Погрешность

Монтажники, в желтых жилетах, убирали деревянные окна – вскоре там установят пластиковые. Профессор Афанасий Аркадьевич с любопытством наблюдал за этим процессом. Ведь помнил он — как менялись старые окна, тогда, казалось, на века. И так, время шло, менялась эпоха – за ней окна. Но обшарпанные стены и старые приборы – они не подвластны времени. Какая разница, с улицы не видно, что старенький спектрометр до сих пор в обиходе.  

Все это, так сказать, затравка для историков, ведь благодаря таким мелочам — можно описать древнюю цивилизацию. Давайте вообразим, как в будущем, исследователь нашей эпохи, представит свою научную работу, с главным тезисом – «для них обложка, важнее книги». А ещё, посмотрите на наш спектрометр, иначе говоря, «ящик с предсказаниями», он дает результаты с большой погрешностью, поэтому в «научном мире» наши иcследования не представляют особый интерес. Как это ни прискорбно, но в «нашей научной среде» вычисления на этом приборе весьма актуальны. Получается, наука с погрешностями – проводим исследования, ради её проведения. Вспомните тезис – это будет первым выводом. А вот и второй – технологическая отсталость нашей страны связана со старыми приборами, как ни парадоксально. Простая мысль, но боюсь, что никто не придает этому значения, ведь воз и ныне там.  

Знаете, ведь нашему университету выделили деньги с гранта. «Не так уж и плохо», – скажете вы. Только вот, озолотились руки филологов, пока наши в копоти и саже. Обидно! Я – доктор технических наук, шестерёнка в механизме общественного прогресса. Я посвятил все свои пятьдесят с лишним лет техническим наукам, и не секунды на другие. Но несмотря на это, смог провести исследование в области истории. Каждый технарь может освоить гуманитарные науки, а вот в обратном случае…  

— Афанасий Аркадьевич, разрешите уйти пораньше?  

Думу профессора прервал аспирант Петр. Молодой человек, лет двадцати пяти, был вежлив и одевался вызывающе, то есть, у него опрятный внешний вид – совершенный антипод ученым с их неряшливым нарядом. Возможно, когда-то и он обрастёт бородой, ситцевый свитер покроется катышками, а по рубашке пройдутся мятые волны.  

— О, Петр Сергеевич! Как вы считаете, достойны ли гуманитария зваться наукой? – спросил профессор.  

— Афанасий Аркадьевич, я не знаю, – аспирант, от неожиданного вопроса, сконфузился.  

— Ну что же вы так, а если подумать? Разве эти «ученые» не занимаются глупостями? – при слове «ученые», профессор скорчил лицо.  

— Для кого как, для нас возможно.  

— А для простых… простолюдин. – высокомерье профессора, пробила и вышла за рамки «шкалы нравственности».  

— Уф-ффф-фу, — призадумался Петр, — Вроде как, словами пользуются чаще, чем вычислениями. И да, они имеют практическую часть. Мы же с вами контактируем при помощи слов?  

— Да! Но и гуманитарии пользуется вычислениями. Как пример – магазин.  

Афанасий Аркадьевич, привел контраргумент, Петр не смог парировать.  

— Мы можем освоить гуманитарные науки, не только на бытовом уровне. Но-и-на-на-учном. – видно, профессор заигрался, раз пропел последнюю строчку, – А вот вычисления и логика, не их конёк.  

Молчание. Шумели лишь часы, неторопливо отбивая секунды.  

— Как я понял, пока не отвечу, не отпустите? – профессор кивнул в ответ. – Философия – это математика для гуманитария. Логика – её фундамент. Как вам такое?  

— Философия – это где все вопросы без однозначных ответов? И у каждого своя правда. Философия, лишь порождает бессмысленную полемику, больше ничего, – профессор заулыбался, – получается, ваш пример – «троянский конёк».  

— А у нас, все так хорошо? – спросил аспиранта.  

