Ночи Софи. Большой Бергамасский канон

Перерыв оказался недолгим. Музыканты постепенно возвращались на свои места. Зазвучали звуки настраиваемых инструментов. Те, кто уже настроил их или кому не надо было это делать, вели себя достаточно непринужденно: болтали, шутили, ходили по сцене, что-то читали, разбирали ноты. Мишель, немного посвежевший за эти несколько минут, собирался тоже зайти в зал, но, словно чего-то ожидая, задержался в фойе. Дверь в зал была полностью открыта, поэтому он мог хорошо видеть обстановку на сцене и был уверен, что не опоздает.  

Вечереющее Солнце, свершая свой ежедневный обход, начало заглядывать в окна с этой стороны здания. На узорном, натёртом до блеска паркете засияло несколько ярких солнечных полосок света, протянувшись от окон почти до стены напротив. Блики от них разбежались по многочисленным карнизам, бордюрам, лепнине, всевозможным украшениям на стене и резном потолке. Золотой, солнечный, бордовый и алый цвета раскрасили колонны, ниши, шторы, элементы драпировки, низко свисающие богатые люстры. И вся эта длинная зала барочного стиля предстала во всем великолепии через игру цвета, света и тени. За окнами слышался шум Парижа, а в зале шла подготовка ко второй части репетиции.  

Наконец Мишель решил, что пора, и вошел внутрь, потянув за собой обе половинки высокой двери. Вслед за этим движением в зале начал угасать дневной свет и все посторонние шумы. Дверь закрылась с тяжелым звуком, словно закрылись главные ворота перед осадой города. Теперь ничто не должно было нарушить таинство, что вот-вот начнется на освещенной сцене. И возможно, сбудутся странные, беспокоящие Мишеля предчувствия о том, что очень скоро что-то необратимо повлияет на ход событий его жизни.  

Буквально через пару минут быстро и уверенно на сцену вышел дирижер.  

– Я надеюсь, вы отдохнули и настроились, – начал маэстро, поглядывая на музыкантов, перекладывая что-то в своих нотах и добавляя какие-то новые листки. Затем он внимательно на всех посмотрел и продолжил, – господа, я закончу то, что хотел сказать до перерыва. Это не займет много времени, не беспокойтесь, но мне это кажется важным.  

Вы все, безусловно, прекрасные профессионалы. Большинство из Вас почти в любом состоянии, практически с закрытыми глазами, сможет исполнить правильно все написанные на Ваших листах ноты. Но мне не эти ноты нужны, а Ваша душа. Без неё музыки нет. Музыка – это ведь не то, что написано нотами, которые можно сыграть. Это то, что между нот, что за нотами, это то состояние, которое мы, как профессионалы, должны донести до слушателя. Может, даже это важно для самой музыки, что зашифрована нотными знаками на бумаге и хочет явить себя миру, войти с ним во взаимодействие. Если хотите, это наш долг, обязанность, миссия. Её сложно выполнить, пока мы сами не собраны, рассеяны, зависимы от всяких обид, эгоизма, гордыни и других обстоятельств. Мы на посту, мы не имеем права подвести.  

Настоящая музыка нужна, чтобы человек смог почувствовать, что в мире есть нечто, помимо материального, даже ментального и эмоционального. То, что ещё тоньше, глубже, чище, то, что сокрыто, за игрой внешних сил. Для этого миру нужны настоящая музыка, поэзия, религия…  

Пока человек жив, он должен успеть это познать. Успеть настроить свою жизнь на движение к этому Свету в себе. Иначе, когда жизнь закончится, он не сможет различить, где Свет, а где Тьма, и не сможет вернуться Домой. Ему придется снова и снова проходить через неведение и страдания, чувствуя в глубине неодолимую разделённость и одиночество. Это – катастрофа, это – ад, когда ты устремлен домой, а перед тобой стена, о которую  

ты бьёшься и бьешься, пока не иссякнут силы! А всё потому, что слеп и не знаешь, как войти в ворота.  

Это как у Эдгара Алана По в «Заживо погребенных», когда в гробу или в семейном склепе просыпались по ошибке похороненные люди. Какие жуткие мучения от безвыходности, обреченности. Так и здесь, не достигнув освобождения, душа снова возвращается в смертный мир, может, в ещё более сложные обстоятельства, чем были при этой жизни.  

Вы знаете, когда я заканчивал музыкальную школу, то однажды что-то подобное я уловил, слушая Моцарта на концерте… Сейчас никак не вспомню, кто исполнял. В последней части сороковой Моцарта, помните там: тарам тарам тара-ра – тарадам – тарадам – тарадам… и так далее… Мне так явно, до холодного пота и страха смерти, предстала как раз эта тема. Может, Моцарт вложил что-то иное в свою симфонию, но так уж я тогда услышал… Словно человек, уже освободившись от всего материального, устремляется к небесным чертогам. Он видит этот Свет, тянется к нему. А туда, к Свету, никак: стена, крышка. Как же так…?! Я что-то не так сделал, что-то упустил, чего-то не понял! Он еще и еще, и еще бьётся, бьётся, изнемогает. Страх, ужас, вместо Света на горизонте – Смерть...  

Меня такая жуть тогда охватила. Может, оркестр специально это так хотел выразить, может, мне это так тогда только показалось, может, состояние такое у меня было, не знаю. Но мне это сильно запало, по-настоящему потрясло… и многое, в конце концов, помогло понять, но это было потом.  

Так вот, я заканчиваю уже. Наш долг – помочь людям в обретении этого Света. Я Вас прошу, это ведь и для Вас тоже нужно, нам всем нужно…  

Ну вот и всё, я полагаю, эту тему мы закрыли. Теперь «Море», – дирижер полистал, повертел ноты, постоял, о чем-то думая, этой паузой давая всем присутствующим перевести дух, переварить услышанное и настроиться на продолжение репетиции.  

– Я думаю, у нас получится. Смотрите, что важно. Два вопроса. Это ведь была революция. До Дебюсси так не писали: какие странные переходы, разрешения, всё вне привычных канонов, законов, правил. Словно это музыка еще до всех правил, словно он не учился этим правилам. Так взять и вернуть чистое звучание…природы, жизни. Писать, как звучит шум ветра, как волны ему повинуются. Почему они сейчас так бегут, а потом так? Откуда этот блик появился, а потом рябь? Не как хотят аккорды или защитники традиций музыки, а просто так, может, потому, что та тяжелая туча сейчас приняла такую странную форму, похожую на корабль, или ещё почему. Не как хотят критики, ценители теории музыки, даже не как хотят слушатели, а потому, что он так слышит этот мир, это «Море», потому, что оно так «танцует от ветра».  

Третья часть, может, Вы не знаете, изначально так и называлась: «От ветра море танцует». Как его ни ругали, в чем ни обвиняли: отсутствие всякой логики, традиций, увлечение излишней живописностью или сиюминутностью. Он спорил, писал письма, оправдывался, доказывая состоятельность своего видения музыки. Подливая масла в огонь, он смело заявлял, что старые традиции, которые когда-то, может и были прекрасными и пригодными, но это было в прошлом, а не всякая пыль прошлого бывает почтенной, чтобы с таким трепетом к ней относиться.  

«Я не слышу, не вижу, не чувствую море», – заявил сам Лало после неудачной, кстати, премьеры сюиты. Дебюсси написал в ответ письмо, в котором полемизировал с мэтром, говоря, что это очень весомое утверждение, но кто сможет установить его подлинную ценность? Я люблю море, я слушал его с подобающим почтением. У нас просто разные уши, они и слышат по-разному.  

Это потом Дебюсси станет известным, настоящим классиком, а пока это – непризнанный гений, который вынужден искать, пробиваться, доказывать, зарабатывая на жизнь, давая частные уроки музыки и мечтать, что когда-нибудь у него будет свой дом, где он спокойно, ни на что не отвлекаясь, сможет отдаться любимой музыке.  

И это произошло. Явилась Муза. Как? Почему? Загадка, тайна. Знаете ли Вы, что за удивительная история происходила прямо здесь, совсем недалеко от этого зала, минутах в двадцати – тридцати отсюда. Это перевернуло его жизнь, дало всё, о чём он только мог мечтать. Какое-то чудо. Удивительно.  

Прогуливайся Вы лет сто пятнадцать назад по аллеям Булонского леса, то Вы спокойно могли бы встретить их, идущих под руку по засыпанным старой листвой дорожкам и разговаривающих о музыке. Или Вы могли бы встретить её одну, сидящую на скамейке под фонарем в ожидании его. А вот и он торопится, почти бежит, держа что-то в руке. Он извиняется, что опять заставил её ждать. Затем, в оправдание себе, разворачивает листы нотной бумаги, на которых она видит только что написанный специально для неё очередной романс или фортепианную миниатюру. Она стала его музой, любовью, смыслом жизни, всем.  

А началось всё как раз с того, что Дебюсси должен был обучать музыке её сына. Однажды она, Эмма, тогда ещё замужняя женщина, мать двоих детей, жена очень состоятельного банкира Сигизмунда Бардака, стала свидетельницей очень неприятного разговора её мужа с музыкантом.  

Весьма прагматичного склада ума банкир достаточно конкретно излагал свои требования к Дебюсси, чтобы тот научил его сына сочинять музыку. Дебюсси же уверял, что это невозможно. Дар писать музыку может дать лишь Господь. Причем здесь Господь? Ты профессионал или нет, что за ненужная метафизика. Я плачу деньги, ты делаешь свою работу, если не можешь, то найдём лучшего специалиста в этом.  

Пытаясь что-то объяснить, оправдываясь, музыкант упирался в стену непонимания, в несгибаемую, высокомерную уверенность в своей правоте и превосходстве хозяина жизни. Затем его попросту выставили за дверь, и он остался не только без заработка, но и чувствовал себя сильно униженным, да еще в присутствии женщины. В глубоком расстройстве долго бродил он по Парижу. К тому же была очередная неудачная премьера его, по-моему, оперы «Пеллеас и Мелизанда», врать не буду.  

