Освежитель воздуха

То, что даже весьма вдохновенной писаниной на стенах туалетной комнаты в великие поэты не попасть – это, Лёша Трубников знал с детства (за то спасибо перлу народного творчества, что размещался неизменной рецензией под любыми строками на тех же самых, вышеназванных таблоидах). Да, он сроду и не пыжился. Так, рифмовал по случаю разную приходящую на ум безделицу, больше для пользы своего – но и общего! -дела:  

Что стройным быть, как кипарис  

Поменьше потребляй ты рис,  

Поменьше сахара ты жуй,  

Побольше – чудо-голодуй!  

И точно знай: лишь то полезно,  

Что коку в чемодан не влезло.  

Наглядная, в общем агитация: искусство, как в старые добрые времена – на службу народа! Хоть, теперь-то, ясное дело – искусство ради искусства. Причем, такого подчас вида и качества, что и вправду: «не прохаваешь».  

А Алексею совсем не баснями народ кормить нужно было – четыре раза в сутки. И получалось так, что дополнительная нагрузка и повышенная ответственность теперь на плечи камбуза легла: не только накормить экипаж, но и отвлечь его разнообразием и изыском блюд от унылой реальности.  

Унылая же реальность состояла в том, что рыбы не вылавливали вовсе, и «по деньгам горели, как шведы». Отправили траулер в экспериментальный рейс – в открытую часть Атлантики, куда даже чайки не долетали. Отрядили – новые районы промысла, за которые никаких квот платить не надо, осваивать: «Капитан у вас опытный, на банках (мель в океане) работал, так что – посмотрим! ».  

Рыбалка на дармовщинку пошло из рук вон плохо. Каким-то образом «заловили» поначалу двести тонн скумбрии – успели хапнуть, пока она откуда-то куда-то перебегала, на том дело и кончилось. Тралы на борт судна поднимались теперь сплошь пустыми, цеховые матросы спали сутками (с подъемами лишь на те же приемы пищи), и давно уже спутали очередность вахт.  

Главное же дело – неизвестно было, когда всю эту бодягу береговые собирались сворачивать.  

Моряки негодовали уже в открытую, один матрос накропал рапорт на списание и объявил забастовку. Да, толку-то: никто уж давно ничего не делал. Разве что, трудяга боцман не уставал поддерживать судно в идеальном, им же кропотливо воссозданном, порядке. В одиночку, но он делал это! И шлюпочная палуба с баком (носом) судна блестели просто-таки изумрудной зеленью – отсутствие чаек было тут боцману в помощь.  

Однако, нашлись-таки силы, что организовали ощутимое протестное движение…  

– Так, внимание! – взревел однажды среди сонного дня голос старпома по громкой связи. – В рыбцехе с иллюминаторов какой-то урод поснимал броняжки!.. Говорю пока по-хорошему: верните на место! Иначе – лично встану на заходе у трапа – каждую сумку буду проверять!.. Понятно – никто в Пальмасе бронзу с судна не вынесет!.. За копейки, ведь, сдадут, а сколько ущерба для судна!  

Конечно, по беспределу отрывались ребятки! Снять бронзовые броняжки (крепления) с иллюминаторов: оставить, по сути, те открытыми в открытом море. Любой шторм способен обернуться катастрофой. Преступление морское, как есть! За которое, первым делом, морду набить полагается.  

Знал, примерно, Алексей, как знали и другие, чьих рук это дело. Спитого, но все еще не утратившего окончательно смазливых черт лица сварщика, что, угадывалось, прожил альфонсом и вечно метил в баловни судьбы, не иначе. И его собутыльника – толстячка солидных лет, вечного матроса второго класса, который на следующий день по прилету едва мог держаться на ногах, скрываясь от рыбмастера, по цеху: какая там была работа! Это ему сказал капитан тем вечером по судовой трансляции: «Ребята! Мне не хотелось бы начинать рейс с приказов, рапортов, наказаний. Поэтому, завтра в восемь утра – все по своим рабочим местам: свежие, бодрые, трезвые, с рабочим настроем».  

Эти двое были пакостниками – больше некому. Экипаж, в общем, хорошим был, среди матросов – курсантов немалая часть, а уж у молодежи иные горизонты, за которыми мелочной лавки скупщика бронзы и не видно.  

Но: «Не пойман – не вор» – издревле то наши законы…  

Броняжки, конечно, на место не вернули – за борт наверняка, сквозь иллюминатор опять же, с перепуга выбросили. Токарь выточил новые – стальные уже.  

Но, не угомонились вредители! Следующая акция уже не маскировалась мелким стяжательством, и обозначилась наконец в ярко выраженный протест…  

С утра на переборке (стенке) гальюна (туалета) своей палубы Алексей Трубников увидел рукописное, от боцмана, воззвание к неведомым негодяям, в которых цензурным было только начальное «дешевый».  

Суть выяснить удалось уже путем личного, с взволнованным не на шутку боцманом, общения. Тот и поведал: ночью с умывальника в гальюне умыкнули освежитель воздуха.  

