Я Пишу о Грехах, А Не о Трагедиях

Дашилл завёл меня в просторную комнату, в центре которой помещалась клетка, оборудованная так, чтобы я мог работать, спать и снова работать.  

– Только не говорите, что это и есть моё рабочее место, – сказал я зайдя в клетку.  

– Оно самое, – Дашилл утробно засмеялся и провёл пальцами по столу из черного дерева. – Здесь тебе предстоит работать, создавая шедевр за шедевром.  

Взглянув на меня, он указал на стул и добродушно пригласил садиться и осваиваться. Я остался стоять.  

– Стены будут давить, – шутливо сказал я, прикасаясь к холодным прутьям решётки. – Вам не кажется, что здесь созданы не самые лучшие условия для работы писателя?  

– Не разбрасывайся громкими словами, в тебе пока нет ничего от писателя, поскольку ты ещё ничего не добился. Твоя задача – слушать, что говорят опытные люди и постоянно работать над собой.  

– Творчество сдохнет, если вы засовываете его в такие суровые рамки, заставляя уважать публику.  

– Что ж, ты всегда можешь выйти из игры, – Дашилл со звоном положил на стол связку ключей. – Тебе просто нужно захотеть.  

Он подошёл ко мне вплотную и заглянул в глаза.  

– Но ты этого не сделаешь, потому что тебе нужна работа. Тебе нужны деньги, чтобы жить. Ты ничего не умеешь, поэтому ты здесь. Всего лишь бездарь, но этому бездарю готовы платить, если он будет слушаться, а не бунтовать. Работа не пыльная: пиши себе свои рассказики, отдавай нам, слушай мнение публики и делай так, как тебе велят. А что до условий, – Дашилл выдержал театральную паузу. – Смирись. Ты не гений, а всего лишь писака. Радуйся, что тебе дали хотя бы клетку. Подобные тебе черви страстно желают получить подобную работу, но вынуждены жрать собственные мечты и скитаться по улицам этого смрадного городка. Ты ещё хорошо устроился, подумай над этим.  

Я пожевал внутреннюю сторону щёк, после чего кинул взгляд на ровную стопку чистой бумаги, зовущей меня. Я молча обошёл своего необъятного работодателя и сел за стол, со скрипом придвинув поближе стул.  

– Вот и славно, – ухмыльнулся Дашилл. – Для писателя главное покорность – молча служить тому, кто его кормит. Не забывай, чей ты питомец. Слушай критику, пиши, как велят, и будешь жить лучше других. Главное, не останавливайся.  

Я взял в руки лист бумаги и случайно порезался об острый край. Из ранки на пальце засочилась кровь, но Дашилл, кажется, не заметил этого.  

– Позвольте ещё раз обговорить мои обязанности, – сказал я, прикрывая порезанный палец бумагой. – Я должен... Что? Писать?  

– Писать, писать и ещё раз писать. Писать всегда, без остановки. Затем мы будем забирать твои работы и публиковать от вашего имени, забирая часть прибыли от твоего себе. А чтобы ты не расслаблялся, – Дашилл указал на углы комнаты, где висели блестящие репродукторы, – мы будем иногда подбадривать тебя. Стоит тебе остановиться – бам, мы тут же включим музыку, чтобы работалось лучше.  

– Вы хотите превратить творчество в рутину, так? Хотите, чтобы я штамповал произведения как работник вытачивает детали на заводе.  

– Ключи у тебя на столе, если что-то не нравится, – Дашилл больше был не намерен спорить со мной, а потому направился к выходу. – Ты должен работать, а не творить. Творят другие люди, а писатель должен работать на износ, выжимать всю свою чернильную душу.  

– Вы так говорите, будто я не человек.  

– Нет, – Дашилл закрыл дверь клетки. – В душе ты кусок дерьма. Натуральная бездарность. Но даже в тебе есть некий потенциал. Не талант, нет, ты не умеешь писать. Мы видели твои работы, листали портфолио, прежде чем швырнуть в мусорное ведро. Мы приняли тебя не из жалости, а потому что нам надоело перебирать всех этих горе-творцов. Ты здесь оказался случайно, тебе просто повезло. Так не упусти же свой шанс. В конце концов, ты не раб, мы предлагаем тебе заниматься любимым делом за разумную плату, при этом оставляя тебе самое главное – имя. Но в случае чего – ключи у тебя в руках, ты всегда можешь уйти. Или остаться и работать, покорно склонив головы. Выбор за тобой.  