— А у нас – все поставленные и удачно решенные вопросы не имеют иного взгляда. Мы даем точные ответы. И в скором временем, при помощи наших инструментариев разумных существ, таких как цифр, логики и вычисления, человечество сможет дать точный ответ: про происхождение и сущность человека, – профессор заулыбался.  

— Но у нас – у нас... есть математика и теория вероятности. И она, теория – не может дать точный ответ. Как это не парадоксально, но теория оправдывается погрешностью, хотя же состоит из восемьдесят процент её самой. Я не уверен, что можно со стопроцентной точностью рассчитать, к примеру…  

Аспирант осмотрелся по округе, ничего стоящего, поэтому выбор пал на монтажника, у которого, так сказать, «светился глаз» поскольку ему засветили.  

— Получу ли я сегодня, кулаком в лицо?  

— Хм, интересно. Говорите, что теория вероятности состоит из погрешности? Я считаю, что ваши нападки безосновательны. Позвольте переубедить вас, – профессор указал на доску, – перейдем к расчетам.  

Первым делом, они рассчитали для Петра – вероятность меньше половины. А вот у профессора, по началу равнялось нулю, благодаря низкому значению «чужой агрессивности»: скорее ночь будет светлее дня, чем он с кем-нибудь поссорится – это аксиома. Но потом, вспомнили про белые ночи, и что общество не поддается профессорской аксиоме. Конечно, Афанасий Аркадьевич пытался оспорить значение агрессивности, оно было слишком большое:  

— В конце-то концов, в нашем современном обществе, много моральных стопоров, – профессор в чем-то засомневался, но лишь на секунду, — Для религиозных – её догмы и вытекающие из него «истины». А для атеистов есть множество произведений с нравоучениями… и законы, – пояснял свою позицию профессор.  

– Вы слишком оторваны от этого мира, здесь царит ханжество. Мало кто помнит про догмы и мораль, а из тех, кто помнит, мало кто следует им, – ответил Петр.  

Но упрямый Афнасий Аркадьевич продавил аспиранта. Ключевым момент спора стал не железный аргумент профессора, а тот факт, что часы пробили три, теперь Петр соглашается со всеми доводами оппонента. Лишь бы приблизить результат.  

И так, ответ: шанс на получение тумаков, меньше одной-десятых.  

— Согласитесь, мы же ходим с целыми лицами, значит, теория вероятности не может врать. А если не так, то это – погрешность, – профессор сделал паузу, ехидно улыбаясь, продолжил. – Из-за доски.  

Афанасий Аркадьевич расхохотался громким рыком, как в весеннем поле гром. И указав пальцем на приборы за стеклом, сквозь смех выдавил:  

– Вот за его грехи, туда и посадим. – профессор был в ударе, — За грехи, погрешность, время анализировать родство. Словесное родство, или как там.  

Петр, в ответ протянул улыбку, конечно, из-за вежливости, и снова попытался отпроситься.  

— Сегодня по обычаю, Герман Вениаминович задержится допоздна. А моя работа не требует личного присутствия. Разрешите уйти?  

— Что-то вы молодой человек, часто начали отпрашиваться пораньше, в то время как Герман Вениаминович стал задерживаться, – профессор посмеивался, пока аспирант стоял с каменным лицом. – Что-то вы явно задумали?  

— Ничего особого, — оправдывался Петр, — просто не могу тут подолгу сидеть, мой молодой организм требует больше прогулок, пока не моло… — аспирант затих.  

— Говорите смелее — немолодой организм Германа Вениаминовича, требует покоя, — профессор снова разразился смехом, — Для вас тридцатилетние, уже не молодые. А для меня, пятидесяти от роду — это молодость. Ох, жаль, что в юности потратил время на глупости, а не науку.  

— Да-да, так и есть, наверное. – Петр, явно не разделял мнения с Афанасием Аркадьевичем.  