И каково же было изумление композитора, когда, придя домой, он обнаружил прекрасный букет цветов от Эммы Бардак с запиской, в которой она просила от себя лично прощения за то унижение, что он испытал в её доме, и благодарила за его музыку.  

С этого букета всё и началось. Получив такую неожиданную поддержку и может, почувствовав что-то сильное, настоящее, судьбу, Дебюсси в какой-то эйфории пишет ответ. Как там было? А, вот: «Как это прелестно и какой чудный аромат. Но глубже всего меня трогает ваше беспокойство обо мне; это чувство запало мне в сердце и осталось там, и потому – вы незабываемы и обожаемы. Простите меня за то, что я перецеловал все цветы, как целуют уста; может быть, это уже безумие? И все же вы не должны за это на меня сердиться, во всяком случае, не больше, чем на дуновение ветра». Хорошо, сейчас Интернет есть, можно всё найти… Да, вот такой ответ.  

И пошла переписка, встречи в любимом для них Булонском лесу, на музыкальных вечерах, в компаниях музыкантов, художников. Эмма прекрасно пела, у неё был изумительный слух и хороший голос, Клод ей аккомпанировал… Да, им обоим было уже за сорок. Оба женаты: у неё, как я уже говорил, состоятельный муж, двое детей, у него любящая красавица жена. Какой силы должно было вспыхнуть чувство, чтобы они пошли наперекор общественному мнению, здравому смыслу, логике и готовы были начать жизнь заново.  

Тайные встречи, романтические свидания, порой авантюры и сумасбродства. Однажды Эмма собралась с большой компанией ехать в Англию. Где-то в пути Дебюсси их нагнал, практически похитил Эмму и увёз с собой на остров Джерси в Ла-Манше.  

Беглецы поселились в отеле. Эмма заприметила в холле рояль, который естественным образом быстренько оказался у них в номере. Музыка, любовь, море, свобода, упоение друг другом. Всё это было настоящим подарком судьбы. Вдохновлённый и окрылённый Дебюсси пишет там посвящённый своей возлюбленной «Остров радости». Но с острова радости приходится уезжать, приходит время просыпаться и возвращаться в Париж.  

Но так, как раньше, продолжаться не может, они не мыслят себя друг без друга. Общество гудит, обсуждает, осуждает, но влюбленных не сбить с толку ничем, их чувство сильнее всего. Эмма получает развод достаточно безболезненно, если так можно выразиться. У Клода – трагедия. Его жена пытается покончить жизнь самоубийством, стреляет себе в сердце. Но не насмерть. Врачи долго борются за её жизнь, спасают её, но пулю так и не извлекают, отчего она достаточно долго страдает и морально, и физически. Но Дебюсси всё равно уходит и живет с Эммой.  

Эта удивительная женщина одарена не только музыкальными талантами, но и тонкой женской мудростью, а также пониманием, что нужно сделать для успеха своего любимого. Она реализовывала свою возможность и потребность вдохновлять Клода на самые смелые поступки. Эмма стала его тылом, его опорой, его музой. И он смог взлететь ещё выше и открыл для неё и через неё новые высоты духа, музыки, любви. Клод и Эмма полностью дополняли друг друга. Она приглашала известных издателей, дирижеров, пианистов, художников в гости, на званые вечера, где он играл свои новые произведения.  

Музыка Дебюсси начала чаще исполняться, получать хорошие рецензии. Ноты его произведений становились всё более востребованы и хорошо печатались. Их брали для своих концертов пианисты, дирижеры. Появился устойчивый доход в семье. Влюблённые всё-таки купили свой дом в Булонском лесу, где Дебюсси наконец-то смог полностью посвятить себя музыке. И вот как раз, когда приближалось ещё одно важное событие в их жизни – Эмма вот-вот должна была родить дочь – Клод Дебюсси и заканчивает работу над «Морем». Сейчас он уже мог не оглядываться ни на кого, а писать так, как диктовал его внутренний голос, его слух, его чувство музыки, его душа.  

Я Вам поведал эту историю, чтобы мы попытались проникнуться тем состоянием, теми волнами, которые наполняли, питали в то время автора. Отключившись от всех иных представлений, давайте прикоснемся, откроемся, растворимся в этой атмосфере, в музыке.  

Дирижер начал давать какие-то свои специфические наставления оркестрантам, те слушали, что-то помечали в нотах, находясь под впечатлением того, о чем так долго говорил маэстро.  

Мишель с интересом слушал рассказ про внезапно возникшую любовь между Клодом и Эммой Дебюсси. Он, словно примеряя силу этих чувств к своей жизненной ситуации, погрузился в какие-то размышления, воспоминания, затем стал что-то записывать в блокнот, потом вычеркивал, сидел думал, потом ещё писал. Он иногда посматривал на сцену, на музыкантов, что-то подмечал в них.  

Мишель заметил, что слова дирижера, тот настрой, с которым он обращался к своим коллегам, имели сильное воздействие на оркестр. Что-то произошло с людьми, с их глазами, лицами. Особенно выделялось лицо скрипачки за вторым пультом. Она вся буквально сияла отчего-то, но пыталась сдержать проявление своей радости. Казалось, что ей немного неловко за нахлынувшие чувства, и она, как могла, старалась выглядеть спокойной. Но предательски счастливые глаза выдавали её. Что так взволновало эту достаточно привлекательную особу: история любви, которую она только что услышала или что-то своё, личное, Мишелю узнать, скорее всего, так и не удастся.  

Совсем чуть-чуть об этом догадывалась её подруга Мари, сидящая двумя рядами сзади. Она слышала, как во время перерыва Софи, так зовут скрипачку, разговаривала по телефону со своим мужем. А потом Софи поведала ей, что вечером после концерта она не пойдет с Мари ужинать потому, что поедет в аэропорт Орли встречать своего Пьера.  

Как же так, поинтересовалась тогда Мари, ведь только вчера Софи ей рассказывала, что Пьер из Вены сегодня должен лететь домой и сидеть с их детьми, оставленными на время их отсутствия на нянечку. На что Софии ответила, что Пьер позвонил ей и сказал (естественно, она не раскрывала тех нежных слов, которые были адресованы только ей), что он просто сильно соскучился и поэтому прямо на ходу поменял билеты, чтобы лететь домой через Париж и побыть с ней вместе хоть пару часиков.  

На самом же деле не только предстоящая вечерняя встреча или трогательные слова любимого, сказанные по телефону, заставили так загореться её глаза. Услышав историю любви Клода и Эммы, Софи увидела в ней множество параллелей событиям последних пяти лет своей жизни. Была в них и нежданная встреча, и вспыхнувшие чувства, и похищение, и море, и музыка, и Дебюсси, и счастье, за которое она не устает благодарить судьбу.  

Эта мысль мелькнула в её уме, как вспышка и полет падающей звезды по небосводу, что длится лишь несколько секунд. Но за эти секунды можно успеть загадать желание и застыть в созерцании вселенской бесконечности, прислушиваясь к тому, о чем она хочет поведать. И эти несколько бесконечных секунд глаза Софи излучали сияние, а на её лице застыла загадочная улыбка. Где всё это время был Леонардо да Винчи? Как упустил он этот уникальный момент ещё раз запечатлеть такую улыбку, которая притягивала бы своей неразгаданной тайной, завораживала, покоряла, исцеляла.  

Перед Софи промелькнули все её пять счастливых лет, начиная с их первой с Пьером встречи, первого разговора, первой вспыхнувшей искры. Если бы сейчас было время, и её кто-то об этом попросил, то она с удовольствием могла бы рассказать свою историю, что всплыла в её памяти в эти секунды.  

Был конец октября. Софи готовилась отправиться в большое турне с оркестром, и, как обычно случается, в самый неподходящий момент возникла неожиданная проблема. Её достаточно уникальная скрипка словно потеряла голос.  

Никакие обычные способы настройки не помогали. Она заволновалась, не зная, что делать, ведь так мало времени осталось до отъезда. Дирижер обнадежил и сказал, чтобы она не расстраивалась: он пригласит очень хорошего настройщика, настоящего мастера своего дела, который многих музыкантов не раз выручал. Этим настройщиком и был Пьер.  

Пьер появился в концертном зале к концу очередной репетиции. Проходя мимо сцены, он заметил небольшую группу музыкантов, которые очень жарко спорили. Среди спорящих была Софи.  

Как утверждал потом Пьер, именно с самой первой минуты, когда он её увидел, он почувствовал что-то родное, словно знал её давным-давно. Затем, когда дирижер подробнее рассказал, зачем его пригласили и представил ему Софи, Пьер был почти уверен, что эта встреча неспроста.  

Софи поведала и показала Пьеру, в чем проблема её инструмента. Он бережно взял скрипку в руки, потрогал, посмотрел, послушал, даже понюхал. Какое-то время он стоял, молчал, думал, ничего не предпринимая, словно входил в контакт с инструментом, а затем предложил Софи прямо сейчас проехать к нему в мастерскую. Софи согласилась, так как была не совсем готова расстаться со своей скрипкой и передать её незнакомому человеку. По дороге они говорили на самые разные темы, словно должны были через это общение настроиться друг на друга.  

На место приехали быстро, Пьер предложил ей сесть, сам надел рабочий фартук поверх своей одежды и начал колдовать над скрипкой. Он так быстро раздевал скрипку, что-то откручивал, вынимал, смотрел на детали, словно уже почувствовал, что надо делать. За этим процессом настройщик задавал Софи вопросы, та отвечала, что-то рассказывала. Его движения были завораживающими, настолько это выглядело убедительно и профессионально, но Софи всё ещё беспокоилась о результате. Пьер взял какую-то деревянную заготовку, что-то подпилил в ней, почистил, подул, вставил и закрепил на месте. Ещё немного движений, и он натянул струны, настроил, потрогал, послушал звучание, потом снова раскрутил, подпилил. Так он проделал еще пару раз. И вот настала минута, когда Пьер передал скрипку Софи и попросил что-нибудь сыграть.  

