Человек Не Своего Времени (Неудачник!)

Я завершил свой роман ровно в полночь. Стоило мне поставить точку, как в кучевых облаках грязно-синего цвета сверкнула молния, а затем над всей долиной пронесся раскат грома.  

Накануне ко мне заглянул Говард, владелец ранчо в духе Стейнбека, что располагается совсем неподалеку от меня. Он похож на ожившую скалу и обладает завидным трудолюбием. Каждое лето он нанимает рабочих для сбора урожая на собственном ранчо. Самого его можно увидеть с косой в руке или с мешком на плече с раннего утра. Он мог вспахивать землю до поздней ночи без обеда, что заставляло восхищаться его выносливостью.  

Я как раз перечитывал двадцать восьмую главу, изредка меняя порядок слов, когда он без стука зашел, швырнул шляпу на прибитый к стене крюк и, обливаясь потом, принялся хлопать меня по спине своими загорелыми ручищами.  

– Эх, Тристэн, – говорил он, посмеиваясь, – давно ли ты из дому выходил? У меня мука в амбаре не сравнится с тобой по белизне. И чем только ты занимаешься целыми днями, сидя в этой пылище?  

– Работаю, – скромно ответил я, сгибаясь над своей рукописью.  

– С каких это пор бездельничество стало работой? Не смеши меня!  

Он хлопнул меня по плечу так, что все внутренности мои задрожали. Рядом с Говардом я всегда чувствовал себя дистрофиком. Он – гора мышц, трудоголик, я же состою из кожи и костей. Его труд не идет ни в какое сравнение с моим. Он целыми днями мешки с зерном таскает, а я сижу себе, пишу строчку за строчкой, прячась под крышей дома от лучей палящего солнца.  

– Слушай, дружище, – сказал здоровяк, – ай-да ко мне на ранчо в качестве работника. Развеешься, загоришь, сил наберешься... все лучше, чем здесь сидеть и чахнуть над своими манускриптами. Что ты, дед какой-то, чтобы целыми днями дома сидеть? Вся долина работает, один ты ерундой маешься. Пойдем, работы у меня всегда хватает, а вот рук – нет. Я ведь и заплачу, хорошо заплачу.  

– Спасибо, Говард, – ответил я, не глядя на него. – Честное слово, вот напишу и пойду работать, мне чуток осталось, а потом давай мне любую работу.  

– Тьфу ты, что с тобой, лентяем, поделаешь? Ладно уж, сиди, пиши. Как устанешь ничего не делать и надумаешь поработать – приходи, рад буду.  

Я промычал что-то в ответ, пока Говард напяливал на уши свою шляпу и доставал из кармана нюхательный табак.  

– Помяни мое слово, – сказал он, стоя у двери и наблюдая за тем, как я, сгорбившись, пишу, – зимой ты будешь растапливать камин своими рукописями. Потому что более они ни для чего не годятся. Запомни, я тебя предупреждал!  

Я закивал, не отрываясь от бумаги, а он сплюнул, выругался и вышел за дверь, оставив после себя острый запах пота и сена. Все трудолюбивые жители нашей долины так пахнут. Один я пахну плесенью и чернилами. Руки у всех, подобно Говарду, в мозолях. Сразу видно, без дела они не сидят. А у меня руки костлявые, вечно с разводами чернил. Да и сердце у меня чернильное, в венах не кровь кипит, а густое черное месиво. Потому я себя так неуютно и почувствовал, когда Говард пришел. Он ведь все справедливо сказал, давно мне пора делом заняться, а я все пишу, пишу да пишу.  

До ночи я провозился со своей рукописью. Исправлял, зачеркивал, лоск наводил... Из дома так и не вышел, даже окна не открыл, из-за чего уснул в затхлом воздухе, наблюдая, как в лунном свете кружится пыль.  

Проснулся необычайно рано выпил чай без сахара оделся поприличнее пересчитал свои гроши сунул пухлую рукопись под мышку и вздохнув тяжело вышел из дома и побрел себе  

Я брел по лугам около часа наблюдая за мальчишками которые отправляли коров пастись за раскаленным диском солнца который подмигивал мне из-за горизонта легкий ветерок трепал кроны зеленых деревьев тут и там стали выходить сонные мужчины или женщины встречавшие свой новый день полный житейских забот  

По пути я повстречал старика Эдварда, косившего траву на своем участке. Я окликнул его и поздоровался, а он сначала испугался, поскольку не поверил своим глазам.  

