НАШИ БОГИНИ
«Есть у каждого бродяги…»
Д. Кедрин
Есть у каждого поэта три любимые богини,
даже если неизвестен, и прихрамывает слог.
И пускай не очень честно дополнять одну другими –
рифмоплёт не обойдётся без любой из этих трёх.
Со времён далёких оных у поэта есть Юнона –
терпеливая хозяйка очага и кошелька.
С ней ни голодно, ни зябко: соберёт, зашьёт, напомнит.
Лишь её заслуга в том, что автор держится пока.
Но влечёт его к жестокой лёгкой девочке-Диане,
колдовской, непредставимой в роли матери, жены.
Роль её – живые строки высекать бичом страданья.
Наши лучшие напевы только ей посвящены.
И как дереву без мая, как священнику без веры,
как на юге жаждем солнца, даже если опалит –
так и автору порою невозможно без Венеры –
той, что любит безоглядно с силой ласковой земли.
Боже, письменно и устно я прошу: убавь им грусти.
Путь их розами не устлан. Разделивших награди
с ненормальным хлеб и ложе. От беды укрой их, боже,
дай всего им и побольше, только вместе не своди!
* * *
Майский вечер. В училище полупусты коридоры.
Выпускает вертушка страдальцев на воздух и свет.
Надо вспомнить, где лучше настроен рояль, как вахтёра,
что дежурит сегодня, зовут, да и взять кабинет.
Можно выбрать и зал, но на чёрной громадине в зале
сочинять неуютно с горячей внутри маетой,
а вот Беккер-старик с желтозубым столетним оскалом
в угловом двадцать первом сейчас будет самое то.
Кипу старых сонат, полонезов, лассанов и фришек,
как ненужный балласт, вместе с нотной подставкой сниму,
расстегну воротник, подниму запылённую крышку,
чтобы легче дышалось и пелось и мне, и ему.
* * *
А ты случилась так внезапно,
как бег дороги под уклон,
как сладостный дурманный запах
черёмухи берёт в полон,
как напряжение за рампой
оркестром взорвано в тиши,
и недостроенную дамбу
моей неопытной души,
до отчуждения стыдлива
и до отчаянья смела,
тяжёлым, ласковым приливом
накрыла, смяла и смела.
И я в искрящейся лазури
стою, и, оглушённый вдрызг,
от счастья сбывшегося жмурюсь,
как от морских солёных брызг.
В АУДИТОРИИ
«Семинар вам не забава,
и сейчас пойдёт к доске…»
Третий ряд, вторая справа.
Ты, дружище, не аскет.
В каждой группе есть такая:
после трёх, пяти ли пар –
глухарём при ней токуешь,
а как вызвал, так пропал.
Третий ряд, вторая справа,
неограненный алмаз,
подберут тебе оправу –
не оглянешься на нас,
однокашников бедовых,
обучателя в очках.
Белой лилией садовой
ты купаешься в лучах
обожания за право
слушать чистый голос твой –
мелодичную отраву,
без которой – неживой.
Наблюдаю за оравой,
уплываю головой.
* * *
У единственно нужного дома
оказавшись почти с зари,
жду и жду, и холодным комом
нарастает тревога внутри,
а потом затихает до полночи:
это ты – за ступенью ступень –
выбегаешь, легка и солнечна,
озаряя собой новый день.
* * *
За поздним возвращением домой
в стучащем метро сморил тебя сон минутный.
Впервые положила ты голову мне на плечо.
Читаю в восьмой раз одну и ту же страницу –
боюсь перевернуть.
* * *
Выход в завтра не найден,
но уныние – грех.
Не забыться ли на день,
не пуститься ли в бег
от рутины, от круга
вечных дел – налегке,
со случайной подругой
по Москве – по реке?
Мимо тёмных, лесистых
Воробьёвых высот
нас от пристани к пристани
неспешно несёт.
Мимо скуки и дерзкой
инженерной мечты,
мимо спеси имперской
и святой простоты.
Нас минует не сразу,
удивив, уморив,
Гулливер несуразный,
наскочивший на риф.
Проплывёт снеговая
туча Храма Христа,
следом вновь накрывает
коромысло моста.
Чтобы в споре с судьбою
тонкий лёд растопить,
я готов так с тобою
хоть до Нижнего плыть;
на последние деньги –
хоть по Волге блажной
нерешительным Стенькой
с непреклонной княжной.
Может, это движенье,
радость лёгкого дня
значат больше сближенья
для тебя и меня.
Так у Шуберта, вздохи
унося без следа,
темп с размером в итоге
подгоняла вода.
* * *
Утром впопыхах торопясь-мечась-собираясь,
чуть не выругался, увидев развязанным галстук,
что привык ослаблять и подтягивать в две секунды.
Остановился, вспомнил, как теребили узел
нетерпеливые, тонкие пальцы с обгрызенным маникюром;
усмехнулся, натянул свитер, пригладил волосы пятернёй –
так, напевая Лепса под нос, пошёл.
ПИСЬМО
Мир был весом и удивителен
без паутины сетевой:
ты в ожидании томительном
недели две – и сам не свой;
и вот из жестяного ящика
(вокруг и холод, и весна)
в ладони падает хрустящая
полоска свежего письма.
Прольётся солнечное пение,
заспорят жарким говорком
минутное оцепенение
с желаньем вскрыть одним рывком.
Скупой грошовым обладанием,
а не игрой бывает пьян.
