Ржавые кости

Человеческая речь обладает потрясающим бездействием там, где она действительно требуется. Когда необходимо описать психоз эмоций тогда, когда это нужно, то слова неспособны передать весь непосильный груз этого мучительного состояния.  

Когда на душе властвует тяжесть, то свои отпечатки она оставляет на любом человеческом действии. Слова такой личности становятся короткими, будто останки расчленённого предложения. Или же до странности непонятными, длинными и, казалось бы, бессмысленными. Взгляд видится пустым, наполненным зацикленным воспоминанием об ужасном. Вялый язык не в силах ваять речь, а может только биться об стенки влажных зубов. Руки неспособны строить собственное будущее и толком держаться за настоящее. А ноги несут разве что только в постель, вокруг которой разбросаны антидепрессанты и воспоминания о счастливом прошлом. Собственные мышцы не слушаются. Они готовы порваться от вялости, но натягиваются подобно струнам в жалкой попытке унести тело от тяжести тленного бытия… чьё сумасшествие бродило по городу. И я ждала Его.  

Ждала Его этой пустой ночью, такой же однообразной и безжизненной, как и все остальные ночи в бесконечности моего существования. Эмоции сгнили, протухли и развеялись по ветру иссохшим пеплом, отдающим гнилью. Я сидела на кровати, укутавшись холодным одеялом, слово полотном из кожи, и ждала. Каждая секунда в бремени этого ожидания будто обрела своё собственное безумное Я, и поэтому чувствовалась особенно проникновенно. В обычные дни я никогда не замечала, как дышу. Этот процесс происходил автоматически, а вкус однообразного воздуха не ощущался. Но сейчас пространство обрело бредовые черты. Дыхание казалось тяжёлым, словно приходилось протыкать собственную грудную клетку крюком и растягивать лёгкие, чтобы они начинали наполнять себя этим самым воздухом.  

Воздух. Какие химические элементы находятся в нём? Азот, кислород и прочие молекулы материальной Вселенной. Но в эту ночь агония моего ожидания улавливала в воздухе тоску, безнадёжность, ощущение безвременности и пустоты. Я дышала парами всеобщей депрессии и отходами, которые санитары психиатрических больниц выкидывают на помойку. Пространство ощущалось тяжёлым океаном токсинов, которые забиваются в лёгкие и несутся по артериям, отравляя разум и выжигая надежды, что когда-нибудь я буду живой. Говорят, что наличие сердцебиения и активности мозга уже делает человека живым. Но с каких пор работа мясных механизмов является той сокровенной субстанцией, именуемой как жизнь? Только в научном понимании.  

Поймёт меня кто-то или нет… впрочем, это не имеет никакого значения, ибо не дарует изменений. Мучение, пробирающие душу, меняют восприятие реальности. Как и счастье, пропитывающее разум. Поэтому две таких личности никогда не поймут друг друга без щепотки мудрости и капельки безумия. Ибо они находятся в разных и несовместимых состояниях.  

Когда плохо, то начинаешь видеть другую сторону реальности. Многие люди этого не понимают. Они пытаются вернуть тебя на сторону нормальности, на территорию здравомыслия и счастья. Но делают это неумело, потому что оказанию помощи больной душе не учат в школах и редко учат в жизни. Из-за этого люди своим невежеством начинают на тебя давить, выдавливая кровь из лопающихся сосудов и остатки спокойствия. Они не понимают, какова эта боль, и поэтому не гнушаются ухудшать её. Люди думают, будто своими действиями делают добро, но на самом деле только ухудшают состояние и приближают кульминацию сумасшествия. Правда это или нет, но я всегда видела это именно таким.  