Когда его шаги затихли вдали, я вытер бумагой кровь с руки и швырнул испачканный лист в мусорное ведро. Итак, бездарность, запертая в клетку с ключами в руке. Отлично. Работа мечты.  

Однако, в словах Дашилла была доля истины. Я действительно ничего не умел, кроме как марать страницы чернилами. Я нашёл вполне достойное место и сам согласился на эту работу, так какой смысл теперь всё бросать и обиженно уходить?  

С того дня началась моя работа на должности писателя. Я должен был писать без остановки, выдавая за день как можно больше готовых историй. Иногда мне удавалось в конце дня отдать Дашиллу около тридцати листов. Тогда мой работодатель довольно читал первые два листа, кивал головой и говорил:  

– Хрень собачья. Примитивно. Глупо. Скучно. Монотонно. Растянуто. Ты совершенно не имеешь понятия о том, как правильно выстраивать сюжет, чтобы держать читателя в напряжении. Иногда я просто поражаюсь, как вообще мы могли нанять тебя. Ты пишешь хуже первоклассника, твой стиль груб и не оригинален. Неужели за столько часов ты не мог в этой гребаной клетке придумать что-нибудь получше, а?  

Я молча выслушивал его комментарии и время от времени кивал. Дашилл совал мне под нос мои же произведения и говорил:  

– Перепиши, я мог бы написать лучше тебя.  

– Так почему же не написал? – буркнул я, когда уже не осталось терпения.  

– Что ты сказал?  

– Ничего. Продолжайте. Чем ещё я не угодил?  

– Закрой рот и слушай! – рявкнул Дашилл. – В следующий раз я уволю тебя за такие дерзости и найду другого писаку, понял? А теперь гляди сюда – нужно убрать вот это, это и это...  

Мой главный редактор, а по совместительству и суровый работодатель тыкал пальцем в разные строки моих рукописей так быстро, что я едва успевал запоминать, чем именно он так не доволен. Ответ был прост – он был недоволен всем, от начала и до конца та или иная история заставляла его зевать.  

– Черт возьми, ты серьезно этим решил удивить публику? – иногда говорил он мне, расхаживая по клетке и читая мои произведения, пока я лежал лицом на столе, стараясь заткнуть уши без помощи пальцев. – И ты ещё смеешь называть себя писателем! Да тебе учиться писать нужно и владеть языком. Нет, ты послушай, что за бред...  

И он начинал читать всё с самого начала. В такие моменты я желал исчезнуть или сказать в ответ что-нибудь едкое.  

Дней, когда я писал "всякий бред" в меньшем количестве не было. Стоило мне перестать скрести ручкой по бумаге, как из репродукторов начинала раздаваться страшная какофония. Смесь звуков, заставляющая мой череп трещать. После долгого прослушивания я терял возможность чувствовать что-то кроме головной боли. С меня тёк пот, я стучал зубами, пока наконец не заставлял себя снова начать писать. Только тогда они выключали эту "музыку", и мои мозги переставали пульсировать. Утерев пот, я снова принимался за работу. Я писал без остановки, натирая ручкой мозоль на указательном пальце. К вечеру глаза мои слезились, кисть руки болела, а голова болела и без всяких репродукторов. В таком изнеможенном состоянии я с надеждой на малейшую похвалу отдавал свои работы Дашиллу лишь для того, чтобы тот в ярости мог в сотый раз сказать мне, насколько же я бездарен.  

– Тебе никогда не стать писателем с большой буквы, – говорил он, бегло просматривая исписанные за день страницы. – Скажи, у тебя есть мечта?  

– Мечта? – под конец рабочего дня я едва мог соображать.  

– Ну да, мечта.  

– Я бы хотел...  

– Да мне наплевать, чего ты там хотел, всё равно у тебя ни черта не получится! – он клал передо мной первую страницу одного из моих рассказов. – Читай! Читай вслух своё дерьмо!  

И я послушно читал, а затем смотрел на Дашилла, как заключённый смотрит на судью в зале суда.  

– И?  

– И?! – взревел мой работодатель. – Ты ещё просишь меня, своего потенциального читателя, ткнуть тебя лицом в ошибки?  