При первых звуках она была просто шокирована тем, что произошло с тембром инструмента. Не только вернулось прежнее «здоровое» звучание, но появились новые интересные тона, которых скрипачка никогда не слышала. Она играла и наслаждалась, упиваясь звуками, да и скрипка тоже ликовала. На глаза Софи навернулись слезы и от музыки, и от уникального «лечения», и ещё от чего-то. Потом она благодарила Пьера за мастерскую работу, он тоже поблагодарил её за красивое и чувственное исполнение и сказал, что завтра он ещё раз должен послушать скрипку. Надо убедиться, что всё стало на место и потом не поведёт куда-нибудь. Так они и договорились, что завтра увидятся ближе к вечеру, а пока Софи уехала домой.  

Пьер отправился к себе. Весь вечер эта встреча никак не выходила у него из головы. Он чувствовал в груди какое-то невыносимое волнение, которое не отпускало его всю ночь. Вне всякой логики, здравого смысла в голове что-то крутилось, крутилось, а потом вдруг он почувствовал тоску и какой-то внутренний зов или крик о том, что не должен упустить этот шанс. Какой шанс, что не упустить?  

С утра Пьер начал названивать Софи, но та долго не брала трубку. Ближе к полудню она сама ему перезвонила, сказала, что была занята. Они немного поговорили и назначили встречу. Разговаривая по телефону, Пьер волновался, как школьник, что на него было вовсе не похоже.  

Если бы он мог взглянуть на себя со стороны, то наверняка понял бы, что с ним происходит. Но пока он и не пытался анализировать своё состояние, взвешивать слова или поступки. Его просто несло. Вечером они пересеклись. Пьер убедился, что скрипка в порядке, Софи опять его благодарила, но обстоятельно поговорить не удалось, поскольку у обоих было мало времени. Пьер предложил встретиться завтра и, чисто символически, немного посидеть, пообщаться. Софи из вежливости согласилась, полагая, что он особо настаивать не будет и всё так на нет и сойдет. Но она не думала, что у этого будут последствия.  

Часов в пять вечера Пьер позвонил и сказал, что знает одно очень хорошее место, где их ждут, и он скоро заедет за ней. Софи ответила, что не уверена, что нет времени, что не с кем оставить дочку, еще как-то вежливо отпиралась. В конце разговора сказала, чтобы он попозже перезвонил. Он перезвонил. Она снова ни на что не соглашалась, отговариваясь, как могла. Софи решила, что больше не будет брать трубку, а потом и вовсе выключила её. Но спустя какое-то время зазвонил домофон. Она ответила, не подумав. Это был Пьер. Он сказал, что всё готово, машина стоит у подъезда, и он ждет её.  

Софи точно помнила, что вышла лишь затем, чтобы лично сказать, что никуда не поедет, что у неё свои дела. И вообще она даже собиралась отчитать его. Что это за манера такая: беспокоить людей, врываться в их планы и настроения, отрывать от дел, быть таким настойчивым, думая лишь о себе.  

Может, что-то такое она и говорила, но происходило нечто странное. Она слушала какие-то невнятные доводы Пьера, что это ненадолго, что-то отвечала сама, но при этом уже садилась с ним в такси. Она до сих пор не понимает, как он сумел её уговорить. Как она могла взять и сорваться, ехать ни пойми куда и ни пойми с кем. Причем, на неё повлияли далеко не слова или доводы Пьера. Они-то, скорее, были мало убедительны и даже отпугивали. Это какая-то непонятная мистика или судьба.  

Проезжая по городским улицам, иногда застревая в пробках, она все еще была уверена, что никуда не едет. И вот, только, когда светящихся витрин, уличных фонарей, снующих всюду автомобилей становилось все меньше и меньше и они выехали за город, Софи поняла: что-то произошло. Она по инерции продолжала говорить, мол, что мы делаем, у неё семья, дела да и у него тоже. Единственно более-менее убедительное, что Софи вспоминала потом, это слова Пьера: «Мы не будем делать ничего плохого, мы просто чуть-чуть посидим, перекусим и все, и вернемся обратно. Я прошу, поверь, всё будет хорошо. Вернемся, обещаю, скоро». Это её немного успокоило. Потом Пьер добавил: «У меня друг шеф-повар в одном ресторане, не просто шеф-повар, он компаньон владельца, а готовит он больше из хобби. Я ему позвонил, и он обещал сегодня вечером закрыть пораньше ресторан для посетителей, чтобы мы были там только вдвоём, и нам никто не мешал… Перекусим и сразу вернемся».  

После этого Софи не то, чтобы смирилась с ситуацией, но несмотря на все странности происходящего, её состояние становилось всё легче и легче. Сам собой начался разговор, который постепенно захватил обоих. Они чувствовали себя всё более естественно и спокойно. Вся невнятность, неудобство, сумбур ситуации отходили на второй план. И вскоре они уже говорили так, как разговаривают люди, которые долгие годы друг друга знают, точнее, словно всю жизнь друг друга знают.  

Их разговор как-то быстро перешел на музыку, они стали жарко спорить о позавчерашней репетиции, потом ударились в метафизику и смысл жизни. Они зачастую перескакивали с темы на тему, не закончив предыдущую, словно продолжение было и так ясно. И что удивительно было: казалось, они могли начать говорить совершенно на любую тему, и у них было, что сказать по этому поводу, а мнение каждого было интересно и понятно собеседнику, хотя и не всегда совпадало. Они так были поглощены разговором, что совершенно не обращали внимания, где они и куда едут.  

Похоже, они вообще уже забыли, что едут. Так, сидят где-то и разговаривают, а едет всё вокруг. Салон такси казался им каким-то островом жизни в безбрежном океане, точнее, островком света в темноте ночи. Они вообще потеряли счет времени, словно произошел какой-то временной сдвиг.  

Уже потом они оба сошлись во мнении, будто какая-то сила затеяла всю эту историю и так странно складывала все обстоятельства, словно хотела выбить их из обычного мировосприятия, и, тем самым, помогала снятию барьеров, которые разделяют людей своими условностями, мешают открываться друг другу и делиться самым сокровенным.  

– А где это мы, и куда мы едем? – спросила Софи, вглядываясь в темноту за окном.  

– Где мы, не знаю. Сейчас спрошу у водителя. А едем мы к морю.  

– Как к морю? Это же далеко. Ты сумасшедший.  

– Всего восемьдесят километров – сорок минут. Я думаю, что мы уже рядом.  

Он обратился к таксисту:  

– Мы скоро на месте будем?  

– Минут через пять. Я это место хорошо знаю. Это там, на берегу залива. Если с основной дороги влево свернуть, справа порт будет, а дальше город. Да, точно, вон такой большой отель впереди, – бойко ответил водитель, хранивший всю поездку молчание.  

– Всё, приехали, здесь, – через несколько минут возвестил шофёр.  

Они вышли из машины. Пьер рассчитался с таксистом. Только сейчас, на улице, стало заметно, что водитель был немного нетрезв или с похмелья.  

– Но назад я вас ждать не буду, а то устал сегодня, поеду где-нибудь высплюсь.  

– Ну и слава Богу, доберемся сами.  

Машина начала разворот, свет фар мелькал по кустам, заборам, по большому угловатому зданию впереди. Затем луч света осветил обратную дорогу, и маленькие красные огоньки габаритов такси начали удаляться в темноту.  

Пьер осмотрелся. А туда ли их привезли? Что за странное место, какие-то невзрачные постройки, огромная глухая стена, темнота, непонятные звуки и запахи. Он раньше здесь ни разу не был и как-то не так всё это себе представлял. Закрались даже сомнения: всё ли так будет, как он ожидал? Пьер достал телефон, полистал записную книжку, нажал на вызов и приложил трубку к уху.  

– Алло, Франсуа, привет! Мы подъехали, извини, немного задержались, куда нам идти? А? … Нет, нет, нас высадили не у парадного входа, скорее, где-то на заднем дворе. Тут какие-то кусты… Да, я понимаю. Да, вижу дверь сбоку. Понял, идем.  

Войдя в небольшую дверь и пройдя подсобными помещениями несколько закоулков, они оказались ближе к цивилизации. Появились ковры на полах, красивые светильники, стильно одетый персонал. И чем дальше они шли, тем больше это напоминало респектабельный отель, и всё быстрее рассеивались мрачные сомнения.  

Как описал Франсуа по телефону Пьеру, вскоре они увидели лифт, точнее, сначала услышали его по характерным звукам открывающихся дверей. Они вошли внутрь. Двери закрылись, лифт дернулся и устремился вверх, немного придавливая к полу; спустя какое-то время он притормозил, создавая приятную невесомость, снова дернулся, и двери открылись. Перед ними предстал совсем другой мир. И сразу все переживания, непонимание, неуверенность остались в прошлом. Совсем недалеко от лифта был вход в ресторан. Им навстречу вышел Франсуа.  

– Я думал, что Вы не приедете уже.  

Пьер и Франсуа сначала пожали друг другу руки, затем по-приятельски обнялись.  

– Извини, пробки были и еще кое-какие задержи. Всё в силе? Я никакие планы не нарушил? – спросил Пьер  

– Нет, нет, я просто волновался, всё ли в порядке, а то дорога к нам с этой стороны не очень.  

– Это Софи, а это Франсуа, мой старый друг, мы вместе, как это сказать, – он посмотрел на Франсуа, – в общем, учились вместе.  

– Пожалуйста, проходите, располагайтесь, здесь можете снять одежду. Ресторан в полном Вашем распоряжении еще, – Франсуа взглянул на часы, прикинул что-то, – в принципе … еще пару часов. Вам хватит этого времени?  

– Да, более чем. Спасибо. Куда мы можем сесть?  

– Куда хотите. Хотя бы вон туда, где горит за столиком свет.  

– Софи, присаживайся, пожалуйста, я ненадолго отойду, – сказал Пьер, галантно отодвигая для неё стул за столиком, а когда она села, пошел к другу.  

– Ну, привет ещё раз, как дела? Большущее тебе спасибо, – начал Пьер.  

– Да что ты, мне самому приятно тебе помочь… Красивая, – кивнул на Софи Франсуа.  

