Объём назначения

Мирное течение жизни это одобренная проходимостью колея, не требующая приложения расходных сил, которые неведомо где добывать для относительно приятного качения в аллее событий. Утром встаём, моемся, пьём горячее, отправляемся на работу. Там знакомые, с ними здороваемся, известные нам строки, заказы, доступные решения, подходит время обеда. Мы уже немного устали, но вот блинчики в подливке, светлые окна, мытые для нас. Мы получаем удовольствие, наша энергия пополняется, нам дышится, мы знаем, что нам за нашу исполнительность заплатят. Чем меньше с утра уверенности, тем ближе липнет дух войны.  

И в мирные времена не всяк спокойно смотрит на неумолимо наступающий день. Больных и немощных почти не радует рассвет, но их подерживают надежды. Бессоннная ночь, прошедшая в надсадном кашле от едкой гари, жалкий глоток воды, невозможность смыть усталость, скудная еда, мертвые лица, жадность, сгоревший до осей транспорт, полуразвалившиеся дома, необоснованные приказы, похороны друзей в обед, ожесточение, мечты о еде, перебиваемые только темнотой отруба; вот – битва.  

Нигде так живо не вспоминают пирожные и каникулы как в ДОТах на переднем крае. Грязь, к которой можно только привыкнуть, боль, гасимая любыми средствами, отупение, сон в любом положении, ненависть к соседу по капониру, которого не убить в полусне только потому что, встроенный в общую задачу он вынужден прикрывать тебя, относясь к тебе как... как к автомату. А ты уже надломленная молекула, дыха нет, ломая края замков. Новый давай! Снаряаа даваай! Твою! Тащи! Ту же задачу, одну задачу, на тебе снаряд, не вопи, голый. Снаряаа, сука! Давай! Снаяа!.. Опять, опять ты податочный механизм руки отваливаются от плеч, уши забиты криком... Снаряааа!.. Не кончится никогда, никогда... Всё тонет в рыжей пыли, крошится. На ящики. Не тоооот! Куда тащишь?! Он не может потише? Ня-йа зиц! Что? Дубина! Меняем! Неси туда, быстро! Быстрее, твою за ногу су! Ка!.. Кусок стены падает слева, срывает с запястья кожу, её уже не больно, ящик спотыкаясь, бегом, падая на этот ящик... А руку саднит, она скользкая, ставь же, ставь ящик, из-за него торчит носок. Это чей-то ботинок, дальше только штанина и сухари из этих стен. Многоногая плотная группа всех матерящихся тел тащит пушку, сверху на них сыпятся камни, отваливается, отлетев в сторону, пыль не даёт дышать и видеть что там с ним, не видно ничего второй ящик. Она самоходная должна быть, но тягач сдох от пыли. Сгорело что-то в нём, сплавилось...  

Вот он – второй ящик, запорошен уже, потолок сыплется, стена крошатся фонтанами кладки. Хватая рвущий перчатку ящик, бежим обратно в матюги, где уже отвалили выносом плиту, оттуда лижется побоку погнутого щитка свет дня, откинуть крышку, откинуть. Бах тарабах, осыпается стена по наружи, клёкает по кожуху ствола. Откатывается затвор, на невидный под кучами тряпья пол летит неслышная гильза. Вот он, снаряд, снять колпак и муфту, сейчас... Волна пыли, ломают плечо, лупят тьмой, жар, рушится она. Нос упирается в головку снаряда, недонесённого до пушечки. Нос продуть неприлично. А сверху что течёт по уху, шевелиться нельзя, но всё равно всё кругом гудит, ворочается. Бок снаряда дрожит, сползёт с носа. А если он довернётся? То ничего не будет.  

Мимо разваленной стены дома едет канистра и плюётся внутрь бывшего первого этажа струёй взрёвывающего пламенем шипящего масла. Пленных не брасс сказали, возиться с ними некому – лазарет взорвали. Как же мы без лазарета теперь? Плюнуть и прижаться. Бывает, снаряды детонируют, говорят. Как по коленям бьет щитком этим долл-банн-ным, не могли придумать кабины поудобнее, костоломы. Ноги уже отнимаются. Что от них останется в конец прохода? На руках выползать по броне. Без лазарета – куда? Куда деётся дым от огнемёта? Вопрос. Смотришь когда издали – чисто поливальная машина вдоль кустов катит, только щитом от стенки зарыта, от веток. А внутри «поливалки» впечатление каждый раз, что прямо за стенкой горит. Трещит, шипит пламя, взрёвывает в доме, лупят какие-то каменюги по наборному панцирю. Колокол, а не машина.  

– Что же он, гад, тут застрял? Один ширкин остался. Всё равно уходить, давай черепашку грохнем, а?  

– У нас один широкий, герой-плотник. Один. Мы канистру эту грохнем, а на вампирище безрогое? Кирпичами?  

– Прав, прав, командир, молчу... «Лесной вампир» это кто такое придумал?  

– Они и...  

– Гляди, смерч поднял, сука. Ради трёх ящерок, сколько их там было?  

– Три взвода всего. Тебе-то что? Сам бы туда, к художникам-историкам пошёл?  

– А и пошёл бы! Художники – не люди?  

– Герой ты, плотник, запор тебе в темя... Художники, учителя всякие в школе не остохуели?  

– Ты глянь какое веретено поставил, не, глянь!  

– Чего там?... А всё – пиздец черепашке.  

– Чего-чего?  

– Накройся, «чего». Сейчас его рванёт. Это ж он лопача разбудил.  

– Да ну?! Откуда?  

– Падай, плотник. Ползком падай, враг не спит... Тащи крышку-то... сюда... Говорю тебе... Это лопач.  