– Тристэн? Ты ли это? Я уж думал, что никогда тебя не увижу.  

Он учтиво приподнял соломенную шляпу и спросил, куда это я направляюсь в такую рань.  

– Еду в город, – ответил я гордо.  

– Неужели на заработки? – обрадовался старик. – Слава богу, Тристэн! Уж не верил никто, что ты образумишься.  

– Вы меня не так поняли. Я еду в город, чтобы издать свой роман. Вот он, посмотрите...  

Но Эдвард уже опустил шляпу на глаза и принялся вновь небрежно скашивать траву.  

– Мда, – пробубнил он. – Что ж, удачи тебе, поскорее возвращайся...  

Я поблагодарил его, убрал роман обратно под мышку и пошел дальше. Не хотел я его отвлекать, и так много времени украл на болтовню. Чего мешать ему своими глупостями? Он все-таки работает, а я лишь под ногами путаюсь.  

К полудню я добрался до проселочной дороги. Мимо как раз повозка ехала, а на вожжах сидел конюх Мартин и хлестал кнутом двух гнедых кобыл. Заметив меня, улыбающегося, он аж подпрыгнул от удивления.  

– Кого я вижу! – воскликнул Мартин, махая мне рукой. – Сам великий и ужасный Тристэн! Куда же ты собрался, доходяга? Здоровье поправлять?  

– Мне в город надо...  

– В город? Это можно. Залезай, отвезу. Зачем собрался в такой путь?  

– Роман написал, везу теперь в редакцию, чтобы опубликовать.  

– Ах вот оно что, – Мартин сразу скис. – Ну ладно, счастливого пути тогда...  

– Погоди! Ты же предлагал подвезти.  

– Не могу, места нет. Да и тороплюсь я, знаешь, очень сильно, ты уж извини, так вышло.  

И, хлестнув лошадей, он проехал мимо, оставив меня стоять в облаке пыли. Глянув вслед удаляющейся повозки, я вздохнул тяжело и пошел дальше. Не нужно было отвлекать его... Мартин человек хороший, такой же трудолюбивый, как и Говард, а я, камень дорожный, зачем-то подвернулся ему и настроение испортил.  

Ближе к вечеру я добрался до железнодорожной станции. Там как раз к отправлению готовился состав, и машинист разрешил мне за два фунта разместиться в товарном вагоне, чтобы доехать до города.  

Стоило тяжелой железной двери захлопнуться за моей спиной, как я сразу же понял, что попал не в ту компанию.  

Справа и слева у стенок вагона на лавках сидели широкоплечие, загорелые мужчины в рабочих рубахах. Все они были обладателями мощных челюстей и глубоко посаженных глаз. Некоторые из этих работяг сжимали в руках лопату или виллы. И все они без исключения смотрели на меня совершенно не добрым взглядом. Я в их глазах был нежелательным пассажиром, тараканом в их стае львов.  

Я пропищал что-то наподобие "здравствуйте", после чего сжался в комок и медленно прошаркал мимо них в другой конец вагона, где было свободное место. Пока я шел, они пристально рассматривали меня с ног до головы. В их темных глазах я не прочитал ничего, кроме презрения. Они хоть и сидели, но смотрели на меня свысока, раздавливали одним движением брови, пока я шаркал по вагону, чувствую себя так, будто в меня со всех сторон летят стрелы.  

Усевшись на лавку, я прижал к груди свою рукопись и испуганно осмотрелся. Все мужчины в вагоне были близнецами – одинаково загорелые и огромные, напоминающие быков. Среди них я выглядел уродом, настоящим клопом, ослом в стаде слонов. Каждый из них уничтожал меня взглядом, пока я сидел и смотрел под ноги.  

