Страшный Суд

Надежда Валентиновна очнулась во мраке. Затылок звенел тупой болью, кисти рук щипало и тянуло, как при ампутации. Женщина резко вдохнула и закашлялась – воздух был холодным и спёртым.  

Одновременно со вдохом вспыхнул яркий свет, на секунду ослепивший женщину. Постепенно слепота сходила, и сквозь остаточные фиолетовые пятна Надежда Валентиновна разглядела помещение. Это был куб с кремового цвета стенами; кроме стула и стола, на и за которыми она сидела, мебели в комнате не было. Входная дверь, должно быть, находилась за спиной.  

Когда зрение наконец пришло в норму, Надежда Валентиновна взглянула перед собой, и её тотчас кольнул страх. Напротив неё, спрятав согнутые в локтях руки за спиной, стоял некто в классическом костюме и бумажной маске Павла Воли, скрывающей лицо. Неизвестный не отрываясь смотрел на Надежду Валентиновну, и женщина всё более съёживалась от этого взгляда. Чувствовалось в нём что-то тяжёлое, жуткое – и непонятное.  

Затем неизвестный заговорил приятным прохладным голосом:  

— Наконец-то ты очнулась, Надежда Валентиновна. Ты знаешь, почему ты здесь?  

Смысл этого нехитрого вопроса долго доходил до контуженного сознания женщины.  

— Ты обвиняешься в преступлении против человечества, Надежда Валентиновна.  

Женщина ахнула про себя, её пробрала дрожь. Какое-такое преступление? О чём он говорит? Она — преступница?! Надежда Валентиновна не понимала...  

— Собственно, это и есть твоё преступление, – неизвестный чеканил каждое слово, – ты не понимаешь и не хочешь понимать. Сегодня я попытаюсь тебе объяснить, в чём ты виновна, Надежда Валентиновна. Ты будешь звать меня Антон, и к своему судье ты будешь обращаться на «вы».  

Надежду Валентиновну трясло от страха. В нарастающей панике она не находила слов, как вдруг одна фраза вырвалась сама:  

— Антон, отпустите...  

— Надежда Валентиновна Хрященко, – стальной голос Антона перерубил мольбу женщины, – семьдесят три года от роду, продавщица в гастрономе на пенсии, потенциальная вдова. Потенциальная потому, что мужа, Быкова Валерия Петровича, ты видела последний раз тридцать семь лет назад, в зале суда, после его третьего рецидива – кражи ковра со склада. Детей нет.  

Надежда Валентиновна смотрела на человека перед собой как на самое жуткое существо на свете. Каждый озвученный факт попал в точку.  

— В настоящее время ничем не занята официально, – продолжал Антон, – фактически же замечена за следующим. Каждый день, в семь тридцать утра и семь тридцать вечера, ты садишься на круговой маршрут третьего троллейбуса и занимаешь два сидячих места – для себя и своего клетчатого баула. Далее ты проезжаешь три с половиной круга на этом маршруте, всё это время активно жуя плоды хурмы, которые достаёшь из баула. По истечении трёх с половиной кругов ты выходишь у блошиного рынка, в котором либо бесцельно торгуешься и пререкаешься с продавцами, либо делаешь это же с целью пополнения запасов хурмы – в зависимости от их остатка. После, с наступлением вышеозначенного вечернего часа, ты дублируешь первую процедуру, в конце которой отправляешься отсыпаться в свою квартиру на третьем этаже хрущёвки. Затем эта итерация повторяется.  

Надежда Валентиновна еле дышала. Откуда Антон знает о ней всё? Господи, да он же самый настоящий...  

— С составом преступления выяснили, теперь вопрос. – Антон вздохнул, после чего заорал. — Серьёзно?! СЕРЬЁЗНО?! Да ты же абсолютно никчёмна, Надежда Валентиновна. Тобой бы даже биореактор побрезговал.  

Маньяк?! Надежда Валентиновна вспомнила, что о таких рассказывали по телевизору; ужас сковал её, и она забыла как шевелиться. Он убьёт её...  

— Наверняка ты сейчас думаешь, что я какой-то маньяк или что-то в этом роде, – продолжал Антон, – но я, скажем так, никто. Не стану щеголять заслугами перед городом, так как в рамках нашей с тобой беседы я не меценат, а твой судья, Надежда Валентиновна. Прямо сейчас я вершу над тобой Страшный Суд, страшнее, чем тот, про который те милые люди на улицах рассказывали в брошюрках. Но ты этого даже не понимаешь…  

Как... Как он угадал про маньяка... Надежда Валентиновна даже не заметила, что Антон верно подметил и про брошюры. Как он залез ей в голову...  

