошибки прошлого, но это бесполезно. Что прошло, того уже не вернуть. За то у меня по-прежнему есть настоящее. И, может я опять совершил ошибку, но мне уже в каком-то смысле было наплевать. Я живу настоящим, а не прошлым или будущим. Правда в этом самом настоящем самой раздражающей вещью являлись сигналы конца завтрака. Пронзительный шум над головой и Ирина, все еще бегавшая туда-сюда, пытаясь собрать согласившихся пойти на конкурс. Меня прихватили чуть ли не самым последним и тут же запихнули в группу молчаливых людей.  

 — Пойдемте! — крикнула Ирина у выхода и все толкаясь резко двинулись вперед. И как Ирина могла совершенно спокойно находиться в такой толкучке? Когда невозможно разобрать кто свой, кто чужой и куда идти, чтобы тебя не сполкнули, так даже зрячий сойдет с ума. Но видимо она привыкла. Или просто она такой человек, которому очень комфортно с людьми.  

Я нахожу себя в близких, а она успевает всё, питает роту, если не весь интернат какой-то необычной радостью и кажется ей хорошо здесь. Здесь она оживает, не смотря на то, что это место не олицетворяет жизнь. Это место — и не жизнь, и не смерть. Но и не существование. Здесь просто замерло время и все живет по особенным законам. У кабинета ИЗО тоже есть свои особенности. Я как-то забрёл туда. Там сильно пахло маслянными красками и пылью, только вот эта комната почти всегда пустовала. Будто студии уже лет десять, а никого здесь и не было. Неотёсанные мольберты, которые я, как обычно, чуть не снёс, успев только выставить вперед руки, стояли, как мне показалось, по всему полу. И кому пришло в голову вообще построить помещение для рисования здесь? Неудивительно, что оно непопулярно. Но все равно снова оказаться в этой комнате было приятно. Люди вокруг суетились, а Ирина гремела чем-то, пытаясь хоть немного привести всё в порядок. Я прислонился к стене и кажется мог бы и задремать там же. В голову так мягко вкрадывались чужие голоса, шум и шорохи передвигаемых столов. Казалось, что даже стены благодарно отзываются скрипом за то, что о них вспомнили. Постепенно топла рассаживалась и я тоже нащупал первый попавшийся стул, медленно свалился на него и тут же услышал громкий окрик Ирины из дальнего угла  

 — Это для жюри! — она подошла ко мне и взяв за руку усадила куда-то. Меня тут же немного толкнули локтем, но не извинились и вообще ничего не сказали, ни слова. За столом сидело очень много людей, тихо перешептывающихся между собой. И я не был уверен, что тут был хоть кто-то из нашей роты. Чересчур уж детскими были эти отголоски шепота. Точно. Малыши как-то рассказывали мне о том, что любят рисовать. Все вместе, громко, перебивая друг друга и я в итоге понял только пару фраз, но они, кажется, радовались, когда вспоминали о том, как рисовали в своей прошлой жизни. Да, прошлой. Кто-то говорил про прошлое и таких было большинство. Но были и те, кто молчал. Они не умели рисовать и не видели изначально. Они ничего не знали о мире, кроме текстур и температуры. Но молчали. Просто сухо и спокойно молчали, а у меня рвалось сердце на куски, когда я понял, почему я не слышу всех из них, не слышу Нику, обычно вклинивающуюся в любой разговор. Она не задавала вопросов. Молчала. Больно было чувствовать то, что она стоит рядом, почти оперевшись на меня и не шевелится, пока другие говорят и вскакивают с мест. Мне самому стало стыдно перед Никой. Я мог рисовать и настолько хорошо все помнил, что вроде как получалось даже не плохо. А она этого не знала. Маленькая зажигалка, всегда веселая, но тогда…  

Я машинально притронулся к столу и нашел лист с короткой надписью шрифтом Брайля. Я уже мог читать, но пальцы почти не двигались, как будто их свело судорогой. Буквы складывались в слово «Мир». Я чуть было не засмеялся, когда понял, что это и есть тема конкурса. Все здесь должны нарисовать мир, в своем собственном виденьи. Виденьи. Учитывая что никто из обитателей этого места не может сказать, что он хоть что-то сейчас видит. Полная пустота в черноте, по другому это и не назвать. Но что такое вообще мир? Мир — это спокойствие. А еще мир — это всё то, что есть и было. Плохое, или хорошее, но все равно мир — это дом. Дом, в котором можно найти крышу над головой и поддержку дорогих людей. Свет. Не тот, солнечный, а тот, который можно ощутить кожей.  

Чуть-чуть пахнущий акрилом карандаш так легко скользил, что мне даже показалось, что я вожу им не по бумаге, а по деревянному столу. Хотя в таком случае Ирина бы уже это заметила и монотонным громким голосом сказала об этом, как это бывает обычно. Она в такие моменты не раздражена, нет, она просто выражает спокойное, размеренное недовольство.  

Что рисовали в то время другие я не знал и знать особо не хотел. У них своё представление мира, у меня своё. Но многие, кажется, просто не ожидали такой темы, которую еще и не поймёшь как рисовать. Это даже не на умение, а на понимание.  

А понимание – оно у всех собственное" – подумал я и передал лист судье, которую представляла из себя бухгалтер, бывшая здесь чуть ли не призраком при жизни, потому что как она выглядит, что делает и каким голосом говорит знали только Ирина и охранник. Она сидела где-то в углу комнаты, на табуретке, вытащенной из разваливающегося шкафа и поправляла, судя по звуку, очки. Понять как выглядит человек легко и просто опираясь на слух. Например Ирина стучит каблуками, но при этом когда нервничает теребит в руках ткань платья. А эта девушка, наверное, носила юбку и белую блузку, по крайней мере мне она представлялась именно так. С ее стороны послышался неровный вздох, который очень выделялся среди других, почти пыхтящих и я уже подумал, что что-то случилось, но оказалось, что просто у неё из рук выпали работы и с шелестом упали на пол. Почти все уже разошлись, точнее утопали маленькими ножками.  