Ты прячешь жгучее послание
нераспечатанным в карман:
пусть строчки адреса небрежные,
конверта портящие лоск,
согреют вымышленной нежностью
и размягчат сердечный воск.
Тебе неведеньем оставлено
немного глупого тепла,
пока морозом воск оплавленный
игла отказа не прожгла.
ИНДИЙСКИЕ МОТИВЫ
«Каутилья писал «Артхашастру» для Чандрагупты».
Ты швырнула на парту ручку, надула губы.
В модном платье «кричащем» со стразами без числа,
отороченном мехом, пантеристая снегурка,
ты сидишь, на доцента глядя, как на придурка,
острой зеленью глаз – хороша, молода и зла.
Неужели толкнёт нетерпенье к тому, кто ниже?
Ты из кшатриев, я из шудр. И пускай я книжник,
но не червь, и с тобой не против поизучать
не скучищу, а тот трактат, что рифмуется с утром.
Только смешивать варны было б совсем не мудро,
и придётся, красавица, заново нам начать:
«Каутилья писал «Артхашастру»…
* * *
Сгустившийся воздух – питьё ледяное,
топорщится иней кокосовой стружкой.
Дома-двухэтажки неровной стеною
сомкнулись, нахохлились, жмутся друг к дружке.
Не чувствует камень, а дерево живо,
приветливо, неприхотливо, степенно.
И дверь, узнавая, скрипит под нажимом,
и жалуется на погоду ступенька.
Ты встретишь продрогшего, радость не пряча.
я сяду у дверцы печной раскалённой.
Хрусталь отзвенит за любовь и удачу,
заплачет гитара балладой Вийона.
Потом, в полутьме, ты открыто и смело
без слов позовёшь на ночные качели,
пройдёшься нагая – крупна, полнотела,
легка, словно грация у Боттичелли.
Убогая комната – нет её проще,
стук огненной крови, горячие всплески.
Тосканский эдем апельсиновой рощи,
и войлок цветущий, и ветер апрельский.
ОТРЫВОК
И уже не припомнить в точности,
как давно сумасброда праздную.
Заглушил твой мотив настойчивый
всю шарманку однообразную.
Ты, тревожащая и ранящая –
не запечься той ране коркою –
помешательство моё радостное,
ослепление моё зоркое.
Даже зная: угол последний мой
обратишь ты в пепел, неровен час;
даже видя: прямая правнучка
из огня да из грязи слепленной
раньше Евы…
* * *
Заходи – не прекословь
«безутешному страдальцу»:
умерла вчера любовь,
не сказав, что делать дальше.
Не бушующей волной,
во девятый раз идущей –
угасала, как больной
в одеялах и подушках.
Не вонзала острия,
не горела свежей раной –
иссякала, как струя
из закрученного крана.
А за дрёмой день идёт,
ждёт работа одоленья,
и в виски не отдаёт
ровный пульс выздоровленья.
Отсекаю от ствола
ветвь засохшую с омелой:
это не любовь была,
если умереть сумела.
* * *
Ах, школьные подруги в тридцать пять!
В усталой тётке сразу не узнать
соседку, а фигуристая львица,
которую мучительно желал,
теперь толста и дышит тяжело,
и снять сапог ей трудно наклониться.
Кого ты видишь в зеркале сейчас?
Кто мы, и почему так мало нас,
с «Титаника» мечты успевших в шлюпку? –
Смеётся Таня тонким, бледным ртом,
Светлана задевает животом,
пройдя меж кресел, поправляет юбку.
Сбежим-ка после чая в сонный сад,
как в заповедный угол без утрат,
дурачась и целуясь то и дело –
туда, где буквы снова на трубе,
где жизнь не замотала Таню Б.,
где Света М. ещё не располнела.
* * *
Задыхаюсь, как в асфиксии, свежим утром на берегу,
умираю от хриплой жажды по колено в живой воде.
Три десятка прожив в России, я сродниться с ней не могу,
дав угаснуть любви однажды, не встречаю её нигде.
Нераздельно и неслиянно – кто ей выверил эту ось? –
неслиянно и нераздельно, сердцу с разумом вопреки
беспечальною несмеяной жизнь проходит с другими вскользь,
каплей масла ненужной, цельной по теченью людской реки.
ПОБЕГ
А станет невмоготу выплачивать будням ренту
безволием молодым – спасут от зубов вины
знакомые города, забытые варианты,
которые милы тем, что не осуществлены.
Как просто купить билет туда, где бывал, не сбывшись,
откуда легко съезжал, как с ветки алмаз росы!
Пусть гончие ваших бед, на время со следа сбившись,
в растерянности кружат, по ветру держа носы.
Да, знаю, что «там, где нас»! Известно и справедливо,
что путь беглеца покат, недолог приятный сон.
И всё же – калиф на час, и всё же – побыть счастливым
хоть двое суток, пока вдали не залает гон.
А станция за окном, и вот уже встреча близко.
Немного пройтись пешком, впадая в весёлый жар.
Легко ли найдётся дом, указанный в переписке? –
и вертится над башкой безоблачный божий шарф.
* * *
Ты от жизни своей, хоть и редко,
как садовник, что мудр и жесток,
отсекаешь бесплодные ветки,
чтобы кинулся в завязи сок.
Для земли эти доводы хрупки,
и, когда входит в силу весна,
отрастают ночами обрубки,
бредят листьями, сводят с ума.
Авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице.