Шаги на снегу.

Шаги на снегу. Северные вариации. Глава X из "Репетиции оркестра"  

В большом проходе партера, совсем рядом с сидящим в пятом ряду Мишелем стоял статный, красивый мужчина с такой же седой бородкой, прической и лукавинкой в глазах, как у Шона Коннери. Одной рукой он опирался о спинку кресла, другой – набирал номер телефона. Когда в ответ на долгие гудки в трубке раздался родной для него голос, мужчина широко заулыбался, блеснул счастливыми глазами и так, словно общается с маленькой девочкой, сказал: «Ну здравствуй моя дорогая доченька».  

Мишель повернул голову в сторону Жака. Тот пытался нежно разговаривать по телефону, сдерживая свой сильный голос, словно большими руками хотел удержать, погладить, приласкать испуганного воробышка. Мишель улыбнулся этому своему сравнению, перевернул страницу записей в блокноте и углубился в расшифровку закорючек. «Так о чем же это там было: «Дебюс, Росс, пропитан, исток, Фон Мекк, любовь, взашей», так, так…», – задумался журналист, вспоминая детали недавнего разговора.  

Постепенно эти каракули начали восстанавливать в его голове сначала какие-то обрывки, потом более крупные фрагменты из совсем недавней беседы с Жан-Полем Гардье. Появлялась некая цельность, стройность в разрозненных, на первый взгляд, образах и событиях. «Надо быстрей это всё записать, а то потом точно забуду», – подумал он.  

Мишель вспомнил историю, которую ему рассказывал маэстро, о совсем молодом Дебюсси. Чувствовалось, что какие-то факты ещё путались в его голове, но он решил, что ничего страшного в том не будет, если проскочат небольшие неточности в повествовании. Потом можно справки навести, в случае чего, а сейчас важно саму суть ухватить. «Юный Клод, только что блестяще окончивший курс консерватории в Париже, был представлен, – журналист немного задумался, – пусть так, напишу – очень богатой, известной любительнице музыки, покровительнице музыкантов, меценату Надежде Филаретовне фон Мекк.  

Вся жизнь баронессы была связана с музыкой. Она не просто любила её слушать, но и сама прекрасно играла, поддерживала связи, переписку со многими известными композиторами того времени, например, с Листом, оказывала серьёзную финансовую поддержку Чайковскому.  

Получив хорошие рекомендации и лично убедившись в способностях Дебюсси, баронесса «выписала» его для летних музыкальных занятий со своими детьми, для пения и для игры с ней в четыре руки. Постепенно она очень расположились к Клоду, находя его прекрасным виртуозом, хорошим аккомпаниатором, блестящим аранжировщиком.  

Путешествуя по Европе, баронесса обязательно брала с собой молодого музыканта и с трудом уже представляла, как могла раньше обходиться без него. Время от времени Клод уезжал продолжать обучение в Париж, но потом возвращался. Дебюсси принимал активное участие в музыкальных вечерах Надежды фон Мекк, учил детей, специально для неё переложил несколько пьес известных композиторов. Как раз в этот период он начал сочинять музыку и делать первые робкие шаги, чтобы исполнять её на публике. Его покровительница хорошо ему платила, и он мог, ни о чем не заботясь, посвятить себя музыке. Трудно себе представить более удачного стечения обстоятельств для совсем юного дарования.  

В тысяча восемьсот восемьдесят первом году баронесса приглашает Дебюсси приехать к ней в Россию. Там ему открывается уникальная возможность познакомиться с не очень хорошо пока ему известной русской музыкой. В имении фон Мекк он находит огромное количество нот с сочинениями самых разных композиторов. Это настоящий Клондайк для юного музыканта. Клод с головой окунается сначала в знакомых ему Глинку и Чайковского, а потом для него открывается совсем странная музыка. Музыка композиторов, у которых был иной, необычный почерк, манера, способ слышать мир. Он буквально пропитывается произведениями Бородина, Римского-Корсакова, Мусоргского. Для молодого музыканта это стало уникальным опытом открытия новых горизонтов и дало возможность искать свой, ни на кого не похожий, путь в музыке.  

Всё бы могло сложиться очень благополучно, если бы молодая кровь Клода-Ашиль Дебюсси удовлетворилась неведомыми познаниями и упоением музыкой. Но как обычно бывает, «любовь нечаянно нагрянет».  

Невинный флирт и легкие заигрывания с ним дочери Надежды фон Мекк Сонечки не прошли даром. Юноша влюбляется в пятнадцатилетнюю девочку, свою ученицу, а та отвечает ему взаимностью. Он, как честный человек, идёт к своей покровительнице и просит руки её дочери, на что получает ошеломительный ответ. Его сразу с треском выгоняют. Причем нет времени даже толком собраться, в результате чего он забывает много своих рукописей, вещей. Два сильных здоровых румяных казака под руки сопровождают его до вокзала и следят до самой отправки поезда.  

До того, как он попросил руки Сонечки, у него была робкая надежда, что баронесса захочет породниться с ним, подающим надежды музыкантом, виртуозом, композитором. Но ушатом ледяной воды бала очень жесткая отповедь его покровительницы: «Дорогой месье, – сухо сказала она – не будем путать Божий дар с яичницей! Помимо музыки, я очень люблю ещё и лошадей. Но это вовсе не значит, что я готова породниться с первым попавшимся конюхом». Клод не сталкивался до этого с таким её суровым нравом. И это был шок.  