А мне делать здесь уже было нечего. Я тихо приподнялся со своего места и зашагал по направлению к лестнице, хотя что-то мне подсказывало, что без происшествий до неё я не дойду. И оказался прав... На выходе я снова, снова, черт тебя подери, споткнулся об порог и полетел вниз. Я конечно и раньше падал, но теперь это особенное чувство страха. Ты летишь и не знаешь куда и как упадёшь, а всё что остаётся – это просто выставить вперед руки и попытаться не влететь куда-нибудь. Но, как ни странно в этот раз я никуда не врезался и даже не коснулся руками земли. Ирина, точно она, только у неё могут быть такие длинные ногти, с ловкостью акробата удерживала меня в паре сантиметров от пола. Удивительная женщина.  

– Ну и растяпа ты, Витя – с легким смешком сказала она и поставила меня на ноги. Я выдохнул и наконец поднял голову. Будто бы мог увидеть хоть что-то, будто бы мог посмотреть в глаза тем людям, которые стали мне дороги.  

– Акимов, у тебя первое место среди наших и второе по городу, хвалю – тихо ти хо сказала эта самая судья. Её голос совсем не был грубым, но почему-то не внушал доверия, даже пугал. Странно слышать такой голос впервые, он будто уши режет. Смысл слов дошёл не сразу, я даже завис немного, отчётливо понимая, что этот неприятный голос был обращён именно ко мне, а не к кому-то другому. Ирина одобрительно похлопала в ладоши и даже немного усмехнулась. А я всё не мог осознать почему же именно я. Именно я, а не кто-то другой. Тут же так много талантливых, чего стоят только театральные сценки, конкурсы, всё это…А я просто один из тех, кто успел запомнить этот мир таким, какой он есть для зрячего. Цвета и вид. И только потом звук, запах, текстура. Но почему-то на душе стало так радостно и так спокойно. Как в детстве. Ощущение маленькой победы, такой неожиданной, но долгожданной. Я не подвёл Асю, у меня получилось. Я и рисовать-то толком не умел, точнее, наверное, просто так думал…Получилось…  

Время было липким как жвачка и ночь казалась бесконечной. Было настолько тихо, что даже и нельзя подумать, что в этой комнате спали почти что взрослые люди. Посапывали, а сейчас перешли уже на тихий храп, немного ворочались, перебирали пальцами одеяла, на что оно отзывалось глухим шорохом. На часах, где-то там, в коридоре, не больше полуночи, я уверен, но сон пропал окончательно. Ни Ирины, ни кого-либо еще не слышно, хотя я слышал, что на ночь здесь и сегодня остались дежурные. Все та же неизменная злобная медсестра, которую прозвали "Миха" за то, что она могла каждый вечер разговаривать с подругой о своем муже Михаиле и всячески на него ругаться. Хотя я думаю, что взрослые здесь не могут быть злыми. Это место – отдельный мир со своими правилами и законами. И им, наверное, трудно каждый день видеть незрячих детей, которые беспомощны, но как и все очень хотят жить. Мы, да, теперь мне уже и не страшно говорить мы, имея ввиду всю "третью роту", такие же как все, за исключением зрения…Не важно, что я больше не смогу увидеть какие цветы растут на клумбе возле дома. Я больше не смогу увидеть маму, которая…нет, она не предала меня, а просто не справилась и захотела, чтоб я действительно смог жить. Жить так, чтобы мне самому казалось, что я вижу. Полноценно, пусть я сам не полноцененн. Даже рисовать смог. Теперь уже что-то вроде знаменитости…Не нравится мне это, когда все приковывают внимание не столько к моим рисункам, сколько к моей особенности…Но я счастлив, потому что и в правду, кажется, нашёл своё любимое дело…  

Я аккуратно проскользнул мимо кроватей, на силу вспомнив, что от каждой из них, этих скрипучих мегер, есть проход к окну, на котором еще стоял стеклянный графин и стаканы. Сразу повеяло холодком. Даже не смотря на то, что на улице почти наступило лето ветер все еще дул, гоняя по двору вроде как фантики или простые приятно шелестящие бумажки. Сквозняк обволакивал кожу и позволял дышать полной грудью. Ко мне на плечо снова легла теплая рука. Рука, ставшая моим спасением. Этот мягкий голос, который одновременно пробирает до мурашек и расслабляет снова звучит в тишине. Ася говорит шепотом, так, как говорила полгода назад, когда потеряла голос:  

– Какая сегодня приятная ночь… Звездная…Не знаю, сколько еще я смогу видеть звезды, но я так хочу, чтобы ты оставался моей путеводной, самой яркой звездочкой… – Ася рассмеялась от своих же странно романтичных слов и налила воды в стакан, едва не уронив его на меня. Она подала мне воду, которая всегда была пресной, но…любая вода станет вкусной, если рядом тот, кто наполнил жизнь красками. Уже завтра нам нужно уехать отсюда и жить самостоятельно.  

– За нас! – произнесла Ася и мы легонько чокнулись "бокалами" выпив залпом за новый этап жизни, за эмоции, за впечатления, за всё, что было и будет. И я могу точно сказать, что обрёл счастье, пусть и остался без света…