Доктор Марат и Революция

Доктор Марат и Революция. 1789-1793  

«О, французы! Вашим страданиям конец, если вы устали их терпеть; вы свободны, если у вас есть мужество быть свободными! »  

(Жан-Поль Марат)  

5 мая 1789 года, впервые более чем за 200 лет, в Версале, открылись заседания Генеральных Штатов, парламента Франции. …И всё же это великое событие обмануло надежды десятков миллионов…  

Депутаты от 3-го сословия были допущены во дворец, но отдельно от аристократии, к тому же, не с парадного, а с чёрного хода и, как им было предписано в темных, подчеркнуто строгих костюмах, представителей народа поставили позади разодетых в атлас и бархат представителей дворянства…  

Но та грубая сословная дискриминация, которая казалась естественным и нормальным явлением в средние века, была нетерпима для людей конца 18 столетия...  

Людовик Шестнадцатый произнес короткую, но слишком многозначительную речь:  

– «Всеобщее брожение, чрезмерное стремление к нововведениям, овладели умами, и если не поторопиться отрезвить их, это может окончательно ввести в заблуждение…»  

Яснее некуда, ни слова о конституции, о каких-либо реформах. Третье сословие сидело в тяжелом оцепенении. Для чего же тогда их собрали?!  

В речи контролера финансов Неккера также не содержалось ровно ничего из того, что ожидали услышать представители 3-го сословия, а вместе с ними и вся страна. Он заявил, что задачей Генеральных штатов является лишь рассмотрение ряда финансовых вопросов, главным образом налогообложения, но, ни о каких радикальных преобразованиях речи нет и больше того, заседать и обсуждать вопросы депутаты должны раздельно, по сословиям, то есть, как это было в средние века!  

После этого парламентские столкновения и баталии между дворянством и представителями народа растянулись на целых два месяца. Представители партии Двора были крайне озабочены тем, что события развивались отнюдь не по их сценарию. Депутаты от третьего сословия не собирались становиться марионетками в их руках, больше того, 17 июня 1789 года депутаты 3-го сословия вопреки сопротивлению аристократии, объявляют себя Учредительным Собранием, так как представляют собой 9/10 французской нации!  

Королевская семья и придворная камарилья не только не признавали решений Собрания, которое высокомерно считали «самозваным», но были откровенно намерены разогнать силой оружия, вышедших из повиновения депутатов-«простолюдинов»…  

20 июня 1789 года ничего не подозревающие депутаты третьего сословия пришли на очередное заседание, но обнаружили, что двери заперты и охраняются. Наконец они нашли разумный выход, кто-то предложил открыть заседание в расположенном рядом Зале для игры в мяч. Что же будет дальше?  

23 июня депутаты от трех сословий явились на заседание. Но в зал не допустили публику, а само здание окружили войсками. В который раз депутатов от третьего сословия унижают и больше часа держат под проливным дождем перед входом в зал!  

Король произносит напыщенную речь, в которой решил обозначить предел уступок, на которые он готов согласиться, по существу они совершенно незначительны. Но при этом отчетливо дал понять, что не намерен допустить никаких ограничений собственной власти, и не потерпит, ни малейших покушений на привилегии его верного дворянства! Больше того, решение от 17 июня, когда депутаты третьего сословия объявили себя Национальным Собранием, отменяется!  

Людовик надменно и самонадеянно заявляет:  

– «Я один добьюсь блага для своих подданных. Я буду рассматривать одного себя их подлинным представителем. Я повелеваю вам, господа, разойтись тотчас же и собраться завтра утром каждому сословию в отведенных вам палатах…»  

Король удалился, уверенный, что его не посмеют ослушаться. Вместе с ним ушли дворяне и большинство представителей духовенства.  

Но депутаты от третьего сословия и не думали подчиниться! Эта «невиданная дерзость» побудила церемониймейстера маркиза Дре-Брезе напомнить председателю Байи о приказе короля.  

– «Мне кажется, – возразил Байи, – что нации не приказывают..»  

И тогда на весь зал прогремел сильный голос Мирабо, эта фраза стала легендарной в истории Французской Революции:  

– «Ступайте, и скажите вашему господину, что мы находимся здесь по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков! »  

Что ж, партия Двора была готова и на этот шаг. В зал по приказу короля явились гвардейцы, чтобы силой изгнать непокорных королевской воле депутатов. Однако, против них возмутились, обнажив шпаги, примкнувшие к третьему сословию несколько дворян, маркиз Лафайетт, герцог Лианкур, герцог Ларошфуко. Гвардейцы отступили, они были готовы применить силу против «простолюдинов», но не решились поднять руку на дворян.  

Слабовольный, не склонный к волевым решениям Людовик Шестнадцатый махнул рукой на непокорное его воле Собрание:  

– «Ну, если они не желают уходить, черт с ними, пусть остаются! »  

Но это не означает, что король и придворные смирились с новой реальностью.  

Версаль и Трианон всё еще развлекались, их обитатели были свято уверены в своем всемогуществе и незыблемой вечности феодального режима..Танцуя на краю вулкана, они были упрямы и слепы – «ничто не должно меняться»…  

Страна в нетерпеливом ожидании перемен. И чем яснее становилось крушение надежд, тем более вскипала волна законной ярости…  

Людовик Шестнадцатый в своей кажущейся мягкости был неискренен с самого начала. Чего стоят его фальшивые уступки, если уже к 1 июля 1789 года 16 полков разместились в окрестностях столицы.  

Через неделю, на заседании 8 июля депутаты выразили крайнюю озабоченность по этому поводу, на что король ответил откровенно издевательским советом перенести работу парламента в провинцию, если депутаты чего-то боятся, но переброски войск не остановил.  

А 11 июля он неожиданно для всех смещает министров и назначает на их места открытых контрреволюционеров и врагов любой реформы. Всё это было воспринято правильно, как обьявление войны народу со стороны Двора!  

Людовик возлагал огромные надежды на своих новых министров, главным образом на крайнего ретрограда барона Бретейля, а тот клятвенно заверял его христианнейшее величество:  

– «Если понадобится сжечь Париж, сожжем и Париж! » Точно также, агрессивно и нереалистично настроен и военный министр маршал Брольи.  

Самоуверенность и недальновидность новых министров и придворных вселяла надежды на быструю победу в слабовольного короля.  

В Версаль уже начали стягиваться верные королю войска, придворные не считали нужным скрывать намерений – разогнать военной силой непокорное их воле Учредительное Собрание..  

А вечером 12 июля в Париже с быстротой молнии распространились страшные слухи о приближении к Версалю крупных воинских частей. В числе прочих, немецкий и швейцарский полки, эти люди, чужие французам и всем их новым идеям, не задумываясь, будут стрелять в народ.  

Между тем иностранные полки уже вошли в город и заняли Марсово поле! Есть масса свидетелей, своими глазами видевшие продвижение колонн!  

Парижан злило высокомерие и открытая враждебность немцев и швейцарцев, марширующих по их столице. Напряжение росло, подтверждались самые страшные опасения.  

13-го июля столица была уже охвачена восстанием! Захватив Арсенал, люди вооружались, готовясь отразить нападение королевских войск и иностранных наемников, защитить Национальное Собрание, на улицах Парижа строили баррикады…  

Так день 14 июля стал первым днем французской революции! Пала Бастилия, ненавистный народу символ абсолютизма!  

Люди явились под стены Бастилии, чтобы комендант де Лонэ выдал парижанам для обороны запасы пороха и оружия. Из крепости в ответ загремели выстрелы. Это стало сигналом к началу штурма! Потеряв 80 человек убитыми и свыше 100 раненых осаждающие врываются в крепость!  

А ведь так недавно гуляла среди аристократов поговорка «это случится не прежде, чем рухнет Бастилия», то есть «это не случится никогда»! И вот Бастилия пала, что же будет дальше?  

В ночь на 16 июля немецко-королевский полк прибыл в Версаль, его командир принц Ламбеск обращается к королю в присутствии Марии-Антуанетты не некоторых придворных:  

– «Государь! Желает ли Ваше Величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка и всяким дискуссиям будет положен конец! »  

Австриячка была настроена решительна, «черни» нужно, наконец, указать место, конец всем реформам и уступкам, разогнать непокорное воле короля Национальное Собрание!  

Слабовольный Людовик сначала дал добро, ему даже привели коня, но вскоре от нервного напряжения ему стало плохо, более того, он даже потерял сознание. Таким образом, идея «крестового похода против черни» отпала сама собой и отнюдь не от доброты короля, как станут писать защитники французской монархии.  

Однако уже в течение двух недель подобные события прокатились по десяткам крупных городов страны, старая власть была сметена почти без сопротивления в Марселе, Бордо, Лионе, в Страсбурге, Шербуре, Реймсе…Народ уничтожал малые подобия Бастилии по всей стране!  

Затем, вдохновленные событиями в столице поднялись крестьянские массы, вооруженные вилами и топорами крестьяне двинулись на штурм ненавистных замков и поместий…  

Дворянские историки называют этот период «временем великого страха» и всё время пишут о каких-то «шайках», о «разбойниках», но на самом деле это народные волнения. …  

В подобном изложении нет ничего странного, в глазах господствующего класса, низкостатусный человек, плебей, поднявшийся с колен и взявший в руки оружие всегда лишь «преступник, злодей, достойный смертной казни»…  

Лидеры первоначального этапа Революции… Кто они?  