Тогда мне приходилось исправлять рукописи наугад, стараясь понять, что именно так не понравилось моему придирчивому мучителю. Оказывалось, что ему не нравились мою сюжетные решения, не нравились подробные описания персонажей, чуть ли не все мои мысли он находил глупыми и бесполезными, насмехаясь над моей философией и диалогами чересчур шаблонных героев.  

– Ты что, по методичке пишешь? – допытывался Дашилл, когда я уже был готов взвыть от этих невыносимых условий контракта.  

– Я пишу как умею, чёрт побери! – срывался я. – Чего ещё вы хотите получить, если запираете меня в клетке и заставляете писать без передышек, используя вместо кнута эту гребаную музыку! Я чувствую себя собакой Павлова, подопытным кроликом...  

– Главное, чтобы ты не чувствовал себя писателем.  

Под конец таких бесед Дашилл всегда тяжело вздыхал, складывал мои рукописи в портфель и уносил с собой со словами:  

– Ладно, опубликуем это дерьмо в завтрашнем номере. Я внесу кое-какие правки сам. Знаешь, в чём главная проблема всех самозванцев, этих новоявленных писак вроде тебя? – он спрашивал это, стоя уже по ту сторону клетки. – В том, что вы слишком упрямые. Вы никого не слушаете, пишите так, как считаете нужным. Вы плевать хотели на мнение окружающих, поскольку считаете себя такими умными, такими великими, хо-хо! Слова они умеют в предложения красивые выстраивать, вы поглядите на этих гениев! Да, эти выродки определенно смогут словом поставить мир на колени. Классики двадцать первого века, чёрт бы их всех побрал... А кем бы все были без нас? Ты подумай над этим, подумай, прежде чем спать ляжешь.  

И я думал, думал много над словами Дашилла, приходя к выводу, что без него я был бы намного несчастнее, но значительно свободнее. Одиноким, бездарным, свободным, гордым и пылким. Ходил бы по миру и повторял:  

– Ненавижу ненавистников, расчленяю насильников! Ненавижу ненавистников, расчленяю насильников!  

Питался бы своей ненавистью и обидой, желанием доказать что-то в первую очередь самому себе. Я бы терпел ещё больше унижений от вечно чем-то недовольной публики, делал так, как велят. Меня бы со всех сторон окружали равнодушные Дашиллу, не пытающиеся заглянуть под слой слов и сделать самое главное – почувствовать! Они требуют эмоциональности, даже когда из автора вместе с кровью на страницы выходят самые искренние чувства. Они критикуют тебя даже когда ты стараешься играть по их правилам. Они возникают тогда, когда ты с надеждой смотришь на своё творение и начинают сосать твою кровь, унижая по-доброму, чтобы ты всё бросил. Читатель всегда жесток, в нём порой больше злости, чем в авторе. Он так и норовит влезть в текст, занять место автора, а лучше всего схватить тебя за руку и начинать водить ей по бумаге, делая из тебя марионетку, чтобы ты своей рукой писал то, чего хочет он. Исправь то, исправь это, перепиши, пиши о другом... Доставляй нам удовольствие своими витиеватыми текстами всегда и везде, превратив себя в печатный станок. А если посмеешь наконец взбунтоваться и просто послать всё на хер, то обязательно тебя обвинят в том, что ты не уважаешь критику и чужое мнение, что тебе наплевать на свою аудиторию... На аудиторию кретинов, заставляющую тебе постоянно сносить унижения и глотать боль, борясь с самим с собой и с желанием всё бросить, послав их всех куда подальше... О, это звучит монотонно и затянуто, не так ли? ДА ПОШЛА ТЫ, ЛЕНИВАЯ, БЕЗМОЗГЛАЯ ЖЕРТВА ЭПОХИ ПОТРЕБИТЕЛЬСКОГО ОТНОШЕНИЯ К ИНФОРМАЦИИ! К дьяволу тебя и твое высокомерное мнение! Пусть я недоделанный писака... Но тогда ты недоделанный критик и читатель, бактерия любого текста! Даже не думай, что я предам себя и изменюсь, лишь бы угодить тебе – человеку, умеющему только брать чужое, не пытаясь создать свой собственный "шедевр".  

