Катька

Катька  

Мне, сыну колхозного кладовщика Григория, крестная Лукерья подарила маленького ягненочка. Я целыми днями носил его с собой и ласково с ним разговаривал. Сам-то я рос без матери, она умерла этой весной. Семья была большая, пятеро детей, и я был самым маленьким. Отец без левой руки вернулся с войны. У ягненочка тоже не было матери, и мы жить друг без друга не могли. Мне шел уже пятый год, до ягненка у меня была любимая игрушка – самолет с пропеллером.  

Ягненка я назвал Катькой, и сам поил Катьку молоком из маленькой бутылочки через соску. Катька тоже привязалась ко мне и не отходила ни на шаг, а когда она изгрызла последнюю соску (другой в магазине не было), мне пришлось учить ее пить молоко из алюминиевой кружки, что отец еще привез с фронта.  

Катька быстро переучилась, и, стоило мне появиться с кружкой, как она начинала радостно подпрыгивать и бегать за мной, прося молока. Казалось, она заглядывала мне в глаза. Выпив свою норму, две кружки, она залезала ко мне на руки и засыпала. Гладя Катьку, я часто вспоминал свою родную маму и приговаривал:  

– Вот вырасту большой – найду маму и тебе.  

Катька слушала и еще теснее прижималась ко мне, отдавая моему худому телу свое тепло.  

Вскоре отец привел в дом мачеху. Мы с братьями и сестрой не могли понять, что эта женщина будет делать у нас в доме? Старшие стали называть ее тётей Надей, а я просто тётей. Часто приходила крестная Лукерья, приносила детям то леденцов, то пирожков разных, а я забирался к ней на колени и засыпал, точь-в-точь как Катька, и снилась мне мама и цветы у окна. А пока я спал, Катька лежала у ног крестной. Наверное, боялась, что крестная меня у нее заберет, разве поймешь мысли маленького ягненка.  

Проходили месяцы, Катька подрастала, вместе со мной пасла гусей у ставка за селом, играла там с ними на зеленой лужайке. Если я прибегал домой и отец спрашивал, где гуси, то я отвечал кратко:  

– А там, на «ваде» пасутся, с Катькой.  

А когда солнце клонилось к закату, мы с Катькой гнали гусей домой. Осенью отец для Катьки изготовил маленький домик, потому что для своих овец она была чужая. И первым, кто встречал меня на пороге дома по утрам, была, конечно, Катька. Я обнимал свою любимицу, прижимал к себе и мы стояли долго-долго, думая каждый о своем.  

А весной Катька превратилась в красивую ярочку, была резва и, казалось, понимала меня с полуслова. Стоило мне открыть калитку у гусей, как Катька, подхватив все стадо, гнала его на выгон, к ставку, а за ней вприпрыжку на хворостине бежал и я. С ходу загнав гусей в воду, Катька паслась рядом со ставком, временами играя со мной, до тех пор, пока не собирались мои сверстники.  

Катька все время была рядом, часто не давая гусям выбраться из воды и пойти домой. Она не любила пить воду из ставка, пила только из кружки и баловалась при этом.  

Когда ранней весной в поле зацвели тюльпаны, то вместе со мной и старшей сестрой Тамарой Катька бегала в степь, собирать тюльпаны. Десяток тюльпанных луковиц мы с сестрой посадили на могиле матери и я потом всю неделю поливал их водой из ставка, пока они не прижились.  

А когда я болел целую неделю, Катька добросовестно гоняла гусей на ставок одна, паслась там весь день, и вечером пригоняла их обратно вместе с кем-то из домашних, и в награду за хорошее поведение получала от меня кружку молока. А когда выздоровел, то на радостях при встрече она даже разрешила проехаться на ее спинке.  

В конце мая в общее стадо гусей была выпущена гусыня с маленькими гусятами, и Катьке часто перепадало от нее, если она пыталась приблизиться к гусятам. Она долго не могла понять своей маленькой кудрявой головушкой, отчего это вдруг старый гусак, которого она часто гоняла за непослушание, вдруг стал бить ее крыльями. В такие моменты она отбегала на безопасное расстояние и со стороны наблюдала за стадом. И я тоже боялся старого серого гусака: он был вожаком. Для этого я и брал с собой хворостину: размахивая ею перед собой, я отгонял гусака от себя, если тот нападал.  

Однажды поутру Катька, вылетев за гусями со двора, загнала нескольких гусят под машину, и те погибли под колесами. Отец предупредил, что если еще раз такое повторится, то он зарежет Катьку и отвезет на рынок. После этого я стал привязывать Катьку на веревочку, когда выгоняли гусей, и так водил ее за гусями. Катька шла покорно, словно чувствовала свою вину, но только до конца улицы. А перед ставком, сделав прыжок и повалив меня на траву, тащила несколько метров и вырывалась, потому что я не мог ее удержать. И опять с ходу загоняла гусей в воду. А потом носилась вокруг меня, торжествуя победу. Вытирая кулачком слезы, я гонялся на нею, ловил и садился на теплую спину, а она сбрасывала меня на траву. И снова садился, и снова она меня сбрасывала. В такие минуты я забывал про разбитые колени и локти, про отцовские угрозы относительно Катьки, нам просто было очень хорошо вместе.  

Так прошло лето, прошла и осень. Домик для Катьки, который стоял под акацией, был уже мал, и потому ее перевели в общий баз, в стадо. Овцы долго не хотели принимать Катьку, били ее и отталкивали от кормушки с сеном. Я кормил и поил ее до тех пор, пока наш баран Борька не избил меня за то, что я вторгся на его территорию, где он чувствовал себя полным хозяином.  

Скучая по мне, Катька мало ела, совсем не хотела пить воду из общего корыта, часто перепрыгивала через ограду и ложилась у порога, поджидая меня. Когда я выздоровел и появился на пороге, она от радости делала такие прыжки и реверансы, что ей позавидовал бы любой клоун. А после того, как я напоил ее еще и парным молоком из кружки, она улеглась у моих ног и закрыла глаза. И стоило мне только шаг сделать в сторону, как она вскакивала и умоляюще заглядывала мне в глаза, словно просила не уходить.  

Домашние, глядя на это, смеялись, а отец даже разрешил мне на ночь оставлять ее у порога, зная, что никуда она не уйдет.  

Когда пришла зима, меня стали реже выпускать на улицу из-за отсутствия теплой одежды. Катька скучала, а отец, глядя на нее, качал головой.  

Однажды в воскресенье я встал рано, оделся и вышел на улицу, но Катьки у порога не оказалось. Заглянул в баз – среди овец ее тоже не было. Сбегал на выгон к ставку – но и там ее не было. Мачеха сказала, что ночью Катька убежала с цыганами, но я не поверил ее словам. Продолжая искать свою мохнатую подружку, я только после обеда узнал страшную правду: еще ночью отец зарезал Катьку вместе с другими овцами и повез мясо на рынок, чтобы купить детям пальтишки и обувку. От услышанного у меня перехватило дыхание и слезы ручьями покатились из глаз.  

С криком: «Катенька! Катенька! » – я побежал на могилку матери, упал на нее и, всхлипывая, повторял:  

– Катенька! Катенька!  

Дороже ее у меня никого не было.  

Но молчала сырая земля, впитывая мои слезы.  

В свои шесть лет я успел осиротеть дважды.