Все эти люди из дворян. Граф Мирабо, Жан Поль Рабо де Сент-Этьен, Антуан де Барнав, Адриан Дюпор и братья де Ламет, дворяне – владельцы невольничьих плантаций на Сен-Доминго, герцог Лозен и Монморанси, генерал маркиз Лафайетт. Несмотря на все внутренние различия и претензии, основное у них общее.  

Герцог Орлеанский и его сын Луи-Филипп, старательно играли в «демократов», даже иногда слишком старательно, и даже братья Людовика Шестнадцатого также окунулись с головой в закулисные интриги. Несложно понять отчего, гибель короля и его малолетнего сына Луи-Шарля давала шанс одному из них занять трон.  

Они по существу, конечно же, не революционеры, не люди идеи и принципов, до народа с его жестокой судьбой им никакого дела нет, это придворные фрондеры или авантюристы, решившие использовать общественное движение в собственных целях, но испугавшиеся, когда события развернулись отнюдь не по их сценарию.  

Ведущей силой оказались те самые, так презираемые ими люди, «уличные агитаторы», журналисты, которых эти господа высокомерно считали марионетками в своих руках и их союзники из левых депутатов. Нельзя отрицать личных достоинств этих людей, особенно Мирабо, они очень умны и не лишены ярких способностей, отрицать это было бы неправильно и несправедливо и всё же талант не оправдание предательству.  

Мирабо отвернулся от революции еще летом 1790, за немалую сумму сделавшись тайным агентом Двора, и это человек, которому не просто доверяли, считали лидером нации, но которым восхищались и уважали! Остальные скатились к аналогичной роли в 1791 году. Все они, после смерти Мирабо пытались взять в свои руки руководство партией конституционных роялистов и через нее – влиять на всю политику Собрания.  

Они и их избиратели из числа либеральной части дворянства и оставшихся верными трону буржуа, уже к 1791 году взяли от революции всё, что им было нужно и теперь желали примириться с Двором и остановить её развитие в сторону демократии… Получив доступ к власти они самоуверенно заявляли, что революция закончена. Для этих людей новые идеи не высшая цель, а всего лишь средство уравняться в правах с крупным придворным дворянством, получив свою долю власти. До народа, до малоимущего большинства им также не было никакого дела, как и прежним господам.  

А что же Друг Народа в это время, более того, что вообще можно рассказать об этом человеке? Или окажется верным утверждение, невозможно переломить стереотипы и штампы, укоренившиеся в общественном сознании, невзирая на любые документальные свидетельства их опровергающие, несмотря на реальные факты? И всё же мы попробуем это сделать... Итак.  

В 1760-70-е годы молодой Марат активно учился, он занимался физикой и медициной, но главным образом общественными науками – историей, философией, правом, экономическими и социальными вопросами.  

Известна его переписка по вопросам физики с Бенджамином Франклином и Гёте, разве эти люди удостоили бы перепиской самонадеянного бездаря и шарлатана, каким вопреки справедливости выставляли его впоследствии враги? Это маловероятно. Его труды по физике издавались также на английском и немецком языках.  

В 1765 году он уезжает в Англию. Он жил не только в Лондоне, но и в Эдинбурге, в Ньюкасле, выезжал в Ирландию.  

Он занимался в Англии не только физикой и медициной, но и ветеринарией, отсюда и пошла глубоко враждебная ему выдумка политических противников, о том, что до революции Марат был «лишь жалким ветеринаром».  

Город Ньюкасл присвоил ему звание почетного горожанина, за большие успехи в борьбе с эпидемией. Он отнюдь не «недоучка», тем более не шарлатан от науки, как лгали без стеснения его аристократические враги, а скорее талантливый самоучка, каких было немало в это время.  

Молодым автором заинтересовались даже в далеком Петербурге! Лорд Литтон рассказал о Марате поверенному в делах русского посольства в Лондоне Пушкину. Тот сообщил об этом в Петербург и даже получил инструкцию пригласить доктора Марата в Россию. Есть подтверждающее эти сведения письмо лорда Литтона к Марату от декабря 1773 года.  

Лорд Литтон, автор ряда научных трудов, и профессор Колиньон из Кембриджского университета, которым Марат посылал свои сочинения, в личных письмах высказали очень лестные для автора оценки.  

Учился во Франции и в Шотландии (Эдинбургский университет Святого Эндрюса), где получил степень доктора медицины в 1775 году.  

В его сочинениях видно отличное знание истории античности, он часто ссылается на классические труды Корнелия Тацита, Плутарха, Тита Ливия и многих других авторов древности.  

Доктор Марат в совершенстве владел семью языками: латынью и греческим, немецким, английским и испанским, итальянским и голландским.  

Как врач он был хорошо известен в Париже 1770-х и начала 1780-х годов. У него имелась клиентура из дворянской знати, больше того, он состоял медиком в свите графа д, Артуа, младшего брата Людовика Шестнадцатого.  

Доктор Марат был известной личностью и весьма обеспеченным человеком в эти годы. Он хорошо одевался, снимал большую квартиру на улице Бургонь, имел личного секретаря.  

В это время у него возникли дружеские отношения с некоторыми аристократами из окружения принца, искренняя дружба с камергером графа д, Артуа маркизом де Сан-Совер, сохранится до самой трагической смерти Марата, больше того, находясь под сильным моральным влиянием товарища, Сан-Совер впоследствии станет якобинцем и депутатом Конвента. Есть сведения, что в эти годы у Марата была любовница-аристократка маркиза Лобеспан.  

В 1774 году Марат пишет свой первый политический труд «Цепи рабства», в это время 16-летний Робеспьер, 14-летний Демулен и 15-летний Дантон еще подростки, не знающие своего будущего.  

«Политика, – такая же наука, как и всякая другая, – пишет доктор Марат, – она знает определенные положения, законы, правила, а также до бесконечности разнообразные сочетания; она требует постоянного изучения, глубоких и долгих размышлений…»  

Измышления, представлявшие его «нищим полуобразованным шарлатаном, ветеринаром с конюшен графа д, Артуа» придуманы его врагами уже в годы революции и к реальности отношения не имеют, хотя некоторые авторы враждебные революции и повторяют эти инсинуации как исторический факт. В своей ненависти враги Друга Народа опускались до прямой лжи без стеснения и оглядки на совесть и справедливость…  

Враги из числа аристократов и жирондистов позаботились о том, чтобы выставить виднейших руководителей якобинцев «жалкими ничтожествами, лишенными всяких достойных уважения качеств и способностей», да и вообще всего человеческого, путем если не прямой лжи, то грубого искажения фактов их биографий.  

Марата оболгали даже в том, что касается его внешности. Враждебные авторы обычно рисуют его, то отвратительным уродом, то бесноватым человеконенавистником и карликом, то вовсе полуинвалидом!  

Это полнейшая чушь и лучшее тому доказательство тот факт, что женщины отнюдь не избегали его общества, любовницей Марата в молодые годы была Анжелика Кауфман, в будущем знаменитая художница конца 18 века, а также аристократка, маркиза Лобеспан…  

Известна весьма курьезная история от лета 1791 года. От очередных репрессий королевских властей Марат прятался в доме гравера Макэ. У Макэ была служанка 35-летняя мадемуазель Фуэс, властный и грубый тиран, Макэ превратил ее не только в свою любовницу, но в настоящую рабыню. Женщина же неожиданно оказалась страстной поклонницей Марата еще до прямого знакомства с ним. Теперь она становится его добровольной помощницей, агентом по связям, тем более, что его постоянный доверенный недавно умер. Однако подозрительный Макэ решил, что у Марата с его любовницей отношения не только деловые, но и интимные, и устроил громкий и грубый скандал, выставив своего гостя за дверь. Марат даже решил уехать в Лондон, передав газету в руки старого друга Сан-Совера. Скандал с Макэ и мадемуазель Фуэс произвел большой шум, Марат был даже вынужден объясниться, поместив по этому поводу в газете две статьи. И всё же Друг Народа оказался предметом сплетен и насмешек…  

Гражданская жена Симона Эврар была моложе Марата на 20 лет.. они познакомились еще в 1790-м, ему было уже 46 лет, ей всего 26. Вероятно, она очень любила этого человека, в этих отношениях ей не было ровно никакой выгоды, он не обладал ни положением в обществе, ни властью, был беден и более того, подвергался преследованиям властей. К тому же не отличался красивой внешностью, в сравнении с ней немолод, и глубоко нездоров. Есть сведения, что родственники Симоны не были в восторге от ее выбора. И всё же…  

Существует очень тёплое письмо Марата к Симоне от 1 января 1792 года, оно было найдено в бумагах Друга Народа после его убийства.  

В этом письме он обещает Симоне жениться на ней: «Прекрасные качества мадемуазель Симоны Эврар покорили мое сердце и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время поездки в Лондон, которую я намерен предпринять, которую я намерен предпринять, священное обязательство – жениться на ней немедленно по возвращении, если вся моя нежность казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором..»  

С одной стороны, свое слово он сдержал, но жили они по моде 1790-х, то есть гражданским браком. Обязательство любимой женщине, данное перед лицом Верховного Существа (так называли Бога свободомыслящие, далекие от посещения церкви люди конца 18 столетия) было для обоих важнее, чем формальный обряд, можно сказать, это примета времени.  

Что важнее, по одному лишь тону этого письма становится понятно, что человек этот умеет быть не только жёстким и резким, каким он выглядел на трибуне и на страницах газеты.  