Частенько во время работы я поглядывал на связку ключей, столь соблазнительно блестящих. Так и хотелось сказать: довольно, хватит с меня! А затем выйти из клетки, швырнув все эти рукописные страницы в рожу Дашилла, чтобы он и его вонючее издательство подавились. В чём смысл такой работы? Не лучше ли послать куда подальше литературу и всё это марание бумаги? Всё равно в этом мире никому это не нужно, а если когда-нибудь появится необходимость, то люди вполне удовлетворят свои запросы тем, что уже было написано до меня.  

Затем я перечитывал свои рукописи, чего делать не стоило, ведь подобная затея всегда вызывала рвоту. До меня неожиданно дошло, что я видел, как мои слова заставляли людей плакать. Я видел, как люди смеялись, читая что-то моё. Люди находили поддержку в моих словах и преободрялись. Мои слова способны на многое... но никогда мои слова не вызывали любовь. Похоже, я способен вызвать у человека любые эмоции, но только не любовь. Приворожить за счёт текстов – нет, поверьте, я имею дурной, очень грустный опыт. Расстроить словами – да. Вызвать злобу – всегда пожалуйста. Рассмешить – рад стараться. Что угодно, но только не влюбить. Это ли не показатель того, насколько я по своей натуре бездарен?  

По ночам мне не удавалось особо отдохнуть. Восемь часов заслуженного и спокойного сна превращались в очередную мозговую пытку – необходимо было придумать новые истории, чтобы на сей раз как-то угодить Дашиллу и своре читателей и критиков за его спиной. Им нужно почувствовать, что я человек, а не машина, но для этого необходимо писать как машина, потому что они всё понимают с точностью до наоборот. В бездарности они способны найти бриллиант, а драгоценный камень назвать дерьмом.  

Я лежал на койке, придумывая новых героев, которые должны понравиться всем, зная, что завтра снова буду миллион раз переписывать по несколько раз один и тот же абзац лишь для того, чтобы вечером Дашилл назвал мою работу дерьмом и приказал всё переписывать, надавав кучу советов. Иногда мне так и хотелось в ответ на все его унижения заявить:  

– Вы умеете что-нибудь кроме давания советов?  

Иные ночи я проводил прижавшись спиной к прутьям решётки. Сидя на полу, я резал острыми краями бумаги руки и глядел пустыми глазами, как из ран струится кровь, медленно стекая по моим бледным рукам.  

– Почему же вы такие глупые? – спрашивал я их и тёр пальцами порезы. – Вы не умеете ничего, кроме как марать бумагу. Люди строят вами дома к небесам, с помощью вас лечат от смертельных болезней, а я могу вами только сжимать ручку и писать, писать, писать... Писать до тех пор, пока меня не убьёт молния. Ни на что большее вы не способны. Меня называют бездарностью, потому что именно ей я и являюсь.  

Я сделал ещё несколько порезов, улыбнулся и сказал:  

– Отрубить вас мало.  

Холодными ночами и сжимался в комок на своей кушетке и гладил этими никчемными руками себя по лицу. Мне нравилось ощущать прикосновение рук, пусть это и были всего лишь мои руки. Но мне было так одиноко, так хотелось ощутить чью-то ласку... Не слышать упрёки, а услышать хоть одно доброе слово, чтобы оно помогло мне обрести веру в себя и начать творить с новой силой. Засыпая, я гладил себя своими же руками, представляя, что это какой-то дорогой моему чернильному сердцу человек, каким-то образом проникнувший в эту искусственную тюрьму, чтобы поддержать меня.  

Как-то раз Дашилл пришёл ко мне в клетку чересчур серьезный. Я спросил, в чём дело, а он ответил:  

– Кое-кому не нравится твой роман "Игра Окончена". Очень не нравится.  

Я пожал плечами и спросил:  

– И что конкретно им так не нравится в моих чувствах? Какими они должны быть по их мнению?  

– Дело не в чувствах. Тебя обвиняют во лжи. Говорят, что ты исказил события, лишь бы выставить себя жертвой.  

– Ах вот оно что... Это кардинально меняет дело, да. Что ж, я могу предложить им... не знаю... альтернативый вариант, который сможет всем угодить и не задеть ничьи чувства. Шучу, я не собираюсь этого делать. Могу сказать только одно: если у кого-то есть иные версии изложенной в романе истории, то он может взять и написать их. А до тех пор это будет выглядеть как пустая болтовня.  

