Экзистенциальные записки

Дорогая Ольга Сергевна, совсем нет житья без вас. Только осветит солнце крыши домов, как я сразу бегу к окошку и смотрю, моя любезная, в вашу сторону. Сяду возле стола, пододвину кресло-качалку ближе к подоконнику и погружаюсь в сладкие думы, а думы всё о вас и о вас. Долго сижу, медленно и со вкусом покачиваясь в кресле, радуюсь восходящему солнцу, оживающей природе, просыпающемуся городу. Забавно и очень интересно наблюдать за пробуждением простора за окном после ночного сна. Вы, любезная Ольга Сергеевна, конечно же, зададитесь вопросом про просторы, это для меня оно просторы, а для гостей моих – обычный вид из окна, ничем не приметный и скучный: узенькие улицы, старенькие домики и даже перекресток наш, старательно прячущийся за кленом по правую сторону от моего окна, всегда полный жизнью и пышущий розничной торговлей, кажется им скучным и унылым. Это все для них, щеголей, избалованных центральной жизнью и шумом широких бульваров, обычная заурядность. Им, в отличие от нас, не понять всю красоту узких улочек пригорода, их глаза не в силе увидеть в них всю прелесть умиротворения и покоя, их сознание не способно разгадать и проникнуться мудростью старых кварталов, хранящих свои секреты со времен Александра I, когда наш уезд приобрел более или менее приличный вид. Жалко мне их. Чужие они мне. Моему нутру. Моей натуре. Но есть и другие, простые, настоящие, близкие мне. Вот им моё сердце всегда радо.  

К примеру, вчера зашел ко мне приятель, настоящий пролетарий, не из этих напыщенных павлинов, так часто заезжающих ко мне и перегораживающих своими дорогими и большими машинами весь тротуар. Да, наши улицы не предназначены для таких широких машин, во времена их становления редкий кучер свой экипаж заворачивал к нам, так что проектировщики ничего не напутали, все на совесть, по уму, как в университете завещали. Откуда им было знать, что через три века эти улицы наводнят автомобили, и не просто автомобили, а огромные металлические гаражи, способные разом увести дюжину пассажиров и растянувшие свои длинные тела чуть ли не на всю проезжую часть, будут важно сновать под нашими окнами. Да и дороги у нас не гладкие – что не яма, то канава. Асфальт местами просел, появились глубокие рытвины, и эти плеши часто проглядываются на дороге. Дожди и время делают свое дело. Вам ли это не знать, наверное, каждый день наблюдаете этот ужас. Конечно, их маскируют, заделают, но и латки делаются не аккуратно, и заместо ям появляются бугры. Меняют шило на мыло, а дальше дело не двигается. Наверное, из-за этого неудобства не балуют они наши края своими визитами. Вот ко мне заскочат, наведут шуму, причинят неудобства пешеходам своими громадными «каретами» и назад, к огням большого города. А мне порой так стыдно и неудобно от этого становится. На улицу не выйдешь. В глаза соседям не посмотришь. Вроде, не мой транспорт, а все-равно как-то неловко, ко мне приезжали же.  

Так вот, про приятеля моего, рабочего человека, который заходил ко мне вчера. Вам, наверное, до ужаса интересно, кем он работает и чем занимается. Друг мой – воплощение символа социализма в человеческом обличии. И это, прошу заметить, не метафора, а чистый факт. Он, милая моя Ольга Сергеевна, вырос в семье рабочего и крестьянки. Настоящий потомок сталевара и доярки. Сухой продукт города и деревни. Поздно его родители повстречали друг друга – уже четвертый десяток разменивали, когда судьба свела их вместе, а уже через год появился мой приятель. Так вот, выросший в такой семье, он с детства впитал в себя любовь к труду. Закончив ПТУ на помощника машиниста, ушел в армию, а после – сразу же на железную дорогу. И колесил он, моя родная, по нашей необъятной родине вдоль и поперек. Куда его только не закидывало, и какие города он только не посещал: от Мурманска до самых берегов черного моря, от Калининграда до далекого Владивостока, и на Уральские горы посмотрел, и ножки в Байкале помыл, и волны Охотского моря увидел. Всю паутину железных дорог, которой изрезана вся наша страна, изъездил. Почти всю жизнь там трудился. Работа тяжелая, коллектив разноперый – и пристрастился мой друг к вину. Кто на работе ни-ни, а кто и во время отведать не прочь. Поймали его за этим делом, а в советские времена сами знаете какого с этим было. Без лишних слов по статье рассчитали. Так четверть века коту под хвост. Нет, не подумайте, что он был пропащим пьяницей и запоями не баловался, просто халатно повел себя, расслабился, товарищи подбили, поступил необдуманно, и за свой поступок поплатился. В незапланированном отпуске долго не сидел – не уважает он безделье – устроился кочегаром в катальню. Вначале, как сам говорил, временно, но нет ничего постояннее, чем временное – вот уже десять лет там работает. Только не удивляйтесь тому, не все наши котельни перешли на газ, некоторые, что небольшие и на окраинах, до сих пор углем питаются. График у него сутки через двое, но, как я уже писал, работы он не чурается, так работает он двое через сутки, а если попросят кого подменить, то вообще может неделей трудиться. Там работает, там и ночует. Работа – дом родной. И смех, и грех, а ему нравится. Вот отработает он неделю – и ко мне на чай. Сидим, пьем чай и общаемся. К слову, приносит он всегда свой чай, особый, интересный. Любит он крепкий, горячий, черный пречерный, как смола, больше на чифир похожий, но не чифир. Говорит, что тогда вкус пропадает, если переварить. Он сам его и заваривает. Знает, когда и сколько нужно засыпать, уже чувствует баланс и, представьте себе, моя дорогая, ни разу не переваривал. Я-то, как вы знаете, крепкий не люблю, так он мне кипятком его разбавит и почивает. Ворчит, ругается, что чай порчу, он-то таких слабостей не дозволяет. Потом сядем за мой круглый стол, доставшийся мне еще от покойной бабки, и разговариваем. В основном он говорит, вспоминает свои маршруты, случаи из жизни, забавные истории, одним словом – делится прошлым. Мне интересно его слушать – живо, весело и с эмоциями ведет он своё повествование. Помнит все до мельчайших подробностей, словно вчера все происходило. Может вспомнить: на вывеске какой станции буква покосилась, у какой проводницы юбка не по размеру была или на каком перегоне всегда с похмелья, мятый и не бритый, сигналист стоял. Рассказывал, как мальчишки щебня на рельсы наложат и в кусты, смотрят, что будет, думают, их не видно. Приятель только поравняется с ними и в сигнал, а, поверьте мне, гудок у локомотива громкий, уши на раз заложит. Что только эти проказники не выдумывают: и монеты кладут, и пробки, и даже пивные банки. Однажды целое ведро с камнями умудрились установить. Если бы не путеочиститель, то пришлось бы экстренно тормозить. А был случай – и останавливать приходилось, благо на прямом пути дело было, издалека заметили помеху. Умудрились кузов от запорожца вытащить на пути. Пришлось связываться со станцией и милицию вызывать. Полчаса потеряли, потом догоняли. Случались вообще подсудные дела, ну этим откровенные хулиганы занимались. Стоят, значит, у путей такие оболтусы, ждут, пока поезд поедет, и как тот приближается, начинают камни кидать, и не просто по корпусу, а прямо в стекла целят. Бывало, и разбивали стекла, тоже милиции сообщали, но разве их найдешь. Они сделают пакость, и след простыл. Но это здесь, в центре, а за Уралом уже и дорог меньше, и населенные пункты реже встречаются. Станции на сотни километров друг от друга раскидало. Там не то что хулиганов, и простых жителей не встретишь. Едешь, едешь, и час едешь, и два едешь, а за окном ни города, ни деревни, все степи да тайга. Бывало, и сутки, и двое едешь, редко, где на каком-либо перроне, пару домов покажется, а так все болота и леса. Порой такая глушь по сторонам, кажется, что и людей здесь отродясь не было. Одна природа вокруг: настоящая, самобытная, девственная.  

Но это все он наблюдал из кабины машиниста, когда на электровозы пересадили, а пришлось ему и на паровозе поработать, там не до наблюдений было: втроем локомотив обслуживали. Бывало, и кочегара подменял. Встанешь на его место и только успевай уголь подкидывать. Откроешь крышку топки, возьмешь лопату и кидаешь уголь туда. Топливо закончилось – идешь в тендер за новой партией. Летом и так жара, а подойдешь к печке, так сто потов вмиг сойдет, потом возвращаешься в кабинку, и кажется, что и не жарко в общем-то. По несколько ведер воды рядом ставили, чтобы не сгореть от работы. Но это на далеких перегонах ему приходилось работать, потом, как ближе к центру перевели, на электровоз и пересадили.  

Раз случай был, в Томск они ехали, так пассажир напился и в кабинку начал ломиться. Проводница одна справиться не могла, а дежурные милиционеры должны были подсесть на ближайшей станции. Так вот, пришлось самим угомонить пассажира. Рассказывал, что втроем скручивали – приятель и две проводницы. Крутят его, а тот орет: «Хочу посмотреть, как нас везут». Даже угрожал и драться кидался. Но товарищ мой не из робкого десятка, и кулаки дюжие – немного бока ему помял, тот сразу как шелковый стал – а когда на перроне милиция поднялась в вагон, так еще жаловаться стал: мол, бьют его здесь, свободно передвигаться не дают. Ссадили его, все спокойно вздохнули. Ну, про таких беспокойных пассажиров он много историй рассказывал. И драки имелись, и кражи случались, даже убийства были.  

Однажды история приключилась, работал он тогда на Западно-Сибирской дороге. Ехали они по тайге, нещадно прорезая её зеленные просторы своим металлическим лезвием. Значит, едут они и вдруг видят, кто-то на путях стоит. Присматриваются, а это олениха с двумя оленёнками на рельсы забралась и что-то там ест. Они сигналить им давай, чтобы с дороги уходили, а та голову подняла, лениво посмотрела в их сторону и дальше в траву уткнулась. Они тогда скорость сбавлять, жалко жизни губить, а та, дура, все стоит. Уже метров сто остается, а она не уходит, и эти маленькие с ней стоят. Пока полностью поезд не остановили, с места не сдвинулась. А как состав скрежетом прекратил свое движение, морду задрала и так важно, картинно, словно княжна на прогулке, как будто ничего и не произошло, пошла с оленятами в лес. Вот такие вот принцессы в Сибирских лесах водятся. Сладостная ностальгия выступает блестящими каплями на его глазах, когда он погружается в свои воспоминания, жалко мне его, теперь остались только воспоминания, и живет он, как мне кажется, только благодаря им. Теперь, моя дорогая Ольга Сергеевна, он закидывает уголь в топку печи котельной, чтобы гнать вперед не поезд по рельсам, а горячую воду по трубам. Все ради комфорта и удобства людей. Вот такая вот реинкарнация произошла: работа изменилась, а цель нет. Долго сидим мы с ним за чаем. Бывает, до самого глубокого вечера, а то и до ночи. После чего, я ему, как всегда, предлагаю остаться у меня на ночлег, а он, как всегда, вежливо отказывается и, попрощавшись, идет домой.  

В последнее время мой приятель от воспоминаний практики стал уходить в сторону философских рассуждений. А знаете ли вы, что тысячи километров рельс окутывают нашу родину, врезаются в её тело и крепко держат в своих объятиях, словно железный панцирь. Возвёл все это величие обычный человек, мужик-работяга. Труд тяжелый был, вредный и неблагодарный. Много здесь людей свою жизнь оставили, день за днем врезаясь все глубже и глубже, в самые недра нашей страны. Всю эту мощь на руках вынесли: копали, пилили, носили, сушили, вбивали. Все ради одной цели – живительной артерии, связывающей центр с самыми дальними уголками нашей страны. Много косточек по бокам лежат. Говорят, дорога Москва–Санкт-Петербург на костях стоит, а я вот что скажу: вся наша дорога костями усеяна. Как в 1836 году заложили первые косточки, так и до второй половины двадцатого века и строили на них. Хороший фундамент получился: крепкий, надежный, вековой. Вначале каторжники, потом «враги народа», а затем и добровольцы-комсомольцы. Все подержали в руках лопату и кирку. Некрасов воспел только строительство дороги между двумя столицами в своих стихах, а видится в этих строках ода всему труду мужиков на строительстве железной паутины. Да что тут железные дороги – бери шире – всему труду, чистому и благородному. Видится в этом не просто труд мужицкий, а священное таинство. Такое же трепетное и волнующее, как крещение младенца. Кирка – кадило, кувалда – крест, брызги воды – кровь людская, а ладан – это дух народный! И цель здесь одна – освятить землю нашу слезами и потом, титаническим трудом и нескончаемой болью. Привязать, пропитать, заклеймить просторы вокруг нас духом народным. Чтобы земля знала и помнила, кто приручил, воспитал, поднял её.  

Вчера же, к моему огромному удивлению, он принес не как обычно черный чай, а, совершенно для меня неожиданно, зеленый. Весь вечер задумчив и серьёзен был, сдержан в рассказах. Я не стал расспрашивать причины этих изменений. Беседу на этот раз он завел не про свои истории, а затронул тему насекомых. Все твердил про их жизнь, про их сложную и тонкую систему. Неожиданно, не правда ли, Ольга Сергеевна?  

Начал он издалека, я даже не сразу понял, к чему он ведет: «Вот сижу я и думаю, шестой десяток уже разменял, жизнь как не крути, а выходит на финишный участок. Вроде бы, пожил и мир повидал, и узнал кое-что об этом мире, а все мне кажется, что попросту время своё прожигал, ничего после себя не оставил. Много где был, много что видел, а все кажется, что самого главного не успел. Думал я, думал и понял: мало времени дается нам, совсем мало. Полвека землю топтал, все хотел больше увидеть, все думал, что для себя нужно вначале пожить, и вот уже годы к закату идут, а, сказать честно, так для себя и не пожил. И сам не пожил, и ничего не нажил. Я ведь не какой-то пропащий пьяница, постоянно меняющий мир вокруг себя на хмельную компанию, и не вор махровый, который жизнь свою на лагеря и тюрьмы разменял. Почему же так получается? Может, мало нам времени дается, чтобы на свете этом потоптаться? Было начал обижаться на жизнь. И вот однажды у себя на кочегарке, когда время свободное было – а летом его навалом бывает – стал больше к природе присматриваться. Признаться, я и раньше любил за ней наблюдать, но сейчас более тщательно решил присмотреться к ней, а точнее за самой неприметной её частью, за букашками разными. В молодости думал, что жизнь их проста до безумия, есть, спать и все. Стал присматриваться к ним и увидел, что придерживаются они определенных правил. Вся жизнь их, как и наша, строгая система. Каждая божья тварь знает, зачем она выполняет то или иное действие. Смотрел за ними, и было уже подумал, что все поведения их – это череда каких-то физических инстинктов, что и разума в них нет. Вот, к примеру, увидел, что по бордюру нашей котельной змейка из муравьев тянется. Ровно они друг за другом бегут, прямо в спины дышат, и стало мне до ужаса интересно, можно ли их слаженной работе помешать. Раздавил я одного пальцем. Смотрю, следующий прямо за ним лезет, прямо по тушки его сородича и дальше, инстинкт значит. Давлю второго, потом третьего, и что вы думаете? Раз это всего лишь инстинкт, обычные механические действия, ориентируются по запаху своего предшественника, то и идут они так свободно на смерть. Словно вагоны, катящиеся по рельсам, никуда не могут свернуть, и дружно они ныряют в образовавшуюся пропасть. Может, и рады они не нырять в пропасть, объехать эту яму, но колея крепко держит их в своих стальных объятиях. Так и эти муравьи гибнут, а лезут. Так вот, раздавил я несколько насекомых и вижу, что другие уже не лезут туда же, а стараются найти новые пути, обойти опасный участок. Обошли гиблое место, и дальше к своей цели. Значит, не одни инстинкты, не одна механика. Значит, все действия несут определенный смысл и четкое назначение. Жизнь-то со смыслом выходит. Цель какая-то у каждой живой твари на земле имеется. Наверное, благодаря такому старанию, как у тех муравьев на бордюре, и добиваются они своей цели. По немного, по чуть-чуть, изо дня в день двигаются они к своей цели. А вы знаете, жизнь насекомых куда короче человеческой. У некоторых просто до ужаса коротка, до непонимания. К примеру, вы слышали про подёнок? Живут они всего лишь один день. Утром ребенок, а вечером уже глубокая старушка. Кажется, раз жизнь их мала до крайности, может, и нет в ней никакого смысла, может, создатель пошутил с появлением этой бабочки. У неё даже рта нет. А зачем ей рот? За свою жизнь она даже проголодаться не успевает. А нет, и здесь есть свой смысл, своя главная и, по их меркам, важная цель. За свою короткую жизнь эти бедолаги успевают появиться на свет, адаптироваться в нём, влюбиться, создать пару и оставить потомство. Пройдет время, и уже новое потомство будет идти к своей цели, замыкая жизненный круг и создавая бесконечность. Вот и есть смысл однодневного жизненного пути. Для нас это ничтожно мало, до крайности мало, а для них – целая жизнь, по-своему долгая и насыщенная. Кто-то за день успевает, а кому-то и вечности будет мало. Значит, неправильно жил, значит, что-то упустил. Вроде, и не отступал, и тверд был в своих намерениях, и непоколебим. Уж если чего решал, то делал, доводил задуманное до конца. Здесь же впросак попал, не досмотрел, упустил. Видимо, всему своё время. И понял я, что эти бабочки куда счастливее меня. »  

Вот такие думы постигли моего приятеля, драгоценная моя Ольга Сергеевна. Только после рассказа о бабочках-однодневках понял я, к чему был весь разговор в тот вечер. После пили мы чай в тишине, и каждый думал о своем. Затем простились мы, и ушел он домой. А на утро узнал я, что приятель повесился.  

На этой печальной ноте, как бы не хотелось мне, вынужден закончить своё письмо. Устал я. Сон одолевает. Да и бумага, как назло, закончилась. Вечно её не хватает мне. Так и не научился планировать. В следующий раз обещаю не прерывать так резко своё послание и рассказать о чем-нибудь светлом, нежели в этом письме. По-прежнему жду с нетерпением от вас известий.  

Ваш П.