Тантал

Море, взгляд к себе приковав  

Еленою в день смотрин,  

всё многоцветие синевы  

за полчаса до заката  

сразу откроет: сапфир, лазурь,  

кобальт, ультрамарин,  

зелень и бирюза –  

насытят зрение до отказа.  

Море, взгляд к себе приковав,  

брошенный с высоты,  

долго не отпускает.  

Увидеть снова без интереса  

высокий берег в конце залива,  

мергелевые пласты  

(разлом слоёного пирога  

в колючей обсыпке леса)  

сможешь не сразу.  

Девятый час,  

вот-вот пробудится то,  

что одуряющий пляжный зной  

лишь временно унимает,  

что из брони твоего спокойствия  

сделает решето.  

И поделом – не сдёргивай  

самобранку.  

Закат меняет  

дынный мёд на розовый холод.  

Рыжий шар-великан,  

ветреный день суля  

(сейчас не веришь, а завтра – ух ты! ) –  

быстро краснея и распухая,  

уходит за облака,  

долго не задержавшись над  

злосчастной Цемесской бухтой.  

Здесь молодняк, ежедневный праздник  

тел загорелых, щёк,  

визгов, свободы. Они флиртуют  

и ссорятся как попало.  

Юность капризно срывает скатерть  

– авось накроют ещё! –  

кубки и яства летят со стола  

под тихую брань Тантала.  

Музыка. Набережная. Фонари.  

Гуляет-шумит народ.  

В августе долог на юге день,  

но и тьма наступает быстро –  

и вот уже месяц, подкравшись горцем  

из-за хребта Маркотх,  

бросает на море длинный лоскут.  

Паучий шёлк серебристый  

лёг на колышущуюся зыбь  

дорожкою наплавной,  

двоим, рискнувшим ступить,  

сулит  

какой-то блаженный берег.  

Лет этак десять тому назад  

могли бы, могли с одной,  

когда было меньше накипи в нас  

и трезвости, больше веры.  

Корень вырванного деревца  

ворочается на дне  

того, что всё-таки есть.  

Росток не выгонит, пусть не тщится.  

Лучше принять, как лекарство,  

бокал  

душистого шардонэ  

из тонких, ловких, жонглёрских рук  

молоденькой продавщицы.  

Лучше, покинув столик,  

табачный дым и дурной шансон,  

выйти к воде,  

пройтись до конца по пирсу  

(вокруг простор, но  

ты в безопасности),  

лучше подстроить дыхание в унисон  

с шорохами накатов,  

смотреть на отблески дальнего шторма.  

Сполохи чиркают по горизонту,  

высвечивая на миг  

белым огнём громожденье туч  

и волн помутневших пляску.  

Зевс-психопат Посейдона треплет,  

взявши за воротник,  

но не со зла и несильно, а так –  

в рамках семейной дрязги.  

Видишь? – с тобой и чутьё, и воля,  

плодоносит лоза –  

и виноградная, и речевая,  

не перебор ли – счастье?  

К счастью стремятся дитя, корова,  

женщина, англосакс,  

как утверждал один богоборец.  

Но пора возвращаться.  

В парке темно, и тем внезапней  

редкий светопоток  

выхватит ясеня ветвь,  

как россыпь  

застывшего фейерверка.  

Под фонарём на скамейке  

бритоголовый, в плавках, браток  

что-то невнятно мычит,  

раскинувшись, пузом кверху.  

Бриз – не борей: по домам не гонит,  

пальцы его нежны.  

Со стороны жилья приближаются  

щебеты со смешками –  

то ли девицы, то ли русалки,  

полуобнажены,  

стайкой скользят сквозь парк,  

шевеля  

шёлковыми плавниками.  

Впору позвать гребцов,  

чтобы не кинуться вслед:  

привяжите, братцы, к стволу,  

а то забуду Итаку.  

Впрочем, ни голоса у сирен,  

ни жены у героя нет,  

не дотянуться ни до плодов,  

ни до питья.  

И так вот  

добредаешь до номера,  

падаешь на кровать,  

и ожидаешь, когда проигравший  

хищнице-ночи в прятки  

прожитый день на спиртовке сердца  

выпарится опять,  

крупнозернистую, едкую соль  

оставив в сухом остатке.