Профессор питал любопытством, к так называемым, прогулкам Петра. Ему казалось, что аспирант попался под стрелы амура, никак иначе. Он оставил науку за бортом в купидоновых бегах. Ох уж эти молодые романтики — студенческая свадьба, ипотека, обоюдная измена. Долг Афанасия Аркадьевича предостеречь его от супружеских кандалов, ведь все будет, но потом. Хорошим примером неторопливости в амурных делах, служит Герман Вениаминович.  

— Хоть ему тридцать с лишним, но какая у него жена, умница – красавица. Им разница в одиннадцать лет, и ведь встретились недавно, — профессор похлопал по плечу аспиранта – Так что, Петр Сергеевич, ещё успеете побегать за барышнями.  

Аспирант покраснел и отвел глаза, словно его в чем-то уличили.  

— Это погрешность вашего успеха. Будь я филологом, то сказал бы, один из семи грехов… — продолжил профессор.  

Тут стоит уточнить. Афанасий Аркадьевич думал, что любовь — это один из смертных грехов, перепутал с блудом, бывает. Да и слова – грех, погрешность, никак не выпадут из головы, возможно, они прокручиваются в голове профессора, как предупреждение какой-то беды, но давайте без эзотерики. Еще, профессор погорячился с «погрешностью успеха», ведь Герман Вениаминович не добился в науке высот. Когда же любовь окрылила его, он взлетел на первую планку. И кто знает, встретив музу раньше, возможно, парил бы над землёй, где кстати, ползают филологи. Но не успел профессор исправиться, как Петр заговорил:  

— В грехах, значит вы в курсе? – спросил аспирант, профессор ответил кивком, — а Герман Вениаминович?  

— Нет! Ему лучше не знать о ваших похождениях за чертами университета. Он чахнет здесь, а вашему сердцу не прикажешь. Так идите, и предайтесь греху, только дайте слово. Несмотря на это, наука в приоритете.  

Снова наступило тишина. Петр выглядел потерянным, видно ему не хотелось завершать разговор – губы шевелились, но не нашлись слова. Ему радостно, не смотря на грусть, быть в обществе профессора, но он вынужден идти. Да, так и есть, наверное.  

Вот так, люди понимают друг друга без лишних слов, или гении мыслят одинаково. Вроде неловкий разговор, но каждый уловил её суть, и Герман Вениаминович вспомнили одновременно, и любовь записали к греху. Тогда, зачем нужны слова, а тем более филологи, изучающие их? Вот к примеру: слово «филолог» — произошел от глагола «филонить». Профессор, не только историк, но ещё лингвист. Профессор — Ломоносов, двадцать первого века.  

Сегодня у Афанасия Аркадьевича пустой день из-за «капитального» ремонта». Он не может заняться наукой под какофонию синих воротничков. Свирель – не дрель, а мат – не ария из оперы. И потому профессор направился в библиотеку – в тихий гавань знаний.  

– «Всем известно святое правило: в библиотеке должна соблюдаться тишина. Только вот дикие варвары из института филологии решили святотатствовать. Видите ли, у них идет семинар в стенах библиотеки. Очень похоже на плохую попытку приватизации буферной зоны. Ладно, послушаем их, и узнаем, что они принимают за науку».  

Семинар был посвящен скальдической поэзии. Поэзия была мудреная, как и жизнь в Скандинавии. Скальдическая поэзия – зашифрованная летопись в поэтической обертке. Здесь не все так просто, состоит она из образов – кениннг. Вот вам простой пример кениннга: корабль – «конь морей», женщина – «колода ожерелий». Просто? Но «конь морей» не может просто плыть, поэтому «скачет» под парусом, точнее «под Тюром», Тюр – бог ветра. Получается, «корабль плывет» – «конь морей скачет под Тюром».  