– Да, недавно познакомились. Всё-таки спасибо, выручил. Извини, давай решим сразу по финансам. Я что-нибудь тебе за это должен? – спросил Пьер у товарища, хотя заранее знал, что тот ответит, но спросил, чтобы не показаться наглым.  

– Мне нет, конечно, ты чего… Ну а бармену там, по счету и на чай что-нибудь оставишь и ладно. Он – бедняга – к тому же намучался тащить со мной это фортепиано. Это ты мне, конечно, подкинул задачку на вечер. Инструмент-то у нас на этаже есть, но уже поздно, все разошлись, а фортепиано старинное, тяжелое. Вот мы вдвоем его и волокли по коридору. И знаешь, как? Бармен предложил удивительный метод, а так ни за что бы не справились. Мы его катили по пластиковым бутылкам с минеральной водой. Да, Филипп находчивым оказался, – кивнул Франсуа на бармена, который стоял за стойкой и протирал фужеры переброшенным через одну руку полотенцем. Заметив на себе взгляды, тот поприветствовал улыбкой и поклоном головы, продолжая своё дело.  

– Ну вот, подкинул я тебе работёнку…  

– Да ладно, всё хорошо, не переживай, даже интересно было. Я пойду пока на кухню, а вы тут располагайтесь, вас никто не побеспокоит. Как с меню определитесь, передайте Филиппу, и я сам для вас приготовлю по старой дружбе.  

Франсуа как-то уловил некую щепетильность и неопределенность ситуации Пьера и его спутницы и чтобы надолго не разлучать их, демонстративно сделал вид, что у него много дел и мало времени. Пьер тоже был понятливый и оценил этот тонкий ход друга, заулыбался и пошел к Софи. Пообщавшись даже столь коротко, он испытал огромное удовлетворение. Это ведь здорово и так редко встречается, что где-то в мире есть хороший человек, который, не задавая никаких лишних вопросов, ничего не требуя взамен, в любое время сделает для тебя всё, что сможет, причем не как долг, обязанность, тем более, не из корысти, а просто так…  

Пройдя несколько шагов, Пьер обратил внимание на чудесное, старинное фортепиано с канделябрами для свечей, с резными ножками, стенками, ажурной подставкой для нот. Настоящее произведение искусства! Он заметил, что инструмент стоял как-то не к месту в зале, но сразу догадался, почему.  

Только сейчас Пьер внимательно разглядел сам ресторан. Он был сделан в стиле кают-компании на старинном корабле. Много лакированного дерева, стильные светильники, надежные столы и стулья, различные морские и мореходные аксессуары. Из окна был прекрасный вид на море, что усиливало эффект от дизайна ресторана и создавало ощущение морского путешествия. Пьер сел за столик напротив Софи и предложил ей меню.  

– Ты что бы хотела?  

– Не знаю, не хочу выбирать. Ты это затеял, вот сам и заказывай. Но что-нибудь побыстрее.  

– Будьте добры, – позвал он бармена. Тот подошел с блокнотиком и был весь внимание.  

– Пожалуйста, две порции запеченной форели с жареной картошечкой, ну Франсуа знает. Что-то совсем лёгкое из салатиков, Шабли бутылочку.  

Бармен ушел. Возникла какая-то пауза. Никто не знал, как её нарушить, с чего начать.  

– Софи, ты извини, что я так сорвал тебя, утащил Бог знает куда. Это на меня совсем не похоже. Обычно я такого не вытворяю… Мне просто надо кое-что тебе сказать. А сейчас вот не могу найти подходящие слова. Понимаешь, когда я тебя впервые увидел на репетиции, ты там спорила громче всех, руками так размахивала, ты мне сразу показалась такой знакомой, хотя я не видел тебя раньше.  

Когда я прислушался к тому, что ты говорила тогда людям, я был поражен. Я никогда такого раньше не переживал. Дело в том, что ты высказывала точь-в-точь такие же мысли и даже говорила те же слова, что и я обычно говорю людям. Это мне показалось каким-то чудом. Так нелегко бывает достучаться до людей, когда они не понимают, не принимают того, что тебе кажется близким, значимым. Ты из самой глубины достаёшь что-то, а до них не доходит, они не видят элементарного, не осознают, насколько это важно. Столько сил уходит на всякую ругань, споры, кто умнее, круче – как это неинтересно всё.  

И тут вдруг я вижу, что кто-то так же думает, чувствует, слышит, дышит, живет, словно это – я сам. Опять же скрипка – всё одно к одному. Это не может быть случайностью. У меня что-то там застучало, закричало, и мне нужно было побыть, поговорить с тобой. Я ничего не требую: ни действий, ни ответов, ни решений, я и сам-то не могу прийти в себя, наваждение какое-то.  

Я понимаю, у тебя семья, у меня тоже… Ничего не надо предпринимать. Пусть оно само идет, как идёт. Если это знак, судьба, то никуда мы от этого не денемся. Если нет – то нет. Просто я прошу: спроси у себя там, в глубине, задай вопрос своему сердцу. Я уверен, оно ответит, и всё сложится, как надо. Я должен был тебе это или что-то такое сказать. Не знаю, понятно ли то, что я говорю, или сумбур какой-то выходит, извини. Но если это так, как я чувствую, то я не имел права этого не говорить. Вот такой я, извини.  

– Да что ты всё извиняешься? Я очень хорошо тебя поняла. Я спрошу. Но…  

– … и этого достаточно. Я не буду навязываться, беспокоить… то, что ты сказала, что спросишь, этого довольно…, остальное всё в Его руках.  

Подошел Филипп, принес бутылку Шабли, тарелочку холодных закусок.  

– Это вам от шефа.  

Затем он разлил по бокалам вино и ушел. Пьер и Софи чокнулись, посмотрев друг другу в глаза, улыбнулись и сделали по глоточку. Вино было чудесным.  

– Если ты не против, я поиграю немного, пока не принесли основное блюдо.  

– С удовольствием послушаю.  

Пьер сделал ещё глоток из бокала, оценивающе помуссировал во рту вино, одобрительно кивнул и, взяв бокал с собой, пошел к фортепиано. Он поставил немного золотистый напиток сверху, открыл крышку инструмента и пробежался по клавишам. Затем Пьер понажимал сомнительные, с его точки зрения, ноты, встал и пошел к своим вещам.  

– Сейчас, одну секундочку.  

Он достал из сумки несколько профессиональных инструментов и вернулся к фортепиано. Пьер открыл и снял с него всё, что было можно, и начал ключом подстраивать струны.  

Тем временем Софи встала из-за стола и подошла к окну. Взглянув вниз, она увидела темные крыши небольших, близко налепленных друг к другу домиков с трубами дымоходов, антеннами, кое-где светящимися мансардами, развешенным бельем. На одном маленьком балкончике, освещенная наполовину светом из окна, стояла, облокотившись о перила, женщина. Она курила, всякий раз после затяжки откидывая руку с сигаретой, и глядела вниз на освещенные светом ночных фонарей, ярких витрин, фарами машин улочки. Отсюда, сверху, они походили на светящиеся артерии на теле ночного города.  

Несмотря на осень, вечер был достаточно тёплый. Софи открыла окно, и влажный морской воздух проник внутрь. Послышались характерные звуки гудков, свистков находящегося недалеко грузового порта. Эти звуки, при склонности к фантазиям, можно было принять за звуки каких-то проснувшихся ночью гигантов. Они щупальцами и крюками что-то брали из темноты и с лязгом и скрипом, словно огромные железные крабы, складывали свою добычу в потаенных местах.  

Немного справа открывался вид на приморский городок, однородную немногоэтажность которого нарушал высокий старый маяк и несколько острых шпилей соборов, подпирающих уже почти ночное небо. Морской залив, на котором полукругом расположился город, выходил в открытое море сразу за отелем. Как раз в это время в залив заходил многопалубный корабль, огни от которого разбегались по морской глади. Софи заметила на предпоследней палубе два маленьких силуэта на фоне яркой кают-компании позади них. Эти двое, наверное, смотрели на огни на берегу, и им казалось, будто город медленно проплывает перед ними.  

В этот момент едва слышимая мелодия потекла из только что настроенного Пьером фортепиано. Она соединилась со звуками, доносящимися из окна, не выделяясь на их фоне. Возможно, это была импровизация Пьера или чья-то малоизвестная пьеса. Софи улыбнулась, услышав это, порадовавшись, как тонко вплелась музыка в её состояние, как не навязывала себя, не выставляла перед доносящимися издалека звуками, перед видом ночного города, моря. Пьер закончил, Софи повернулась, кивнула ему в знак благодарности, а другим кивком попросила продолжить. Пьер сыграл что-то из Шопена, Моцарта, Баха – соответствующее ситуации. Она просила ещё. Тогда он начал играть сюиту Дебюсси.  

То скользящие, то проявляющиеся, то мерцающие звуки, слетающие с кончиков пальцев исполнителя, всё больше погружали Софи в мир чудных впечатлений. Когда дело дошло до третьей части сюиты «Лунный свет», сама Луна решила выглянуть из-за туч, чтобы посетить этот праздник звуков. Софи стояла, слушала и глядела в даль. Лунные блики побежали по ее развевающимся волосам, блеснули ярким отражением в распахнутом окне. Это стало похоже на оторвавшийся островок свежести, нежности, легкости, задумчивости. Казалось, что свет Луны – это фонарь кинопроектора, который выхватил маленькую сценку из забытого, старого, черно-белого кино.  

Вот ветер легко перебирает локоны героини, она повернула головку, крупный план её больших глаз, улыбка, камера отъезжает на общий план ночного города, блики на море, удаляющийся пароход, и снова кадр, где она стоит у окна, скрестив руки на груди, а потом поворачивается и бросает взгляд на тапёра за роялем...  

И эта ткань немого кино сплеталась с тканью музыки, ветра, моря, её и его дыхания в безграничной полифонии того чудного состояние, которому они пока не решались присваивать названия, дабы не спугнуть его грубостью даже самых нежных слов. Ибо все слова уже обременены, накопив тяжелый осадок в себе за сотни лет. И оно летело – неокрашенное, неприсвоенное, необозначенное. И оно есть, как есть музыка, которая сейчас льётся. Оно есть и никому не принадлежит, просто так, потому, что оно есть.  