Но Он действовал не так, как люди. Он был иным. Он не хотел тревожить меня и мой внутренний кошмар, лишь желал просто показать мне ростки этого жуткого сна и пробудить от его воздействия. Именно по этой причине я ждала Его прибытия. Сидела себе на кровати, не чувствуя, как собственное тело согревает себя, зато прекрасно ощущала тоскливый холод в комнате. Бетонные стены не давали ощущения защищённости. Они лишь несли чувство заключения в этой коробке, размер которой принято мерять не уютом и комфортом, а квадратными метрами. Уютом и комфортом комнаты уже меряют души, а не бюрократы, для которых эти самые души — обыкновенные цифры. Даже воду, эту стихию, образующую жизнь, измеряют цифрами. А людей измеряют процентами и числами в таблицах на бумаге, сделанной из мертвечины вырубленного леса.  

Что ж, как бы я не корила себя ненависть к Земле и к её тараканам, я всё равно ничего не изменю. Всё равно мне было не до этого. Сейчас я хотела лишь одного: когда Он придёт за мной и унесёт из клетки этого концлагеря с приставкой «город»; когда он вытащит меня из этого болта, наполненного отходами человеческого существования. И я говорю не о кишечных массах, а о порождениях людских пороков.  

Если бы я и дальше продолжила погружаться в бездну собственных размышлений, то утонула бы там до состояния вечной комы, от которой не откачает ни одно лекарство. Но Вселенная решила иначе, ибо оконное стекло вдруг завибрировало от Его сакрального дыхания.  

Я не помню, как поднялась с кровати и подошла к окну, открыв его. Но точно помню, как через открытое окно под убаюкивающий шёпот ночного хлада в комнату проникла Его рука. Я помню каждый шрам на его метровых костях, являющихся пальцами. Я помню лик его черепа, зависшего во тьме ночного города, зависшего на высоте пяти этажей над землёй. Он смотрел на меня пустотой собственных глазниц. Но эта пустота оказалась самой доброй, потому что она исходила от существа, которое было действительно искренним в своих намерениях. Его зависший во тьме череп размером с автомобиль чуть подрагивал во тьме ночи. Он стоял своим сплошным скелетом, прислонившись к высоте моего пятиэтажного дома. Моего лишь в том смысле, что в этом здании находится моя бетонная клетка.  

Он смотрел на меня и… улыбался? Нет, он не мог, но я надеялась, что он делал именно это, и плевать, что отсутствие мышц и кожи не позволяло ему этого совершить. Он улыбался душой, а не губами. Я чувствовала это, как чувствую ненависть политиков, которые с театральным профессионализмом вещают по телевизору народу свой излюбленный бред. Говорят о всеобщем процветании, а думают о собственном самолюбии; вещают о росте жизни на бумаге, которой подтираются, шагая по нищим трупам государства. Они любят жить ложью. Это — их стихия, это — их механизм, заставляющий кровь циркулировать по трубам гнилого организма.  

Но Он был не такой. Я это знала. Откуда? Понятия не имею. Впрочем, это не имело значения, ибо невежество никогда не мешало людям наслаждаться самыми странными, но приятными вещами. Как и мне не мешало тонуть в искренности его существования.  

Он никогда не называл своего имени, а я и не спрашивала. Он никогда не говорил лишнего, только самое необходимое. Жаль, что люди так не умеют. Они предпочитают навязывать всем свой бред и жизненные достижения, любят говорить о себе, и обижаются, когда просишь от них помощи, а не обнажения собственных грехов. Я не виню их за такое.  

Пока я стояла и наслаждалась Его пустыми глазницами, видя в них только желаемое, Он своей рукой осторожно, будто боясь сломать, взял меня. Я с лёгкостью, подобно стеблю розы, уместилась в Его сжатом кулаке. Кости столь огромных пальцев не были тёплыми или холодными. Они оказались именно такими, какими мне хотелось их ощущать. Их температура была как вакуум космоса, без мороза и жара. Никакая. И ведь правда, именно это мне хотелось чувствовать прямо сейчас: отсутствие тепла и холода, отсутствие боли или эйфории. Жаждалось чувствовать отсутствие всего, чтобы душа прекратила метаться от одной крайности в другую. Она похожа на маятник, вечно находящийся в громком движении, но умолкает и дарует тишину лишь когда остановится. А остановиться очень хотелось. И получилось.  