– Значит, ты не будешь ничего менять?  

Я помотал головой.  

– Что ж, тогда мы вынуждены убрать роман из продажи.  

Я махнул рукой – валяйте, пусть всё катится к чёрту. Никому не позволю осуждать свои чувства и обвинять себя во лжи, пока я вообще единственный, кто написал об этом.  

– На почту нашей редакции поступают письма с критикой твоих рассказов, – читал нотации Дашилл в другой день, расхаживая по моей клетке. – Ты можешь думать, прежде чем писать такой бред? Нас читают взрослые люди, и они не понимают, какой смысл вкладывает в свои "творения" какой-то юнец, возомнивший себя писателем.  

– Что ж, могу лишь посочувствовать, если эти взрослые люди отстают даже от меня в умственном развитии, – отвечал я с безразличием. – Однажды кто-то написал мне, что мой рассказ на пятнадцать страниц слишком длинный. Слишком длинный! Как же долго я ржал над этой остроумной критикой! Слишком длинный, ха-ха! Позвольте узнать, что вообще читает этот человек, если рассказ на пятнадцать страниц для него слишком длинный? Может, он с такими же словами брался за чтение Теккерея, Ремарка, Маркеса? Я это вижу: ну нет, это слишком длинно, читать не буду... Как вообще угодить такому человеку? Или анекдоты в газетах – его максимум?  

– Всё это бред по сравнению с тем, что пишут нам, – отрезал Дашилл. – Люди жалуются, что из-за твоих рассказов хочется повеситься!  

Я помолчал, а затем сказал:  

– Дарвин был прав – естественный отбор действительно великая сила. А это, случайно, не одни и те же люди? Ну, которые не способны понять элементарный смысл и одновременно хотят повеситься? Господи, да я им готов одолжить собственную верёвку, ха-ха!  

Дашилла мои колкости страшно злили, а меня забавляли.  

Однажды в конце дня Дашилл зашёл ко мне в клетку хмурый и чем-то особенно недовольный. Я протянул ему стопку листов, но он даже не взглянул на них.  

– Там это, – сказал Дашилл, кивая головой в неопределенную сторону. – Читатели хотят тебя видеть. Тебе нужно выйти и поговорить с ними.  

– Мои фанаты? – от удивления я едва не выронил бумаги.  

– Читатели. Возможно, они ненавидят тебя и мечтают линчевать за весь бред, я не знаю. Ты должен выйти к ним и узнать это.  

Возможность выйти из клетки и увидеться с кем-то кроме Дашилла обрадовала меня. Я уже представлял себе, как буду общаться с благоразумной публикой, когда шёл к выходу из клетки, но Дашилл остановил меня и протянул банку с черной краской.  

– На вот, сделай что-нибудь со своей вечно грустной и недовольной рожей.  

Я в недоумении взял баночку краски.  

– И что же мне сделать?  

Дашилл закатил глаза и выхватил у меня из рук краску.  

– Кретин, какой же ты кретин, – говорил он, рисуя пальцем мне на лице чёрную улыбку от уха до уха. – Улыбнуться не пробовал, а?  

С таким макияжем я и вышел к публике. Небольшая группа людей тут же встретила меня недовольными криками:  

– Вы пишите слишком мрачно!  

– В ваших произведениях много депрессии!  

– Почему такие страшные темы, зачем вы людей заставляете читать о смерти?  

И так далее.  

Я стоял перед ними с искусственной улыбкой на всё лицо не понимая, как защищаться от их критики. Со всех сторон в меня прилетали обвинения в чересчур жутком и грустном стиле письма. Толпа злилась и приближалась ко мне, а я лишь пятился, чувствуя себя пойманным зверем.  