Филипп красиво нес поднос с основным блюдом. Он подошел к столу, быстро и профессионально разложил, подготовил, сервировал. И вот всё накрыто. Кино закончилось, можно и перекусить. Пьер встал из-за инструмента, пригласил Софи, и они сели.  

Франсуа был мастер своего дела. Он знал, как угодить гостям. Сказать, что всё выглядело, пахло и даже ещё шкворчало аппетитно, это всё равно, что ничего не сказать. Вокруг дышащего, просящегося в рот запеченного кусочка красной рыбы нарезанная тоненькой соломкой картошечка с подрумянившейся хрустящей корочкой, чуть-чуть золотистого лучка и немного какой-то травки, которая давала не просто запах или вкус. Она навевала состояние, словно ты оказался где-то в поле, на пригорке: внизу петляет меж кустов маленькая речка, за ней разнотравный лужок и снова поле, что начинает круто взбираться вверх и упирается за холмом в большой лес. С другой стороны проселочная дорога, бегущая по полю далеко – далеко… к какому-то селу. Простота, свежесть, легкость, запах травы, сена… и ты вилочкой подцепляешь кусочек картошечки и всю эту мелодию чувствуешь во рту, уносясь в высокое летнее небо вспорхнувшей из-под ног перепелкой: пр-пр-пр....  

Да, много есть известных мастеров поэзии, живописи, музыки, архитектуры... Их шедевры можно увидеть в галереях, музеях, услышать в концертных залах, найти в библиотеках. Но мало кто знает истинных мастеров кухни, тем более, нет музеев, каких-то хранилищ для их шедевров. Прочитав рецепт, вкуса не почувствуешь. Даже если ты приготовишь сам, вряд ли можно надеяться на какую-то аутентичность результата. Если повезёт, то автор сам сотворит чудо для Вас, и Вы вкусите его прямо сейчас. Завтра это будет уже не то, а тем более, через неделю. Пьеру и Софи повезло, всё сложилось так, что им сегодня удалось и отведать чудесное блюдо, и прожить много удивительных и незабываемых моментов.  

Как только еда пропала с тарелок, незаметно подошел бармен и стал менять приборы и посуду.  

– Большое спасибо, блюдо просто восхитительно, такая сочная, тающая во рту рыба… Поблагодарите, пожалуйста, Франсуа от нас, – сказала Софи.  

– Да, конечно... Он у нас гений.  

– Какие необычные два острова вон там, напротив маяка, – показал Пьер, передавая тарелку.  

– А, эти. О них целая легенда местная ходит.  

– Что за легенда? – поинтересовалась Софи.  

– Ну, я не мастер рассказывать, честно говоря.  

– Да мы не будем придираться, расскажите своими словами.  

– Пожалуйста, – согласился Филипп, – Давным-давно, говорят, жили здесь двое влюбленных. Она молодая красивая девушка, дочь рыбака, он моряк на корабле в местной гавани. С самого детства они дружили и были неразлучны, потом это переросло в любовь, и дело шло уже к свадьбе. Но так сложилось, что молодой человек ушел в далекий поход, возлюбленная же осталась его ждать.  

К несчастью, какой-то местный вельможа, встретив однажды девушку на базаре, был пленен её красотой и захотел завладеть ею. Несмотря ни на какие обещания и уговоры, а потом и угрозы богача, она никак не поддавалась и осталась верной своему суженому. Тогда тот решил погубить влюблённых и обратился к местному колдуну, предложив ему в дар несколько домов на окраине города у кладбища. Это вон с той стороны, – бармен указал рукой куда-то вдаль, – колдун согласился и обещал всё устроить.  

Приближался день возвращения юноши из похода. С утра девушка со своим отцом, а она иногда помогала ему ловить рыбу, отправилась в море. Всё было удачно, и улов был хорош. Вот на горизонте появился парусник, на котором возвращался суженый.  

Её ликованию не было предела. Но откуда-то вдруг налетел ветер, маленькая лодочка не смогла ему сопротивляться, зачерпнула воды и начала тонуть. Юноша видел все происходящее и поспешил на помощь, но парусник напоролся на подводные скалы и тоже стал погружаться в море. Это было совсем близко к перевернувшейся лодке, и он изо всех сил поплыл туда.  

Юноша нырял много раз, чтобы спасти девушку, но всё безрезультатно. Когда силы были на исходе, он ещё раз набрал воздуха и погрузился под воду, решив, что или найдёт любимую, или утонет. На очень большой глубине он увидел её безжизненное тело, распущенные волосы двигались в такт морским течениям, а парящие изящные руки исполняли последний танец. Молодой человек бережно поймал её, вытащил на поверхность, но было уже поздно: девушка не подавала признаков жизни. Он не смог это перенести и, в последний раз обняв любимую, не в силах больше сопротивляться да и не видя в этом уже смысла, вместе с ней отдался стихии.  

Все вокруг долго горевали после их гибели. А уже потом люди как-то узнали о сделке вельможи с колдуном, подняли бунт, разрушили его замок. Он вроде сбежал, точно неизвестно. Спустя какое-то время, во время отлива, в том самом месте, где погибли влюблённые, из-под воды появились два острова. Один, что поменьше, напоминает её лодку, тот, что побольше – его парусник. А когда воды совсем немного, а это бывает где-то раз в десять лет, оба острова соединяются в один. Это значит, что влюбленные встретились, их души спокойны, и вокруг воцаряется мир и счастливые дни. Тогда же на берегу построили тот маяк, чтобы отводить корабли от подводных скал…  

– Печальная история, – сказала Софи, взглянув на море и на широкую лунную полоску на нём, стелившуюся от самого горизонта и прерывалась островом, что поменьше, хорошо высвечивая его силуэт в ночи.  

– Чай и десерт сейчас подавать? – спросил бармен и, получив утвердительный ответ, пошел на кухню, а Пьер задумчиво сказал:  

– Мы все, на самом деле, разделены, как эти острова в океане. Иногда он позволяет нам быть вместе, но в основном, мы одиноки и остаемся один на один с волнами, штормами, с нашими страхами, страданиями, с нашей судьбой. Во многом в её власти и наше возвышение над уровнем океана, и наше погружение на дно; будет ли на нашем острове счастливая жизнь, или он будет необитаемый. Но если судьба даёт шанс, то нельзя его упускать…  

– Очень хорошо, что ты уезжаешь, – продолжил Пьер, немного помолчав, – Нет, нет, не в том смысле, как же это сказать… Ты же понимаешь, о чем я. Нужно время. Надо предоставить ситуацию самой себе. Сейчас не нужно усложнять, утяжелять её лишними сомнениями, раздумьями. Время всё расставит на свои места, я уверен. Поверь, если Ему будет угодно, то мы будем вместе, если нет, то всё тихонько вернётся на круги своя. Я ни в коем случае не буду на тебя давить, торопить. Но давай просто не будем всё отвергать заранее. Дадим Ему шанс нашим несопротивлением Его замыслам, и пусть будет, что будет. Если нужно, то произойдет чудо, и всё само собой сложится. А если нет… то какой смысл жить без чуда, не стоит и напрягаться, – Пьер как-то сумбурно всё это говорил, но Софи было понятно, что он имеет ввиду.  

Тут Филипп принес десерт и чай. Он сказал также Пьеру, что Франсуа через двадцать минут едет на своей машине как раз в их город, и, если они хотят, он их приглашает присоединиться. Это было как нельзя кстати, поскольку сюда не так просто было вызвать такси. Заканчивался прекрасный вечер, в котором всё было как чудесный сон: в незабываемых звуках, красках, запахах, вкусах, ощущениях. Всё пролетело как миг. И вот снова машина мчит их той же дорогой, как и несколько часов назад…  

Через два дня Софи уехала. Гастроли, концерты, переезды. Они не связывались друг с другом все эти два месяца, но на самом деле, с того момента и до сегодняшнего дня какая-то внутренняя связь, установившаяся между ними, уже не прерывалась. Для этого не обязательно им нужно было быть географически в одном месте. Они знали, чувствовали друг друга где угодно и когда угодно, словно были двумя половинками одного целого.  

И обстоятельства стали складываться сами собой. Сначала, по возвращении, началась переписка, потом появилась потребность общаться, говорить, быть рядом. У Софи муж работал в крупной аудиторской фирме и часто бывал в командировках, поэтому особых проблем со встречами не было. Дети, хотя им было всего шесть и восемь лет, были достаточно самостоятельными и легко оставались с няней, у которой с ними тоже не было никаких проблем. У Пьера также постепенно затухали отношения с как там её, ну с той, что была у него до Софи.  

Словно всё и все вокруг сговорились, чтобы процесс сближения шел необратимо. А по-другому быть уже и не могло. Как и говорил Пьер, всё происходило естественно, само собой. Они гуляли, вместе музицировали, ходили на концерты, выставки.  

Софи помнила, что они оба не торопили момент первой близости. Это произошло лишь следующей весной. После концерта оркестра был ужин в ресторане при каком-то отеле. Что они ели, она не помнила, но помнила, что они ели словно в каком-то волнении и второпях. И еда не утоляла, а разжигала голод; не заземляла и утяжеляла, а окрыляла и вдохновляла перед ещё не изведанным для них блюдом. Они знали, что это произойдёт именно в этот день, посматривали за столом друг другу в глаза, улыбались, волновались, словно подростки, у которых сегодня будет первое настоящее свидание.  