Черепаху- цистерну, прикрытую чередой гоплитских щитов от обломков сжигаемого остова дома поставило на бок, завалило на щиты, как игрушку перевернуло на крышу. Взметнулись потерявшие опору гидравлические ноги, оставшиеся от платформы колёсного строительного крана- шпателя и полувоенный агрегат потянуло на крыше в чадный смерч, перевёрнутой каплей собравшейся над руинами бывшего дома.  

– Назад, не лезь туда! Не на что там зырить.  

– Командир, лопачи же маленькие, это наши что-то придумали...  

– Ужмись, сержант! Лопачи разные... Наши придумают – жди дождя сметаны... Чем этот брезент воняет-то так?! Покойников в нём таскали, едрить?  

– И чего мы тут гасимся, командир?  

Ухнуло, тренькнуло над недавним полем боя, посыпалась с затянутого черными разводами неба труха. Щёлкнул языком великан, вспыхнуло над остовами спалённых домов.  

– Всё, вдыхаем. Сожрал. Глаза-то прикрыл, колода?  

– Не успел. Виноват. Щас... Это сварка была?  

– Дали пристягу дурика – терпи до перевода... Говорил – не смотри! Говорил, колода?  

– Да не смотрел я... Я чё, ослеп, нечая? Комадир! Где бочка-то сраная? Ровненько как...  

– Это лопач, дурилка. Они над кострами растут, растут... Почистило, да...  

– А чего он их жёг-то?  

– Надо их жечь. Прописи не забыл? «В целях пресечения распространения паров поражения общей биологии... ».  

– Дрянь работа. Ни в жисть не пошёл бы.  

– Приказ был бы... Слышь? Скрипит кто? Южнее мошку бери, южнее. Скрипит или что?  

– Не... командир... скорее шорхает... и пищит...  

– Катит наш вампи-ирчик, о-тпуск на-аш с тобо-ой. Широкого ставь, сержант. Щас мы ему... Ниточку нацепим, носик оботрём...  

~*~  

Война это концентрация мирного сложения угроз, плотности разумных усилий по выживанию. О войне вспоминают с той же страстью, с которой помнят первую возлюбленную, первый опыт игры в победу. Вспоминают даже о симуляции её – об армейской службе, где закаляются страхом и болью. Закалённые получают уплотнённый опыт боли, страха, нервяка, напряжения сил. Выжившие на войне несут в себе опыт преодоления демонов успокоения. Эти люди опасны для мирного приручения обывателя, она заводят окружающих – им не страшно. Часто у них всё уже однажды было потеряно, потеряны все, они приобретают новое, пожиже, второго сорта, с памятью о том, которое было до того, сравнивая с молодостью, с довоенным, что было ярче. И с самым сокровенным: с опытом отпуска от войны, где сон длится до освободительного выстрела в голову. Не спящий в ожидании его не жив не умер – сомнабула, скот, перемещаемая приказами вещь.  

На войне взметён предел женственности, милосердия, мужества и самопожертвования ради братства. Беситься можно, хоть в раз крайний, но там безумец может стать полезен. Мир на войне – женщина как личность. У военного тыла безумно женское лицо, в мирное же время женщины теряются, тускнеют, блёкнут. Не выпить столько водки, сколько мы встречаем красавиц, сколько их глядит вослед нам.  

Война упраздняет привычную ложь, лицемерие, спрятанность за буквами. Война – лекарство от притворства. Война это правда, для мирной жизни, стоящей на лжи, непереваримая. Память об этой правде, о тех отношениях, о настоящих людях, о братской крови как и гное, о смраде, последнем вдохе сквозь дым, о падающем огне и глотке воды – в каждом. В генах наших, в лимфе, в лижущем прибое млечной реки. Плотность и усталость выявляет способствующее распрямлению открытой спины души. Чем радостны розы в зелёной листве? Привычка наша, подсознательное предпочтение ищет для глаз кровавых пятен на белых простынях, смотри – снег лёг повсюду, он как белый пух, поющими искрами звенит, примяв уступы, мы летим резвиться в нём, ныряя им и есть его и лазить руками – нас холит сон в суфле.  

Наши чувства угенетает уподобление вселения. Привычка к недоступности отвернуться от всего в том, только в том наше любование доступным.  

Плачущие сукровицей чирии подобны ждущим зародышам их, наброскам к немощи и отсасыванию сока из вены. Вампир нарождается из терний, блестит ледышками в его косматой шкуре.  

Ярко и тошно нам в жалах наших врагов. Не знать их, укрыться в бестолковой пелене узоров, залепить руины пластырем цветов. Разрушение усадеб наших тел – неизбежный итог колейной жизни. Мы откладываем, отворачиваемся от этого, от этой гнили, вони полощущей нас, от части узора жизни, рвущего наши чувства до разложения.  

Уплотняется время, входит в плоть и мы называем его врагом. Он приносит нам тот итог липкой кожей. Выворчаивает, ведь отравляет он наш поверхостный узор. Смолы чадной затекание, мир уже в нас и не выходит.  

Враг вылупился из чрева того закордонного, чего избегали пока могли, чему возвели изгородь за пределами осмотра. Он несёт трубу и в ней жерло то из жал.  

Приказу верный сохраняет Цель, одолевающую их. Цель жизни мирной – тлеть и тщиться собрать те копья. В надежде выброса своего жерла, ты собираешь силы, ждёшь, тратишь время, выбираешь, кажется – выбирешь, тратишь... Не ты, смешной. Бог указывает на тебя ему. Приказ засылает тебя в небо, с неба картина сложена точками. Пикселями, трубками текущими в разомкнутый сектор обстрела.