—... потому что у тебя голова не работает. Да ты бы не заметила, даже если тебе б её оторвали, и ещё три дня бы ездила на рынок по инерции. Ты живёшь на условных рефлексах, как растение, которому то включают, то выключают свет, показывая, куда следует ползти. Звучная фамилия – надо проголосовать. Юноша сидит в транспорте – надо наорать. Что-то болит – надо сделать больно другим, да? Как же это беспомощно.  

В сердце Надежды Валентиновны что-то ёкнуло. Она не могла пошевелиться: видимо, Антон привязал её к стулу. Кисти рук по-прежнему щипало.  

— И ладно, я могу сделать поправку на возраст, но ты наверняка всю жизнь была такой, с самой школьной скамьи. Знаешь ли ты, сколько зубов у человека? В какую сторону по часовой стрелке вертится Земля – по или против? Как будет «доктор» по-английски?  

Надежде Валентиновне было страшно. Ей смутно хотелось опрокинуть стол, взяться за стул, как за оружие, сбежать отсюда, но она никак не могла это сделать, будучи связанной. Поэтому она просто сидела, дрожала и смотрела на жуткого человека в маске Павла Воли перед собой.  

— Ты ни черта из этого не знаешь и даже предположения делать не хочешь. Тебе достаточно того, что тебе внушают. Я тебя даже не связал, Надежда Валентиновна...  

И правда – никаких верёвок не было.  

—... но ты просто сидишь на месте и дрожишь вместо того, чтобы опрокинуть стол, взяться за стул, бороться за свою жизнь с каким-то психопатом, каким ты меня видишь. Ты веришь, что я связал тебя, я внушил тебе страх, и поэтому не двигаешься с места. Я бы сказал, что ты не думаешь из-за страха, но ты же в принципе не думаешь.  

Человек в маске Павла Воли вдруг сорвался с места, развёл спрятанные за спиной руки в сторону и обрушился на стол перед женщиной (тот лязгнул). Антон навис над столом, в паре сантиметров от её лица, и в нейтральном бумажном лице горели яркие искры настоящих глаз.  

— ОТВЕЧАЙ, ЧТО ЭТО? ЧТО?!?! — Антон держал в руках два маленьких предмета телесного цвета.  

Неужели это...  

Ноющая боль в кистях...  

Надежда Валентиновна опустила взгляд на ладони...  

Не увидела свои большие пальцы...  

И начала плакать.  

— Антон, зачем вы отрезали мне пальцы... – сквозь всхлипы промямлила женщина.  

— А вот и нет, это мои пальцы. – Антон бросил предметы на стол и выставил свои кисти тыльной стороной ладони вперёд.  

Больших пальцев видно не было.  

Сумасшедший...  

— И я это сделал просто так, потому что могу, – Антон отодвинулся от лица женщины и вернулся в прежнее положение. – Ты бы так смогла, а, Надежда Валентиновна?  

Её судья посмеялся сквозь бумажную маску, и Надежда Валентиновна невольно улыбнулась. Да он же всего-навсего сумасшедший! Так очень просто объяснялось то, почему она не понимала Антона; с дурака, как известно, спроса нет. Жуткая атмосфера мгновенно рассеялась, и даже дышать стало как-то свободнее.  

Но сердце всё ещё билось как бешеное. Надежда Валентиновна вдруг вспомнила про свои проблемы с давлением и ухватилась за них как за соломинку. Если он сумасшедший, то может сжалиться и отпустить. Можно попробовать...  

— Ант-тон, отпустите, пожа-жалуйста, у-у меня... – заикаясь, тонким жалобным голосом начала женщина.  

— Что? Давление скачет? Сердце болит?  

Как он угадал...  

— Я не отпущу тебя, пока не закончится Суд, Надежда Валентиновна, – её судья сверкнул глазами из-под маски. – Вот ты знаешь, что такое «музицировать», а, Надежда Валентиновна?  

Надежда Валентиновна не поняла.  

— Му-зи-ци-ро-вать. – по слогам проговорил человек в маске Павла Воли. – Смотри, – он дважды хлопнул в ладоши.  

Над головой женщины возник широкий пучок света, который упёрся в стену напротив, создав цветное изображение. На Надежду Валентиновну смотрела какая-то нарисованная женщина с глупой улыбкой.  

— Что, думаешь, какая-то женщина с глупой улыбкой? – Антон снова вытащил мысли прямо из её головы. – А это «Мона Лиза» – самая известная картина Леонардо да Винчи. К твоему сведению, Надежда Валентиновна, эту «глупую улыбку» он рисовал одиннадцать лет.  

Антон снова дважды хлопнул в ладоши, и изображение сменилось. Теперь на стене было что-то непонятное, какие-то согнутые часы. Картина казалась полупустой. Найди Надежда Валентиновна такой рисунок на сидении в троллейбусе, она бы скомкала его и выбросила.  

— А это «Постоянство памяти» Сальвадора Дали, самая известная работа в стиле сюрреализма. – Её судья снова дважды хлопнул. – Что это значит, Надежда Валентиновна?  

На стене на чёрном фоне красовались синий прямоугольник и кучка красных треугольников справа от него. Надежда Валентиновна молчала. Она не понимала.  

— ОТВЕЧАЙ! – гаркнул Антон.  

— Ант-тон, п-простите, но это же п-просто... цветные фи-фигуры... – совсем тихо ответила женщина.  

— Ну конечно, – насмешливо протянул человек в маске Павла Воли. – Просто прямоугольник и треугольники, да? А что, если я скажу тебе, что синий прямоугольник – это убитый горем мужчина, а кучка красных треугольников рядом с ним – это его погибшая возлюбленная, которая до трагедии была целым прямоугольником? А чёрный фон – это выражение тоски и печали мужчины?  

Звучало непонятно. Как фигуры...  

— Как фигуры могут быть людьми, да? На самом деле, этой картине можно придумать какое угодно толкование – каждый может найти в ней что-то своё. Но не ты, Надежда Валентиновна, ты не хочешь находить, ты не хочешь и не можешь думать. Ты даже не знаешь, что значит твоё имя. Хочешь знать?  

Антон, помолчав несколько секунд, вздохнул и затем продолжил:  

— Если святой Валентин, в чью честь был назван одноимённый день, – это символ любви, а Надежда – это то же самое, что вера в лучшее, то получается, что вера в лучшее – это дочь любви. Ты – дочь любви, Надежда Валентиновна! Держу пари, ты ни разу за свою жизнь об этом не задумывалась.  

Антон хлопнул трижды, и из боковых стен загудел боевой марш. Изображение на стене напротив сменилось пляшущими языками пламени.  

— Ты – доброкачественная опухоль на теле человечества, Надежда Валентиновна. Тяжеленный якорь, который хлипкий корабль под названием «человечество» зачем-то бросил в водоворот. Полный гноя аппендикс, который всё никак не лопнет и разросся на весь живот, придавив другие органы. Клетка-плацебо, которая не несёт никакой полезной информации. Свинья, которая жрёт всё, что ей понятно, и топчет всё, что ей непонятно. Типичный электорат, который выживает во время репрессий только потому, что ничего из себя не представляет. Стометровый слой семечковой шелухи, в которой никогда не водились семена. Плевел, неотделимый от зёрен. Человеческий ресурс, как, например, водные или продовольственные ресурсы. У тебя нет формы, ты гладкий шар, чёрная дыра, пустое место с биркой «Надежда Валентиновна», по которой тебя различают другие пустые места со своими бирками. Мне омерзительно, что и мой, и твой голос имеют одинаковый вес.  

Марш из-за стен усилился, огонь стал ярче, Антон повысил голос:  

— Знаешь, что сделали такие, как ты, когда Маркелова Алистарха Андреевича, доктора математических наук, единственного академика на весь город, зарезал какой-то безработный иммигрант? НИЧЕГО! ОНИ НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛИ ПРОСТО ПОТОМУ, ЧТО ОН ЧЁРНЫЙ! Потому что им сказали, что чёрные – угнетённая группа, и это нормально!  

В языках пламени произошёл взрыв, одновременно с этим в марше грохотнули барабаны. Антон уже кричал:  

— Знаешь, что сделала какая-то бабка, не ты, когда я, узнав об этом, ехал контуженный в троллейбусе? ОНА ДОЛБАНУЛА МЕНЯ КЛЮКОЙ И НАЗВАЛА ХАМЛОМ ЗА ТО, ЧТО ПОСМЕЛ ПРИСЕСТЬ!  

Барабаны впали в неистовство, огни бешено танцевали в ритм. Антон орал во весь голос и в один момент сорвал с лица маску Павла Воли, скомкав и отбросив её в сторону. Его лицо было страшно искажено, а в широко раскрытых глазах блестели слёзы.  

— ОН ДАЛ МНЕ ВСЁ, ЧТО У МЕНЯ ЕСТЬ, ВСЁ! ДРУГОГО ТАКОГО НИКОГДА НЕ БУДЕТ! НИКОГДА! И ВЫ УБИЛИ ЕГО! ТЫ УБИЛА ЕГО!  

Барабанный штурм постепенно стихал, огни на стене замедляли свой пляс. Антон опустил голову вниз, сжав руки в кулаках, глубоко дыша. Надежда Валентиновна снова втянула голову в плечи, боясь пошевелиться или забыв, как это делается. Она не понимала.  

— Ты не понимаешь. Ты ожидаешь, что, раз я тебя похитил, я должен непременно убить тебя, а потом открыть охоту на тебе подобных, начав карьеру скучного, банального серийного убийцы. Это так же логично, как и бессмысленна моя тирада перед тобой, ведь ты ни слова не поняла. Это так же логично, как и необходимость до корки, до почтенных седин и дряблости изучить культуру, чтобы тебя просто начали воспринимать всерьёз. Это логично.  

Языки пламени загорелись синим и зелёным цветами.  

— Но такая логика – это гарантированная гибель человечества, пусть и отложенная. Такая логика в перспективе сделает всех подобными тебе, Надежда Валентиновна, лишёнными индивидуальности болванчиками, с одним коллективным разумом на всех, точнее его отсутствием. Я лучше отрежу себе пальцы, потому что могу, чем стану благополучным кем-то там, потому что должен. Я лучше воочию увижу ослепительную красоту ядерного взрыва, чем сбегу от него в шахту метро, где меня всё равно настигнет или излучение, или давка толпы. Я лучше свершу абсолютно бесполезный Страшный Суд, заранее зная о его бесполезности, чем буду до затяжного невроза пытаться вытащить людей из болота и тупика, углядев в этом обманчивый проблеск смысла. Чёрт возьми, да я МОГУ прострелить себе башку в любую секунду, потому что я МОГУ выбрать между жизнью и смертью, но не делаю этого потому, что я МОГУ также выбирать между «плохим», «хорошим» и «лучшим», а не только барахтаться в «нормальном». Но ты не понимаешь этого. И не поймёшь. И именно из-за таких, как ты, Надежда Валентиновна, мы – нет, не обречены на вымирание, слишком поэтично. Мы подохнем в безвестности.  

Её судья щёлкнул пальцами обеих рук, и за спиной Надежды Валентиновны что-то мягко зашипело. Женщина обернулась – в гладкой белой стене образовался чёрный прямоугольный проём.  

— Меня зовут Маркелов Антон Алистархович, – голос мужчины, неопределённого возраста, но юношеской внешности, уже почти не дрожал, – адрес этого места ты найдёшь в конце лестницы на поверхность, на двери. Ты можешь воспользоваться этими данными, чтобы сдать меня в полицию и ты, конечно же, это сделаешь. Я не выйду отсюда – не сдвинусь с места – потому что я так решил.  

Надежда Валентиновна тупо уставилась перед собой. Она ничего не видела, кроме задорно пляшущих зелёных и синих огней.  

— И да, если ты не заметила, Надежда Валентиновна, мои большие пальцы на месте. – Антон ещё раз пощёлкал пальцами для убедительности. – Я не совсем идиот, чтобы отрезать их себе просто так. Не спрашивай, откуда взялись те, которые валяются на столе, – всё равно не поймёшь.  

Антон трижды хлопнул, и огни на стене погасли, пучок света над головой потух.  

— Страшный Суд завершён, Надежда Валентиновна. Ты признана виновной и приговорена к существованию. Свободна.  

Надежда Валентиновна не двигалась.  

— СВОБОДНА! – рявкнул Антон.  

И женщина на подкашивающихся ногах вышла из помещения.  

Пока Надежда Валентиновна поднималась по лестнице, освещаемой мертвенно-белым синтетическим светом, ей было страшно.  

Страшно.  

Страшно.  

И ничего не понятно.  

Взгляд был замылен, и Надежда Валентиновна не смогла разглядеть золотую табличку на тяжёлой металлической двери. Толкая дверь на выходе, женщина услышала глубоко внизу глухой выстрел.  

Искусственное освещение вмиг сменилось ярким солнечным светом. Жизнь снаружи кипела: шумные автомобили проезжали мимо, суетливые прохожие спешили по своим делам. Женщина очутилась на главной улице города.  

Ноющие от боли кисти рук снова напомнили о себе, и теперь, при солнечном свете, их можно было рассмотреть.  

На тыльной стороне ладоней, между большими и указательными пальцами, были вытатуированы два жирных креста.  

«Татуировки! » – пронеслась устрашающая мысль. – «Что люди с рынка подумают?!»  

Теперь придётся носить перчатки.