Когда Он почувствовал, что я покорно отдаюсь его хватке, то вытащил свою титаническую руку из моей комнаты. Свет ламп отдалился, оставшись в квартире. Золотое и видимое пространство вокруг сменилось на чёрное покрывало, впивающееся в глаза. Было видно мало: лишь редкий свет в окнах одиноких многоэтажных муравейников и блеклое мерцание космических слёз, застывших в ночном небе. Иногда это небо плакало, посылая метеоритом своё горе на Землю. Но не сегодня.  

Ветер холодил треснувшие губы, трепал волосы, вонзался в глаза, заставляя те кровоточить солёной водой. Стопы не чувствовали под собой опоры, а лишь наблюдали пугающую высоту. Я словно застыла в пространстве, подобно птице. И моими крыльями была его хватка, твёрдая и надёжная, как гравитация, существующая со времён рождения Вселенной и никогда не уходящая в отпуск.  

Этот Титан медленно и тяжело принялся переставлять ноги, оставляя в сугробах отпечатки костяных стоп. Он не боялся громкого шума и сотрясания земли. Ибо скрываться было не от кого да и ненужно. Казалось бы, если бы люди увидели Его кошмарность, то сошли бы с ума. Как забавно. Нечто необычное может обезумить человека, но этот самый человек не рехнулся после всех тех кровавых сумасшествий, казней, войн и ложных мнений, которыми он изувечил историю и века. Так почему же, сотворив столь бесчисленные ужасы, человек боится лишь того, чего не понимает? Потому, что с этим он не может бороться.  

Пока я размышляла над этими словами, моё Безумие уже шагало по пустующей улице. Хотя… она была не такая уж и безлюдная, если не считать одетую в дорогие костюмы парочку людей. Эти двое шептались между собой, хвастались, кто за сегодняшний день своими пламенными речами убил больше народа, который так нуждается в пище, а не в сладкой лжи.  

Но вдруг они посмотрели на нас и застыли от шока, будто парализовались. Ну и пусть глазеют. Я же почему-то вынуждена смотреть на последствия их грехов, на развал вокруг, на ненависть друг к другу из-за собственного эгоизма, на всеобщее разрушение морали и материи. Меня никто не спрашивал, хочу ли я видеть этот апокалипсис прогресса. Им плевать. Всю мою жизнь они просто брали и ставили меня перед фактом разрухи, перед картиной их слепого ужаса. Их никогда не волновало, что я схожу с ума от этой реальности, построенной психопатами и их слугами. Вот пусть и они теперь смотрят на меня и моё Безумие, пусть теперь они сходят с ума, как я когда-то. И пусть теперь их останки красуются красным пятном на белом снегу. Смерть двух нелюдей не заметят среди семимиллиардной цивилизации.  

Путь продолжался. Одни зрелища сменялись другими. Вот и кладбище появилось. Это место, являющееся отрицательной статистикой в безжизненной бюрократии. А вот и закрытый бар красуется с другой стороны улицы. Это место уже полезное. Тут можно брать деньги за то, чтобы депрессивные от своей однообразной жизни люди приходили сюда и пытались, захлёбываясь алкоголем, счистить с себя пепел уныния, который на следующий день обязательно вновь осядет на кожу.  

Так мы и продолжали идти дальше, наблюдая по обеим сторонам улицы театр, называемый город. Марионетки спят в своих многоэтажных коробках, залечивая порванные ниточки, чтобы за них можно было дёргать на следующий день. Когда-то, ещё будучи детьми, они слишком бойко смотрели на мир. А сейчас повзрослели и смирились, поняв, что ничего изменить не могут, а жить как-то надо. Вот вам и революция сознания, пожирающая личность с годами.  

А я не хочу к ним. Я слишком стара для этого бреда. Я уже отыграла в нём свою жизнь. И теперь я просто ухожу на вечный покой вместе со своим Безумием — единственным, что понимаем меня.