Вот это был поступок! Протест. Демарш! Вот досадили судовой администрации неизвестные! Нанесли и компании экономический ущерб. А уж себе какую выгоду выкроили! Привезут теперь домой в чемодане заслуженный трофей с рейса, как символ отваги своей, и будут распылять его направо и налево – как пьяные россказни о шкоде выдающейся.  

Теперь уж было совершенно ясно, кто расхитители: разве в трезвую голову такой хитроумный план изощренной и могучей мести всему миру придет?  

Ну, если больше нечем парням здесь заняться!..  

Проняло только боцмана. Как всегда – страдают от дурацких затей люди случайные и невинные. Но письменный ответ боцмана негодяям был хоть и пламенным, но сердце жег лишь исключительно автору: не хватало обличительной, уничижительной силы.  

Надо, решил себе Алексей, ее тут найти, обязательно надо! И за боцмана отчасти отомстить, и утыркам этим нос, наконец, утереть. А иначе – зачем он строчки в столбик складывать кой-как умеет!  

И понесло грешного!.. Ямб пятистопный на помощь пришел, Гаврила подсобил, и веселые лучи солнечные, что через иллюминаторы на камбуз косо пробивались, не оставили.  

Через полчаса баллада была готова. С терпеливым старанием – глупо теперь было полениться на внятное оформление – с черновика на чистый лист выписал Трубников художественно титульным шрифтом весь текст до последней точки.  

Теперь оставалось лишь приторочить произведение. «Но где? » – в сомнении остановился автор у дверей в гальюн. Прямо здесь – на двери? Охват, конечно больший – каждый проходящий будет видеть, но целевая аудитория не та. Навязчиво получится, вычурно и даже агрессивно – чистый хайп! А вот если уже внутри разместить – над умывальником, то все будет по делу, и даже эстетично, и обратит свое внимание лишь по конкретному делу зашедший, и о деле исчезновения освежителя воздуха имеющий уже четкое понимание.  

А когда уже начал трещать скотчем, наглухо, полоса за полосой, приклеивая лист к переборке, другое шевельнулось у Алексея в душе. Все-таки, невеликий выносил свое творение в мир. Выносил на суд и всеобщее обозрение. И осуждал тем виновников. А имел ли он на то право? А не слишком ли размахнулся, рубя вот так, с плеча? Не убьет ли он силой слова своего людей?!.  

Впрочем, вздохнул и успокоился немного: э т и х людей ничем не убьешь, а сила слова его так ничтожна слаба, что и измерению-то вряд ли поддается.  

Раскрепив наконец листок по-штормовому, поспешил откланяться: слава Богу, инкогнито никто не видел, а ведь и под творением подпись поставить он пока постеснялся.  

Вошедший через несколько минут моряк невольно приковался взглядом к чему-то на переборке новенькому…  

Баллада об освежителе воздуха  

Неизвестному лирическому  

герою посвящается…  

Гаврила был колхозным мужем  

(хоть, может, в городе он жил).  

И на флакон, что был так нужен,  

Он глаз крестьянский положил.  

Флакон бесхозный красовался  

С начала рейса в гальюне.  

Гаврила мыслью обуялся :  

«Он до зареза нужен мне!  

В хозяйстве всё сгодится – знаю!  

А туалетный «дэзик» – хит!..  

Судьба нелёгкая такая –  

Тащить, что плохо здесь лежит».  

И выждал час тот полуночный  

(Ночей он через то не спал! ),  

В гальюн проникнув, очень срочно  

Флакон за пазуху сховал…  

* * *  

Гаврилу строго не судите!  

Пущай побрызгается – знать,  

Ему полезней освежитель:  

Не будет так ничем вонять!  

Впрочем, признать авторство пришлось довольно скоро. Менее, чем через пару часов поковылял Трубников в сухую провизионную кладовую, двери которой находились аккурат напротив открытых дверей салона команды. Не успел и ключа в замке повернуть, как выскочил, позабыв про ужин, на эмоциях знакомый матрос из салона:  

– Лёха, это ты написал?!  

Глаза приятеля горели восторгом.  

– Ну, это просто фурор! – констатировал Трубникову радостный боцман за ужином.  

А невхожая в заведение, доселе равнодушная ко всему камбузница настойчиво просила отснять то, что у всех на устах, на телефон и предоставить ей к прочтению.  

Главное же дело – ничего с тех пор на судне больше не пропадало.  

* * *  

В этом году я опять оказался на том траулере. К моему удивлению, нетронутая рукописная вирша все висит на старом месте. За минувшие годы судно не раз окрашивалось снаружи и внутри – слои разной по оттенкам краски на полях красноречиво о том говорят. Бумаженцию не сорвали, не закрасили – можно смело сказать, написанные на ней строки прошли испытание временем и, выходит, получили признание. И не пеняйте сохранивших его людей за моветон: сплошь и рядом гораздо большее рифмованное дерьмо бьет нас нещадно по глазам и ушам, беззастенчиво именуясь при том шкурными трубадурами великим, а то и народным, хитом.