Быстро закончив ужин и расплатившись в ресторане, они направились к лифту. В лифте после того, как двери закрылись и он поехал, Пьер прижал Софи всем телом к стене и страстно поцеловал. Она спиной надавила на какие-то кнопки, лифт дернулся и остановился. Они продолжали целоваться, отчего Софи надавливала на всё новые кнопки, и лифт то дергался, то останавливался, то ещё что-то собирался делать. Они сначала не особо отвлекались на такие мелочи, но потом это стало их веселить и немного сбило со страстного настроя на игривый…  

Они добрались-таки до своего этажа и побежали по коридору, как нашалившие дети. Пьер не мог быстро открыть дверь в номер, так как не видел, куда вставлять ключ, поскольку обнимал Софи, а она отвечала взаимностью. Софи давно ждала, когда Пьер сделает первый шаг, готовая полностью сдаться и капитулировать на всех фронтах при первом штурме. И вот сейчас она почувствовала абсолютную опору, силу, доверие. Всё её тело настолько было согласно и жаждало, что малейшее прикосновение вызывало трепет в нем. Пьер чувствовал, как под одежной оно дышит, течёт, поддаваясь его касаниям. Ноги Софи словно подкашивались, сердце билось где-то в горле, голова отключалась.  

Дверь как-то открылась, и они, не отрываясь друг от друга, в темноте продвигались по номеру, роняя всё, что попадалось им под ноги, пока не добрались до постели. Из коридора или из соседних номеров могло показаться, что здесь кто-то борется, а может, откуда-то взявшийся стреноженный конь, фыркая, мечется в темноте, ища выход; или разбушевавшаяся стихия с улицы, хотя на улице было спокойно, ворвалась и переворачивает всё вверх дном. Когда стихия перевернула всё, что считала необходимым, а стреноженный конь наконец-то распутался и, всё ещё тяжело дыша, уже начал успокаиваться, переступая с ноги на ногу, в номере постепенно всё стихло.  

Они лежали голова к голове, держась за руки, глядя вверх. В окно, как и при той их встрече, смотрела Луна. Она снова была их соучастницей. Её мягкий свет деликатно очерчивал влюблённых, большую кровать, сдвинутый стол, несколько упавших стульев, разбросанную от самой прихожей одежду. На один устоявший стул, зацепившись за него рукавом, пыталась было забраться белая рубашка Пьера, но у неё не хватило сил, и сейчас она безвольно с него свисала, а другим своим рукавом держалась за лежащую рядом кофточку Софи. Не такой уж и сильный погром они устроили, это лишь в темноте и тишине ночи так казалось.  

Всё, что случилось, было так же естественно, как глоток воды во время зноя: охлаждающий, звенящий, освежающий, утомляющий и успокаивающий одновременно. Да, они словно утолили жажду, не было ощущения чего-то обреченно свершившегося, что перешли границу, тем более, нечистого или постыдного. Легкость, единение, благодарность, свобода, бесконечность, даже невинность, как ни странно может показаться. Страсть утихомирилась, стихла, но чувство осталось, как сияние, чувство ничем не обусловленное, не обремененное. «Может, это и есть любовь? » – подумала тогда Софи, не веря своему счастью.  

С того момента прошло больше четырёх лет. А всё еще словно вот-вот началось. Они также интересно общаются, помогают друг другу, музицируют, ходят на концерты, спектакли. Их отношения продолжают развиваться, как будто они ещё не познакомились до конца и всё ещё открывают друг друга. Они даже пишут любовные письма, причем, не только тогда, когда по какой-то причине расстаются.  

Вот и две недели назад… Софи пораньше заснула. Пьер остался поработать, а потом отправил ей по электронной почте трогательное письмо, о том, как он по ней соскучился с тех пор как она ушла спать в свою комнату. Но он не хотел её тревожить и будить, а через эти строки пытался быть ближе, думая о ней. Она ему наутро ответила благодарностью в своём письме. Они как бы жили и в реальной реальности, и в эпистолярной. И эти реальности иногда могли не пересекаться. Они могли на словах в жизни и не касаться того, о чём пишут, а в письмах продолжать диалог. Иногда делами отвечали на письма или письмами на слова. Иногда могли и просто общаться, как «нормальные» люди. Они были безграничны, многозначны и многопроявлены, и друг через друга познавали свои стороны, вдохновлялись друг другом.  

А сегодня вечером они увидятся…  

И вот всё это, все её пять счастливых лет промелькнули перед Софи в эти несколько секунд во всех красках и переживаниях, запечатлевшись в её улыбке. Но никто, точнее, почти никто в зале не заметил её пятилетнего отсутствия. За это время дирижер успел перевернуть всего две страницы «Моря». Большинство оркестрантов даже не сдвинулись с мест, ожидая новых указаний.  

Виолончелист Валери, тот, что влюблён в скрипачку Еву, заметил, что от слов маэстро она взволновалась, её глаза загорелись, на щеках появился румянец. Золотой локон из-за ушка вырвался на свободу, упал вниз и еще три с половиной секунды покачивался, словно изящная пружинка, а потом застыл, придав её сегодняшней красоте и чистоте последний и окончательный штрих.  

Если бы эту картину писал Боттичелли, то именно в это мгновение он бы оторвался от холста, отошел немного, постоял, улыбнулся, начал вытирать тряпкой кисть и руки так, словно потирал их от удовольствия. Потом еще больше улыбнулся, скорее, даже неслышно засмеялся, понимая, как несказанно ему сегодня повезло… И так пошел бы, не оборачиваясь, всё еще вытирая тряпкой руки и покачивая головой. Ему уже не надо было оборачиваться, смотреть, ибо то, что он закончил, отпечаталось в нем навсегда, и навсегда эта красота, запечатленная в его красках, останется в этом мире.  

Но сейчас эта картина отражается лишь в робком взгляде влюблённого виолончелиста, потому что Боттичелли уже давно в других мирах. Хотя, возможно, какое-то его присутствие где-то неподалеку всё-таки есть, поскольку не просто же так Мишель, что сидит, склонившись сейчас над блокнотом, чуть ранее пометил в нем Еву как «Симонетта Ботичелли. Красота вне времени». А самому Мишелю прямо в эти секунды является чудесная мысль, что только-только начинает облекаться в некое подобие слов, первые буквы которых уже готов выводить его карандаш.  

– Ну вот, ты видишь, что всё начинает проясняться и выстраиваться в стройную картину, а? Я каждый раз не перестаю удивляться, как могут быть наполнены жизнью, смыслом мгновения бытия. Как восхитительно созерцать их пленительную вязь из переплетённых историй, судеб, маленьких происшествий и грандиозных вех, что протекают во времени и пространстве, в настоящем и прошлом, здесь и там, проходя друг за другом, друг через друга, друг для друга. И как здорово, что нам посчастливилось принимать участие в этом маленьком её фрагменте.  

– Полностью согласен с Вами. Это – чудо: осознавать ту минуту, когда всё вдруг преображается, становится понятным, и оказывается, что это – не просто так. Как Вы и говорили, все сегодняшние события связаны какой-то нитью, как бусинки ожерелья. Всё рядом, всё можно потрогать. Вот маяк, старинный рояль, Луна и «Лунный свет», остановка у театра; еще не остывшая скамейка в Булонском лесу, где только что сидели Клод и Эмма. Да, а там плод их любви – маленькая Клод-Эмма. Вон она какая: ей ещё нет и пяти, а как самозабвенно она играет на пианино написанную для неё пьеску души в ней не чающим, счастливым папой. Море, в котором каждая капля – целый мир, Вена и Моцарт, осень и Париж, любовь и музыка, Ева и Николь, Бульвар Сен-Мишель и аэропорт Орли.  

– У нас есть преимущество, что мы не так плотно привязаны ко времени и поэтому можем видеть всё таким образом. И как только события гармонично настраиваются, то приходит ясность в этой полифонии. Как ты сказал? – «каждая капля – целый мир? » И все эти капли сливаются в единое море, но не теряют своей уникальности.  

– Я смотрю, что наша речь изменилась, стала какая-то возвышенная, я бы даже сказал, немного высокопарная.  

– Мы тоже поддаемся влиянию этой силы, что вовлекает сейчас пространство вокруг в свою игру.  

– А наш друг что-то там всё пишет и пишет. Он опять нас не слышит, что ли? Странно: то слышит, то нет. Уж и не знаешь, когда и подкинуть ему пару мыслей. Вот несколько минут назад послал одну, а он где-то не здесь. Аллё-ё… Есть кто живой?  

– Непостоянно их сознание. Нет у них полной с ним связи: то в одну сторону смотрит, то в другую, словно флюгер. И как правило, в таком сознании отражается лишь поверхностное и примитивное. У этого хоть иногда бывают прозрения, но он не владеет своим даром… Такое с ним случается в пограничном состоянии между сном и бодрствованием да ещё в некоторых ситуациях, которые он тоже не может контролировать, поэтому так не закончено и не цельно у него всё получается. Хотя, сегодня ему предстоит узнать что-то совершенно для него незнакомое, и это серьезно его преобразит. Просто пора пришла…  

– Вы, как всегда, правы… Вот, что ещё интересное я заметил сейчас. Наши разговоры с Вами, как правило, проходят так, что я задаю вопросы, а Вы на них отвечаете.  

– Видишь, всё проясняется и в нашем с тобой проявлении тоже. Теперь тебе, надеюсь, понятно, почему мы последнее время путешествуем вдвоём.  

– Я могу пока лишь предполагать.  

– В передаче знаний в человеческой жизни всё ещё действует принцип: Учитель – Ученик, то есть, знание передается от того, кто им владеет, к тому, кто его ищет. Возможно, наступит время, а может оно уже и наступает, когда знания будут доступны всем, лишь бы было искреннее устремление, поскольку практически все они уже низведены в земную атмосферу. Бери и пользуйся. Скорее всего, мы в нашем человеческом воплощении что-то с тобой не доработали, что-то кто-то недопередал, или кто-то недополучил. Вот и приходится который уж раз навёрстывать. Хотя я чувствую, что скоро это закончится…  

Я больше скажу: может, уже грядёт эпоха, когда потеряет свою значимость само ментальное знание, и люди смогут пользоваться чистым знанием, что заложено у них глубоко внутри. Тогда вообще отпадет необходимость таких, как у нас, миссий.  

– Это Вы о новом витке эволюции? А что, уже скоро?  

– Время относительно. Здесь – мгновенья, там – дни, годы, века, кто знает… Перемены грядут, судя по всему. А рассуждать о них можно, конечно же, но я полагаю, что это дело неблагодарное. Что могла знать обезьяна или носорог о появлении человека, то есть, о ментальной эволюции? Это нечто совершенно иное... Те, кто будут готовы воспринять новое, смогут преобразиться и увидеть всё по-другому. Наверное, поэтому в мире сейчас усиливается расслоение.  