Ясно же, что не из страха, из искреннего чувства жила с ним эта совсем молодая женщина. После его смерти она больше не вышла замуж, оставаясь «вдовой Марата», хотя этот статус после Термидора и далее постоянно навлекал на нее репрессии…  

Невзирая на то, что официально они не состояли в браке, братья и сёстры Друга Народа после его смерти, приняли Симону в свою семью, как родственницу, жёстко пресекая нападки тех, кто с целью унизить, презрительно называл женщину «любовницей» Марата.  

Резкий упадок материального благосостояния Марата начался за 5 лет до революции, в начале 1784 года, возможно, его покровитель граф д Артуа узнал, кто является автором «Цепей рабства» и оскорбился этому обстоятельству, тогда же привыкшая к роскоши и комфорту госпожа де Лобеспан «вежливо забыла» о его существовании.  

Марат переезжает в более скромную квартиру на улице Вье-Коломбье, секретаря содержать ему более не на что. Ему 41 год и начинаются наиболее трудные годы в его жизни.  

В 1780-1783 годах он занят экспериментами в области электричества, ему уже некогда заниматься обычной медицинской практикой, денежные средства тают с угрожающей быстротой.  

Отчего не сложилась карьера Марата в мире науки? Совсем не от бездарности, как зло клевещут его враги, не стесняющиеся откровенной лжи. Как сказано выше, его работы издавались на английском и немецком, их одобряли профессор Колиньон, Литтон из Кембриджа, Бенджамэн Франклин, его приглашали работать в Россию.  

Дело в ином, в его сложных отношениях с Французской Академией Наук, вопреки тому, как должны обстоять дела, заправляли там отнюдь не лучшие умы своего времени, а скорее косные люди «старой закалки», не принимающие никаких новых изысканий и исследований, склонные не разбирая сути, клеймить их как «шарлатанство».  

«Этого не может быть… просто потому, что не может быть и точка», это типичная реакция старых бонз от науки на всё новое. Но ведь это подход достойный застывшего в своих представлениях о мире косного человека, но не настоящего ученого…Французская Академия Наук тех лет, это клан, где блюдут корпоративные интересы, но не интересы науки. С этими людьми доктору Марату было не по пути.  

Человек, которого люто ненавидели и аристократы и впоследствии буржуа- бриссотинцы, которому создали мрачную репутацию «кровожадного чудовища» в реальной жизни был вполне способен на сочувствие и помощь невинно преследуемому или осужденному человеку.  

Так, своим вмешательством через газету он спас невинно обвиненного политическими противниками Гракха Бабёфа в 1790 году, он был открыт для простых людей, именно поэтому убийца сравнительно легко проникла в его дом.  

Марат обладал обостренным чувством социальной справедливости в гораздо большей степени, чем многие другие, в том числе даже Робеспьер. Сложный характер не мешал ему иметь друзей.  

Что же за человек доктор Марат на самом деле, не принимая во внимание тот утрированно-искаженный, демонизированный образ, что создала лютая ненависть его политических противников?  

Возможна ли в принципе рационалистическая реконструкция мысли Марата?  

В духовном мире любого человека присутствует нечто иррациональное, не подконтрольное холодному рассудку. Особенно это касается натур страстных, экспансивных, как Друг Народа. Несмотря на действительно бешеный южный темперамент, он рассуждает крайне эмоционально по форме, но удивительно связно и логично по существу.  

Очевидно то, что он пытался использовать буржуазную революцию для удовлетворения интересов малоимущего большинства, хотя бы отчасти. Он боролся до последнего, хотя и не был настроен оптимистически, видя наглый напор, силу, двуличие и хитрость тех, кто под красивым лозунгом «свободы и демократии» рвется к власти.  

Но ведь и Спартак, и чернокожие рабы на Сен-Доминго дрались без всяких шансов на победу, выражая скорее протест, гнев и отчаяние тех, кого не считают за людей, доведенных до последней крайности…  

Эту позицию отчасти займет и Робеспьер в 1794 году, его экономическая политика встревожит новых господ не на шутку. Она и будет истинной причиной гибели обоих якобинцев.  

Но еще в 1770-х в отличие от большинства других политических писателей, в том числе знаменитых деятелей Просвещения, доктор Марат ясно увидел, что единство третьего сословия миф, какие общие интересы могут быть у банкира и сапожника, у судовладельца и крестьянина? Он пишет: «Богачи стремятся к наслаждениям, а бедняки к сохранению существования».  

К этому важнейшему, но отнюдь не очевидному для большинства в то время, вопросу он возвращается очень часто: «У наций коммерческих, где капиталисты и рантье идут рука об руку с откупщиками, финансистами и биржевиками, большие города содержат лишь два класса граждан, из коих один прозябает в нищете, а второй – полон излишеств; один обладает всеми средствами угнетения, а другой не имеет никаких средств к защите…»  

Этот труд тем особенно интересен, что по существу является одним из первых в восемнадцатом столетии, где автор критикует даже не феодализм, что стало обычным явлением, а зарождающуюся в его недрах буржуазную цивилизацию и власть крупных собственников, которая казалась основной массе авторов этой эпохи благом и формой прогресса.  

Характерно, что французские буржуазные писатели эпохи Просвещения прославляли «свободу торговли», как благо, Марат в своих трудах нарисовал неприглядную картину аморальной и безжалостной погони за наживой «любой ценой»:  

«Скоро зрелище огромных состояний стольких авантюристов внушает вкус к спекуляциям; всеми сословиями овладевает неистовство ажиотажа; и вот уже нация состоит из одних только алчных интриганов, устроителей банков, касс взаимопомощи…, из сочинителей проектов, из мошенников и плутов, вечно занятых изысканием средств для ограбления глупцов и строящих свое личное процветание на развалинах процветания общественного. Среди стольких интриганов, цепляющихся за колесо счастья, большая часть низвергается вниз… Жажда золота иссушает все сердца, и они замыкаются для сострадания, не внемлют голосу дружбы, кровные узы порываются, люди томятся лишь по богатству и способны продать всё…»  

Почему он так тонко и остро осознал то, что не замечал почти никто из современников? Только ли дело в интуиции? Вряд ли. В юности он три года работал учителем в семье бордосского судовладельца и работорговца Нерака, и мог увидеть тёмную изнанку мира крупных собственников, богатых людей рвущихся к власти под благородными лозунгами «свободы и демократии». Их цинизм и двуличие, безжалостность и неразборчивость в средствах к обогащению не оставляли иллюзий, каким станет общество, если они возглавят его…  

Они не менее жестоки к народу, чем прежние феодалы, принцы и маркизы, но куда более хитры и двуличны, так как прикрываются, как щитом самыми благородными идеями и клеймят, как «бунтовщиков, экстремистов и анархистов» всех тех, кто исповедует эти идеи искренне, преследуют всех, кто пытается разоблачать их закулисные комбинации…  

Никто из писателей этого столетия не позволял себе писать о королях так, как писал о них Марат еще за 15-20 лет до Революции. В этом он опередил свое время.  

Марат старался опровергнуть стереотип, сложившийся за века, согласно которому особа государя представляется священной и неподсудной. Он описывает Людовика Четырнадцатого, как тирана-самодура и «великолепного комедианта», от властолюбия которого жестоко страдала вся страна и это в то время, когда официальная литература воспевала личность «короля Солнца»!  

Смелость тона Марата вызывает восхищение, когда он пишет о политике так называемых «просвещенных» монархов. Даже такая знаменитость эпохи, как Вольтер, откровенно льстит императору Пруссии Фридриху и русской императрице, Дидро был принят при русском дворе и получил от Екатерины Второй подарки сказочной ценности.  

Интересно иное, даже в первые годы Революции Марат отнюдь не был сторонником Республики, также, как и Робеспьер, он справедливо опасался, что она станет вовсе не народной, а сугубо олигархической, и несчастная нация, вместо одного деспота, получит сотни, в лице буржуазных депутатов.  

Сложнее то, что уже до 1789 года он не питал иллюзий относительно и конституционной монархии английского типа.  

Так британская модель совмещает в себе как пороки феодализма, так и отвратительную подкладку новой буржуазной формации.  

Конституционная монархия есть не более чем подкрашенный снаружи и подновленный феодализм.  

По поводу британского парламента конца 18 века Марат напишет следующие строки: «Ныне не считаются ни с добродетелью, ни с талантом, …, ни с заслугами перед Родиной – одни только деньги отворяют двери сената, куда устремляются толпой глупцы и мошенники, не позволяя войти туда людям достойным…»  

Марат жил в Англии десять лет и отлично знал, король Георг III нашел способ воздействия на парламент, способ банальный, с помощью подкупов, и, не имея возможности, открыто восстановить абсолютную власть, действовал через подкупленных парламентариев, иронически называемых «королевскими друзьями»… и чем эта модель лучше открытого абсолютизма, по крайней мере, для нации?  

В 1789 с появлением его газеты впервые в истории обрел голос народ. Стиль изложения, язык Марата, кажущиеся на взгляд «умеренных» сверх-обеспеченных господ, грубым, яростным, удивительно точно отразил коллективное сознание простого француза, тех, кто проливал кровь, штурмуя Бастилию.  

Марат вовсе не льстил бедноте ради популярности, резко, иногда даже обидно высказывался об их легковерии, беспечности, трусости, наконец, даже невежестве и глупости.  

Он озадачивал жгучей смесью яростной ненависти к хозяевам жизни, к людям, у которых не только тела, но и души покрыты слоем жира, и острым чувством социальной справедливости, он заставлял людей думать, быть более чуткими и внимательными, менее доверчивыми к этим новым «героям дня».  

О чем же пишет доктор Марат?  

Он пишет: «Я чувствую омерзение к распущенности, беспорядку, насилиям и разнузданности; но когда я подумаю, что в настоящее время в королевстве имеются пятнадцать миллионов человек, которые чахнут от крайней нужды.., когда я подумаю, что правительство, доведя людей до этой страшной доли, без сожаления бросает их на произвол судьбы и обращается, как с преступниками.., преследует их.., муниципалитеты не предоставляют им и куска хлеба, разве только из страха быть ими сожранными…, ни один голос ни в клубах, ни в Национальном Собрании не поднимается в их защиту…, мое сердце сжимается от боли и трепещет от негодования. Я знаю обо всех опасностях, которым подвергаюсь, горячо отстаивая дело этих несчастных; но страх не остановит моего пера; не раз уже я отказывался от забот о своем существовании ради служения Отчизне, ради мести врагам человечества и, если понадобится, отдам за них последнюю каплю крови…»  

Он пишет о праве народа на вооруженное восстание в случае нарушения прав человека со стороны чиновников, создавших людям невыносимые, скотские условия существования: «Честный гражданин, которого общество оставляет в нужде и в отчаянии, возвращается в естественное состояние и имеет право требовать с оружием в руках тех преимуществ, которых он не сумел добиться раньше… Всякая власть, которая этому противится, есть власть тираническая, а судья, который осуждает такого гражданина на смерть – лишь подлый убийца…»  

Безусловно, непримиримая позиция Марата злит тех представителей власти, против кого так категорично направлены его обвинения, он едва ли не один в 1789-1791 годах, кто не имеет иллюзий насчет наступления «царства свободы и равенства». Его враги будут писать, что с самого начала революции он впал в «бешенство разоблачительной истерии», а у него просто не было иллюзий, он не может сдержать отчаяния и гнева при малейшем признаке очередного обмана народа, не может сдержать горечи при виде недальновидности и доверчивости масс…  

Он видит ясно, одни крупные собственники получили права, сверх- богатые люди, меньшинство, только у них есть повод радоваться частичной победе над дворянством. На долю малообеспеченных, полуголодных людей по-прежнему не осталось ничего, кроме красивых и пустых фраз, именно об этом с такой яростной страстью кричала его газета…  

Французы, проснитесь! Чему вы наивно радуетесь?! Свобода и равенство?! Как бы не так! Красивые мыльные пузыри, розовый бант, нацепленный на рабский ошейник, позолота, нанесенная на ваши кандалы!  

Герои Бастилии! Вы посадили себе на шею новых господ, и они куда изобретательнее на обман народа и хитрее прежних феодалов, эти ваши новые «герои», все эти Мирабо, Байи, братья Ламеты, Барнав и Лафайетт! Они еще покажут вам зубы, стоит им лишь увидеть тень покушения на свое главенство!  

Если его предупреждения никем не будут услышаны вовремя, заявляет Марат, Францию впереди ожидают «страшные потрясения»! Он по существу не бросал угрозы, он предупреждал, что произойдет, если новые господа будут также слепы и равнодушны к интересам большинства, как прежние.  

Буржуа, ловко делавшие деньги на революции, не видели в этих предупреждениях ровно ничего, кроме «бешенства и экстремизма» и удвоили попытки уничтожить ненавистного автора. Марат скрывался.  

К чему такой взрыв эмоций, к чему эти устрашающие картины будущего, говорили эти защищенные законом, хорошо обеспеченные и от этого сыто удовлетворенные люди, ведь всё идёт хорошо! Забыли, как всегда уточнить, для кого…  

Человек, которого дворяне и их новые союзники буржуа наперебой клеймили, как проповедника хаоса и анархии, беззакония и жестокости, выступает со всей страстью именно за подлинный порядок, за соблюдение социальной справедливости.  

В глазах обитателей богатых салонов его позиция должно быть выглядела так:  

– «Держит сторону черни, голодранцев и подбивает этих невежественных скотов требовать для себя равных прав и соблюдения их интересов…», о, да это настоящее преступление против Цивилизации в глазах не только дворянина, но и любого крупного собственника, «анархия и экстремизм»!  

Куда же дело катится, если каждый булочник или сапожник будут считать себя не хуже банкиров, или фабрикантов, получат право голоса да еще социальные гарантии?! Конец света!  

Кому она нужна, ваша подлинная демократия, с нас достаточно вывески и красивых деклараций, чтобы запудрить мозги этому стаду, которое мы с трибуны гордо именуем «нацией», не так ли, господа?  

От отца Марату достался бурный итальянский темперамент, эта личность являла собой красивый сплав страсти и холодного ума. Его речи не так сдержанны и академичны по стилю, как речи Неподкупного, но от этого они не менее справедливы и разумны, в том же что касается «безумия», «бешенства» и «человеконенавистничества», то его видят исключительно авторы-дворяне и представители новых «хозяев жизни»…  

Только в 1789 году Марат бросил физику и медицину, чтобы стать журналистом. Но уже очень скоро дерзкий журналист сделался «персоной нон грата» для сильных мира сего.  

Его тяжелые, но очень меткие разоблачения вызывали их дикую ярость и желание найти и уничтожить издателя «Друга Народа». Уже тогда на него грубо клеветали, обзывали «бешеным», «экстремистом», причину ненависти новых господ понять совсем нетрудно.  

Трудно говорить опасную правду о высокопоставленных людях, которых, к тому же, еще пока искренне, доверчивое и недальновидное общество считает своими лидерами и героями, чтобы не прослыть при этом «злобным и мелким завистником», «клеветником».  

Но стоит подумать спокойно, без лишних эмоций, какой из Марата завистник? Ведь он совсем не рвался к вершинам власти и не стремился разбогатеть. Своей бурной деятельностью он скорее навлек на себя бурю проклятий, опасные неприятности и настоящие репрессии, длившиеся с самых первых месяцев Революции до самого 1792 года…  

Разве он солгал, обвиняя Мирабо, Барнава, впоследствии Лафайетта в тайном сотрудничестве с Двором? Разве это не нашло подтверждений? Практически все сделанные им тяжкие обвинения против первых лиц страны впоследствии подтверждались. Откуда такая информированность отдельная тема.  

Следует понимать правильно, отвращение и ненависть к Марату царили только в дворянских салонах и роскошных буржуазных гостиных, но не в скромных жилищах простых парижан из рабочих предместий.  

Бедные люди были тронуты, впервые нашелся человек, выражающий их настроения и интересы, думающий о них, безо всякой выгоды, даже с риском для жизни, в отличие от сотен этих богатых депутатов, только на словах, пекущихся о свободе и равенстве, а в реальности брезгливо-безразличных к ним. Без преувеличений, простые парижане любили Друга Народа. Сказать прямо, не без оснований.  

Тон его газеты становился особенно страстным и резким в те моменты, когда ему предстояло разоблачать очередные интриги Двора и тех, кто гордо считал себя «народными избранниками», когда Марат отчаянно предостерегал недальновидных и далеких от мира интриг парижан от лишней доверчивости, от преждевременной и беспредметной радости по поводу кажущейся победы над партией Двора.  

Его призывы к жёстким мерам проистекали совсем не от «жажды крови» и не от «бешенства», как в один голос утверждают те, против кого он требовал этих мер. Марат напоминал о жестоких намерениях Двора в случае победы над революцией. Убеждал, что их намерения надо упредить во имя национального спасения. Пусть лучше погибнут эти враждебные французской нации паразитические элементы, чем сотни тысяч, миллионы людей из народа. Интервенты, которых призывает на голову революционеров королевский Двор и их новые прихлебатели из крупной буржуазии не пощадят никого… Его логика безупречна, он крайне суров, но намеренной жестокости и наслаждения ею в этом нет.  

Именно пасквили сильных мира, задетых Маратом, создали ему отвратительный, мрачный имидж «кровожадного чудовища».  

Ради одного даже принципа справедливости следует очистить его имя от этой ненавидящей лжи, он отнюдь не был «свирепым человеконенавистником», резким, непримиримым и жёстким он мог быть именно в отношении дворянства и новых господ, уже явно стремившихся занять место прежних.  

Разве он был неправ, когда сказал еще в далёком 1790 году:  

– «Что народ выиграет оттого, что аристократию крови сменит аристократия финансов? »  

Не за эти ли тонкие прозрения, недоступные большинству современников его так бешено возненавидели новые «хозяева жизни»?  

Его мысли занимали судьбы народа, всех тех несчастных, чьи интересы были беззастенчиво выброшены за борт людьми из обеспеченного класса, типа братьев Ламетов, Барнава, Байи, Лафайетта…  

Друг Народа в эту пору стоял за единение всех сил против абсолютизма. В своих выступлениях от лета 1790 года Марат положительно отзывался о Барнаве, хотя уже и называл его «двусмысленным патриотом», и в тоже время: «Для чести человечества я льщу себя надеждой, что мои опасения не имеют основания, что Барнав является только непоследовательным… и он никогда не вынудит Друга Народа к печальной необходимости запечатлеть на его лбу клеймо позора…»  

Осенью 1791 года он затеял через печать настоящую словесную дуэль с Неккером в весьма неожиданной форме открытого вызова: «Я выступаю против вас великодушным врагом, защищайтесь и вы, как подобает храбрецу…»  

Сама манера выдает намерение автора, рядового гражданина Франции вести борьбу на равных с первым министром, значит, признавая себя равным ему по весу и авторитету. Многие насмешливо отозвались об этой затее, как о проявлении патологического тщеславия Марата.  