Афанасий Аркадьевич дослушал лекцию до конца. По его мнению, слушал он бредятину – специально усложненная поэма для роста филологического высокомерия. И вот, пока лектор собирал методички в потрёпанный портфель, к нему подошел профессор, решивший вести дискуссию о бесполезности гуманитарных наук, непосредственно, с её представителем. Высказав все свои претензии и замечания, он заявил:  

– И да, не поменяю своего мнения. Я, как представитель технических наук, заверяю вас: мы не усложняем задачи, дабы просто усложнить их. Готов доказать вам, здесь и сейчас, что технарь может стать гуманитарием. Дайте мне листок, и будет вам Скальдическая поэзия.  

– Ни капельки ни сомневаюсь в этом. Конечно, вы, может, и напишите. Только вопрос в качестве, – лектор посмеялся в ответ.  

– Простите, в качестве? – профессор, то ли удивился – но это же не взрывоопасное вещество, слова не могут ранить… Точнее экспериментатора! – то ли сарказничал, – Ааа! Вы имели виду духовное, ведь я забыл, что имею дело с филологами. У вас нет понятия материального мира, одни лишь призраки.  

– Так вы будете писать? – лектор, не подался провокации, и спросил спокойном тоном.  

– Хорошо… Прис-ту-паю! – профессор игрив.  

– Прежде чем вы приступите к сочинительству, спрошу, а судьи кто? Ведь я не стану делать вам поблажки, и вы увидите в моей оценке не справедливость суждений, а зависть. Хочу подстраховаться от вашего негодования.  

– Насчет судей не волнуйтесь, есть кому оценивать, – отвечал профессор.  

– Хорошо, на этом обусловились. Что насчет темы? Борьба картавого филолога Юлия с интегралами? Или аграрии в поисках игрека в уравнение?  

– Стишок варяг будет посвящен знакомому. Тому, кто променял науку на любовь.  

– Примитивно, но не для вас.  

Афанасий Аркадьевич начал писать. «И вот, оставил он науку».  

– Первый шаг в минном поле, и такой печальный результат. Что вам говорили насчёт кеннинг? – спросил лектор.  

– Не спешите, это основа, – оправдывался профессор, – Смотрите, что для нас наука?.. Правильно, муза.  

– Вздор! Но продолжайте, судить не мне.  

Оставил музу за бортом движения  

Чужому сердцееду!  

А он не прочь полакомиться  

– Понимаете, в мой мире… – начал Афансий Аркадьевич.  

– А я живу на другой планете? – спросил гуманитарий  

– В нашем мире. Ни один же Петр изучает элементный состав горных пород, и пока он бегает за девушками. Истинная любовь к науке увядает.  

– Увядает! Начали пользоваться эпитетами? Похвально… Простите, но зачем вам это? Зачем вмешиваться в его жизнь? Хочет любви, ну и пусть. Он же взрослый человек, и, если душа больше не тянется к науке, зачем заставлять? Он вам ни сын, ни брат, ни сват. Да и в конце-то концов: ни пес, а человек. Как говорится, насильно мил не будешь. Так и с наукой.  

– По правде говоря, мне хотелось исповедоваться, – тон профессора изменился. – Он очень талантлив, только занимается не тем: что в жизни, что в науке. Мне понравился один пункт вычислений из его научной работы. И вот, не удержался, скопировал формулу… она подошла к моей, и вся моя работа, заиграла яркими красками, – профессор взглянул на лектора. – Мне кажется, он, узнав об этом благодаря сплетням, начал прятать свои труды. Вот эта – истинная причина, а не амурные прогулки. Я не могу спросить в лоб – «я для тебя вор», «зачем, ты бежишь от меня»?  

– Замечательно! Вы вложили себя в этот текст. Но увы, увы! Не могу оценить по достоинству, есть ли кому?  

– Герман Вениаминович сможет.  

И вот, по дороге на кафедру, профессор и лектор смогли зарыть «топор войны», нашли общее между науками и просто хорошее настроение. Дверь в лабораторию отворилась, скрип от ржавых шарниров, под столом зазвенели бутылки. Гости застали Германа Вениаминовича сидячим за столом, как подобает ученым: весь потрёпанный, бородатый, только вот красный – не прекрасный.  