– Да что же вы хотите от меня? – не выдержал я и закричал. Толпа тут же заткнулась. Видимо, они не привыкли, что автор может дать отпор их критики. – Хотите, чтобы я писал только о хорошем? Пожалуйста! Я создам для вас утопию, благодаря которой вы сможете убежать от реальности, забыть о всех своих проблемах. Я сделаю для вас подарок в виде стены равнодушия, выстроенной из слов. Но что с вами будет, когда вы закроете книгу и вернётесь в реальный мир, где вас ждёт смерть, СПИД, наркозависимость, убийства, кризис, экологические проблемы, насилие и куча других кошмаров? Вы будете готовы жить в такой реальности? Почему вы относитесь к литературе как к наркотику? Принимайте героин, ловите свой кайф, чтобы забыться, но не трогайте книги, не лезьте со своими трусливыми желаниями в мою голову! Я не хочу, чтобы вы кастрировали мои мысли и ограничивали меня, заставляя писать о том счастье, которого я никогда не знал, которое никогда не познание и вы тоже. Я могу кормить вас ложью, но что станет с вами потом, когда настанет время встретиться лицом к лицу с настоящими проблемами? Кто подготовит вас к тому дерьму, которым переполнена эта жизни, оптимисты вы грёбаные? Вы хотите жить с закрытыми глазами, накладывая табу на то, с чем следует бороться. Вы бежите, всю жизнь бежите и размышляете о вещах, которых так боитесь. Поэтому вы не любите меня, я вам противен, потому что прав, потому что я могу спокойно говорить о смерти! Я не боюсь рассказывать людям о темной стороне любви и человечности, предпочитая раскрывать пороки и помогать искать пути решения. Что толку от ваших запретов на обсуждение? Если вы перестанете обращать внимание на детскую смертность или домашнее насилие, то ничего не исправите! Хотите заткнуть меня? Запретить говорить, просто потому что вам не приятно слышать горькую правду о том, как много подростков кончают жизнь самоубийством? Вы боитесь этой реальности, верно? Вам нужна утопия, ведь вы слабы, вы можете только прятаться и затыкать рот всем, кто смеет очистить шкафы от скелетов. Я тот, кто вскрывает словами язвы на теле человечества, пока вы их маскируете с помощью пудры, боясь испачкаться. Я тот, кто пишет ради того, чтобы карать человеческие пороки и устраивать шоковую терапию, чтобы вам наконец были не всё равно! Я тот, кто откроет вам все ужасы этого подлого и эгоистичного мира, чтобы вместе мы смогли отыскать пути решения! Я тот, кто словами рисует портрет наших врагов изо дня в день, изобличает гнилье, чтобы мы знали, как бороться! Я пишу о грехах, а не о трагедиях, потому что мне не наплевать – я хочу совершенствовать реальность, даже если люди назовут меня наивным глупцом. Я буду очищать этот единственный реальный мир от всего дерьма, не боясь спускаться в самую бездну, о существовании которой люди предпочитают умалчивать! Я вам что, чем-то обязан, неужели должен платить кровавую дань? Или я всего лишь изгой, интроверт, ищущий спокойствие в собственных мыслях, стараясь экспериментировать и создавать нечто новое? Когда вы, безрассудные судьи, успели заменить мою совесть и начать разбирать на косточки каждое моё слово? Я здесь грёбаный писатель, способный столкнуть вас с любым кошмаром, а вы всего лишь кучка безмозглых обывателей, потребителей чужих мыслей, критикующих каждое моё слово, которое призвано помочь вам!  

Под конец своего монолога я уже задыхался и плакал от злости. Слёзы текли по моему лицу и смывали чёрную улыбку. Я упал перед ошарашенной публикой на колени и закрыл глаза. Я стоял так до тех пор, пока кто-то не кинул мне в лицо первый камень. Затем раздались недовольные крики, и я подумал, что сейчас меня затопчут заживо, но тут что-то сильная рука схватила меня за ворот рубашки и потащила за собой. Не помню как, но вскоре я уже лежал внутри знакомой клетки, а надо мной стоял багровый от ярости Дашилл.  

– Ты что учудил, козёл? – взревел он и ударил меня по лицу. Из разбитого носа тут же брызнула кровь. – Ты хоть знаешь, сколько читателей мы потеряли из-за твоей пафосной речи? Скотина, неблагодарный урод...  

Каждое слово он сопроводил новым ударом по моему лицу.  

– Думаешь, что можно вот так смело восставать против всего мира? – говорил он, глядя на моё окровавленное лицо. – Ты всего лишь писатель, а писатель равняется ничтожеству. Ты грёбаный червь, понял? Понял, тварь?!  

– Да, – сказал я, выплевывая сгусток крови.  

– Ты не Гамлет, а мой работник. Ты должен выполнять заказ публики, а ты что удумал? Если тебе, дураку, говорят писать так, значит, ты должен заткнуться и сделать это!  