Но может это и есть подлинно демократическая позиция, чуждая униженному чинопочитанию прошлых веков, предполагающая, что каждый человек достоин уважения независимо от общественного статуса и должности? Вероятно, он считал, что как свободный и равноправный гражданин имеет право так обратиться к Неккеру.  

В этом честность характера Марата, он не обвиняет никого огульно, ему всегда нужны четкие доказательства, исключения нечасты.  

И всё же, его надежды на этих молодых депутатов не оправдались, позднее он напишет: «… очень хорошо убедился, что их кажущаяся никчемность зависела от совсем других причин, а не от недостатка просвещения…»  

Не по пути с этими фрондерами аристократами человеку, который уже в те годы напишет:  

– «Не следует допускать никакого неравенства состояний, кроме неравенства, проистекающего от неодинаковости природных способностей… Закон должен даже предупреждать слишком большое неравенство состояний, устанавливая предел, какой они не должны переступать…»  

Разве это не справедливо? Разве это замечание принадлежит «безумному экстремисту» или примитивному «уравнителю», пытающемуся уравнять человека низкого интеллекта с ярким талантом?  

Впрочем, может так оно и выглядит, с точки зрения молодой и растущей, быстро жиреющей олигархии, чьими трудами Марату и слепят имидж «кровожадного чудовища»…  

1790 год принес аристократии реванш за год 89-й. Подлинным хозяином Учредительного Собрания и Ратуши становится генерал Лафайетт. Влияние аристократии возросло даже в сравнении с предреволюционными годами, уничтоженные только на бумаге, в реальности же нетронутые феодальные привилегии и повинности будут действующими еще года три, до них доберутся по-настоящему лишь якобинцы в 1793-м.  

Доброе большинство председателей Собрания до осени 1791 года, были аристократами, также как и все министры, кроме Неккера. Когда по осени 1790 министерство сменится, то большинство новых, это опять дворяне, ставленники Лафайетта! Либеральное дворянство называет этот период «счастливые годы», еще бы. Ни для кого более «счастливыми» они не были.  

Друга Народа всегда отличало крайне обостренное чувство социальной справедливости. Робеспьер всегда был куда менее категоричен, а Дантон и вовсе «слишком буржуа» для таких выводов…  

Доктор Марат пишет об истинных причинах равнодушия малоимущего бедняка к общественной жизни, и причина вовсе не в умственной лени, тем более не во врождённой тупости миллионов людей, как высокомерно думают люди богатые:  

– «Сама свобода… для него ничто… Какая бы революция не произошла в государстве, он нисколько не чувствует, что уменьшилась его зависимость, ибо он… неизменно осужден на тягостный труд за гроши…»  

Спустя двести с лишним лет прозвучало бы так: «Голосуй не голосуй, всё равно получишь…», эта смиренная апатия и унизительная безропотность народа объяснима, миллионы не станут активны и заинтересованы, пока не увидят, что от них может что-либо реально зависеть… Пока не осознают, что они и способны и должны быть думающей о судьбах нации, а не покорно-ведомой силой, не они должны униженно трепетать за свой завтрашний день, а их гнева должны бояться…  

Марат первым увидел, что единое до 1789 года «3-е сословие» после, резко разделилось на чуждые и враждебные категории богатых и сверх-богатых буржуа и малоимущее большинство. Получив доступ к власти, верхушка 3-го сословия отвернулась от народа и стремилась примириться с наиболее либеральной частью дворянства. Вчерашние временные союзники стали врагами…  

Марат считал, что государство должно предусматривать оказание какой-либо помощи самым обездоленным и беззащитным членам общества.  

Будущие жирондисты еще только пробивались к власти и лишь поэтому, дольше других выглядели «революционерами». Бриссо, один из косвенных вдохновителей убийства Марата в 1793, в 1789 был еще в числе искренних друзей Друга Народа…  

С удивительно сильной, но искренней страстью Марат пишет, без этих подлинных цитат этого человека, как и Робеспьера, просто не понять:  

– «Я не сомневаюсь в том, что те вялые люди, которых обычно называют рассудительными, осудят горячность, с какой я встал на сторону народа. Но моя ли вина в том, что эти люди бездушны? Бесчувственные к народным бедствиям, они сухо взирают на страдания угнетенных, … и раскрывают уста лишь для того, чтобы твердить об умеренности и терпении. Возможно ли следовать их примеру, когда в груди есть сердце? В течении стольких веков, пока они угнетали народ, что выиграл он от подобных успокоительных рассуждений?... Сильные слабостью народа, они с яростью… кричат «караул! », лишь когда он заводит речь об их прерогативах…»  

И в чем же Друг Народа неправ? Так кто же он? Банальный популист или настоящий мученик за идею? Истина как всегда лежит где-то посередине.  

Этот человек не «кровожадный и бешеный монстр», каким окрестили его дворяне и богатые буржуа, но и не «святой», не «пророк», каким он виделся многим санкюлотам. Но он наиболее точно отразил надежды и побуждения, страсть, вековые обиды и гнев тех миллионов, до чудовищной нужды которых никому не было дела, ни до 1789 года, ни 200 годами позднее.  

Народ одержал славную победу 14 июля, но к осени не имел более оснований для радости. « О, французы, народ свободный и легкомысленный, доколе же вы не будете предвидеть тех бед, которые вам угрожают? Доколе же вы будете спать на краю пропасти?!»  

Марат возмущается по поводу наивности парижан со страниц своей газеты: «Чему повсеместно рукоплещете вы…? У вас нет более тиранов, но вы испытываете еще последствия тирании; у вас нет более господ, но вы продолжаете страдать от угнетения; в ваших руках лишь призрак реальной власти, и вы дальше от счастья, чем когда-либо…»  

Он пишет о тяжелом экономическом положении. Народ должен проявить волю и активность, громко высказать свои требования, т. к. те, кому доверена защита народных интересов, преступно равнодушны к своим обязанностям, либо вовсе прислужничают тайным планам Двора…  

К чему думать о народе к примеру господам Ламетам, аристократам и владельцам невольничьих плантаций на Сен-Доминго и всем прочим им подобным господам?  

Марат пишет: «Потребуем, чтобы Сенат нации сам подверг себя чистке…и чтобы первый же его декрет объявил лишенными права избираться в депутаты всех тех, кто пользуется какими-либо милостями со стороны Двора или использует честь служения Родине для извлечения выгоды… Если же Сенат откажется очистить свои ряды, пусть те депутаты, которым невозможно более доверять, лишатся полномочий своими избирателями, а на их место будут избраны действительно достойные люди! » И далее:  

«Устраним же с ристалища (в смысле политической арены) прелатов, дворян, финансистов, пенсионеров государя, его сановников и их ставленников…»  

Он иронизирует по поводу показного великодушия дворянства в «историческую ночь 4 августа» (публичного отказа от сословных привилегий): «Ведь это только при отблеске пламени, поглощавшего их подожженные замки, они возвысились до отказа от привилегий держать в оковах людей, вернувших себе свободу с оружием в руках»!  

И снова тот же законный вопрос: в чем же Друг Народа неправ?  

Вот, что он пишет 22 июня 1791 года (на следующий день после подлого бегства Людовика в Варенн и менее чем за месяц до расстрела генералом Лафайеттом по распоряжению мэра Байи мирной демонстрации на Марсовом поле): «Вот момент, когда должны пасть головы Мотье (Лафайетта).. всех командиров антипатриотических батальонов, Байи, всех контрреволюционных муниципальных чиновников, всех изменников из Национального Собрания! …»  

Решительно и очень жёстко, безусловно, но разве несправедливо и не по существу?!  

Всё это не могло не вызывать страха и особенно озверелой ненависти буржуазного «триумвирата» в Собрании. Еще до вареннского кризиса в мае 1791 года Адриан Дюпор говорил: «Революция совершена, чудовищно было бы предполагать, что она не закончена! » Как всегда забыли уточнить, для кого…  

О да, для монархически настроенных банкиров и фабрикантов она закончена, а что такое все остальные люди с их нуждами, претензиями и требованиями?! Чернь, отбросы, на их требования власть привыкла отвечать выстрелами и ударами прикладов! Дюпор в краткой форме выразил мысль Мирабо, развивавшуюся им в 1790-1791 гг.  

Антуан де Барнав 25 июля 1791 года заявляет: «Дело заключается именно в этом, именно в этом наш национальный интерес: желаем ли мы закончить революцию или хотим возобновить ее? Если революция сделает еще один шаг вперед, она не сможет сделать его безопасно… потому, что первое, что может быть сделано в направлении свободы, это уничтожение королевской власти…»  

Он же в Собрании выдвинул лживую версию о «похищении» Людовика Шестнадцатого, т. е. снимал с него всякую ответственность за попытку бегства. Но демократическая пресса дерзко утверждала обратное – это не похищение, король бежал, бросил свой народ, проявил неискренность и враждебность, и заслуживает отстранения от власти!  

17 июля 1791 года на Марсовом поле собралась крупная, но мирная демонстрация от якобинцев, кордельеров и ряда других организаций, образовавших своеобразный Народный Фронт, явившихся подписать петицию о низложении Людовика. Но с санкции буржуазного Собрания, по приказу мэра Байи, руками гвардейцев генерала Лафайетта безоружная демонстрация, многие пришли с жёнами, с детьми, была расстреляна среди бела дня… Вот когда Лафайетт открыто стал генералом контрреволюции…  

Монархические авторы позднее станут писать, что Лафайетт «подавлял бунт, затеянный якобинцами», в то время, как на Марсовом поле происходило вовсе не вооруженное столкновение, а окружение, преследование и методический расстрел безоружных людей…  

Убитых было так много, что администрация Байи, боясь ответственности, распорядилась поскорее захоронить некоторые тела в общих безымянных могилах, есть сведения, что немало трупов было сброшено ночью в Сену.  