– А, это вы? Ещё и не один! Проходите-проходите, недавно подходил к вам, а вас не было, – Герман Вениаминович выглядел подозрительным, но при этом сам подозревал в чем-то Афанасия Аркадьевича.  

– Герман Вениаминович, простите за такую наглость, мы все-таки вошли без стука. Но вы должны послушать мою скальдическую поэзию.  

– Чего? – не понял тот.  

Вытащив бумагу, профессор начал эмоционально читать, при этом, старался жестикулировать:  

Оставил музу за бортом движения  

Чужому сердцееду!  

А он не прочь полакомиться  

Столь искусным творением.  

И злые языки, несут всем весть,  

Скуля о том, что есть,  

Но не доверяет он ушам,  

И заливает кровь к глазам,  

Не видишь ты,  

В постели музы,  

Не свой, а человек,  

А я ведь человек  

И сердцеед.  

– Ах вы, Афанасий Аркадьевич! Вы такой жук! Значит слухи не врали. – вскочил Герман Вениаминович.  

– Подождите, но муза не обязана, она вольна выбирать творца, кому подошла… – начал оправдываться профессор.  

Это только сильнее разозлило Герман Вениаминовича, и Афанасию Аркадьевичу прилетел кулак в лицо. Так началась драка, точнее, избиение профессора, которую пытался остановить филолог.  

Утро, кабинет декана. Два профессора старались не пересекаться взглядами. Декан был удивлен, нет, он прибывал в состоянии крайнего эмоционального потрясения. Ведь драка двух уважаемых профессоров в научном алтаре – это нонсенс.  

Начался разбор полетов, и на вопрос «за что вы его ударили? », Герман Вениаминович выдал целую плеяду, при этом опускался до оскорблений в адрес Афанасия Аркадьевича.  

– Знаете, много кто мне говорил, что моя женушка тайно встречается с одним из наших. Даже в своем доме, в своем!.. Я нашел тетрадку с похожими формулами, что у Афанасия и Петра. Жена разволновалась, а потом радостно сообщила – «Петрушка приходил, оставил, так как он не справиться, в отличие от меня». А я поверил ей, баран. Но ведь видел я, как до этого, Афанасий с этой тетрадкой ходил по коридору, держа за пазухой.  

Герман Вениаминович надкусил губу и продолжил, но уже слегка пошатываясь, поскольку эмоции переполняли его:  

– Знаете, вчера, решил я значит проведать Афанасия. А он ушел! Хорошо, значит время для проверки местных сплетен. Звоню домой. Жена дома, кажется, не одна. И я такой – нет, послышалось. Голос-то молодого человека, не Афанасия – у него старый шепелявый, как у змея. Продолжил работать. А потом, приходит он, весь вальяжный… И такой в наглую читает мне стишок. О любви к моей жене, как тут вытерпеть?  

– Необычная история, и бутылки под столом у вас необычные. А почему вам причудился голос? Может, к вашей ходит другой? – спросил Декан, покачиваясь на кресле.  

– Но ведь, стишок: в постели, чужой, сердцеед. – оправдывался Герман Вениаминович.  

– А у вас, Афанасий Аркадьевич, должно же быть объяснение. Зачем вы так яростно лезет к чужим женщинам, да ещё оды поете об этом?  

Афанасий Аркадьевич сидел потерянным поправляя тёмные очки на носу. Совпадение: стих посвящён мной Петру, а получилось, что Герману Вениаминовичу от Петра. А виноватый я. Может потому, что не нашел себе занятия по достоинству? Может, в сложившейся ситуации обвинить декана? Будь у нас передовые приборы, а не «капитальный» ремонт в смете, мы бы занимались наукой, а не делали бы…  

– Афанасий Аркадьевич, ау! Вы с нами? – профессор кивнул в ответ. – Так что произошло?  

– Погрешность!