– Я полагаю, Вы это не об увеличении пропасти между бедными и богатыми?  

– Нет, конечно. Хотя… почему нет. Только не о материально богатых и бедных речь идет, а о духовно бедных и богатых. Одни что-то ищут: Цели, Смыслы, Правду, Свет, Любовь, Бога. И на этом направлении налаживается какая-то перспектива, появляются всё большие возможности. Других же полностью устраивает мир потребления, его матрица, которая всё больше и больше в себя их засасывает. И у этих своя перспектива намечается.  

– Интересный такой парадокс вырисовывается. Материально бедные люди страдают и хотят получить богатство, но богатые не собираются с ними делиться, а богатеют ещё больше. А духовно богатые хотят поделиться с духовно бедными своими богатствами, но те особо-то не обеспокоены его отсутствием и не стремятся его получить. Насильно же их не просветишь, не осчастливишь без их воли? А есть ли шанс как-то достучаться, пробудить потребность, сподвигнуть на какой-то поиск?  

– Ну, во-первых, начнем с того, что человек, который обрел настоящее знание, свет, чистоту, правду, то есть то, что мы называем духовным богатством, не может им не делиться, поскольку свойством знания является распространение себя повсюду. Так Солнце, ни у кого не спрашивая, излучает свой свет на всю Солнечную систему, даря жизнь и тепло. Высшее знание спускается в этот мир, чтобы он мог эволюционировать, преображаться.  

Человек, который в силу тех или иных причин невежествен, недостаточно развит, не сможет уловить, распознать это богатство, так, не все понимают глубокий смысл каких-то священных текстов, стихов, музыки. Но есть люди, которые разъясняют, толкуют, трактуют это более простыми словами, ритмами, понятиями. Естественно, что при таком переводе многое теряется, подчас вовсе выхолащивается сила, энергия, а остаются какие-то внешние формы, догмы. Но у ищущего человека всё равно есть возможность, применяя это, даже разжёванное знание, развиваться, расти, получая доступ к более точным сведениям.  

Шанс есть у всех, но не все им хотят пользоваться. В этом ты прав. Жизнь складывает обстоятельства, чтобы это было возможно, но как распорядиться этим шансом, каждый решает сам.  

– А как быть, если очевидно, что своим выбором человек сильно себе навредит? Позволить ему деградировать, испортить свою жизнь или вмешаться?  

– Мы можем направить, подсказать, намекнуть, передать информацию для размышления. Но выбор за самим человеком. И пройти свой путь каждый должен сам, и получить плоды своих поступков. Мы не можем вмешиваться без санкции самого человека. Можем, конечно, но у этого будут слишком серьезные последствия.  

– То есть, мы помогаем, когда человек сам просит этого.  

– Это – наш долг. Мы не имеем права не откликнуться на искреннее стремление, зов, крик о помощи. Здесь мы обязаны явиться и что-то предпринять, хотя просящие могут и не оценить нашей помощи, не почувствовать её, но это – другой вопрос.  

– Значит, исполняются только самые сокровенные желания?  

– Именно. В нашей компетенции помочь в том, что на самом деле сможет разрешить глубокое внутреннее стремление человека, а не исполнять то, чего хочет его эго или какие-то примитивные потребности.  

– А есть, значит, и те, кто помогает реализовывать примитивные запросы?  

– Да, есть и такие. Но эти запросы кажутся примитивными, если сравнивать их с глобальными вопросами реализации эволюционного предназначения человека. А с материальной и бытовой точки зрения, это достаточно серьёзные вещи: деньги, слава, власть. И за них эти силы возьмут очень дорого, иногда так дорого, что человеку и не расплатиться. Они умеют посулить что-то сладенькое и прямо сейчас. Мол, бери и пользуйся, а отдавать как-нибудь потом будешь. Ты бери, радуйся и ни о чем не думай. Но вот потом, когда путы оплетут так, что не вырваться, тогда-то они и потребуют долг, а коль не можешь отдать, то придется им служить.  

– Как не попасться в их ловушку?  

– Ты понимаешь, всё для этого есть. Душа точно знает, что человеку на самом деле нужно и как человеку не угодить в силки, но люди не знают свою душу и не слышат её. Вот и ведутся на всякую ерунду, поэтому и нашей помощи зачастую не чувствуют или даже сетуют на высшее бездействие, а случается, и проклятья посылают.  

– Часто у нас случаются конфликты с теми, другими силами, за умы и сердца людей?  

– Ну не то, чтобы конфликты, хотя одна история доктора Фауста чего стоит. Я же говорил, что человек сам должен выбрать: что делать, каким путём идти. И от этого будет складываться его дальнейшая судьба. Но сегодня противостояния с той стороны не должно быть. Это другая история.  

– Насколько я понимаю, важной задачей является достучаться до истинной природы человека, вывести её на передний план, а она уже сможет повлиять на жизнь человека, на то, что он делает, к чему стремится и на то, куда он придёт.  

– Да, для этого миру были явлены всевозможные науки, искусства, религии, чтобы показать, что есть нечто иное, чем просто потребности туловища. Я тебе скажу, что очень повезло тем людям, которые в этом принимают участие, тем, кто первыми открывают тайны гармонии, знания, духа сначала для себя, а потом несут другим. С ними работать одна благодать. Вот и сегодня сколько интересных личностей собралось. Есть большой шанс, что у них наконец-то получится.  

– Да, им очень повезло. У них есть уникальный шанс: открыть свою душу, узреть её сияние. Главное: полностью и самозабвенно отдаться музыке…  

– …как чудесно сегодня всё идёт. Словно многоголосый Баховский канон… во времени и пространстве.  

– … это Вы про что? Что за канон?  

– Музыкально канон – это когда тема или много тем путешествуют по разным голосам, преображаются, видоизменяются, конфликтуют, взаимодействуют друг с другом по определённым законам, приходя к какой-то развязке. Такой мастер, как Бах, мог охватить своим гением, прозреть сразу весь этот «сад расходящихся тропок» и умело связать всё, казалось бы, разрозненное в единое целое, рождая музыкальный шедевр. Так и в нашей сегодняшней истории восхитительно увязываются события, мысли, переживания, образы, которые контрапунктируют друг с другом, пересекая границы государств, времён, языков, религий. Ты же сам только что говорил, как чудесно созерцать одновременно и тот старинный рояль, и остановку у театра, и осенний Париж. Луна и «Лунный свет», Клод и Эмма, Пьер и Софи, «Море» и «…корабль плывёт» …  

– …да, а на корабле двое, они смотрят, как мимо движутся огни незнакомого города, гостиница и старый маяк…  

– … любовь и музыка, Бульвар Сен Мишель и Булонский лес… а вот наш маэстро повторяет твои слова…  

– Какие слова?  

– Ты же только что говорил: «уникальный шанс, открыть душу, узреть её сияние … главное: отдаться полностью музыке…»  

– А, ну да, я говорил ещё, что музыка, настоящая музыка – это чудо… она может очистить, излечить … Да, действительно, он говорит что-то такое... Только я не понимаю, это он сейчас говорит, или его слова звучат из прошлого или из будущего?  

– Ну, сейчас он увлечен «Морем от зари до полудня», уже к финалу первой части движутся. Хотя и его слова вроде сейчас звучат… параллельно музыке. Немного запуталось, честно говоря, всё, но сейчас прояснится.  

В этот самый момент словно остановившийся на мгновенье ход событий возобновился с нормальной скоростью и привычными для обычного слуха шумами и звуками человеческой речи.  

– Я почему-то уверен, что всё у нас сегодня получится, – раздался в зале голос маэстро, который совсем ненадолго прерывался и теперь с ещё большей заразительностью продолжал:  

– Нам очень повезло. У нас с Вами есть уникальный шанс – открыть свою душу, узреть её сияние. Главное: отдаться полностью и самозабвенно музыке… Музыка, настоящая музыка – это чудо… она может очистить, излечить и вытащить из самой глубокой ямы… Пусть хотя бы и лишь на какое-то время. Но даже его будет достаточно, чтобы самые отчаявшиеся сердца смогли отогреться и засиять. Если тотально, без остатка, погрузиться в её вселенские ритмы, можно коснуться тончайших струн бытия. И это станет одним из красивейших моментов жизни не только потому, что мы растворимся в этой чудесной музыке, а потому, что через это сможем прозреть в ней, в нашей душе… И Вы это можете, – мсье Гардье окинул всех музыкантов взглядом и, улыбнувшись, произнёс:  

– Ну что? По-моему, первая часть у нас получилась, а?! Мне кажется, так она и должна звучать, спасибо, – закончил маэстро. Он стал перелистывать ноты, что-то убирая, переворачивая, добавляя и предоставляя пару минут оркестрантам для передышки после исполнения первой части «Моря».  

Нельзя сказать, что все музыканты так уж близко разделяли взгляды маэстро на жизнь и музыку. Кого-то его слова действительно сильно вдохновили и настроили на работу, но были  

и те, кто весьма спокойно всё выслушивал и не особо порывался что-то резко в себе менять. Но та искренность, с которой дирижер говорил, и то, как он смотрел музыкантам в глаза, не позволяли сейчас играть спустя рукава. Это обезоруживало даже закостенелых скептиков и прагматиков.  

А спустя какое-то время у музыкантов стал даже просыпаться вкус быть единой командой, всё больше и больше вдохновляясь музыкой и, конечно же, настроем дирижера. И вот оркестр, повинуясь знакам и наставлениям маэстро, снялся с якоря и продолжил своё морское приключение уже в другой части «Моря» «Игра волн».  

Мишель, сидящий на своём месте, давно перестал записывать в блокнот, так как неизлечимо попал под всеобщее заражение музыкой. Буквально через несколько минут после того, как зазвучала первая часть «Моря», он внимал всему, что происходило на сцене.  