А днем 17-го…драгуны угрожающе кружились вокруг здания Якобинского клуба, бросая недобрые взгляды и бряцая оружием, стоило лишь Лафайетту отдать приказ, как и тут бы повторилась кровавая резня…  

Между членами клуба было принято решение, расходиться мелкими группами, не привлекая к себе опасного внимания, именно в этот злосчастный день владелец столярной мастерской Дюплэ предложил Робеспьеру временное убежище в своем доме…этот дом в последние три года жизни, станет Неподкупному вполне родным…  

Осенью 1791 года была принята конституция, глубоко антидемократическая по существу и 1 октября организовалось новое Собрание на основе буржуазной избирательной модели, лишавшей основных прав людей малоимущих, то есть 9/10 нации…  

Марат, как и Неподкупный, в 1791 не могли определиться в своей позиции, они уже не доверяли двуличному лже-добряку Людовику, но еще не стали республиканцами.  

Безусловно, республика это гигантский шаг вперед в сравнении с монархией, режимом, порожденным феодальной цивилизацией, так отчего же у обоих сомнения?  

7 июля Марат напишет следующее: «Вы требуете республиканского правительства. Но не получите ли вы неизбежно аристократический строй, при котором вместо одного тирана их будет десять тысяч? Конечно, республика – самая чистая форма демократии. Но созрели ли вы до такого правления? »…  

Отчего же будущие бриссотинцы так стучали себя в грудь, корчили «отцов-основателей» Республиканской идеи во Франции? Именно оттого, что они видели себя на месте прежней аристократии, именно эти их устремления так верно подмечены Маратом и Робеспьером в 1791 году.  

Позиция Марата на этом этапе революции противоречива, он не желал видеть на троне скомпрометировавшего себя перед народом Людовика Шестнадцатого, но не желал он помогать и Филиппу Орлеанскому с его откровенными претензиями на власть, так что же делать, как быть в таком случае? Марат предлагает назначить малолетнему сыну Людовика воспитателя, который на деле и станет реальным правителем. И что интереснее всего, на эту роль он предлагает Робеспьера, с которым даже не знаком лично!  

Осень 1789 года. Парижане напуганы листовками контрреволюционного содержания, народ пугали «жестоким возмездием за неповиновение воле короля», за «дерзкие помыслы и действия». Аристократы поощряли офицеров верных королю полков к открытым действиям против народа.  

В Версале для поддержания «верноподданнического духа» был устроен банкет для офицеров Фландрского полка.  

В то время, как простые парижане голодали, этот банкет отличался большой роскошью, стол сервировали более чем на 200 персон. На банкет собрались офицеры Фландрского полка, швейцарской гвардии, представители высшей придворной знати. Под звуки музыки, все эти люди срывали и топтали ногами трехцветные национальные кокарды, заменяя их белыми – цветом династии Бурбонов! Громко произносились проклятия Парижу, то бишь, «простонародью», публично оскорблялось трехцветное знамя новой Франции! Этот банкет был прямым вызовом революционному Парижу, всему, что произошло после 14 июля…  

В Париже люди выстаивали за хлебом чудовищные очереди по 7-8 часов, но и при этом хлеба хватало не всем… В то время как в особняках аристократии и крупных буржуа, в Сен-Жерменском предместье, шли банкеты, вино лилось рекой, хозяева жизни просаживали сотни тысяч в игорных домах… Тогда и родилась знаменитая идея «похода на Версаль»…идея носилась в воздухе, а не родилась в уме одного или нескольких человек, её оставалось только подхватить и развить.  

Уже с осени 1789 года Марата преследовала королевская полиция и власти, ненавидевшие дерзкого журналиста, бесстрашно разоблачавшего тайные комбинации новых чиновников и Двора. Истинная причина этих репрессий, лютой ненависти к Марату лежат именно в этой плоскости.  

Друг Народа умел признавать свои ошибки, так он обвинил некоего Жоли в должностных преступлениях, которых, как позднее выяснилось, тот не совершал. Марат публично, со страниц своей газеты принес извинения месье Жоли. И всё же, его обвинения против Мирабо, Барнава, Лафайетта, Байи и многих других были обоснованы и совершенно справедливы, их подтвердило время и факты. Так причём же здесь «бешенство» и «мания разоблачений»?  

По поводу Мирабо Марат пишет еще в августе 1790 года: «Ему не хватает только честного сердца, чтобы стать знаменитым патриотом! Какое несчастье, что у него совершенно нет души! Я с ужасом наблюдал, с каким неистовством он стремится попасть в Генеральные Штаты, и тогда же сказал себе, что, доведенный до необходимости проституироваться, чтобы жить, он продаст свой голос тому, кто предложит бОльшую сумму. Будучи сперва против монарха, он сегодня ему продался! »  

Действительно, тайные переговоры между представителями Двора и Мирабо произошли тремя месяцами ранее, в мае 1790 года. Интуиция или отличная информированность? Скорее всего, и то и другое.  

Чуть позже, Марат пишет статью «Коррупция большинства членов Национального Собрания». Он понимает, что черты, отличавшие Мирабо свойственны и другим представителям дворянства и крупной буржуазии.  

Деление людей на «активных» и «пассивных» по уровню доходов, снова лишало 90% французов избирательных прав и всякого влияния на ход событий! 9/10 французов становились «не гражданами» в своей же стране!  

И что общего этот обновленный феодализм имеет с демократией?! Против этого глубокого антидемократизма восстали все честные патриоты, не один Марат, но и Робеспьер, и Дантон, и Демулен и другие…  

В июле 1790 года Друг Народа публикует «Прошение 18 миллионов несчастных депутатам Национального Собрания». Там он пишет о том, что народ поднялся с колен не для того, чтобы стать бесправными слугами новых господ, о том, что осознавшая свое достоинство нация не пожелает вернуться к роли управляемого меньшинством в своих корыстных интересах «быдла и черни».  

Несколько раз за 1790-1792 год его вынуждали к эмиграции, спасаясь от репрессий, он уезжал в Лондон, но не прекращал работать и там.  

Из статьи «Призыв к нации», в ней Марат обращается к простым согражданам, он просит, чтобы сам народ Франции рассудил его спор с сильными мира сего: «Будем говорить начистоту. Будучи жертвой своей преданности делу спасения Отечества, я не стану больше обращаться со своими требованиями в Национальное Собрание. Надменные и пустые мужи, рядящиеся в одежды простого народа, лицемеры, сбивающие народ с пути, законники, торгующие правосудием, … короче говоря, враги общества, господствующие в законодательном корпусе, пришли бы в волнение, заслышав только одно мое имя…»  

Время подтвердило верность большинства обвинений Марата. Враги еще при жизни создали легенды о его «мрачном человеконенавистничестве», что он любил говорить лишь дурное о людях, что ему было чуждо всякое чувство добра, и он будто-бы не имел друзей. Это грубая и бездоказательная клевета.  

На страницах своей знаменитой газеты он обвинял лишь тех, кто, изображая из себя на трибуне демократов, в кулуарах работал на интересы королевского Двора и нуворишей. Он всегда приводил четкие доказательства, в его обвинениях никогда не бывало личных нападок, чем так грешили его враги, искажая его биографию, выдумывая о нем самые дикие истории.  

Этот человек не стеснялся открыто извиниться, если его обвинения не находили подтверждения, как в случае с чиновником Жоли. В 1790 году он спас от расправы чиновников-роялистов несправедливо обвиненного коллегу по перу Бабёфа.  

А что касается друзей, то их было немало, причем как из народа, так и дворянского происхождения, что характерно. Среди его друзей был маркиз де Сан-Совер, камергер графа д Артуа (брата короля), этот человек остался другом Марата до самого его убийства, стал якобинцем и депутатом Конвента.  

Что же он выиграл от своей непримиримой принципиальности? Богатство? Деньги и высокое положение? Ничего подобного, эта борьба лишь создавала ему опасности и затруднения, лишала остатков здоровья, загнала буквально в подполье, вызвала бешеную ненависть со стороны сильных мира сего и взрыв бессовестной клеветы в его адрес…  

А как же слава? Любовь народа, простых французов, ну это, пожалуй, было.  

Газета Марата была так популярна в Париже, что ему приходилось бороться с авторами газет-подделок, эти авторы, прикрываясь именем Друга Народа, действительно нередко несли провокационную ахинею.  

Где же он прятался от репрессивных мер королевской полиции? Конечно, не в подземельях. Его скрывали у себя те самые простые люди, ради интересов которых этот странный в своей честности человек рисковал жизнью, рабочие, ремесленники Сент-Антуанского и Сен-Марсельского предместья, так называемые санкюлоты…  

В это же время, пишет русская императрица Екатерина:  

– « Мы не должны предать добродетельного короля в жертву варварам; ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. »  

Екатерина даже планировала установить секретную связь с Мирабо, императрица поняла продажную натуру этой знаменитой личности, лишь его смерть помешала реализоваться этим планам.  