Я был там лишним. Это каждый поймет. Ведь кто я на самом деле? Просто дурак, настоящий дурак, плетущий сети из слов, чтобы показаться умным. Дурак, который знает свое позорное место. Разве я чего-то стою? Нет, я бесполезное, глупое создание, которое всячески старается скрыть этот факт. Вот они все – люди действительно полезные. Они работают, пользу приносят, а от меня толку ноль. Они работают, а я пользуюсь их трудами неблагодарно. Я не лучше паразита или трутня в пчелином улье. Разве мои слова чем-то помогут? Нет. Что-то изменят? Нет. Мои слова бесполезны, а сам я лодырь, который ничего не умеет, поэтому питается трудами чужих, а от себя ничего не дает. Другие люди пользу приносят, они нужны, а я не нужен, поскольку ничего не способен этому миру дать.  

Вскоре поезд тронулся, и плохие мысли пропали сами собой. Мы ехали около часа, пока качка не прекратилась. Тогда один из мужчин открыл дверь вагона и кивнул мне: мол, выметайся, терпеть тебя не можем. Я не хотел их злить, поэтому поскорее выскочил на станцию. Обернулся, чтобы попрощаться, но двери захлопнулись у меня перед лицом.  

Так я добрался до города. Солнце к тому моменту уже садилось. С востока приходила тьма, холодало, а я брел по узким улочкам, заглядывая в горящие витрины магазинов. Мимо меня проносились веселые лица прохожих, а где-то вдалеке играла музыка, пока каблуки моих сапог цокали по брущатке. Я был заперт в лабиринте серых многоэтажек. Тут и там мелькали автомобильные фары, под ногами валялись бездомные, протягивая руки и моля о подачке у глухих и слепых жителей города. В темных переулках проститутки ловили клиентов. На углу улиц стояли газетчики и что-то кричали. Люди превращались в гусениц и друг за другом спешили кто куда. Здесь, среди этих пропитанных сигаретным дымом улиц, воедино соединялись несколько сотен жизней. Здесь все работало по часам, не стояло на месте. Нужно было постоянно двигаться, иначе тебя затопчут. Закон бессилен, люди тоже. Здесь даже время течет по-другому, поскольку ничем не отличается от денег. Под слоем выхлопных газов город походил на конвейер.  

И среди всей этой людской суматохи я чувствовал себя лишним. Прижав к себе роман, я медленно брел вперед, проходя улицу за улицей. Голова уже кружилась, настолько все мне казалось одинаково глянцевым и неестественным. Я будто попал внутрь машины и наблюдал, как ее шестеренки крутятся, угрожая перемолоть меня, пылинку и бездельника, в труху.  

Ощутив усталость в ногах, я присел на одну из залитых дождевой водой скамеек. Со всех сторон пестрели рекламные плакаты, из-за чего я начал чувствовать себя не по себе.  

Неожиданно из общей человеческой массы вынырнула девушка в черном платье с длинными золотистыми кудрями и присела рядом со мной.  

– Добрый вечер, – вежливо сказала она. – Могу ли я с вами познакомиться?  

Я был рад услышать среди гудения машин человеческий голос.  

– Конечно, – ответил я, стараясь унять дрожь в руках.  

– Вы всегда гуляете один?  

– Нет, обычно я вообще не гуляю.  

– А чем же вы занимаетесь?  

– Пишу...  

– Пишите? Как интересно! Наверное, какую-нибудь научную работу...  

– Нет, что вы. Я писатель, пишу романы. Вот, например...  

Я повернулся к ней, чтобы показать рукопись, но девушки рядом со мной уже не оказалось. Она стремительно уходила от меня, чуть ли не бежала, улетала в ночь, и вскоре растворилась в толпе навсегда.  

Я снова остался один. Обескураженный, сидел на лавке, протягивая неизвестно кому свой роман, пока мимо шли люди.  

Вздохнув тоскливо, я поплелся дальше, чувствуя себя тенью, которую откидывают люди и на которую никогда не обращают внимание.  

Вскоре я сам не зная как забрел в бедные районы города, где было невероятно сыро, а в воздухе витала мокрота. Вокруг меня люди кашляли и ругались. Кого-то тошнило на углу в канализацию, от которой шел смрад. Люди толкались и плевались на ходу, распихивая друг друга и сминая мусор под ногами.  

Я шел, стараясь никого не касаться. Воздух был отравлен. Болезнь внутри этих людей породила чуму вокруг. Всеми фибрами души я желал оказаться как можно дальше от этих равнодушных прокаженных. Я не могу делить с ними одну планету.  