У журналиста то появлялись какие-то мысли, то визуальные образы, то эмоциональные всплески, то энергетические вибрации. Он никогда ничего подобного от музыки не ощущал. Даже то, что оркестр иногда останавливался, чтобы, вняв наставлениям дирижера, сыграть фрагмент по-другому, не сбивало его настроя, словно это общение музыкантов было частью замысла. Слушая слова дирижера, он впервые узнавал, сколько  

глубокого и интересного заложено автором в самых незначительных фразах, оборотах, нюансах. Это всё было для него так ново и загадочно, а порой сильно и убедительно, что почти ошеломляло. У Мишеля никак не укладывалось в голове, как вообще это возможно, чтобы дирижер мог так понимать, чувствовать, слышать музыку и музыкантов, так управлять оркестром.  

А тот, словно готовил какое-то тайное снадобье, сплетая музыку из только ему знакомых ингредиентов мелодий, темпов, ритмов, тем: по капельке добавить этого, этого, а этого можно побольше.  

Он взмахивал руками, строил гримасы, чтобы понятнее было, что это очень важно, а это – опасно. Он искал подход к каждому музыканту. За один кивок кому-то он успевал с ним поговорить о чем-то важном, их лично касающемся. Дальше кивок другому, улыбку третьему, подмигивание четвертому. Словно происходило настраивание нервной системы всего коллектива, который всё больше становился единым организмом. И когда что-то разрывалось в этой цепи, это больно било маэстро, он страдал, взрывался, кричал, выходил из себя, а потом снова начинал соединять, сплетать эти сети ритмов, звуков, дыханий, а иногда как бы наблюдал отстраненно, посылая ритмичные жесты, и слушал оркестр со стороны.  

Мишель был поглощен этой магией, музыкой, какими-то странными словами, слетающими с уст маэстро, доносящимися словно из какого-то неведомого мира. В его памяти невольно всплыл случай из глубокого детства, когда однажды он проснулся ночью в поезде во время остановки на каком-то далёком полустанке.  

В занавешенное окно пробивался яркий свет фонаря. Откуда-то издали послышался мужской голос в репродукторе о каком-то «маневровом». Где-то совсем рядом от вагона Мишеля гораздо громче и с гулким эхом ответил женский голос. Минут пять эти голоса общались, и эхо каждого тоже общалось друг с другом. В тишине ночи казалось, что разговаривают не люди, а какие-то гиганты. Слова говорящих были вроде все знакомые, но их смысл совсем непонятен. Затем послышались свистки, гудки, дыхание тепловоза, спускание пара, сопение спящих в вагоне, какие-то дёргания состава. Где всё это, что это всё значит…? Неведомо, и поэтому в голове маленького Мишеля рисовались странные картины, какая-то совсем иная жизнь в ночи. Потом поезд вздохнул, тронулся, свет от фонаря перестал попадать в купе, но его вскоре сменил следующий, потом ещё и ещё, фонари побежали всё быстрей и быстрей, оставляя где-то далеко навсегда этот неожиданный островок воспоминаний. А мерный стук колес сладостно убаюкивал, снимая все вопросы навевающимся сном.  

– … и раз, и раз, – слышался голос дирижера, увлекающий, пробуждающий оркестр, – и раз и раз, – сопел он, стонал, тяжело дышал, словно ему самому приходилось физически сдвигать тяжело груженную телегу.  

– Стоп, стоп, сейчас только с Вами и с Вами с пятьдесят восьмой, пожалуйста … и раз, и раз. Тише, тише. Слушайте его, Вы с ним общаетесь. Вам нет ни до кого дела – только с ним. Да, да, а Вы ведите, да, хорошо… Теперь с Вами. Дайте возможность, чтобы флейта прозвучала, да … фу, фу, что это такое... еще раз. Стоп, стоп, я не вижу никакой разницы. Еще раз.  

Вот поменялось настроение музыки, и дирижер сменил жестикуляцию, телодвижения, взгляды. Оркестр отреагировал, толкнулся, дернулся, застыл, вздохнул, и новые музыкальные оттенки пролились в этот мир, обволакивая сознание Мишеля.  

– Ну что он делает, ну где ритм, – жаловался маэстро на виолончели скрипкам, – надо же здесь играть с четким ритмом, а они куда-то всё бегают, ну что это, – он перелистывал ноты, вздыхал, – еще раз вот отсюда.  

– Хорошо, хорошо, – лилось из уст дирижёра, – так… так… эх, в последних тактах, валторночки, отстаете, а Вы бежите, вы тоже слишком бежите. Стоп, стоп. Там написано: тара-ра-ра ри-ра, ра-ра, – пропел дирижер, – хорошо, и эти три кусочка вместе. Раз, два… Ой молодцы, слава Богу, проскочили. Дальше, дальше. Ну-ну, почувствуй, и сюда, сюда её … вщть, давай, давай тащи. Хорошо, цыпочка, сюда её, сюда, и, немного успокаиваясь, да, да и пошел наверх, давай и последнюю нотку, не бросай её, родную, вот-вот.  

Дирижёр еще проникновеннее жестикулировал, издавал звуки, лицом показывал, трясся, подскакивал. Потом снова успокоился, заулыбался, стал о чём-то сам с собой разговаривать. Со стороны могло казаться, что из уст маэстро иногда слетает какая-то абракадабра. Но музыканты отлично понимали, о чём и для чего это произносится. Из этих непонятных слов рождалась живая музыка.  

– Ну не просто диминуэндо, это слишком примитивно. Потеряйтесь полностью в этом тишайшем, высочайшем мире и оттуда невероятные краски спустите нам. Пожалуйста, еще раз…. Хорошо. Только Вы теперь. Ну что это? Вы как машина по выпуску нот. Отсюда живите, словно это Ваша эмоция, Ваша музыка! Вы хотите миру сказать что-то важное, без этого жизнь невыносима! Вы же профессионал, ну придумайте что-нибудь, как это сыграть, как окрасить. Тру-бы… – пропел и удовлетворённо развел руками маэстро, – Вы очень хорошо сыграли сейчас, да, да… может, конечно, случайно. Ха-ха… ну можете ведь… Что Вы говорите? Мало ли что там написано, а я говорю – играйте пиано. Исправьте немедленно, дайте ему ручку или карандаш. Да, вот, поверх всего. «Пиано». Я сказал… Ну давайте раз в жизни устройте себе праздник, праздник музыки, души… как в последний раз. Пусть это будет заразительно. Прямо сейчас!  

И это всё больше и больше заражало пространство. Даже отдельные неудачи не сбивали общего настроя. Но и их становилось всё меньше. В какую-то минуту стало казаться, что не дирижер управляет музыкантами взмахами палочки, указывая кому и когда вступать, тихо или громко играть, а словно мощные волны охватили всё пространство, и в них существовал весь оркестр. Руки дирижера скользили по этим волнам, движения оркестрантов повиновались им. Волны не прекращались, а всё накатывали и накатывали, и всё пространство повиновалось им и уже не могло не повиноваться, иначе – сметёт!  

И Мишеля буквально смело. Для него всё превратилось в море, море музыки, море жизни, где каждая капелька – целый мир, уникальный неповторимый. Необъяснимое состояние посетило его. Он как будто чувствовал суть каждого человека вокруг. У каждого свое предназначение, своя тема, мелодия, но все вместе они объединены единым замыслом, где дирижёр – сама Жизнь. Каждый своеобразен, имеет свой голос, как музыкальный инструмент; своё предназначение, свою судьбу.  

Человек не знает настоящих нот, законов, правил Жизни, это не вмещается в него. Но сейчас Мишель это чувствовал интуитивно, всеобъемлюще, он словно завис от такого объема ощущений. Всех людей, события их жизней он видел связанными одной невидимой нитью. Он ощущал, как ошибаются те, кто полагает, что всё случайно, что нет связей между событиями, людьми. Но эти связи не просто очевидны, они неизбежны, и по-другому быть не может! Он это видел явно, хотя и не мог полностью осознать, вместить, объяснить.  

– Вот это его зацепило!  

– …тише, тише, он сейчас может нас слышать. Он вообще многое что сейчас может.  

– Всё понял, тихо… Я говорю: какое преображение произошло с ним, здорово. А это надолго у него?  

– Я полагаю, не очень, к утру отпустит, но как опыт, это останется навсегда. Так для него сложились обстоятельства, что именно сегодня произошло это открытие – я же говорил. И дальше весь этот день у него будет незабываемым. Ещё много чего интересного он узнает сегодня о музыке, о мире, о себе. Это так ярко сейчас, потому, что впервые, потому, что он и не представлял о таких своих возможностях. Это как новое рождение, как настоящая первая любовь. Открылся целый мир.  

Но потом сознание вернется в привычные рамки. Заботы, рутина, переживания, сомнения заставят стать его обычным, но не совсем. У него появится внутренняя потребность найти это состояние снова, двигаться к нему, призывать его. И он не сможет уже быть таким, как раньше. А предстоит ещё очень долгий путь. Но поздравляю, нашего полку прибыло.  

«Диалог ветра и моря» прошел на одном дыхании. Маэстро опустил палочку и какое-то время стоял неподвижно. Он сам был под впечатлением сыгранного и никак не ожидал, что такое смогло сегодня произойти.  

– Как-то так, – не найдясь сразу, сухо сказал дирижер, потом подумал и добавил, – извините, спасибо, я не ожидал… Вы заметили, какие моменты сегодня нам открылись? Мо-лод-цы…  

Так, что у нас дальше? Ах да, вот кое-какие изменения в репетиции. Сейчас – большой перерыв, затем Бах. Приедет солист. Другого времени не нашлось, но нам обязательно надо сыграться сегодня. Хотя концерт и в субботу, но больше возможностей не будет. Мы с Вами это уже подробно разбирали, сейчас немного к залу надо приноровиться, здесь эхо такое… До скорого.  

Маэстро легко спрыгнул со сцены в зал и быстро пошел к выходу. Заметив сидящего Мишеля, он кивнул ему, махнул рукой, приглашая последовать за ним. Тот вздрогнул от неожиданности, стал в суматохе собирать вещи и побежал догонять дирижера, который уже выходил на свет в распахнутую входную дверь.