Летом 1792 года Марат пишет статью с характерным названием «Тайные причины внутренних разногласий в обществе якобинцев; подлинные мотивы бешенства клики Гюадэ – Бриссо». Где выдвигает тяжкие обвинения лично в адрес Бриссо, только одно из них не находит подтверждения, в том, что Бриссо был тайным агентом королевской полиции, платным шпионом Ленуара.  

Но зато в остальном Марат совершенно прав: Бриссо был пособником Лафайетта, он был прав, обвиняя Бриссо в тайных связях с графом Ламарком, являвшимся ранее посредником между Королевским Двором и лже-революционером графом Мирабо.  

Марат был прав, и это позднее было установлено, что в доме госпожи Ланксад, жены секретаря Константинопольского посольства, происходили встречи между генералом Лафайеттом и руководителями жирондистов и главную роль в этих тайных переговорах играл именно Бриссо!  

Вот как всё непросто, как интересно, при том, что на поверхностный взгляд со стороны Лафайетт и бриссотинцы были врагами!  

Бриссо и его товарищи отреагировали немедленно, они окрестили статью Марата «клеветнической, братоубийственной», Национальное Собрание приняло решение о прекращении издания его газеты и об аресте автора!  

Удивительное дело, стоило Марату в очередной раз «попасть в точку» в своих разоблачениях этих новых любимцев доверчивой публики, как люди, обвиненные им, как ошпаренные, кричали о «клевете, о бесноватости автора, о кровожадности» наконец.  

Но никогда не считали нужным комментировать его обвинения, защитить свою честь, ведь ответить то, им было нечего! Личные оскорбления в адрес Марата и отсутствие всяких попыток честно отвести обвинения подтверждают, что он прав!  

Но Марат ускользнул от их репрессий так же, как раньше ускользал от преследований роялистов…  

А тем временем. Мария-Антуанетта, эта ловкая австриячка, действительно поддерживала тайные отношения с лидерами конституционных роялистов – братьями Ламетт, Дюпором и Барнавом. Они понимали, что в их интересах поддерживать сохранение монархии.  

Мария-Антуанетта милостиво улыбалась новым союзникам, очаровывала изяществом манер, вселяя в них надежды. А вот и момент истины, в письме от 19 октября 1791 года своему любовнику, графу Ферзену она напишет: «Успокойтесь, я не соглашусь присоединиться к этим бешеным, и если я вижусь и поддерживаю отношения с некоторыми из них, то делаю это лишь для того, чтобы воспользоваться ими. Все они мне слишком отвратительны, чтобы я когда-нибудь согласилась присоединиться к ним…»  

Вот так… если бы они могли знать об этом, может, хоть немного раскаялись бы в своем предательстве…впрочем, едва ли, обе стороны банально использовали друг друга.  

Двор рассчитывал на то, что старый режим спасет только одно средство, война. Все знали, что страна к ней не готова, большинство генералов (все они из аристократов) не желали победы Франции, многие полки из-за дезертирства офицеров-дворян остались без командования. Согласно планам Двора, именно штыки интервентов должны вернуть королю единоличную власть и возможность публично, а не только в секретных письмах, отречься от всех уступок нации, которые имели место с лета 1789 года!  

Тем удивительнее, что последователи Бриссо заняли аналогичную Двору позицию, хоть и под воинствующие вопли о «мировой революции» и «разнесении демократии» в другие страны, это заставляет серьезно задуматься мыслящего, дальновидного человека. Складывалось устойчивое впечатление, что бриссотинцы ловко и умело, подыгрывают Двору в собственных целях!  

Великолепная речь Робеспьера в Якобинском клубе от 18 декабря 1791 года произнесена специально по этому вопросу, жёсткая и страстная полемика Неподкупного с Бриссо заслуживает отдельного внимания.  

– «Никто не любит вооруженных миссионеров и единственный совет, который дает природа и здравый смысл это изгнать их, как врагов! », – насмешливо сказал он по поводу идеи «разнесения демократии на штыках» в другие страны.  

Далее Неподкупный иронизирует, он уверен, что другие народы не будут считаться с тем, «на какой ступени демократии находятся вторгшиеся к ним генералы и солдаты и без затей начнут уничтожать их! »  

Эти слова Робеспьера крайне актуальны в отношении «разносчиков демократии» и 200 с лишним лет спустя.  

Напоминал он и о том, что эти воинственные вопли о «мировой революции» всего лишь сторонние комбинации тех, кто желает отвлечь внимание французов от наблюдения за интригами Двора, отвлечь людей от их собственных, внутренних и притом, наиострейших проблем…  

В письме от 11 июня 1792 года (за 2 дня до отставки министров Жиронды) генерал Лафайетт в заносчивом тоне предъявляет тяжелые обвинения Законодательному Собранию. Он требует закрыть клубы, принять самые жёсткие меры против якобинцев. По существу, письмо генерала было нарушением конституционных норм, он не имел права навязывать свою волю высшему законодательному органу страны. Генерал Лафайетт выступает как открытый претендент на роль военного диктатора!  

События 20 июня, когда толпы народа ворвались в Тюильри, были инспирированы именно жирондистами, стремившимися надавить на слабовольного Людовика и заставить его вернуть отправленных в отставку неделей раньше своих министров. Людовик, однако, решился вдруг вспомнить о своем королевском достоинстве и отказался это сделать. Режиссеры спектакля под названием «20 июня» вероятно, были растеряны, им оставалось лишь отступить.  

Но далее, 28 июня, оставив по самовольному решению армию, Лафайетт явился в Париж и повторил депутатам свои требования! Один из депутатов задает генералу справедливый вопрос, получил ли он разрешение от военного министра оставить армию и явиться в Париж?  

Однако большинство депутатов втайне сочувствовали планам Лафайетта и ненавидели защитников национальных интересов, якобинцев, и отказались рассмотреть вопрос. Спустя две недели Лафайетт предпримет попытку двинуть армию на Париж!  

Так завершилась моральная эволюция знаменитого генерала, героя первых дней революции. Лафайетт потерпел неудачу, двор отказал ему в официальной поддержке, армия за ним не пошла. Осознав безнадежность положения, генерал бежит за границу, оставив семью во Франции.  

Как и Мирабо, Лафайетт остался героем только в глазах защитников Трона, врагов Революции…  

В письме графа Ферзена от 14 февраля 1792 года есть немаловажная запись: «Королева сообщает мне, что она видится с Александром Ламетом и Дюпором, что они беспрестанно говорили ей, что помочь могут только иностранные войска…» Вот это герои! Достойная смена покойному Мирабо!  

7 июля 1792 года Марат пишет:  

– «Не побоюсь повторить: мы гораздо дальше от свободы, чем когда-либо раньше, потому, что мы не только являемся рабами, но обращены в рабство законом в результате вероломства наших законодателей, ставших пособниками восстановленного ими деспота…»  

И далее: «Взгляните на сцену государства. Изменились только декорации, но остались все те же актеры, те же маски, те же интриги, по прежнему вероломные и нарушающие свой долг носители власти, по прежнему люди глухие к голосу долга, чести… стремясь овладеть всеми должностями, не считаясь с заслугами… Главные актеры сейчас за занавесом: там они свободно заключают сделки с теми, кто лицедействует на подмостках…»  

Цель речи – искоренение эпицентра измены, расположенного в пышных залах Тюильри, а интриганы, стакнувшиеся с теми, кто прячется за кулисами (королевская семья и двор) это нувориши, дельцы и торгаши в Законодательном Собрании… эти двусмысленные бриссотинцы, театрально изображающие «пламенных революционеров»!  

Логика Марата безупречна. Может в устной речи он мог быть запальчивым и чрезмерно резким, но на письме всё в меру, логика и страсть…  

Марат перестал быть товарищем Бриссо еще в 91-ом, когда тот изменил демократическому принципу по вопросу о безоговорочном предоставлении гражданских прав цветному населению французских колоний, особенно, когда Бриссо стал требовать подавления восстания рабов-африканцев на Сен-Доминго военной силой, выступив, таким образом, на стороне врагов революции, колониальных плантаторов…  

В этот момент Марат осознал, что их пути окончательно разошлись, недавний товарищ стал непримиримым врагом.  

Вопреки распространившимся представлениям, восстание 10 августа 1792 года, низложившее короля не отдало автоматически власти радикалам, погибавшим на ступенях Тюильри. Напротив, во власть вернулись министры Жиронды, уволенные Людовиком 13 июня. Жирондисты господствовали осенью и в Конвенте, но наряду существовала и Парижская Коммуна, рожденная и организовавшаяся спонтанно в пламени 10 августа, пугавшая и раздражавшая их самим фактом существования…  

В исторической художественной литературе часто встречается такая сцена, которая заставляет задуматься о том, что возможно, она и не является авторским вымыслом. Когда 20 июня 1792 года толпа из предместий врывается в Тюильри, королевскую семью окружают вооруженные угрожающие люди, Сантерр шёпотом произносит, обращаясь к Марии-Антуанетте: «У вас крайне неловкие слуги, я знаю людей, которые стали бы вам служить гораздо лучше…», но потом, словно пожалев о своих словах, уходит. По логике он мог иметь в виду только жирондистов.  

Тот же Бриссо, почти сразу событий 10 августа, после обретения позиции правящей партии заклинал, как недавно Барнав и братья Ламеты: «Революция должна остановиться! »  

Еще бы, теперь они новые хозяева жизни, и для них, как прежде для либеральных дворян, идеи демократии не цель, а лишь средство, кому она теперь нужна, раз они стали хозяевами тюильрийских кабинетов!  