Я остановился у одной из заплеванных витрин. Заставило меня это сделать моя отражение. Я видел собственное лицо, которое не могло принадлежать мне. Бледное, одутловатое, с синими мешками под глазами. Лицо, истощенное постоянной писаниной. Я сам себя не узнавал. Это был чужак, фантом, призрак... кто угодно, но только не я! В витрине отражались лица и других людей, но они были не похожи на мое. То были лица угрюмые и злобные, но румяные. У прохожих не было столь болезненного вида, хоть они и были больны. Или больной здесь все-таки я? Омерзительный здесь я, а не они.  

Я посмотрел на свой роман, который высосал из меня всю кровь, а затем услышал смех. Громкий, окружающей со всех сторон смех. Я огляделся по сторонам и увидел десятки лиц, которые хохотали, глядя на меня. Люди смеялись и показывали на меня пальцами. Скалились, ржали во все горло, пока я старался понять, что их так во мне рассмешило.  

Подняв голову, я понял, почему надо мной смеялись. Я стоял прямо под сияющей стрелкой, которая являлась частью вывески с названием магазина морепродуктов, возле которого я остановился. На стрелке было написано большими красными буквами слово "ЛОХ".  

Я улыбнулся прохожим: мол, бывает же. Но они продолжали смотреть на меня, стоящего под вывеской и прижимающего к груди рукопись, и смеяться совершенно не по-доброму. Они насмехались надо мной, пока я стоял и глупо улыбался, будто прося прощения за то, что был не таким как они. Затем я развернулся и, продолжая натянуто улыбаться, побрел дальше, глядя под ноги, пока об мою спину еще долго разбивались насмешки прохожих.  

Мои скитания по ночному городу завершились у дверей крупного издательского агентства. Приободрившись, я вступил под своды этого здания, будучи уверенным в том, что здесь я буду чувствовать себя как дома.  

Однако я оказался на пороге Чистилища.  

Передо мной открывалось просторное помещение, длиной почти в семьдесят футов. В комнате было светло, а воздух оказался затхлым. Справа и слева за своими рабочими местами восседали одетые в костюмы мужчины и женщины разных лет. Все они не отрывали взгляда от экранов своих ноутбуков и без остановки что-то печатали, стуча пальцами по сальным клавишам. Их лица блестели от жира, а глаза казались черными. Занятые своими делами, эти роботы даже не обратили на меня внимание, будто я был невидимкой.  

Я неспеша прошел мимо них по коридору, не рискуя никого потревожить своими глупыми вопросами. Они все были будто загипнотизированы, похожи на лунатиков.  

В конце коридора была дверь с надписью: "Главный редактор". Я постучался и вошел, оказавшись лицом к лицу с тучным лысым мужчиной средних лет, который сидел за столом, раскуривая сигарету и читая газету.  

– Так-так, – сказал он, смерив меня взглядом своих поросячьих глазок, – свежая кровь, я так понимаю?  

Я не понял, что он имеет в виду, поэтому просто положил перед ним свою рукопись и сказал:  

– Сэр, вы главный редактор, я уверен. Я принес вам свой роман в надежде, что он вам понравится, и вы захотите опубликовать его. Для меня это было бы огромной честью.  

Мужчина усмехнулся, сделал глоток кофе и принялся небрежно листать мою рукопись. Чем больше он читал, тем больше становилась складка на его широком лбу.  

– Сколько вам лет? – спросил он неожиданно.  

– Двадцать четыре  

– Хм...  

Он еще минут десять читал мой роман, прежде чем посмотреть на меня в упор.  

– Впервые за столь долгое время я встречаю по-настоящему хорошее произведение, – сказал он. – Но не обольщайтесь. Пусть ваш роман и гениален, но напечатать его я не могу. Он превосходен, это факт, но в этом же его проклятье. Мне жалко это говорить, но ваш роман не будет иметь спроса.  

– Но... почему? Вы ведь сказали...  