Он швырнул меня на стул и бумагой стал вытирать мне лицо.  

– Теперь ты сядешь и напишешь что-нибудь весёлое, понял? – говорил Дашилл. – Что-нибудь жизнерадостное, чтобы ни капли депрессии, а иначе я тебе эту улыбку ножом нарисую, клянусь.  

Я усмехнулся, вспомнив Гуинплена, а когда Дашилл покинул клетку стал писать новые рассказы, стараясь угодить недовольным излишней реалистичностью публике. Но как бы я не старался, время от времени поглядывая на связку ключей и выслушивая стимулирующую работать "музыку" из репродукторов, через неделю публика всё равно была недовольна.  

– Где искренность? – вопрошали одни.  

– Что за ванильные сюжеты? – кричали другие.  

А я лишь закрывал глаза и считал до десяти, стараясь успокоиться и не сорваться вновь. Я не сомневался, что Дашилл действительно может распороть мне лицо от уха до уха. Но от новой порции избиения в клетке эта сдержанность всё равно не спасала – Дашилл бил меня, требуя быть гибким, чтобы я мог угодить своей прозой кому угодно. Он стоял целыми днями надо мной, наблюдая за тем, как я пишу, параллельно требуя замечания. Репродукторы в те дни потеряли всякий смысл, потому что Дашилл выполнял всю работу за них, то и дело крича мне в ухо:  

– Пиши! Пиши! ПИШИ!  

В следующий раз публика обвинила меня в богохульстве, а когда я вернулся в клетку, пообщав исправиться, люди при следующей встрече кричали, что я снова пишу излишне мрачно. Я совершенно отчаился угодить этой стоглавой толпе. Они препарировали мои рассказы, но при этом оставались слепы и в упор не видели элементарные мысли. Больше всего меня бесили умники, советующие изменить сюжет того или иного рассказа, иногда предлагая настолько дикие варианты, что мне хотелось выпотрошить их прямо там.  

– А может лучше было бы...  

А МОЖЕТ ТЫ ЛУЧШЕ ЗАТКНЕШЬСЯ? Дельная критика... Куда там! Это были скорее попытки стать соавторами, нагло влезая в сюжетные линии. Таким людям я всегда отвечал с предложением:  

– Если вам так хочется что-то написать, то возьмите и напишите, а не лезьте переписывать мои сюжеты!  

Однажды один парень из толпы крикнул:  

– Ваши сюжеты тривиальны, не понятно, что вы вообще хотите сказать. Любая драма имеет пределы.  

Я молча наклонился к нему как можно ближе, чуть ли не вплотную приблизив своё лицо, украшенное чёрной улыбкой, к его, увидев каждую пору. А затем прошептал, отчётливо выговаривая каждое слово и получая дикое наслаждение:  

– Значит, ты кретин безмозглый, держись подальше от моих произведений, понял? Ты – позор всех читателей, недоразвитый кусок...  

Договорить я не успел – чья-то рука схватила меня за шиворот, а в следующее мгновение я уже сидел в клетке, сплевывая липкие сгустки крови на пол, пока надо мной нависал разъярённый Дашилл:  

– Ты, баран, совсем из ума вышел? Сейчас ты выйдешь обратно и извинишься перед своим читателем, понял?  

Я поднял голову и посмотрел на него. Рот мой был выпачкан кровью и черной краской. Затем поднял средний палец и плюнул Дашиллу в лицо. В тот день он избил меня почти до смерти.  

Наконец мои нервы окончательно сдали, а терпение иссякло. Не дожидаясь прихода Дашилла я оставил на столе простую, неприличную записку, а сам открыл ключом клетку и вышел наконец на свободу, послав к дьяволу всё это.  

– Я так поняла, вы увольняетесь? – спросила меня девушка на выходе.  

– Так точно.  

– Вы больше не хотите быть писателем?  

– Нет, я не хочу быть рабом публики, диктующей свои правила.  

Уже у самой двери я остановился и, обернувшись, добавил:  

– И передайте своему боссу, что я предлагаю ему в любое время суток выброситься в окно вместе со всей этой индустрией, где насилие используется в качестве средства перевоспитания и вытачивания талантов.  

И лишь после этого я вышел, полностью удовлетворенный собой.