Из консерваторов революции, бриссотинцы быстро превращаются в контрреволюционеров, впрочем, их вожди таковыми по существу являлись и ранее. Их эволюция завершится в последние полгода, тайно пытавшиеся выгородить Людовика, открыто стакнутся с роялистами в федералистском мятеже мая-октября 1793 года и спровоцируют убийство Марата…  

– «Страшитесь реакции, – напоминает Марат после 10 августа, – повторяю вам, ваши враги не пощадят вас, если судьба повернется к ним лицом…»  

Дальнейшие события и письма эмигрантов полностью подтверждают это мрачное предвидение.  

Письма этих «благородных» полны бешеной ненавистью к своему народу, этой «грязной черни» и жажды реванша, строки просто сочатся кровью. Не согласия и примирения, а жестокой мести и крови якобинцев хотели господа…  

А пишут они о физическом истреблении депутатов Конвента, всех якобинцев в каждом городе и в каждой деревне Франции, «белый» террор должен был коснуться и всех, кто не был враждебен новой власти, не показал себя ревностным «защитником трона»…  

Всё это видно из писем бывшего королевского министра графа Монморэна, агента принцев графа д Антрэга, графа Фланшландэна…  

Молодой Гёте, находившийся в ставке прусского короля, писал не без отвращения, что если французские эмигранты вскоре войдут в Париж, они с искренним наслаждением зальют страну кровью, превратят ее в огромное кладбище…  

Ну и как, можно быть героями, сражаясь против Отечества?  

До лета 1792 года Марат уважительно высказывался в отношении Петьона, мэра Парижа, но с тех пор, как тот решительно взял курс на сближение с Бриссо и Верьно, Друг Народа резко меняет свое мнение о нем.  

Выборы в Национальный Конвент. Непримиримая к прежнему Законодательному Собранию Коммуна Парижа в отношении Конвента держала себя иначе, Конвент – это голос Нации, а не богатых и привилегированных, хотя бриссотинцы все еще большинство Собрания и реальная сила.  

Перед этой высшей инстанцией следовало склонить голову, даже Марат взял курс на примирение и единство всех преданных Республике сил (всех тех, кто действительно предан ей и готов поступиться личными и клановыми амбициями…).  

22 сентября он пишет так: «Друзья Отечества считают, что можно победить недоброжелателей, не уничтожая их. Пусть так! Я готов принять пути, которые признаны правильными, защитниками народа… Священная любовь к Отечеству – я посвятил тебе все мои бессонные ночи.. все мои дни..все способности моей души; я приношу тебе сегодня в жертву мои предубеждения, вражду, гнев…»  

Только вот бриссотинцы не собирались приносить в жертву свои предубеждения и злобу, и уже на заседании 25 сентября они, уверенные в прочности своих позиций и решающем влиянии, решили, что настал час свести счеты с якобинцами. Они рассчитывали не менее как физически уничтожить их руководителей и разогнать, подавить их, как организацию. На словах гуманисты и миротворцы, сторонники «умеренности и мягких мер», они перешли в наступление и притом крайне агрессивно!  

Из ничего, на ровном месте, лидеров якобинцев стали обвинять в стремлении к диктатуре, в том, что они составляют триумвират, и это о людях, практически не общавшихся между собой!  

Об отношениях этих троих стоит сказать отдельно. Попытка Дантона сблизиться с Маратом закончилась ссорой, причем не политического, а общего характера, они поспорили из-за различного отношения к творчеству Расина и Корнеля. И если сам Дантон отнюдь не из флегматиков, то стоит себе представить южный темперамент Друга Народа, особенно не в добрый час!  

Что касается отношений Марата и Робеспьера, то лично они встречались не больше двух-трёх раз, и, как честно свидетельствует сам Друг Народа, Робеспьер не понял его правильно. Робеспьер упрекнул его в том, что тон его газеты иногда бывает чрезмерно резким, даже свирепым. Со свойственной ему южной запальчивостью Марат заговорил об идее применения смертной казни ко всем коррумпированным чиновникам и депутатам, Робеспьер выслушал его, по словам самого Марата, побледнев от ужаса, и некоторое время молчал, и было это в начале 1792 года.  

Что касается Дантона и Робеспьера, то и они, будучи идейными товарищами, никогда не были личными друзьями, иногда, они лишь временно сближались, нужные друг другу, как союзники, связующим эту пару звеном мог быть только Демулен, друживший с обоими.  

Слово попросил Марат. Когда он поднялся на трибуну, из рядов жирондистов послышались бешеные выкрики и свист.  

– «В этом собрании у меня много врагов! », – спокойно отреагировал Марат, оклеветанный противниками, как бешеный, он держал себя спокойнее и сдержаннее своих оппонентов, считавших себя интеллигентными людьми.  

– «Все, все! », – дико кричали в зале. Его появления на трибуне панически боялись.  

В силу того факта, что Друг Народа был загнан властями «в подполье», нигде не выступал открыто, о его существовании знали только со строк его газеты, общая неосведомленность о личности Марата вызывала ненужные толки. Манон Ролан даже выражала сомнение, что доктор Марат реальная личность, а не вымышленное лицо, за которым скрывался все эти годы кто-то «реальный», она даже подозревала, что автор Дантон, и вот этот таинственный человек на трибуне и он вполне реален…  

А что же он?  

– « У меня здесь много врагов, но я призываю их устыдиться, не криком и не угрозами доказывают обвиняемому его виновность… Я благодарю своих преследователей за то, что они дали мне случай открыть вам всю мою душу..»  

Эта спокойная речь действительно заставила устыдиться и замолчать, они то ожидали увидеть бесноватого психопата, каким всегда выставляли его, а встретили разумно мыслящего человека, умеющего себя держать в нужной обстановке… Он спокойно отверг все враждебные обвинения в триумвирате, подтвердив, что во всяком случае, Дантон и Робеспьер к этой теме непричастны.  

Именно партия Жиронды первой подняла меч, отказавшись от политики единства в сентябре 1792, она рассчитывала получить в добычу головы Марата, Робеспьера и Дантона и добилась лишь собственного падения в июне 1793 года!  

Однако, сам Марат не сомневался в значении памятного дня 25 сентября 1792 года, он пишет: «Я приглашаю читателя задуматься…Если я паду под ударами убийц, в руках друзей общества будет нить. Она приведет их к источнику..»  

Эти слова, произнесенные больше чем за полгода до убийства, оказались, похоже, пророческими. А что же жирондисты или как их чаще называли бриссотинцы, какова их истинная позиция, выражаемая именно в кулуарах, а не на трибуне?  

Как крайне откровенно выразился бриссотинец Гюаде в частном разговоре с женой: «Я сделаю все, что сумею, чтобы спасти Людовика Шестнадцатого. Если бы гуманность и не советовала этого, то интерес страны все же требовал бы этого..»  

Интересы страны? Гуманность? Что это такое для защитника олигархии, чьими избирателями были крупные собственники, судовладельцы и работорговцы Бордо?! Ведь далее он сам говорит так: «Он является последним, защищающим нас оплотом; если падет его голова, то за ней последуют и наши…» Что ж. Момент истины. Вот это куда точнее! Но только это не слова революционера, тем более не республиканца!  

Злосчастная Жиронда, она застряла на распутье между роялистами и якобинцами, но нельзя делить свои предпочтения между троном и народом, она не сумела стать ни открыто роялистской, ни подлинно республиканской, как метко заметил Филипп Буонарроти, потомок Микеланджело и человек близкий к Робеспьеру.  

Еще со времени процесса короля Марату угрожали убийством. Он получал угрожающие письма. То на его пути домой попался портфель, доверху набитый деньгами, который Друг Народа спешит тут же сдать властям… Самому знаменитому журналисту Франции, депутату Конвента снова, как во времена преследований королевской полиции, Лафайетта и Байи, приходится нередко скрываться по ночам…  

Скорее всего, фанатичка Кордэ действовала всё же не сама по себе. Её родной город Кан был центром Ассоциации анти-якобинских департаментов, готовивших гражданскую войну.  

10 июля 1793 года в Совете Парижской Коммуны читали письмо из Страсбурга: «Гора, якобинцы и всё их подлое исчадие накануне гибели. Не далее 15 июля мы попляшем. Я желал бы, чтобы только было пролито крови, что Дантона, Робеспьера, Марата и Ко»  

11-12 июля жирондистская газета «Chronique de Paris» уже намекала на предстоящую смерть Марата.  

А 13 июля он действительно убит!  

А в день его похорон, 17 июля в Лионе, убивают председателя местного Якобинского клуба Жозефа Шалье! Убивают с особой жестокостью, нож гильотины был не наточен. Якобинская власть примет этот вызов…  

Позднейший миф о «трехголовой диктатуре» имеет корнями именно эти жирондистские инсинуации, созданные достаточно безосновательно еще за 92-93 год.  

Последний раз Марат отвечает на эти глупые обвинения 19 июня 1793 года, когда пишет, что «надо быть круглыми идиотами, чтобы выставить союзом трёх «братьев – диктаторов» людей, не имеющих между собой почти ничего общего! » Но всё не впрок!  

И более двухсот лет иные незадумчивые авторы перепечатывают этот бред, родившийся в яростной ненависти политической борьбы!  

И всё же…  

Прежде чем обвинять человека, его всё же следует выслушать. В случае с людьми давно умершими, как Марат, Робеспьер или кто иной, это означает, почитать хоть что-либо из написанного им, не раздергивая тексты на отдельные цитаты, которые можно трактовать в нужном направлении.