– Видите ли, – сказал он, вставая со своего места, – ваш роман слишком хорош для времени, в котором мы живем. Он не подходит современным людям. Вам следовало родиться и написать его в девятнадцатом и двадцатом веке, тогда бы вы имели все шансы на успех. Но в наше время подобные романы не популярны, а их авторы всеми презираемы. Вы написали шедевр, но людям больше не нужны шедевры, как и книги в целом. Люди не хотят больше забивать себе голову и утомляться при чтении высоко интеллектуальной и нравственной литературы. Подобные книги были популярны в прошлом, сейчас же люди предпочитают работать руками, а не головой. Они не поймут ваш роман, поскольку не захотят его читать.  

Он взял со стола мою рукопись.  

– Люди терпеть не могут, когда их учат, – произнес он. – Сколько, говорите, вам лет? Двадцать четыре? Тем более! Молокосос взялся жизни учить! Вы со своим юношеским максимализмом будете всем на нервы действовать...  

– При чем здесь юношеский максимализм?  

– Не важно! – отрезал редактор. – Этого люди трудящиеся все равно не стерпят, их ваши проповеди будут злить, ведь вы, по их мнению, всего лишь лентяй, бесполезный кусок мяса, зажатый в рамках нового века технологий. Никто вас так читать не будет, если вы будете себя умником мнить. Можете священником пойти работать, там это нужно, а здесь бесполезно. Люди приходят уставшие домой и перед сном им нужно не высоко нравственные опусы читать и ломать головы. Им нужно что-нибудь простенькое, примитивное, чтобы поржать, без этих ваших нравоучений. Подростите, юноша, а после жизнь людям объясняйте. Только они вас слушать все равно не будут, ведь ваш век прошел, эпоха литературы умерла в прошлом, посмертно став классикой.  

– Но что же мне делать? – воскликнул я. – Ведь я ничего не умею, кроме как писать. Не моя вина, что живу не в то время. Как мне быть?  

Редактор помолчал, задумчиво глядя на меня, а затем сказал:  

– Возможно, это прозвучит грубо, но вы должны это знать, иначе пропадете. Запомните, вы – бездарность. Вы бездарность в глазах этого мира и людей. Вы бездарность по меркам времени. Наверняка вы не бездарность, но окружающему вас миру наплевать. Для него вы все-таки никто, полный ноль. И вы должны работать, осознавая свое место, а оно у вас и вам подобным не завидное. Читали ли вы Сэдрика Никсона?  

– Нет.  

– А Амелию Роттендах?  

– Нет. Но я читал Джека Лондона.  

– Что у вас за отвратительные вкусы! Это ведь пережитки прошлого, так уже никто не пишет. Как вы собираетесь выживать, не читая современных авторов?  

Я пожал плечами.  

– Пойдемте, – сказал редактор. – Я вам кое-что покажу.  

Мы вышли в коридор, и редактор гордо обвел рукой сидящих за ноутбуками людей.  

– Вот они, писатели двадцать первого века! – сказал он. – Все они без остановки пишут один роман за другим, клепают всякие фантастические истории, в которых черт ногу сломит. Это вы и должны читать, чтобы научиться также писать.  

Он подвел меня к одному из мужчин и спросил его:  

– Том, что ты написал сегодня?  

– Я закончил восьмую книгу своего цикла "Город из обломков: падение ангелов".  

– Так держать! А ты, Ник?  

– Редактирую вторую часть "Мира по ту сторону ножа или демонический камень".  

– Вот! Это сейчас и считается произведениями искусства, это люди и любят читать! Главное, побольше вымысла, простой слог, понимаете?  

– Кажется, да, – неуверенно ответил я.  

– Я вам позже принесу кое-что почитать, чтобы вы все окончательно поняли, – сказал редактор. – Мы здесь пишем мусор, но мусор лучшего качества, который сегодня нужен людям. Они трудятся, а ваша задача развлекать их. Вы писатель, а значит шут. Умные слова были уже сказаны, все, что можно, было написано до вас. Настало время новой литературы, покорна для умов!  

Он вручил мне мою рукопись со словами:  

– Советую вам ее выбросить, чтобы не позориться. А теперь садитесь за свободный компьютер и попробуйте написать что-нибудь в духе нового века.  

Я согласился и занял рабочее место. Редактор оставил меня в компании остальных писателей.  

Швырнув свой роман в мусорное ведро, я понял, что главный редактор прав. Я – бездарь. Не место мне в этом времени.  

И тогда я прикоснулся пальцами к клавиатуре и написал данную исповедь.