В одночасье лишившись всего: любви, интересной работы, дохода, выдворенный взашей, еще совсем юный и неокрепший… Что он только, наверное, не пережил в тот тяжелый момент? Что не перечувствовал, когда холодный поезд уносил его прочь из негостеприимной России? И сколько всего, наверное, он передумал в этом долгом для него путешествии, глядя на бесконечные просторы, поля, реки, леса, слушая мерный стук колес и изредка разрезающие ночную тишину гудки паровоза. И всё, что было… расстаётся сейчас с ним навсегда.  

Там далеко, где через какое-то время устало дышащий железный монстр, выдохнув последний пар на суетном вокзале, заскрежещет колодками, залязгает тормозящими вагонами и встанет, уткнувшись носом, начнётся совсем другая жизнь. Не просто другие люди будут бегать по перрону; на понятном языке будут ругаться грузчики; родные жандармы будут по-французски свистеть в свои свистки, и парижские извозчики будут зазывать его в экипажи. Изменится всё… А пока лишь холод, одиночество и тоска.  

И кто знает, не отголоски ли этого холода и одиночества настигнут его спустя тридцать лет, когда волею судьбы он вновь окажется пленником Северного экспресса, который будет мчать его, уже известного, почитаемого мэтра, признанного «живого» классика, в Москву на гастроли в ночь с четвёртого на пятое декабря 1913 года.  

Эффект дэжавю. Тот же поезд, та же тоска, неустроенность и холод. Эта бесконечная белая степь, о которой он мог бы сказать, что «…она – «Всемирная выставка Белого цвета». Снег падает тихо, упрямо, может быть, это так никогда и не кончится. Паровоз мычит, как корова, провожающая его глазами. Какие-то странные люди на полустанках, суета, непонятный язык. В целом это картина народного возмущения из «Бориса Годунова», но в более печальном, нищенском варианте. Хорошо выглядят здесь одни жандармы…». Да ещё и «…несвежая и претенциозная еда, которую можно найти только в «Международной Компании спальных вагонов».  

Дебюсси ощущает, словно всё в заговоре против него, и ему придётся ближайшее время быть «с постоянно стесненным сердцем». Разлученность, даже совсем недолгая, с самым любимым и родным для него человеком, с той, которую он искал всю жизнь, с его любимой Эммой, доставляет настоящие страдания, и прямо из поезда он пишет ей: «… все мои огорчения можно свести в одно: сожаления о тебе, моя дорогая малышка. Чувствую себя ужасно разбитым, и когда лежа, хочу опереться на «сторону, где сердце», начинается худшая из всех болей, потому что опора его, моего сердца, – это ты. »  

Но случилась и нежданная радость: на одной из остановок поезда Клод получает телеграмму от неё, вернув ненадолго в памяти чудесные минуты жизни: «…как странно такое дуновение радости, на миг поднимающееся в сердце, почти сразу же затем болезненно сжимающемся от холода! Эта телеграмма, ведь я мысленно видел, как ты ее писала, видел и комнату, и стол, за которым ты расположилась. Ты ведь сама не знаешь, как ты мила в твоих больших очках посреди книг, как хорош твой затылок, когда ты склоняешься над ними. Поцеловать тебя? Ну да, конечно! … Но теперь мне некуда скрыться от истины: ты действительно так далеко от меня сейчас».  

Что это, как не любовь! Любовь, прошедшая испытания временем и оставшаяся такой же чистой и юной.  

А на вокзале Москвы его ожидает огромная делегация Московского музыкального общества, длинные хвалебные непонятные речи. Потом, освободившись от этих «манифестаций», он едет на званый ужин. Какое-то время спустя – репетиция с оркестром. Все музыканты вскакивают, встречают Дебюсси стоя и играют туш для него.  

На репетиции он заставляет их «…работать со своего рода ясным и придирчивым бешенством. Они милы и хорошо дисциплинированны. Все это полные доброй воли молодые люди. Великолепны контрабасы: ничего подобного не услышишь нигде, ни в каком оркестре. Они звучат сильно и в то же время гибко. И все-таки придется ещё много работать. «Море» они никогда не играли. «Деревяшки» – музыканты отличные, но они тяжелы и крякают»…  

После репетиции Дебюсси, совсем усталый, разбитый, едет в приготовленные для него покои, где обнаруживает догнавшее его письмо от Эммы. Глоток счастья, тепла, дома, любви. Он сразу пишет ей ответ, где в шутку говорит, что прежде всего рад, поскольку она так же, как и он, страдает и тоскует. А рад он потому, что она помнит о нём, ждёт его, поддерживает его и понимает, что выпадающие на их долю страдания соразмерны их большой любви, а иначе они, наверное, жили бы слишком спокойно и скучно.  

Более тридцати лет между этими путешествиями. В одном он, потерявший всё, что имел, а в другом – нашедший всё, о чём только мог мечтать: музыку, музу, любовь, семью и горячо обожаемую маленькую Шушу. А там уже в дополнение и признание, и доход, и красивый домик в сквере Булонского леса. Не зря были все его юношеские страдания, коль они увенчались успехом. Может, это была лишь прелюдия, репетиция удивительной, наполненной смыслом жизни? »  

Мишель поднял голову: «Репетиция значит… репетиция … не зря же это слово сейчас вылезло. О чём-то ещё мы говорили в самом конце … Да, да, да … про репетицию было много сказано, точно», – журналист вспомнил, что маэстро ещё что-то важное говорил под занавес. Он открыл следующий лист блокнота и начал разглядывать очередные, пока ещё не расшифрованные каракули.